«Останется добро, останется и человечество»

В одном из газетных материалов сравнил писателя Гавриила Троеполь­ского с писателем Львом Толстым. И за это «красное словцо» от некоторых товарищей услышал весьма много нелестного — эк, мол, хватил! Гений русской литературы и рядом — Троепольский?! Согласен, гений «матерый человечище», и рядом с ним при жизни Ленина, давшего «зеркалу русской революции» высочайшую оценку, некого было поставить. Некого с ним рядом поставить и сегодня. Речь не о сравнении талантов, а о влиянии прожитых ими жизней на наши умы.

Нам в Козловке Бутурлиновского района литературу и русский язык преподавала замечательная учительница Ольга Николаевна Грачева. Благодаря ей мы, мальчишки, мечтали влюбиться в такую, как Наташа Ростова, а девчонки грезили в мечтах только о равном Андрею Болконскому. Существовал в школе «Клуб литературных встреч», где обсуждали произведения современных писателей. Как-то у Льва Сергеевича Варшавского, директора школы и мужа Ольги Николаевны, возникла идея завязать переписку с авторами читаемых и любимых народом произведений, получить от них книги с автографами для создания библиотечки клуба. Письма Шолохову, Твардовскому, Симонову, Маршаку, Галине Серебряковой, Агнии Барто, Сергею Михалкову и многим-многим другим выпало писать автору данных строк, поскольку в том клубе был председательствующим. В принципе, ни одного письма не осталось без ответа. Что интересно, не «отписочными», а самыми теплыми и пространными были обращения к нам от поэта Александра Твардовского и воронежского прозаика Гавриила Троепольского. Жаль, что директор все письма и книги с автографами забрал «на хранение» себе, так что не могу привести дословно теплые отеческие слова, с которыми писатели к нам обращались, как к своим детям. Помнится, что Гавриил Николаевич отмечал то, что умные книги пишутся не для чтива, не для развлечения, а для того, чтобы читающий находил в них ответы на вопросы: для чего живешь? Как любить Родину и того, кто рядом с тобой? Как выбрать на всю жизнь труд по душе?

Именно как «учебники» по главным жизненным вопросам отцом и были подарены мне «Записки агронома», «Прохор семнадцатый», «Чернозем» Гавриила Троепольского. Папе, сельскому учителю, на курсах в Воронеже довелось побывать на одной из встреч с писателем, слышать его выступление, и он считал, что более умного и честного писателя у нас в стране нет.

В годы моего детства Троепольский был уже самый читаемый писатель — особенно любило его село. До него так правдиво, с такой болью еще никто не показывал, как достается крестьянину хлебушек. Его книги передавались из рук в руки, обсуждались в семьях не только сельской интеллигенцией. Трактористы, свекловичницы, пастухи, кузнецы, конюхи в своих спорах о прочитанном как бы добавляли из жизни то, что не уместилось на страницах писательских книг. Шли как бы две равнозначные параллели — сказанное Троепольским и то, что мы слышали от взрослых.

Так вышло, что в студенческие годы, а далее и на все последующие мне вторым отцом стал известный русский художник, «воин Куликовской битвы» и Отечественной войны Василий Павлович Криворучко, воспевавший на своих полотнах Святую Русь. С Троепольским они были друзьями. Гавриил Николаевич под началом выдающегося ученого-селекционера Николая Алексеевича Успенского вывел урожайный сорт проса, который был районирован в предвоенные годы. А дочь Успенского, знаменитая художница Ксения Успенская, была женой Василия Павловича.

На первом курсе филфака Воронежского госуниверситета (это был 1962-й год) я впервые увидел Троепольского. Его на литобъединение пригласил профессор Малкин. Время было особое — его назовут потом «оттепелью». Думаю, что уже тогда были первые попытки Россию повернуть лицом к Западу и все «осовременить». Если в моей Козловке Троепольский был кумиром, то на той встрече… Сумасшедший вечер! Аудитория будто и не слышала только что произнесенного умнейшего слова мудрого Гавриила Николаевича. Она тешила себя какой-то непонятной свободой — все критиковала, все отрицала, поганила… Каждый козырял научными терминами, ссылками на ученых с нерусскими фамилиями… И кто-то ляпнул явную глупость по поводу «Записок агронома» Троепольского… Тут Виктор Александрович Малкин, с кудлатой гривой седых волос, львом заревел: «Молчать!»

Все смелые притихли. Разъяренный Виктор Александрович говорил с таким вдохновением, с таким азартом и такой яростью — попробуй не согласись: голову оторвет! Он начал с цитирования любимого им Некрасова:

Не верь, чтоб вовсе пали люди;

Не умер Бог в душе людей…

Говорил о том, что с Богом жил и живет стоящий перед ними писатель:

— А вы?! Вы, те русские, которых предвидел Достоевский — «дрянь русский человек, если он забудет Бога!»

Вот это была смелость! Куда там всем здесь только что петушившимся — Бога профессор вспомнил! Хорошо это или плохо? Никто, видно, к ответу на этот вопрос даже для самого себя готов не был.

— Запомните! Вы имеете счастье слушать, разговаривать с классиком русской литературы! С классиком, который равен Чехову, Тургеневу…

Читаю запись тех давних лет и трудно поверить — Малкин был не таким. Никогда после от него, если не считать последних дней его жизни, никто не слышал размышлений о Боге: он хорошо знал время и свое место в нем. Особой смелостью профессор не отличался. Это вам не Полина Андреевна Бороздина или фронтовики Яков Иванович Гудошников, Марина Васильевна Федорова, наивная по-дет­ски Антонина Ивановна Чижик-Полейко. Они вечно были на «передовой» — просто говорили, что думали и отстаивали свои принципы, а не кем-то навязываемые «идеалы»… Тогда Малкин попал под обаяние слов писателя, попал в плен той правды, за которую призывал идти Троепольский. Знающий и тонко чувствующий, воспитанный атмосферой российской культуры, которая ориентировала в духовном на главное, что давало наследие Пушкина, Гоголя, Некрасова, — богоугодным занимается человек делом или умничает…

Горлопанили те, которые числились в «поэтах». Большая часть присутствовавших безмолвствовала. Именно по ним ударил напоследок профессор:

Блажен болтающий поэт,

И жалок гражданин безгласный!..

Но университет университетом, а вот «бунтарь» Криворучко вносил такие поправки к тому, что выносилось мною с лекций, что невольно возникали споры «малого» и «старого». Чаще всего Василий Павлович, упершись в мое непреодолимое упрямство, рубил взмахом руки:

— Ладно, с Дедом встретимся — рассудит по правде.

Встречи с Дедом (Троепольским) были частыми, а когда у меня как собственного корреспондента газеты «Советская культура» оказалась в распоряжении машина, с Гавриилом Николаевичем мы не раз выезжали вместе в Острогожск, в Грибановский и Борисоглебский районы… Упаси Бог достать при нем авторучку и что-нибудь записать за ним:

— Ты что, друг, шпионишь? Написать, что надо, я и сам напишу. И ты не даешь мне свободным человеком себя почувствовать…

И без того неразговорчивый, он мог замолчать надолго. Очень это тягостно — ехать и молчать, чувствовать себя виноватым.

Только однажды молчание было прекрасным. Встретил на проспекте и спрашивает:

— Хочешь завтра со мной на охоту? У меня для тебя и ружьишко найдется.

— Гавриил Николаевич, никудышний из меня охотник — не любитель… В десятом классе пошел с другом на вальдшнепов. Выстрелил — птичка упала к нашим ногам. Но я ее не убил, а только ранил. Смотрит она, беспомощная, на нас широко раскрытыми глазами… Друг взял подранка и спокойно — головой об пенек. Добил…

Старик ухмыльнулся в усы:

— Ну, вот и хорошо. Я тоже давно ни птичек, ни зверушек не обижаю…

Весь день мы с ним пробродили по осеннему лесу, так ни разу и не сняв с плеча ружья. Только одна фраза из его уст запомнилась:

— «Очей очарованье»…

Но это уже не его — Пушкин сказал.

Потом сели на сваленное бурей дерево, достали, «что у нас с собою было», закусили. Конечно, он о чем-то говорил. Но все слова были обычными, какими-то незначительными… Пришел я домой — записать нечего. Но какое осталось состояние души! Облака, трепет осинового листочка под лучом теплого солнца, плавный полет паутины бабьего лета, ветерок — и во все это уходит, растворяется тихий голос Деда. Потом, при воспоминаниях, пришел образ — «пустыня внемлет Богу». Опять же — Лермонтов из школьного учебника. Только «пустыня» — это мы, сидящие на опушке того давнего дня с уходящим последним осенним теплом.

Агроном Троепольский сумел в атеистическое время так преподнести христианские ценности, что после его «Белого Бима Черное ухо», где ни разу не помянуто имя Господа, читающий мир воспринял повесть как проповедь православного. Автор стал лауреатом многих международных премий. Он разошелся со Станиславом Ростоцким, своим другом, режиссером замечательных фильмов по его произведениям «Земля и люди» и «Белый Бим Черное ухо». Потребовал убрать свою фамилию из числа представленных на звание лауреатов Государственной премии за последнюю киноленту. Особо не распространялся, но в узком кругу говорил, что режиссер не захотел с ним разделить понимание настоящего Духа.

Троепольский, живший и писавший рядом с нами, был един — и в строках, и в словах, сказанных при встрече, во время споров. В нем главное не только писательство, но и образ жизни, философия существования между раздираемыми в разные стороны добром и злом. Жил не сам по себе, а по тем общим законам, которые выработаны христианством.

Коммунист, народный учитель России Марина Игнатьевна Картавцева, первой в своих статьях назвала его проповедником. Василий Павлович Криворучко часто говорил:

— Что-то мои герои на полотнах не так себя ведут, не слушаются меня… Пойду за советом к Деду, к нашему главному «батюшке»…

Счастлив, что был свидетелем встреч двух равновеликих патриотов. Горячность Василия Павловича остужалась спокойствием и мудростью все «правильно знающего» Гавриила Николаевича. Никогда не вел дискуссий о Боге, религии — по знаниям и глубине веры был превыше всех. Поэтому — какие споры? Всею своею жизнью он как бы продолжал то стояние в вере, которое было завещано от отца, русского протоиерея Николая.

 

МАСТЕР И ОТЧАЯННЫЙ ВОДИТЕЛЬ

 

Как-то с обкомовским водителем заехали к Гавриилу Николаевичу в гараж. Он вертел в руках какую-то деталь, что-то пытался с ней сделать. Алексей Афанасьев, водитель, выхватил ту деталь из рук Троепольского, оценил:

— Это выбросить надо. Я вам новую привезу…

Гавриил Николаевич спокойно отобрал свою «игрушку»:

— Молодой человек, я никогда ничего не выбрасываю. Вышедшую из строя деталь вытачиваю своими руками…

И стал «благодетелю» что-то показывать из сделанного своими руками. Тот — в восторге:

— Да как же это вы руками?! Без станка?! Надо у вас стажировку пройти…

— Приходи — плохому не научим.

Медлительный, хладнокровный — за рулем автомобиля Троепольский преображался. Как-то предложил подбросить меня на своей «Волге» из Союза писателей до общежития, где я жил. Сел с великою охотой. Через минуту не знал, куда от страха деться! Невозмутимый Дед на предельной скорости, с невероятной лихостью лавировал между машинами… В глазах зарябило, сознание помутнело:

— Гавриил Николаевич! Да вы что?! Поосторожнее…

— Эдуард, не волнуйся — меня в Воронеже вся милиция знает. Никаких неприятностей быть не может.

На следующий день рассказываю об услуге, оказанной мне Гавриилом Николаевичем, другу Троепольского писателю Виктору Михайловичу Попову, а тот:

— Это что?! Я с ним на его машине по недомыслию согласился в Москву поехать. Не знаю, почему я не умер от страха и почему не случилось никакой аварии? Я был участником сумасшедшей автогонки… Больше к нему, если он рядом с машиной, и близко не подхожу.

 

НЕ СВЕРНУЛ, ОСТАЛСЯ ДРУГОМ КАЖДОМУ

 

Запись 1971 года. Встреча с бывшим первым секретарем Николаем Михайловичем Мирошниченко…

— Не мое это было дело — партийное руководство… Болезненным был уход в доценты сельхозинститута… Готовил специалистов на кафедре управления сельскохозяйственным производством.

Не варись я в партийном чертовом котле, так бы и остались с Троепольским хорошими друзьями. Ведь я его считал кумиром. Но какие это разные вещи — жить по совести, по правде — и согласовывать свои действия с «линией партии». Останься я в науке, продолжил бы заниматься проблемами ветеринарии, сделал бы гораздо больше полезного. Обидно. Все лучшее делается на том месте, на какое призван Богом.

С Гавриилом Николаевичем остались добрые отношения, но не более того… Я сфальшивил, а у Троепольского никаких авторитетов не было, кроме Одного — не свернул, вот и остался другом каждому…

 

КОГДА НАДО БЫТЬ СМЕЛЫМ

 

Мало кому известно, что к возрождению в Воронеже кадетского корпуса имеет отношение и Гавриил Николаевич Троепольский.

Начало «перестройки». Звонит Василий Павлович Криворучко:

— Ребята хорошее дело задумали — открыть кадетский корпус. Надо им помочь. Немедленно ко мне — будем обращение от общественности к властям писать.

В мастерской у художника встречаемся. Со свойственной ему горячностью Василий Павлович начинает диктовать текст. Записываю, тут же правлю.

— Читай! Что там у нас получилось?

Прочитал. Соавтор взорвался:

— Что ты понаписал?! Журналист тоже мне! Что ты меня путаешь? Кто журналист? Мало ли что я тебе говорю, а ты пиши как надо…

Началась «работа над текстом», превратившаяся вскоре в бесплодные препирательства. Вдруг резко:

— Нет, у двух дураков ничего не получится! Тут третий нужен — умный. Звоню Деду, иди к нему — пусть и он поработает…

Заезжаю домой, печатаю текст (стыдно Троепольскому отдавать листы со своим почерком аптекаря — сам Гавриил Николаевич писал ровненько, аккуратно, любо-дорого взглянуть!), еду к Троепольскому домой.

Берет листочки, медленно читает. Потом долго сидит молча, берет ручку, что-то зачеркивает, не торопясь пишет. Опять читает:

— И куда это Василий Павлович так торопится? Чай, не пожар… Надо бы еще подумать… Только мою фамилию не надо первой ставить — идея-то не моя — Василия…

Вот текст, сохранившийся у меня:

«Сегодня, когда, с одной стороны, нам говорят о гибели национальных духовных ценностей, а с другой — о необходимости российского Возрождения, крайне необходимо осознать, что же действительно требует внимания и заботы, где за словами может возникнуть Дело. В этой разноголосице горько слышать о падении авторитета армии, о ее нравственном и материальном развале. Вызывает тревогу то, что в забвении оказываются многие давнего и недавнего прошлого ратные подвиги, благодаря которым сохранилась российская государственность, наш национальный суверенитет, о котором так любят говорить сегодня.

Но вот общественностью услышан призыв знатока военной истории Воронежского гарнизона А. Комлева — возродить в нашем городе Михайловский кадетский корпус. И так случилось, что казавшееся совершенно невероятным было поддержано и очень скоро может стать реальностью. Под руководством председателя городского комитета народного образования П. Бабкина создана организационная комиссия, изыскиваются необходимые ассигнования, готовится официальное решение главы областной администрации А. Ковалева.

В этой связи нам представляется уместным высказать свой взгляд и некоторые соображения.

Во-первых, обучение в подобном заведении изначально предполагает привлечение в него лучших педагогов. Вспомним: в Михайловском кадетском корпусе преподавали такие яркие личности, как автор классического учебника по математике А. Киселев, основатель недавно воссозданного журнала «Филологические записки» А. Хованский, редактор «Воронежских губернских ведомостей» М. Де-Пуле, известный естественник Н. Тарачков, художник С. Павлов, драматург И. Спажинский, историк и писатель Г. Веселовский, основатель губернского музея и учредитель ученой архивной комиссии, священник С. Зверев, «учитель учителей» Н. Бунаков…

Среди выпускников корпуса были — изобретатель лампы накаливания А. Лодыгин, создатель русской трехлинейной винтовки С. Мосин, писатель Н. Бажин, революционер Г. Плеханов…

Не решив проблему качественного подбора преподавателей, мы не застрахованы от превращения корпуса в заурядное заведение.

Во-вторых, следует использовать вузовские традиции конкурсного отбора лучших педагогов с учетом специфики преподавания в кадетском корпусе, с учетом не только лишь научных и других заслуг, но и способности создания авторских программ обучения.

В-третьих, работу корпуса облегчило бы создание Попечительского Совета, состоящего из преподавателей, администрации, общественных организаций, органов народного просвещения, вузов, армии, финансовых и промышленных структур.

Весьма важен принцип зачисления, который должен стать надежным гарантом независимого и объективного выбора наиболее способных учащихся, что позволит сформировать личность российского офицера ХХI века как носителя духовности, культуры и традиций своей страны».

Под этим обращением свои подписи поставили в следующем порядке: художник В.П. Криворучко, писатели Г.Н. Троепольский и Л.Л. Семаго, академик А.Д. Конопатов, ректор ВГУ В.В. Гусев, геолог В.С. Чесноков, инженер завода «Электросигнал» А.Н. Ефремов и ряд других товарищей.

Редкий случай. Обычно Гавриил Николаевич не подписывал коллективных писем, воззваний, прошений. Прочитает. Помолчит. Отложит бумагу в сторону и скажет:

— Согласен. Все правильно. Но если возникнет острая необходимость, я сам напишу…

Из-за подобной позиции некоторые считали Гавриила Николаевича «трусоватым». У этих некоторых для подобного заключения было достаточно фактов. Один из наиболее нашумевших. Доцент университета Полина Андреевна Бороздина первой возмутилась по поводу постановки драматическим театром спектакля по пьесе одного чешского драматурга «Остановка поезда». Тогдашнего зрителя шокировала откровенная постельная сцена. На обсуждении большинство представителей общественности были за запрет показа спектакля. Яркими, запоминающимися, убедительными были выступления не только Бороздиной, но писателя Ю.Д. Гончарова, учительницы М.И. Картавцевой… Все ждали слова присутствующих Троепольского и доктора филологических наук А.М. Абрамова. Анатолий Михайлович выступил обтекаемо, витиевато — ни нашим, ни вашим. Гавриил Николаевич… отмолчался. Можно было понять — «да пусть себе играют».

Вспоминаю историю, рассказанную женой Троепольского — Валентиной Иосифовной. Двадцатые годы. Неурожай. Семья голодает. Глава семейства отправляется в район и на последние деньги покупает мешок зерна. Счастливым вернулся домой. Развязывают тугой узел, а в мешке — немыслимый сор, перемешанный с песком. Можно представить состояние обманутых ожиданием. Запомнилось только одно. Гавриил Николаевич, когда все успокоились, сказал: «Все это, дети, скоро пройдет, и мы будем сыты».

Был очень доверчивым и верил в лучшее. Так и в случае с обсуждением спектакля. Как с мешком мусора вместо зерна — и это пройдет. Здоровые жизненные начала преодолеют любое зло. В голод помогла выжить вера в то, что Господь не оставит, а уж в благополучное время «мусор» со сцены сметется зрительским неприятием демонстрации и утверждения безнравственности. «Люди-то у нас кругом хорошие», — часто можно было слышать от него.

В свое время большой резонанс произвел рассказ Виктора Астафьева «Ловля пескарей» — грузинские националисты в показе одного из героев рассказа усмотрели оскорбление национальных чувств грузина. Выступили с гневным протестом. Баталии начали разгораться нешуточные. И вдруг Гавриил Троепольский, патриот, можно даже сказать, державник, выступает с… извинениями перед грузинскими товарищами. Опять «очередное проявление трусости». Каких только собак не навешивали на писателя! На одной из встреч в студенческой аудитории госуниверситета молодые и непримиримые парни выдали «мировой знаменитости» по первое число! Но Гавриил Николаевич встал, подождал, пока в зале поутихнут страсти, и спокойно начал говорить. Притихшая аудитория слушала об опасности красного словца, о чреватости правды, которая не во благо, а во вред работает на разрушение личности, гармонии взаимоотношений между людьми. Точку поставил так: мол, иначе поступить не мог, так как продолжать разжигание костра — не христианское это дело. Между прочим, сказал о том, что не все грузины помнят о том, что они прежде всего, как и русские, православные. Надо уметь прощать, понимать, что глупость, допущенная одним по недомыслию, может поссорить народы, преподнести нашу давнюю дружбу в искаженном виде… Замолчал. Тишина в зале. Потом вдруг раздался шквал аплодисментов. «Старика» до дома провожали десятки мирных единомышленников…

…Не ведая того, Гавриил Николаевич помог мне в написании дипломной работы. Темой исследования избрал жизнь и творчество Александра Воронского, редактора интереснейшего журнала 1920-х годов «Красная новь». Яркий публицист, литературный критик, писатель, честнейший человек, сгинувший в годы репрессий.

У меня завязалась переписка с теми, кто его знал, познакомился с Галиной Александровной, его дочерью. Но еще решил записать мнение о нем современных известных писателей. Связываюсь по телефону с поэтом Львом Ошаниным. Конечно, сбиваю с толку своей нелепой просьбой. Но, видно, как человек культурный и воспитанный, он начинает уводить меня от моего «направления» — откуда я, кто руководитель, кого из воронежских писателей знаю. И вдруг слышит, что с ним общается знакомый Гавриила Николаевича Троепольского: «Подъезжайте к Дому Союза писателей — пообедаем и побеседуем».

Ошанин был человеком почитаемым и уважаемым — к нашему столу все время кто-нибудь да подходил, расшаркивался, а знаменитый поэт небрежно кивал в мою сторону: «Из Воронежа…» И со значением, смыслом: «С Троепольским на дружеской ноге…»

В Воронеже сообщаю Гавриилу Николаевичу о своих московских встречах.

— Ошанин? С интересом ко мне? Удивительно… Другой раз, когда будешь в Москве, не распыляйся — в «Новый мир» зайди, к Дементьеву Александру Григорьевичу — гораздо больше пользы…

Руководитель дипломной Анатолий Михайлович Абрамов:

— А что?! Гавриил Николаевич прав: Александр Григорьевич — критик масштабный, глубокий… Не помешает…

И вот встреча с Дементьевым.

— Да вы, молодой человек, хотя бы понимаете, что вы первый, ПЕРВЫЙ, взялись за Воронского! Нет, Троепольский знает, что нам подбрасывать… Надеюсь, уже знаете, читали, что Воронский к Ленину относился особо — он о нем правду знал, правду и говорил… И как это Абрамов не испугался за руководство такой темой взяться… Ведь Воронского у нас никто не знает. Приписали ему троцкизм и забыли… Идем-идем! Ты нам нужен, я тебе помогу!

Признаться, я в растерянности: чувствую, что материал, моя слабая подготовка знаний политических коллизий прошлых лет, смертельных схваток литературных течений вместе с моим Воронским меня раздавят! Выходим за дверь, а напротив полуоткрытая дверь, а там… Твардовский! Мужику на светском балу было легче, чем мне при мысли о том, перед кем сейчас предстану…

Дементьев с ходу:

— От Троепольского, Александр Трифонович, вам привет. А этот парень, представляете, дипломную работу о Воронском пишет…

Твардовский, мне показалось, недовольно приподнял голову от бумаг и, не глядя на нас, пробурчал:

— Дипломная нам не нужна, а статью пусть напишет…

Тут же меня Дементьев развернул и мы вышли:

— Понял?! Ты хоть понимаешь, что от тебя сам главный редактор статью о Воронском просит…

Ничего, разумеется, я не понимал, но уверен был в одном — не по Сеньке шапку предлагают. Если Троепольский был более мягок («А ты попробуй — напиши»), то эмоциональный, артистичный Абрамов полушепотом, заговорщицки оглядываясь по сторонам, посоветовал:

— Не связывайся! Ты уже не прав в том, что разделяешь антипатию Воронского к Маяковскому… Это на руку нашим противникам!

Как-то в Воронеже заседал выездной пленум Союза писателей. Самое запоминающееся — выступление Давида Кугультинова. С какими глубиной и чувствами говорил он о Пушкине. Впечатление — мудрый калмык провидел будущее, чуть ли не с математической точностью вычислил ту высоту научных достижений, когда можно будет… воскресить русского гения.

В гостинице «Дон» продолжились дискуссии по поводу «воскрешения» Александра Сергеевича. Не помню, что говорил Троепольский, Кугультинов затмил всех знаниями далеко не литературными.

Через несколько дней встречаемся с Гавриилом Николаевичем:

— Ну, и что скажешь?

Имеется в виду Кугультинов с его высказываниями. Грешен, слукавил. Зная крестьянский консерватизм Троепольского, его осторожность, неспешность, желая ему угодить, выпалил:

— Фантазер!

Дед как-то недовольно хмыкнул:

— Не скажи… Давид — умнейший человек… Знает много, а думает — еще больше… Я ему верю.

Было у меня и несколько мимолетных встреч с Расулом Гамзатовым. Однажды в Москве брал небольшое интервью у поэта, и он передавал привет Гавриилу Николаевичу.

Как корреспондент «Сельской жизни», выезжал в командировку в Махачкалу. Выдалось немного свободного времени. Звоню Расулу Гамзатову. В трубке голос задыхающегося человека:

— Очень рад, что ты здесь… Но я очень болен — для встречи не годен… Передай моему кунаку Гавриилу Троепольскому, что я настолько слаб, не смог принять у себя дома тебя, его кунака, в Дагестане, настоящие горцы так не поступают… Понял? Привет ему и мое прощение…

Вскоре поэта, объединившего многие народы своими песенными «Журавлями», не стало.

 

ПО РЕКОМЕНДАЦИЯМ ГЕНИЯМИ НЕ СТАНОВЯТСЯ

 

Была такая полоса в жизни, когда Гавриил Николаевич щедро раздавал рекомендации желающим вступить в Союз писателей. Один из рекомендованных «писателей» был явно за всякими гранями приличия по части мастерства. Идем с Троепольским по проспекту Революции. Молча. Надо же разговорчик завязать — задаю вопрос о том, все ли он взвешивает, все ли берет во внимание, когда пишет рекомендации в Союз тому или иному человек? Ведь среди им рекомендуемых есть явные бездари и графоманы.

— Ты прав. Хочешь — и тебе дам рекомендацию? Но ты же от этого писать, как Лев Толстой или Михаил Шолохов, не станешь… Вступишь ты в Союз писателей или нет — от этого советская литература нисколько не пострадает…

И ускорил шаг.

 

ЗЕМЛЯ И ЛЮДИ РОДНОГО СЕЛА

 

После смерти Гавриила Николаевича мы с моим сыном Константином, фотомастером Сергеем Киселевым и помогавшими нам компьютерщиками Олегом Ухиным и Юрием Овсянниковым издали малым тиражом буклет «Земля и люди Троепольского». Вновь проехали по тем адресам, где бывал я с писателем.

С особой остротой воспринимались земля и люди, воспитавшие его, а он, черпнувший вместе с народом горя полной чашей, выразил мудрость народную, рожденную терпением, христианским пониманием добра. Да вселятся и в нас сила духа и мудрость, обретенные Троепольским и его людьми.

Первый визит был к Зинаиде Григорьевне Свириной, которая дружила с младшей сестрой Гавриила Валентиной. Вспомнила, как старший брат подруги катал всех на Масленицу на лошади да как сани перевернулись. Помнит, как ее, Валентину Троепольскую и еще одну девочку тайком приводили к учительнице брать уроки по чтению, математике. Зинаида была дочерью кулака, а Валентина — священника. Социальное происхождение не для овладения грамотой.

Когда-то мы к ней в гости заходили вместе с Гавриилом Николаевичем, обрадовалась несказанно! Обнялись. Она ему:

— Гаврюшка, да спасибо тебе за все. За одну дорогу в Новоспасовке тебе памятник ставить надо! Не забываешь нас, не забываешь… Книжками твоими все тут зачитываются. Я все твое тоже читала, а «Бима» почти наизусть знаю… Перечитываю и плачу, слезы сами бегут… Но, Гаврюша, прости, твой папаша для меня все же дороже всего. Он не только тебя — все село наше, всех прихожан старался умными да талантливыми сделать.

Если бы твой отец остался в Новоспасовке, то ничего бы с ним не случилось. Отца Николая прихожане отстояли, когда его в первый раз хотели арестовать, а уж с нового места забрали и расстреляли…

В доме у твоих родителей хорошо было — всех привечали. Фисгармония, помню, у вас стояла — любой на ней мог учиться играть. Отец Николай музыке всех учил. Церковный хор был замечательным… Потом вас всех из вашего дома выгнали, переселили в домик, собранный из бревен амбара, а потом вас и оттуда выселили…

Нас, ты знаешь, тоже раскулачили. В ссылке умерли отец, старший брат Александр… Меня в ссылке заставили писать заявление, что на заготовку леса приехала добровольно, по комсомольской путевке, так что правды искать негде — оказывается, не ссыльные мы, а патриоты-добровольцы. Из ссылки сбежала…

Ни одного года в школе так и не училась. Так что одним учителем моим на всю жизнь остался твой отец. Потому все в жизни и вынесли, пережили, что по-настоящему верующими были…

Зинаида рассказывает о том, как помогала Гавриилу Николаевичу искать могилы сестры Люси и брата Николая:

— Коля, старший брат, умер совсем маленьким, а Люся в тринадцать лет скончалась от простуды… Сестра Елизавета в гражданскую войну была медсестрой, умерла от тифа…

Наши мужики помогли Гавриилу Николаевичу оградку сделать, крест поставить… Он, было, хотел, чтобы и его тут похоронили, но я его отговаривала: «В Воронеже, говорю, и детки твои, внуки… В такую даль не наездятся к тебе. Родина-то она родина, но и о родных надо подумать». Он и согласился…

Любил со мной вот на этой скамеечке сидеть. Какая у Гавриила Николаевича грамота? Школа да техникум? Ему нельзя было по-настоящему в науку идти дальше — сын попа. Он собирался третью часть романа «Чернозем» писать — вот и расспрашивал меня, других земляков, что у нас при новых порядках деется… Начнем о своем, а молодежь соберется, слушает. Глядишь, кто-то ума-разума и поднаберется…

Из друзей детства в Новогольском оставалась на тот момент 91-летняя Екатерина Ивановна Овчинникова. У них на квартире вместе с сестрой Зоей стоял Гавриил Николаевич — в Новоспасовке была только церковно-приходская школа, а в Новогольском — школа посолиднее:

— Всем школам школа! Кройке, шитью обучали, плетению из лозы. Два года у нас квартировали Троепольские.

В нашем доме вся молодежь собиралась — книжки обсуждали, песни пели. Больше всего мы любили на занятия к Григорию Романовичу Ширме ходить. Он после народным артистом СССР стал, в Белоруссии известным хором руководил. Нас он музыке обучал, литературе и русскому языку. Пели мы и в церкви, и по селам соседним с концертами выезжали…

Считает, что все свои книжки Гавриил Николаевич «списывал» отсюда:

— Власть перевернулась, резня-бойня началась — страсть! Наше село все же спокойнее других — в бандиты всего двое ушло. По воспитанию все. Говорю же, Ширма нас учил, священники Раевский, Богомолов — мы за ними как начали по жизни идти, да так до самого краюшка и дошли.

У Гавриила тут хороший друг обзавелся — Федор Погришаев. Он потом на Зое, его сестре, женился. Летчиком стал, генералом. А учился рядом, в Борисоглеб­ском летном. В Новоспасовке Зойке девки завидовали — он ей с самолета записки любовные сбрасывал, когда над селом пролетал…

Троепольский тоже всерьез намеревался летчиком стать. Он мог бы учиться вместе со Чкаловым, но не прошел медкомиссию — уже в молодые годы начались проблемы со зрением… (Однажды мы вместе с ним были на встрече с курсантами Воронежского авиационно-инженерного училища, и Гавриил Николаевич заявил собравшимся: если бы ему была дана вторая жизнь, он бы ее посвятил авиации).

…С Александром Гавриловичем мы были на другом краю Новогольского. Екатерина Ивановна Овчинникова, в девичестве Ермолаева, рассказала, что в граждан­скую войну Ермолаевы ушли с бойкого места — дом стоял на перекрестье дорог при въезде в село. Постоянные налеты грабителей, бандитов заставили хозяина построить своему семейству жилье поближе к речке Савале и подальше от людей.

На «бойком месте» мы застали Владимира Николаевича Терехина. Он тут родился, а после службы в армии на 28 лет «задержался» в Воронеже — работал таксистом. До ухода на пенсию. Теперь в Воронеж — только зимовать. Огород, хозяйство:

— В городе жить хорошо можно только с мясом… Что о доме сказать? От былого только подвал остался. Огромный подвал, надежный — подобного в Воронеже не встречал. Купцы такого не имели. А как же? Люди своим хозяйством жили — готовили соления, варения всякие. Не только для себя — других кормили.

У Ермолаевых это место купил Ясырев. Его сын Василий тоже в Воронеже живет. Спроси меня тут по фамилии — никто не скажет, где живу. А если уточнишь, мол, это тот Терехин, который Ясырский — сразу любой покажет. Прежнего хозяина забыли, а Ясыревы о себе тут хорошую память тоже оставили.

О Троепольском? Да его тут первый встречный помнит — каждый добром помянет. Гавриил Николаевич в наших краях самый уважаемый человек. Когда Троепольский квартировал у родителей Екатерины Ивановны, этот дом был как бы клубом, местом встреч. Молодежи по вечерам набивалось порядком. В теплое время, разумеется, на крыльце все действа происходили. Пели, разговоры вели.

Скажу, что духом Троепольского село задышало по особому лет пять назад, когда здесь себе хатку на проживание купил сын писателя — Александр. Троепольские — они какие-то тихие, незаметные. Но — видные. Александр Гаврилович тут бесплатную мастерскую открыл — любые музыкальные инструменты до ума доводит. После его рук любая гармошка, любой баян более нежный голос обретает. Лучше него никто у гармошки голос не поднимет. Тут тонкость особая: надо знать, на какое дерево этот голос посадить, как зазор сделать… Я в этом деле разбираюсь, поэтому и говорю. Вот вроде бы и сам мастер, но моему баяну жизнь настоящую вернул Александр Гаврилович.

Хозяин быстро поддался уговорам, вынес баян, растянул меха и… слезы сами побежали из глаз. Баян играл былое, фронтовое, полузабытое, щемящее…

Подошел старик, назвавшийся Иваном:

— Слухаю и «Василия Теркина» вспоминаю… Я его с войны всего знаю наизусть. Говорят, наш земляк, Гавриил Николаевич, с Твардовским большие друзья. Горюем мы по Гавриле Николаевичу — защитника нашего не стало. Любому, кто бы к нему в Воронеж из наших земляков ни приехал, помогал… Многие дела решал. Сейчас нет таких людей. Мельчает народ. И государство без таких людей, попомни мое слово, на нет сойдет.

…Друзьями Троепольского были супруги Масловы — Виктор Андреевич и Анна Степановна. Учителя словесности. Нас лаем встретила собака. Как зовут, спрашиваем.

— В Новоспасовке и Новогольском любую собаку Бимом называйте — не ошибетесь. Гавриил Николаевич всегда у нас останавливался. Беседы — часами! Всегда боялся чем-либо обременить: «Степановна, люблю все простое — блины, картошку с огурцом и хорошую беседу…

…Пять лет в Новогольском прожил Александр Гаврилович, сын Троепольского. Вышел на пенсию, оставил Москву — и на родину отца. Все, как «В камышах» — в ста пятидесяти метрах речка. Утки, рыба. Сосед — Михаил Иванович Белов, бывший председатель колхоза, ставший инвалидом в сорок лет. Восхищался его мужеством: будучи безногим сам себе построил дом, обзавелся хозяйством, плотничает, столярничает. Считает, что самые главные уроки по жизни дал селу Александр Гаврилович:

— Его здесь зауважали не потому, что он сын всемирно известного писателя, а потому, что сам по себе он человек совестливый и чрезвычайно мастеровой: телевизоры чинил, холодильники, гармошки, баяны…

Гавриил Николаевич дружил с первым секретарем райкома партии Харламовым. При Харламове в районе прудов много соорудили, лесополос насажали, овраги засадили деревьями, кустарником. Гавриил Николаевич приезжал к нему с учеными-лесоводами, мелиораторами, селекционерами…

Александр Гаврилович — инженер по специальности. Всю жизнь мечтал создать электронный музыкальный инструмент. Имел обширную библиотеку по гармонии, «тайнам» звука. В собрании много гармошек редкого звучания. Самую первую гармошку в девять лет ему подарил отец. С ней в Острогожске ходил по госпиталям, играл раненым.

После смерти отца мы с ним, неразговорчивым и замкнутым человеком, каким-то образом сошлись. Проехали по памятным местам, связанным с жизнью отца. Особое внимание просил обратить на село Алешки Терновского района, где когда-то был один из лучших сельхозтехникумов Советского Союза:

— Вопрос с техникумом очень серьезный — надо основательно подготовиться. Здесь молодежь сельская получала отменные знания. Отец гордился, что его судьба связала с этим учебным заведением… Надо маму хорошо порасспрашивать, ведь здание техникума строилось по проекту ее отца, Иосифа Сухова. Когда отец приезжал ко мне в Москву, подолгу засиживались. Надо кое-какие связи установить, можно кого-то еще найти, кто может дополнить рассказы отца. Помню, что передачи отцу Николаю в Борисоглебскую тюрьму передавала Анна Степановна Козакова. Ее брат, Ванятка Козаков, был другом моего отца, в тюрьме извозчиком служил. Через него отец Николай Анне Степановне передал записку: «Скоро вывезут». Она пишет: «Как я узнаю?» Отвечает: «Если веточка видна в окне, я живой, если нет, то и меня нет».

Пришла, видит — нет веточки в окне. Спрашивает у охранника: «Как там Троепольский?» — «Ночью расстреляли».

Последняя служба у отца Николая была под Петров день. Окрестил сына Егора Ивановича из Бреховки. Обвенчал последнюю пару…

Отец Николай хорошо играл на фисгармонии. Фисгармония во время войны была в Мичуринске, у тети Вали, сестры отца…

Два дня мы провели вместе с Александром Гавриловичем. Чаще слушали рассказы местных жителей о его отце. Остаемся одни — больше молчим. Трудно журналисту с неразговорчивым. Задаю «философский» вопрос:

— Не задумывались ли о том, в чем смысл жизни?

Так, не обижая, долго молчать и интонацией голоса глупость твоего вопроса могут подчеркнуть только Троепольские:

— Такого вопроса вообще не должно существовать…

Потом уже из наблюдений и размышлений в течение двух дней сделал вывод: смысл в самой жизни, в твоей занятости трудом и полезности этого труда. Люди, с которыми мы встречались, не философствовали — на все ответы только в их образе жизни.

Предложил после сорока дней вместе заняться разборкой архива Гавриила Николаевича. Но 24 августа 1995 года мы осиротели еще на одного замечательного человека. Ушел из жизни талант, который, по вероятности, ни в чем не уступал отцовскому.

Однажды мы с Гавриилом Николаевичем ехали поездом в Москву. Он сказал:

— Я бы предложил тебе остановиться у Александра, но, понимаешь, у него окна квартиры смотрят на Кремль — работа связана с делами секретными… Он у меня весь в премиях, свидетельствах об изобретениях, рацпредложениях… На «космос» и «оборонку» работает…

Многое в сыне было от отца — жесты, манера вести разговор, спокойствие и неторопливость. Важным считал не только об отце рассказать, но передать ту атмосферу, которая формировала характеры людей:

— Ты почему без магнитофона работаешь? Мысль-то, правильно, схватить и на карандаш можно, но как звук передашь? Песню? Вот за Екатериной Ивановной Овчинниковой не только воспоминания записать надо, но и все песни в ее исполнении. Главное, что пели, как пели. Все это неповторимо, уходит в забытье — должен остаться «документ», магнитофонная запись…

В хатенке — полка с книгами, на которой преобладала литература по… музыке.

— Займусь тем, о чем всю жизнь мечтал. У меня почти готова электронная приставка к… гармошке…

Ценные книги, аппаратура, коллекция из более чем двадцати гармошек — не боится ли, что однажды в его отсутствие могут украсть? Тихим, как бы безразличным голосом отвечает:

— Выйди. И минут через пять попытайся в хату войти. Только предупреждаю — не пугайся.

Вышел. Постоял какое-то время. Открываю дверь. И — ослепительный удар молнии, треск, грохот, стрельба. Застыл — с места не сдвинуться!

— Ну вот… А ты говоришь, обворовать могут… Один такой же умный, тракторист местный, наблюдал, как я с проводами вожусь, «охрану» устанавливаю… Посмеялся: мол, толку-то от сигнализации — на таком отшибе хата стоит, никто во время налета даже добежать не успеет… Ну, я и предложил на нем первом испытать, надо ли кому-то успевать сюда в лихом случае…

Словом, потом ни с кем подобных экспериментов не производил — мужик так испугался, что с полными штанами без чувств упал.

Спасли для истории родовое гнездо писателя Сергей Викторович и Мария Николаевна Рамзаевы — купили через сельсовет пустовавшее строение, перенесли по бревнышку в другое место. Дом собран безо всякой перепланировки. Приезжали к Рамзаевым внуки и гордились, что гостят в доме автора «Белого Бима».

Сейчас, говорят, дом в плачевном состоянии.

 

НЕПОНЯТНО, КУДА ПРОПАЛ «КОЛОКОЛ»

 

— Обо всем этом пишу в своем «Колоколе», — часто можно было слышать от Троепольского, когда речь заходила о чем-то важном, значимом из его жизни…

Рукопись этой книги-исповеди я держал в руках. Был один эпизод, связанный с Великой Отечественной войной. Приехали с Гавриилом Николаевичем в Острогожск. Попросил остановить машину возле братской могилы павших при освобождении города. Снял шапку, перекрестился, указал на фамилии, что на обелиске:

— Вот этим пятерым ребятам обязан многим. Они — разведчики. Я им помогал — поставлял кое-какие сведения… Не надо, не записывай — у меня об этом написано в «Колоколе».

Вернулись в Воронеж и он достал с полки зеленоватую папку с тесемками, нашел нужное место:

— Читай…

Не верю, но говорят, что по невыясненным причинам эта бесценная рукопись утрачена…

Здесь как раз уместно высказаться по поводу одного «темного пятна» из жизни писателя. Одно время долго муссировались сведения о том, что на оккупированной территории Гавриил Николаевич сотрудничал с немцами. Как-то мне даже был звонок:

— Если вы честный журналист, то напишите правду — я вам представлю фотографию, на которой Троепольский стоит рядом с фашистами…

Сам Гавриил Николаевич никогда об этом не вспоминал, не опровергал слухи, не оправдывался…

Когда мы отъехали от братской могилы, я осторожно стал задавать «наводящие» вопросы.

— Понятно… И тебя раздирает… А как же, мил человек, ты представляешь мое положение? Сын расстрелянного «врага народа», сам загнанный в Тьмутаракань — никаких перспектив на писательство, успешное занятие наукой. Я что, один такой, обездоленный и бесправный, униженный и обиженный новой властью? Гитлер это прекрасно понимал. Понимал, сколько противников советской власти в стране. Немцы в начале войны действовали грамотно, расчетливо. В распространяемых листовках говорилось, что не войной идут против нас, а освобождать народ от режима, при котором погибли тысячи и тысячи безвинных людей… Свободу нам несли и справедливость…

Я хорошо знал немецкий язык, поэтому и пришел к «освободителям» с предложением своих услуг… Работал переводчиком… Вскоре открылись глаза — в листовках было одно, а на деле расстрелы, виселицы, насилие, грабеж… Тут и пришло отрезвление. Решил перейти линию фронта, уйти к своим. Перешел, а меня встретили ребята-разведчики: «Кто? Откуда? Куда?» Я им и рассказал все, как есть… Расспросили, где что располагается в Острогожске, какое вооружение у немцев… И говорят мне: «Давай-ка, дорогой, назад… Вот тебе задание…» Так стал поставлять тем ребятам важные сведения. Несколько раз линию фронта переходил. Потом они меня предупредили — готовится наступление, и мне надо из Острогожска уходить. Когда последний раз переходил линию фронта, попал под минометный обстрел — меня накрыло глыбами мерзлой земли… С тех пор и болит нога — не ранение, а ушиб сильный был. Меня потом проверяли, прошел серьезную проверку — ничего компрометирующего не нашли. А мои ребята при освобождении Острогожска погибли… О самом тяжелом для меня моменте в жизни честно написал в «Колоколе». Вынужден задержать сдачу рукописи в журнал. Лакшин опередил меня с воспоминаниями о Твардовском, а у меня в «Колоколе» многое связано с именем Александра Трифоновича. Перерабатываю, чтобы не было повторов с лакшинскими воспоминаниями…

Примерно, в том же ключе этот рассказ он повторил и при встрече с Иваном Трифоновичем, братом Твардовского. Иван Трифонович со своей супругой недели две гостили у меня. Я с ними, благодаря доктору филологических наук В.М. Акаткину, близко сошелся в Загорье Смоленской области, в родовом «поместье» Твардовских.

Время шло, а Иван Трифонович никак не мог встретиться с Гавриилом Николаевичем — тот тяжело болел. И вдруг Гавриил Николаевич звонит:

— Видно, окончательно в себя не приду. Когда еще представится возможность с Иваном повидаться? Приходите. Но один деликатный момент… Знаешь же проблему со спиртным — не достать! К тому же я на улицу не ходок, чтобы наладить необходимые связи. Если у тебя что-то есть, возьми с собой. Я у входа поставлю валенки — ты в валенок и сунь незаметно бутылку. Преподнесу — будто бы от меня. После с тобою расквитаемся.

Все было сделано по предложенному сценарию. Татьяна Гавриловна, дочь, накрыла на стол и… выставляет бутылку коньяка:

— Папа, это я с большим трудом достала. Такой гость у тебя…

Хорошая беседа, хороший стол… Будто и не пили, а бутылка пустая. Иван Трифонович открывает портфель:

— Гавриил, я же знал, какие у вас трудности — не меньше наших, поэтому с собою прихватил…

И выставляет тоже… поллитровку коньяка. И как же у всех поднялось настроение! Потом Гавриил Николаевич вышел и принес заветную, из валенка:

— Мы, Иван, тоже не лыком шиты…

Разливая, спросил:

— Иван, расскажи, как ты в плен попал и за что десять лет отсидел?

За горькими воспоминаниями Ивана Трифоновича пошли не менее горькие воспоминания Гавриила Николаевича…

Злые языки завистников и клеветников. Абсурднее не придумать — Троепольский сотрудничал с немцами, в предателях ходил. Это же надо было такому мудрому и расчетливому человеку иметь дурью башку, чтобы после братанья с немцами и выполнения их карательных заданий не бежать из Воронежской области куда подальше, а отъехать от Острогожска, где тебя все знают, были свидетелями всех твоих действий, отъехать на постоянное место жительства всего за сто километров — в Воронеж. И как были у него в Острогожске друзья, так и остались. Со многими из них, тоже пережившими оккупацию, встречались — ни разу никто и намеком не обмолвился о будто бы недостойном поведении писателя во время войны.

Уверен: рано или поздно всплывет откуда-нибудь «пропавший» «Колокол», и мы прочитаем исповедь такой силы, перед которой во второй ряд по значимости уйдут и «Белый Бим», и «Записки агронома», и все остальное, написанное честным и мужественным писателем. Сам Гавриил Николаевич говорил, что «Колокол» — его главная книга.

Писатель, не разделявший мир на лагеря и партии, стремившийся к единению людей любовью, добром, старался быть в тени, но если выходил на страницы газет или журналов, то это было событием общесоюзного значения. Он не «реки повернул вспять», а заставил в очерке «О реках, почвах и прочем» и низы, и верхи по-трезвому отнестись к проблемам сохранения рек и плодородия нашей земли. Объединил этой проблемой честных тружеников, ученых, писателей, журналистов. У меня по сей день хранятся выписки из предложений мелиоратора Лобачихина, друга Гавриила Николаевича, который доказывал необходимость вернуться к идеям писателя Платонова, который, как известно, многое сделал для «правильной жизни» прудов, речек и озер Центрального Черноземья. Троепольский предлагал соавторство в написании очерка, который должен был продолжить разговор, начатый в его «О реках, почвах и прочем». Теперь-то понимаешь — он старался в орбиту своих мыслей, своей гражданской позиции вовлечь молодых, им привить вкус соборности и особой ответственности за благополучие земли, на которой живешь.

Второе было предложение от Гавриила Николаевича — написать в соавторстве проблемный очерк о состоянии российских дорог:

— Весь фактический материал подобрал, идеи есть. Ты напишешь, а я поправлю. Сам я никогда об этом не напишу. Все труднее и труднее становится заставлять себя садиться за стол…

Тогда мне этого было не понять. Уж кто-кто, а Троепольский пишет легко, доходчиво, ему ли «трудно заставить себя сесть за стол»?! Эх, учили же тебя с детства — надо всегда слушаться старших и делать то, что они говорят…

 

«ДВА ЧЕЛОВЕКА В КАЖДОМ ИЗ НАС…»

 

Восьмидесятилетие Гавриила Николаевича. В Доме актера открытие вечера, посвященного его юбилею, задерживается — вроде бы писатель болен и вряд ли сможет прийти. И вдруг появляется. Бледный, уставший, опираясь на палочку (кстати, подаренной Расулом Гамзатовым: «Из горного кизила! Крепче камня и железа — не сломаешь и ножом не возьмешь!»), с трудом поднимается на сцену. Садится уставший старичок на стул, как на лавочку или деревенскую завалинку — передохнуть. Зал взрывается шквалом оваций. И к его ногам — цветы, цветы, цветы!

Хорошо говорили все! О даре провидения писателя, о его предупреждении, что бездуховность погубит человечество, о поднятых им проблемах по защите малых рек, окружающей среды, о том, что он «коммунистичнее всех коммунистов», о том, что его «Бим» говорит и по-польски, по-немецки, по-китайски — всему миру дорог. Его имя прописано в большой русской литературе. Потом в зале тишина и ожидание — ожидание Слова. Видно, болящего болезнь покинула — Гавриил Николаевич приободрился, улыбка привычная прячется в усах, теплый прищур глаз. В блокноте у моей жены осталась запись того Слова. Перед началом цитата из Даля: «…Христианская вера заключает в себе правила самой высокой нравственности. Нравственность веры нашей выше нравственности гражданской. Последняя требует только строгого исполнения законов, первая же ставит судьею Совесть и Бога».

«Дарованное тебе есть Божественное поручение — вот и исполняй, не изменяй себе. Жив человек тогда, когда в нем живо человеческое, жива надежда на будущее…»

Молчание. Ему трудно говорить. Растроган:

— Спасибо всем. Каждому спасибо за теплые слова. Но есть много пересолов, перехваливания меня. Можно подумать, что я очень хороший человек, лучше многих. На самом деле — не так. Два человека живут в каждом из нас. Обязательно в каждом сидят эти двое. Это добро и зло. Они, представители добра и зла, определяют нашу жизнь, наши поступки. И самое главное — это победа каждого над самим собой. Спасибо вам всем за то, что помогали мне верить в победу добра. Каждый человек борется внутри себя. Такого человека, которого вы здесь нарисовали, нет. У меня много сомнений, сожалений по поводу того, как обустроена жизнь нашего общества…

Я не гражданин, не господин, а мужчина. К такому выводу пришел я во время «перестройки». Все больше и больше вокруг розово-кукольных лиц с хлопающими ресницами: «Мужчина! Не лапайте носки!» Это сценка в магазине… Никто никак друг друга не называет… «Мужчина», «женщина», «эй, ты — в шляпе!» Общество, потерявшее культуру, обречено. Мы на грани катастрофы. Три поколения отрицало религию, все, что было, скажем, не полезно власти. Общечеловеческая мораль перестала быть ведущей в обществе. В этом виновата и литература. О доброте, искренности, долге не было книг…

…Я не обладаю всеми теми положительными чертами, которые вы мне приписали. Я не лучше других. Просто жизнь, периоды в ней были такие, что просто нельзя было не писать…

…Первым плачет над книгой писатель. И там, где он не заплачет, читатель не заплачет тоже…

…Хлынул поток разоблачительной литературы, диссидентской. Материалы в журналах, газетах, книгах, в которых властвует уркология. Властвует язык урок… Читайте нашу добрую и вечную литературу. Она разоблачает то, что давно разоблачено. Только другим языком…

…Есть существенная необходимость понять, что реформа нашей жизни не может быть без реформы внутренней. Мы должны сами себя изменить. Никто не предвидел, начиная «перестройку», что демократия без дисциплины есть разложение общества, и это общество придет к катастрофе. Порождается эгоизм. Повышенное представление о своих умениях, знаниях. Все умеют управлять, указывать… Демократия толпы — демократия с криком. Отсутствует этика. Прежде всего надо работать над собой, если хотите спасти общество.

…Сомневаюсь в том, что я много сделал. Что-то не доделал, не понял намерений «перестройки». Без предвидения результатов ничего нельзя достичь. Понял, что продолжаем учиться на ошибках.

…Бисмарк, ровесник Маркса, читал Маркса и вынес из прочитанного главное — на своих ошибках учатся только неумные, а учиться надо на ошибках чужих. Не может быть реформировано общество, воспитанное на трех поколениях. В два-три года. И здесь основная задача литературы. Вот где назначение писателя — помогай человеку найти в себе человека. И я тоже виноват в том, что в нашем обществе такое катастрофическое положение в культуре… Мало писал о религии, ее важности. Мы не противостояли должным образом тому, чему обязаны были по духу и совести противостоять…

Вот такое Слово звучало из его уст.

На одном из собраний собрат по писательскому цеху «разоблачал» своего родственника — «пьяницу-попа». После Дед подошел к нему и тихо сказал: «Не позорься… Если в твоей родне были такие, то это не значит, что вся Церковь пьянствовала».

 

КОВАРНАЯ ЭТО ШТУКА — ПИСАНИНА

 

В день похорон Троепольского верное определение сформулировал профессор А.М. Абрамов:

— Гавриил Николаевич для познания был человеком трудным.

Доступный, отзывчивый, общительный, но все это с жесткими ограничениями попыток проникнуть в то, что Дед считал сокровенным. Не допускал панибратства… Учеба в университете у меня началась встречей с Троепольским и закончилась встречей с ним же. На пятом курсе все тот же Малкин в который раз пригласил на факультет Гавриила Николаевича. Опять бурные споры о современности, новаторстве… Выступавшие горячились. Тихим словом Троепольский подвел итог встречи:

— Главное, что ценно в вас — искренность. А то, что многие заблуждаются в переоценках некоторых современных произведений — продукт вашего временного состояния. Обретете опыт жизненный, накопите знаний — будете думать обо всем, что вас так сегодня волнует, так же, как и я.

Из университета идем втроем: Троепольский, Малкин и я. Профессору неловко, как он говорит, за невоспитанность студентов. Гавриил Николаевич молчит… Не завязывается у профессора с ним разговор. Троепольский внезапно оживляется:

— Чего там из пустого в порожнее переливать. Я вам дело предлагаю — давайте зайдем в «Соки-воды» и выпьем по стаканчику сухого вина. Все-таки хорошим у нас получилось мероприятие…

Профессор резко встряхнул гриву своих седых волос:

— Вы что?! Нет. Я не пью.

Гавриил Николаевич в той же тональности:

— Ну, и не пей, Витя, а мы с Эдуардом зайдем…

Профессор энергично зашагал от нас. Я пролепетал извинения и рванулся догонять своего университетского учителя. Догнал и стал объяснять, что, мол, неловко, такой человек предложил, а мы…

Малкин отрубил:

— Я со студентами не пью. Ваше право вернуться и сделать это с Гавриилом Николаевичем без меня…

Конечно, я не вернулся. Через много-много лет Виктор Александрович признался, что его и по сей день мучает чувство неловкости.

…Как-то в одном из материалов помянул очерк Гавриила Николаевича «О речках, почвах и прочем». Раздается звонок:

— Здравствуй. Это тебя Троепольский беспокоит. Прочитал. Спасибо. Зайди, поговорим… У тебя мысли есть, может быть, к ним и мои пригодятся…

Была у меня в «Советской культуре» статья о проблемах, которые принесло городу и окружению рукотворное «море». Звонок от Троепольского. Просит зайти. Долгий разговор о проблемах, связанных с подобными «морями», опасности «ученой» безграмотности… Говорит, говорит, а потом:

— Ты чего не записываешь? Тебе же надо обязательно продолжить поднятую проблему… Как это «больше не вернешься»? Что это за верхоглядство?

Протягивает папку:

— Возьми. Ознакомься. Я на эту тему уже начал писать… Прочитаешь, тебе многое станет ясно. И напиши обо всем, как думаешь — мои факты с мыслями брать у меня не стесняйся, если что не так, поправлю — под двумя подписями статью опубликуем…

И опять я не решился… Несколько раз напоминал о том, что того, что я опубликовал в своей газете о Борисе Лащилине, краеведе, журналисте, собирателе казацкого фольклора, чрезвычайно мало. Лащилина он знал, уважал и ценил. Собирался выкроить время, рассказать о нем, высказать свою точку зрения на фольклор, казачество… Да так и не собрался.

Решился взять у него интервью. Согласился. Беседа шла легко, непринужденно. Приношу интервью на визирование. Прочитал. Погладил усы:

— Все верно. Править нечего, но и публиковать не надо… Понимаешь, дело имеем со словом. Сегодня оно верное — под настроение. Завтра может что-то произойти — над этим же словом куры смеяться будут. Коварная это штука — писанина…. Записывать записывай, думай, но публиковать никогда не спеши…

 

ПРИШЛИ ИЗ ВЕКА ДЕВЯТНАДЦАТОГО

 

Гавриил Николаевич особо чтил отца, старался и в своей жизни продолжать его дело, которое обрело зримые черты в Новоспасовке. Это был особый духовный центр, особый приход, сотворенный батюшкой. Здесь любили литературу, поэзию, классическую и духовную музыку, обрабатывали поля по самым современным технологиям того времени. Если бы не революция, не годы советского богоборчества, мы бы в лице Гавриила Николаевича получили выдающегося духовного просветителя, пропагандиста настоящего православного образа жизни. Но целостность жизненных деяний была расколота. Он стал выдающимся селекционером, учеником выдающегося ученого Николая Алексеевича Успенского.

Известная художница Ксения Николаевна, дочь Николая Алексеевича, вспоминает:

— Папа обладал редкостным даром — определять, что для его учеников главное в жизни. Он, особенно после выхода в свет «Записок агронома», в Гаврииле Николаевиче увидел писателя и настаивал, что ему надо уходить из науки и заняться писательской деятельностью. И это в то время, когда Троепольский уже вывел восемь сортов проса, а самый урожайный и неприхотливый к капризам природы был районирован перед войной. В тяжелейшие годы страна питалась «кашей» Троепольского.

И еще у него был ученик Попов, обладатель редкостного баса. По настоянию папы он тоже расстался с наукой и стал известным солистом.

Что мой отец, что Гавриил Николаевич, они были воспитаны благородным и высокообразованным девятнадцатым веком. Фундаментальные знания во многих областях, помноженные на высокую нравственность, духовность. В какой-то степени эта школа передалась нам, их детям и их ученикам.

Когда после учебы и жизни в Москве я вернулась в Воронеж, то не было дня, что бы мне не позвонил Гавриил Николаевич — жил памятью о моем отце, умел в нужную минуту поддержать меня, скрасить жизнь мудрыми беседами о литературе, поэзии, истории, живописи…

Продолжал дружить с учеными сельхозинститута, академии имени Тимирязева. С папой они часто ездили в Каменную Степь. НИИ имени Докучаева он посещал и после ухода из жизни моего отца — дружба с селекционерами не прекращалась до последних его дней.

… Знаю, что о Каменной Степи, о преобразованной там наукой природе он собирался написать. Но Гавриил Николаевич всегда очень долго накапливал материал, годами его обдумывал, а затем свет получал равные по таланту Тургенева, Чехова, Пришвина произведения агронома, мудреца, поэта и философа Троепольского.

 

…Нет той Новоспасовки, в которой провел детские годы писатель, нет ее и той, в которую мы ездили вместе с ним, а затем с его сыном Александром. Давно нет духовных чад отца Николая, нет одноклассников Гавриила Троепольского — постепенно истреблен дух, на котором держалось село России. Память хранится в соседней Хомутовке — там хороший школьный музей памяти автора «Записок агронома», «Белого Бима», «Чернозема», «В камышах»…

Наверное, пришло время федеральной, областной да и местной власти озаботиться о возрождении той Новоспасовки, которая была при Троепольских. Стоит также направить туда для восстановления храма и жизни прихода батюшку-подвижника, должного взять на вооружение духовный опыт расстрелянного отца Николая. Нужно создать условия для толковой плодотворной работы здесь молодых ученых, учителей, медработников, радеющих о будущем России.

Нам нужны эти села не только, допустим, в память о Троепольском, но и для возрождения собственной жизни. Прежде всего духовной жизни.

 

————————————————-

Эдуард Петрович Ефремов родился в 1946 году в селе Козловка Бутурлиновского района Воронежской области. Окончил филологический факультет Воронежского государственного университета. Собственный корреспондент газеты «Сель­ская жизнь». Автор многих проблемных публикаций на темы культуры, пьесы «По минному полю», поставленной на сцене Воронежского театра юного зрителя. Лауреат премии журнала «Подъём» «Родная речь». Живет в Воро­неже.