Необходимость Толстого

В давние уже годы услышал от одного литературоведа — «пушкиниста», человека славного, образованного, что-то вроде: «Слава Богу, гора — с плеч, закончил книгу о «Медном всаднике». — «Книгу?» — переспросил я. — «Книга получилась. Больше двадцати листов. Это же — Пушкин…»

Понимаю, Пушкин. «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» «Редеет облаков летучая гряда…» Почти каждое его стихотворение — это подарок на всю жизнь. Читаем. Помним. Повторяем и повторяем… Думаем. Всю жизнь. Порою, кто-то пишет, объясняя, видимо, не столько поэта, сколько себя. Можно и книгу написать об одном стихотворении. И все будет мало. Новые дни жизни: от юности до последних дней. И почти в каждом дне голос и душа поэта скажут что-то новое, о чем думать и думать…

Будучи в Иркутске, услышал я, что в тамошнем театре выступал в качестве гостя Владимир Ильич Толстой. Выйдя на сцену, он не привычные речи стал говорить: о жизни Толстого, о значении его творчества. Но услышал зал… «Неужели так никто и не подойдет ко мне, неужели я не буду танцевать… Неужели меня не заметят… Они же должны знать, как мне хочется танцевать, как я отлично танцую и как им весело будет танцевать со мной…»

Да, это был «Первый бал Наташи». Слушали, затаив дыхание. А потом встали и долго аплодировали. Это была благодарность Льву Толстому. И немного, конечно, Владимиру Ильичу Толстому, который вовремя и правильно понял, что лучшее слово о Толстом — это сам Толстой: его речь, его мысли, его вечная живая душа. Никто и никогда не скажет о Толстом лучше и точнее, чем сам Лев Николаевич. И, слава Богу, что дарована ему была долгая жизнь. Он много написал. Для всех.

Вспоминаю свое. Маленькому внуку Мите 5 да 6 лет, мне — за 70. Возле дивана, где мы обычно отдыхаем, лежат несколько книг. Детская жизнь полна дел интересных: везде надо успеть. Бегом да бегом. Порой настигает усталость. Усаживаемся на диван. И почти всякий раз Митя вспоминал:

— Можно «Два товарища» почитать…

— Можно, — соглашаюсь я и протягиваю руку.

Книга рядом. Это сборник басен Льва Толстого с иллюстрациями Ромадина. «Два товарища» выбраны и положены ближе не моею рукой и волей; Митя выбрал из стопки других детских книг. Раз да другой было сказано: «Можно «Два товарища» почитать». Вот и легла книга поближе, чтобы удобней брать.

Малыш, открывая книгу, начинает смотреть содержание.

— Можно «Лев и мышь», можно «Два товарища»… Можно… — но добавляет всегда одинаково. — А потом — дальше.

Читаем. Порою — он, чаще — я. Одну басню, другую… Потихоньку беседуем, осуждая глупую жадность вороны, ее погубившую; или плохого товарища, который оставил друга в беде. Хорошее получалось чтение. Славная, тихая беседа. Многие басни мальчик знает почти наизусть. Но не приедается. Потому я и слышал, порой: «Можно «Два товарища» почитать…» Это просит душа детская. В ней томится жажда духовная: хочется побыстрее понять этот мир, в который недавно ступил. Утоление этой жажды — художественная литература. Лев Толстой. Нынче это толстовские басни, завтра будет «Филиппок», «Лев и собачка», «Косточка»; в свою пору, с помощью учителей да родителей — «Детство. Отрочество. Юность» и, конечно, «Казаки» — исповедь молодого сердца. А потом — дальше и выше.

Внуку пять да шесть лет. Мне — старому — семьдесят с лишним. Вроде бы начитался. Вот они — ряды и ряды книг. Но возле того же дивана, приюта покойного — «Круг чтения», томик «Переписки», «Мысли на каждый день», «Об искусстве». И почти всякий день открывается одно ли, другое. Тоже просит душа. Утоленья ли, мудрого собеседника. И теперь, на склоне лет.

Толстовские годовщины, в том числе «Яснополянские встречи», подготовка к ним — прекрасный и естественный повод читать, размышлять и даже спорить о Толстом. Хотя все эти споры — не более чем сладкоголосое витийство. О чем спорить? Все прояснилось и установилось. Перед нами, а точнее с нами не только писатель, философ, учитель и проповедник, но шире, выше, объемнее — Лев Толстой. Стремиться постичь его все равно, что пытаться постичь природу ли, Бога. Но читать, в который раз наслаждаясь толстовским словом, пытаться понять, собеседовать, удивляться его прозорливостью — разве не радость?

Простой пример.

«Любопытство» — название космического аппарата, который работает на Марсе. Честное название. Цена этому «Любопытству» — миллиарды долларов.

Лев Толстой: «Если бы 1/10 тех сил, которые тратятся теперь на предметы простого любопытства… тратились на истинную науку, учреждающую жизнь людей… то не было бы тех болезней, от которых вылечивается крошечная часть… Не было вырождения целых поколений… не было бы убийств сотен тысяч на войнах… не было бы тех ужасов безумия и страдания…»

Это не день вчерашний, но сегодняшний, когда ужас безумия уносит уже не сотни тысяч, а миллионы и миллионы человеческих жизней. «Какая интересная физика…» — сказал о своих трудах один из создателей атомной бомбы. Ответ ему — Хиросима и Нагасаки.

Еще одно толстовское, совсем простое: «На старости лет мне как-то особенно удивительно, когда я так смотрю на муравьев, на деревья. И что перед этим значат все аэропланы! Так все это грубо, аляповато…»

Читаю. Тихий вечерний час разрывает оглушающий рев современного военного «аэроплана». Повадились они над нашим поселком летать. И все стараются ниже и ниже, чтобы оглушить, пугая ли, удивляя. Дуростью нас не удивишь. Даже если это плоды научных открытий и достижений века двадцать первого.

Гул стихает. Возвращается тишина. В последних лучах солнца сияющая стрекоза неслышно парит, улетая к ночлегу.

Молчи, скрывайся и таи

И чувства, и мечты свои.

Пускай в душевной глубине

Встают и заходят оне.

Безмолвны, как звезды в ночи.

Любуйся ими и молчи, —

сказал, может быть, самый значительный для Толстого поэт — Федор Тютчев. Это стихотворение отмечено в сборнике, который читал Толстой, восклицательным знаком.

— Не могу молчать! — ответил на эту, такую близкую ему мысль, и тоже с восклицательным знаком, Лев Толстой.

И рядом с «Войной и миром», «Анной Карениной», «Казаками», «Воскресеньем» — томами великолепной, отточенной прозы, смолоду и до последних лет — дневники, бесчисленные письма, людям близким и вовсе незнакомым, газетные статьи, памфлеты. «К рабочему народу», «К политическим деятелям», «К духовенству»…

Мне кажется, это случилось, потому что смолоду и до последних лет Толстой хотел быть услышанным и понятым. Но, видя, что мир не меняется или слишком медленно изменяется, он начал «кричать». Он хотел быть услышанным. И он был услышан. Но…

Возле человека великого во все времена всегда было много «скептиков». По-другому назвал их Крылов. Точнее назвал. Они не переводятся и ныне. Особенно им видятся уязвимыми философские труды Толстого: трактаты, статьи, письма. Ответ тут может быть только один: много званых (Толстой обращался ко всем), но не все оказываются «избранными», то есть способными хотя бы попытаться понять, а что труднее, принять толстовское видение мира и человека в нем. Сто раз обруганное «толстовство», которое воплотилось в людях и в сообществах людей. Разве не пример — толстов­ские коммуны, которые доказали свою жизненность, но советской властью сначала были выселены в Сибирь, но и там не сдались и поэтому были физически уничтожены. А Махатма Ганди и с ним народ Индии, история его освобождения; движения «общих», «молокан», израильские «кибуцы», то там, то здесь возникающие «города Солнца», «Ауровили»… А сколько нас, чаще всего не сознающих, но сердцем и духом — «толстовцев». Сколько было и есть, и будет еще. Ведь детская душа маленького Мити сразу почуяла в толстовских притчах родственное и потянулась к ним: «Два товарища» почитать…» А потом подумать, понять и принять толстовское, такое близкое детской душе: любовь, сострадание, радость жизни.

Они должны обязательно встретиться: маленький человек, начинающий путь, и Лев Толстой — русская художественная литература, которая изначально и поныне — не пряник, не кнут, но хлеб насущный и утоление души.

Да, именно русская художественная литература, которой совсем нередко, то громче, то тише, поют заупокойную, определяя время окончательной смерти ее. Опять Крылов вспоминается, его басня. Но порою визгливые ниспровергатели, атакуя Пушкина, Толстого, Есенина, пусть в малом и не сразу, а понемногу, шаг за шагом, но добиваются своего.

Простой пример. Среди книг, которые мы читали порою с внуком — «Родная природа», «Стихи русских поэтов». Издательство «Детская литература». Составитель Наталья Боярская. В книге четыре раздела: «Зима», «Весна», «Лето», «Осень». Пушкин, Жуковский, Лермонтов, Есенин, Некрасов… Вершины, цвет русской поэзии.

Строки редакционного предварения: «Эта книга введет маленьких читателей в чудесный мир…» Именно так: в мир не только русской природы, но русской поэзии, русской культуры. Первые шаги детства рука об руку с Пушкиным, Кольцовым, Тютчевым, Никитиным.

Когда мы с внуком читали эту книгу, малыш удивлялся тому, что лишь открыв любую страницу и первые строки увидев: «Здравствуй, гостья-зима…», «Октябрь уж наступил…»

Лишь первая строка. И — все. Я поднимаю глаза от книги, гляжу на внука, продолжаю наизусть: «Уж роща отряхает…» «Просим милости к нам…» Печатных страниц и строк мне не надо, потому что они у меня в памяти, в душе, в благодарном сердце. Давным-давно, накрепко и до конца дней моих. Спасибо моему школьному «Букварю», «Родной речи», «Хрестоматиям». Спасибо их составителям, которые понимали, что русская классическая литература — это хорошие, понятные, легко запоминающиеся стихи, и, конечно же, воспитание, созидание детской души, характера, нравственного стержня.

Детям — все лучшее! Это — вечный закон. Еда, питье, чистый воздух… И, конечно же, родной язык в лучших его образцах. Для нас — русская классическая литература. С первых шагов ученья. Особенно — с первых шагов.

Открываем нынешние учебники для первого класса, которые называются «Азбукой», «Литературным чтением». Последнее в двух книгах. Здесь представлены стихи и проза более 30 авторов, в основном мне неизвестных: Пивоваров, Лунин, Артюхова и т.д. Присутствует обычный набор детских писателей: Маршак, Чуковский, Михалков. Несколько строф Пушкина. Майков и Плещеев — по одному стихотворению. Лев Толстой помещен в раздел «Из старых книг». Одна басня — «Зайцы и лягушки». Вот тебе и вся русская литература!

Немногим более повезло русской классике в «Азбуке». Никитин, Суриков, Есенин, Бунин — по одной строфе каждый. Пушкин появляется на страницах «Азбуки» семь раз, но лишь отрывками по 3-4 строчки (не строфы!). Толстой — шесть раз, но тоже крохотками. А В. Берестова — 15 произведений. И снова, конечно же, Бобылев, Костарев, Григорьев и Григорьева, Пляцковский, Резник, Хармс, Михалков, Маршак, Благинина, — всего два десятка авторов, для первого знакомства с русской художественной литературой.

Цыпа-цыпа! Аты-баты!

Мы — цыплята, мы — цыплята!

Мы клюем, клюем, клюем

Все, что встретим на пути,

И поем, поем, поем

Ти-ти-мити! Ти-ти-ти…

Слон-москвич, в столицу он

Был слоненком привезен

Из соседней из страны,

Той, где водятся слоны.

(Вопрос по географии: «Из какой, соседней? Польши, Монголии?..»)

И словно глоток свежего воздуха, после душной комнаты.

Белая береза

Под моим окном

Принакрылась снегом,

Точно серебром.

Лес, точно терем расписной,

Лиловый, золотой, багряный,

Веселой, пестрою стеной

Стоит над светлою поляной.

Слава тебе Господи, что была, есть и будет русская художественная литература!

Но это лишь глоток. Одна лишь строфа Бунина, одна строфа Есенина, Сурикова, Никитина. А далее снова так называемое «детское»:

Гусь Гога

И гусь Гага.

Друг без друга

Ни шага.

«Азбука», «Хрестоматия» — это первые встречи с литературой. Первые шаги, которые должны быть выверены с помощью взрослых. Это понимал Толстой, взяв на себя великий труд составления не только «Азбуки», «Новой азбуки», но 1-й, 2-й, 3-й, 4-й «Русских книг для чтения». В течение семнадцати лет он работал над этими книгами, объясняя столь долгие труды великой ответственностью: «…для нее нужно знание греческой, индийской, арабской литератур… работа над языком…» «…как бы не просмотреть Ломоносова, Пушкина…» «…первые впечатления поэтические получает из нее…» То есть из «Азбуки».

«Дети — строгие судьи в литературе. Нужно, чтобы рассказы были для них написаны и ясно, и занимательно, и нравственно».

Позднее, дотошные литературоведы подсчитали, что, работая над «Азбуками» и «Русскими книгами для чтения», Л.Толстой создал 629 произведений. А потом, снова и снова, шел строгий отбор. «… чтоб все было красиво, хорошо, просто и, главное, ясно», — объяснял свою задачу Толстой.

В толстовских «Азбуках» — первое знакомство с богатствами русского языка, с нашей природой, историей, вековыми обычаями, нравами, а все это вместе — ненавязчивые подспудные уроки воспитания: любовь, милосердие, сострадание. «Мальчик и нищий», «Бабушка и внучка», «Старик и яблонька»… Короткие строки, но великая мудрость, которая от страницы к странице, капля за каплей наполняет душу ребенка.

«…каждые три-четыре строчки… превращаются под его пером в умные, трогательные, убедительные рассказы» (С.Маршак).

Но теперь, но в современных «букварях» Лев Толстой оказался лишним. Повторю: в «Литературном чтении» для 1-го класса, в 2-х его книгах, лишь одно-единственное произведение Толстого — «Зайцы и лягушки» в разделе «Из старых книг».

Наши прежние «Буквари» да «Родные речи», вероятно, были мудрее. Недаром я и поныне помню их страницы: Пушкин, Некрасов, Тютчев, Никитин, Кольцов…

Мои первые учебники теперь лишь в памяти. Найти их не смог. Но, к примеру, в «Родной речи» для первого класса 1963 года — десять произведений Толстого, одиннадцать — Ушинского… Плещеев, Аксаков, Лермонтов, Коцюбинский, Пушкин, Одоевский, Некрасов, Крылов, Соколов-Микитов, Майков. Все это за полвека растеряно. Взамен:

Цыпа-цыпа! Аты-баты!

…………………………

Ти-ти-мити! Ти-ти-ти!

Русская художественная литература во времена нынешние, мягко скажем, не в чести. Трудно хорошим книгам, трудно и литераторам. Порой посещают печальные мысли: а что если и впрямь: «Будущее русской литературы в ее прошлом». Эту усмешливо-злую формулу уже почти век повторяют, пытаясь принизить, а то и вовсе свести на нет русскую литературу прошлого века и века нынешнего.

Снова нам в помощь Лев Толстой. «Как печален, как скорбен старый огромный дуб… с «обломанными… суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками… он старым, сердитым и презрительным уродом стоял…» Его печальный вид впору мыслям безнадежным князя Андрея Болконского, что было естественно после череды жизненных невзгод. «Да, он прав… этот дуб… — наша жизнь кончена».

Но… Вот она, подбегает к коляске, тоненькая черноглазая девушка, «которая… довольна и счастлива», о чем-то своем кричит и смеется. Тает на сердце лед.

— Нет, ты посмотри, что за луна! Ах, какая прелесть! Душенька, голубушка, поди сюда. Так бы вот… и полетела бы. Ах, боже мой! Боже мой!

Что особого в этих простых словах, наборе слов? Почему они словно врачующий бальзам или живая вода? Просто это — Лев Толстой.

И вот уже…

«Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого горя и недоверия — ничего не было видно. Сквозь столетнюю жесткую кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да это тот самый дуб», — подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна — и все это вдруг вспомнилось ему.

«Нет, жизнь не кончена… — окончательно беспременно решил князь Андрей».

Повторим и мы: продолжается жизнь людей, страны и, конечно, художественной литературы. Нужно лишь оглянуться, прислушаться, увидеть в своих, уже нынешних днях «черноглазую девушку», услышать ее слова или что-то иное, похожее, детское.

Будем читать Толстого, потому что жизнь продолжается, она — и в прошлом, и в будущем.

Когда смотришь на могучее дерево, любуешься его кроной, листвой или вкушаешь его плоды, не лишне вспомнить и возблагодарить не только нынешний час этого дерева; ведь позади у него годы и годы, порою десятилетия, века; под морщинистой истресканной корою — обруч за обручем — годовые кольца, а в земле могучие корни, на которых дерево стоит и которым живет в час нынешний, одаряя прохладой, красотой, плодами.

«Будущее русской литературы — в ее прошлом».

«Да!» — соглашаюсь я. Будущее и настоящее русской художественной литературы в ее великом прошлом, в тех светлых истоках и могучем русле, где сливаются Толстой и русские сказки, Пушкин и народные песни, Лермонтов и наши поговорки, пословицы, Тургенев, Лесков, Шолохов, Шукшин, Рубцов.

С опорой на это богатство, с подмогой его рождалось и ныне рождается русское слово — свежая молодая листва и плоды многовекового укорененного древа русской художественной литературы, которое одно для всех. От первых шагов жизни до последних.

Вспоминаю недавнее, детское: «Можно «Два товарища» почитать. А потом — дальше…»

Именно так, дальше и выше. Рука об руку с Пушкиным, Тютчевым, Никитиным, Кольцовым. И, конечно же, — Лев Толстой, великий писатель, мудрый учитель, необходимость которого так очевидна в нашей нынешней жизни.

 

——————————————-

Борис Петрович Екимов родился в 1938 году в городе Игарке. Окончил Высшие литературные курсы. Работал на заводе, учителем в школе. За свою многолетнюю писательскую деятельность создал более 200 произведений. Лауреат премии А.И. Солженицына, Международной Платоновской премии. Член Союза писателей России. Живет в Волго­граде.