Неизвестное посвящение Евдокии Растопчиной

Графиня Евдокия Петровна Ростопчина (1811—1858) жизнью и творчеством связана с Воронеж­ским краем. Здесь, в фамильном имении в селе Анна Бобров­ского уезда, ею написаны лучшие стихотворения и повести, отсюда она вела переписку со многими выдающимися людьми того времени. А в Москве и Петербурге на «субботы» к графине спешили как коллеги по перу, так и музыканты, певцы, художники, артисты, ученые. Обаятельная, прекрасно образованная, она, в первую очередь благодаря своему таланту, считалась тогда едва ли «не первым поэтом на Руси» после Пушкина.

Известны стихотворные посвящения разных авторов Ростопчиной. Среди них М. Лермонтов («Додо» и «Графине Ростопчиной»), Л. Мей («В альбом»), Н. Огарев («Отступнице»), Ф. Тютчев («Графине Е.П. Ростопчиной в ответ на ее письмо» и «Графине Ростопчиной»), А. Майков («В наш город слух прошел…»), К. Павлова («Графине Р.» и «Мы современницы, графиня»).

Между тем в Россий­ском государственном архиве литературы и искусства нашлось ранее не публиковавшееся стихотворное посвящение поэтессе пера барона Карла Августа-Теодора Люцероде (1794—1864), посланника Саксон­ского королевства в Санкт-Петербурге (РГАЛИ. Ф.433, оп.1, ед.хр.22).

Дипломат прибыл в Россию в октябре 1832 года. Литературно одаренный потомок древнего рода герман­ских рыцарей, он удивительно быстро освоился в столичном Санкт-Петербурге, на почве творче­ских интересов завел короткие знакомства с А. Пушкиным, В. Жуков­ским, П. Вязем­ским, П. Плетневым и другими писателями и поэтами, с семействами Карамзиных и Мещер­ских.

Барон полюбил Россию искренне, быстро изучил рус­ский язык, да так, что грамотностью и произношением приводил собеседников в изумление. Тренировался он, к примеру, на нудном романе Ф. Булгарина «Иван Выжигин» — дважды прочел его от корки до корки. Вязем­ский, узнавши об этой методе, записал, что после такого чтения «рус­ский язык ему не огадился: испытание победительное».

В 1833 году, в сентябре, барон поехал в Москву, где познакомился с достопримечательностями, завел новых знакомых и, по свидетельству современника, был «в восхищении от нашей белокаменной». Там в числе прочего барон посетил Симонов­ский монастырь, где слушал певчих и видел служение знаменитого митрополита Филарета.

Филарет, заметим, находился в доверительных, как тогда говорили, конфидентных отношениях с дядей Ростопчиной — Николаем Васильевичем Сушковым. Сушков пробовал себя на поприще драматургии, поэзии и журналистики; после смерти своего духовного отца стал его первым биографом — издал книгу «Воспоминания о жизни и времени святителя Филарета» (1868). Со временем митрополит стал духовником и графини Ростопчиной. Перед смертью своей она испросила у Филарета наперсный образок, прижимая который к груди, умерла.

В том же 1833-м саксон­ский посланник был единственным чужестранцем, пожертвовавшим наряду с рус­скими дворянами и литераторами деньги на сооружение памятника писателю и историку Н.М. Карамзину. Сообщая об этом, газета «Северная пчела» отмечала любовь Люцероде «к рус­скому языку, в изучении коего оказал он примерные успехи, судя особенно по краткости времени пребывания своего в России».

Вскоре фамилия барона появилась в списке действительных членов Император­ского общества истории и древностей Россий­ских при Москов­ском университете. В друже­ском кругу его стали называть на рус­ский манер — Карлом Федоровичем.

Резиденция посланника находилась на петербург­ской Галерной улице, а снимал он для проживания с семьей часть дома Репниной на Англий­ской набережной, 17. Небольшая гостиная здесь скоро стала своеобразным музыкально-литературным салоном, где часто устраивались балы и где можно было застать, как писала С. Карамзина своему пребывавшему за границей брату Андрею, «весь город подпрыгивающим под звуки фортепиано». На некоторых из балов у Люцероде бывали Александр Сергеевич Пушкин с супругой Натальей Николаевной, другие петербург­ские знаменитости. В хрониках того времени отмечено посещение резиденции императрицей Александрой Федоровной.

Посол познакомился с Ростопчиной скорее всего на раутах у Мещер­ских и Карамзиных, живших в одном особняке. Но не исключено, что сначала свел их творче­ские интересы Вязем­ский, литературный крестный Евдокии Петровны и потому особо к ней располагавший.

На 1 февраля 1837 года господин посол наметил очередной танцевальный вечер, пригласил петербург­скую знать. Но едва узнав, что раненый Дантесом Пушкин скончался, бал этот отменил. «Нынче у меня танцевать не будут, — заявил он собравшимся. — Нынче похороны Пушкина».

«Окончен жизненный путь одного из сaмых выдaющихся умов Европы, — доносил Люцероде саксон­скому правительству. — Ужaсное событие, совершившееся три дня тому нaзaд, глубоко потрясло всех истинно обрaзовaнных жителей Петербургa. Госудaрственный историогрaф Алексaндр Пушкин, которого, после смерти Бaйронa и Гете, следует считaть первым поэтом Европы, пaл жертвою ревности, злонaмеренно доведенной до безумия».

Увы, барон оказался единственным из дипломатов, кто верно понимал значение Пушкина, кто дал ему высокую оценку и не стал скрывать горечь и сожаление по случаю великой и невосполнимой утраты. Осудил он и высшее общество, которое имело «малое представление о гении Пушкина и его деятельности» и потому поспешило к подъезду нидерланд­ского посольства, чтобы выразить свою радость по поводу «счастливого спасения элегантного молодого человека», то есть, Дантеса.

А 6 февраля посол докладывал:

«…Похороны господина Пушкина отличались особенной пышностью и в то же время были необычайно трогательны. Присутствовали главы всех иностранных миссий за исключением графа Дерама и князя Суццо — по болезни, барона Геккерена, который не был приглашен, и господина Либермана, отклонившего приглашение вследствие того, что ему сказали, что названный писатель подозревался в либерализме в юности, бывшей, действительно, весьма бурною, как молодость многих гениев, подобных ему…»

В первых числах мая того же, печального 1837-го, барон был отозван своим королем домой и убыл пароходом из Кронштадта. А вот посвящение его Ростопчиной, о котором сказано выше, датировано годом 1838-м. Это может означать то, что оно было послано в Россию почтой из Саксонии. Графиня же с весны тридцать восьмого в течение двух с половиной лет проживала в Аннин­ском имении. Выходит, послание любезного Карла Федоровича долго дожидалось ее в Санкт-Петербурге. Однако не исключено, что стихотворение было переслано в село Анну домоуправительницей, либо поступило напрямую из Саксон­ского королевства в воронеж­ские степи.

Надо также заметить, что в РГАЛИ хранится не оригинал посвящения «An Grafin Roctopschina», а его копия, выполненная рукой Евдокии Петровны. Судьба оригинала неизвестна.

Вот текст поэтиче­ского рукоделия Карла Августа-Теодора фон Люцероде:

Verweht ist meiner Jugend frische Bluhte,

Zu Asche ward was sonst als Flamme gluhte;

Der Jahre Schatten ist herabgesunken,

Doch nicht erloschen sind die heil gen Funken.

Sie hat die Aсols-harfe angeblasen!

Entzьndet der Zigener Tone-Rasen!

War es ein Traum, war es ein Zauber-Wahn,

Der so beruhrt der Seele-Talisman?

Es war kein Traum, und kein gemeines Lied

Das so das Herzens Tiefen mir durchwuhlte:

Der Genius war s, der bald von dannen Schud,

Fur den ich mehr als einst fur Bуron fuhlte!

Изначально подстрочный перевод на рус­ский стихотворения по просьбе автора этих заметок выполнила Натали Гетц (Росток­ский университет, Федеративная Республика Германия). Как и следовало ожидать, посол-литератор оказался большим знатоком ростопчин­ской поэзии. В его виршах присутствуют мотивы, навеянные первым опубликованным при посредничестве Вязем­ского стихотворением поэтессы «Талисман», последующими ее лириче­скими произведениями, преисполненными сердечных чувств и таинств жен­ской души. Не случайно и упоминание Байрона — классик англий­ской поэзии был одним из любимейших авторов Ростопчиной; его произведения она читала в подлиннике, поскольку в юности самостоятельно овладела англий­ским языком (а еще раньше — в детстве — освоила наряду с модным тогда француз­ским и немецкий). Как-то раз в кабинете графини Одоев­ский увидел две книги «в богатом переплете, вроде молитвенников». Одной из них был сборник стихов Байрона. «Это мое Евангелие», — призналась Евдокия Петровна.

Затем с подстрочным переводом основательно поработал воронеж­ский поэт и прозаик Евгений Новичихин. В его интерпретации посвящение барона Люцероде графине Ростопчиной по-рус­ски выглядит так:

Огонь угас в моей душе, казалось, —

В ней только пепла горсточка осталась.

Но в мраке свет пленительного Слова

Вдруг вспыхнул — и трепещет пламя снова.

Волшебной лиры звуки… То они

Неистовству цыган­скому сродни,

То в них мечта, то тайна талисмана…

Но пошлости в них — нет, и нет обмана.

Со мной такое лишь однажды было,

Когда от яркой байронов­ской строчки

Меня бросало в дрожь, меня знобило,

Все сердце разрывалось на кусочки!

Стихотворением Люцероде заинтересовался и коллега Евгения Новичихина по писатель­скому цеху прозаик и публицист Юрий Кургузов. В его исполнении перевод на рус­ский получился таким:

Цвет младости мерцанье дней развеет,

И пламя, пеплом став, уж еле тлеет;

Года как тени — сумрачны и быстры,

Но все еще горят святые искры.

Едва играть на арфе начинала —

Цыгана сердце бурно трепетало!

Иллюзия ль, мечта, Фата-Моргана

Коснулась струн души как талисмана?

Нет, не мечтой ты и не пошлой песней

Явилась, чувства лирой разрывая:

Глас гения был выше и чудесней

Строф Байрона, смятенье вызывая!

Как оригинальный, немецкий текст посвящения, так и его варианты по-рус­ски публикуются в настоящем издании впервые, что можно считать весьма ценным вкладом в общую копилку ростопчинианы.

Про Карла Федоровича следует также добавить, что после завершения дипломатиче­ской миссии в Санкт-Петербурге он купил поместье в окрестностях Дрездена и зажил там в уединении, пользуясь привилегиями как отставного посла, так и отставного генерала. Интересна характеристика, данная императором Николаем I в письме саксон­скому королю вослед за отбывшим дипломатом:

«Пресветлейший, Державный Король, Любезный брат и друг!

Получив грамоту Вашего Королев­ского Величества об отзыве бывшего при Дворе Нашем Чрезвычайным посланником и Полномочным министром Вашего Величества генерал-адъютанта барона Люцероде, Мы вменяем себе в приятнейшую обязанность засвидетельствовать Вашему Величеству, что он во все время пребывания своего при Дворе Нашем прилагал усердное старание к сохранению дружественных связей, столь счастливо между нашими странами существующих. Таким поведением, добрыми своими качествами снискал он Наше к нему благоволение, посему Мы и поставляем себе в особенное удовольствие поручить его в милость Вашего Королев­ского Величества, возобновляя Вам при сем случае уверения в совершенном высокопочитании, с коим всегда пребываем.

Вашего Королев­ского Величества верный Брат и Приятель Николай».

Фотокопию этого любопытного письма, обнаруженного в Дрезден­ском архиве, привел журналист Вадим Чудов в своей статье «Рыцарь из пушкин­ских времен», опубликованной в журнале «Эхо планеты» в 1999 г., № 22-23.

В последующие годы Карл Август-Теодор занимался домашним хозяйством, воспитанием детей и литературным творчеством. Россия обязана ему переводами произведений А. Пушкина, Е. Баратын­ского, В. Бенедиктова, А. Бестужева (Марлин­ского), А. Кольцова, благодаря чему немецкоязычные читатели в Европе могли познакомиться с лучшими образцами рус­ской поэзии и прозы. Что касается Пушкина, то Люцероде перевел в числе прочего его «Капитан­скую дочку» — впервые на немецкий язык.

К сожалению, пока известно лишь одно стихотворение Алексея Васильевича Кольцова — дума «Великая тайна» в переводе дипломата-литератора. Нет сведений и о публикации этого стихотворения в Саксонии. Но нам важно знать, что саксон­ский посланник и воронеж­ский поэт-прасол были лично знакомы. На это указывает в своих воспоминаниях дочь барона Августа, в замужестве фон Габленц: «Мои родители общались с разными писателями, такими, как Крылов, Кольцов, и особенно — с Пушкиным!»

В марте 1836 года, как известно, Кольцов приезжал в Санкт-Петербург, где приобрел много литературных знакомств. Он встречался с Пушкиным, установил отношения с издателями Краев­ским и Владиславлевым, виделся с друзьями Люцероде — Одоев­ским, Жуков­ским, Плетневым, И.С. Тургеневым. В частности, Кольцов был участником вечера у Погодина, подробные воспоминания о котором оставил Тургенев. Участники вечера обсуждали литературные вопросы и среди прочего говорили о набиравшем «вес» поэтиче­ском творчестве графини Ростопчиной.

Надо обратить внимание на то обстоятельство, что Евдокия Петровна к тому времени еще не была жительницей Петербурга. Сюда, в столицу, Ростопчины перебрались из Москвы, где жили, лишь осенью 1836 года. А на самый момент разговора о ней у Погодина — в марте — графиня зимовала в селе Анна, в мужнином имении. И была она известна участвовавшим в погодин­ском вечере лишь по нескольким напечатанным поэтиче­ским сочинениям — по «Талисману» в «Северных цветах» на 1831 год, по «пиесе» «Певице», посвященной блистательному голосу России — Прасковье Бартеневой, опубликованной в одес­ском альманахе «Подарок бедным», да по трем стихотворениям в «Москов­ском наблюдателе». Плюс к этому спи­ски, ходившие по рукам. С большой долей вероятности можно предположить, что именно во время петербург­ских встреч у Кольцова возникло желание лично познакомиться с Евдокией Петровной, что впоследствии — в феврале 1939 года — было осуществлено в Воронеже благодаря рекомендательному письму Одоев­ского, состоявшего с графиней в очень теплых друже­ских отношениях.

На вечере у Погодина Карл Федорович не присутствовал. Значит, встреча его с Кольцовым состоялась в ином месте и при других обстоятельствах, о чем баронесса Августа, к сожалению, не сказала.

Любовь к России барон Люцероде, этот «милый, кроткий, скромный и добрый человек», сохранил до конца своих дней. Восторженно писал о пребывании у него в гостях Николай Греч, известный наш издатель, журналист и педагог: «Барон и супруга приняли… дружелюбно и ласково; дети встретили с восторгом и проводили со слезами. Дочери барона не могут забыть о Петербурге, о тамошних друзьях и подругах своих, о приятной, свободной, веселой жизни в высшем кругу северной столицы. Очень забавно и мило было мне слушать, как барон и баронесса с меньшими детьми своими, выросшими в Петербурге, говорили по-рус­ски».

Интересный момент: Карл Федорович очень долго продолжал оставаться членом Общества истории и древностей Россий­ских. Его фамилия встречается в издании «Адрес-календарь или Общий штат Россий­ской империи» на 1846 год. Думается, числился он там не проформы ради. К тому же с Россией семейство барона с годами крепко породнилось — старший сын его, Эрнст-Лотар, женился на хорошенькой и умной рус­ской дворянке Софье Норовой.

И это при всем том, что Карл Август в войну 1812 года служил в наполеонов­ской армии. Тогда королевство Саксония было на стороне Франции и направило в помощь ей свою 1-ю пехотную дивизию. С 1 апреля 1812 года это соединение значилось как 21-я пехотная дивизия «Великой армии». Командовал дивизией генерал-лейтенант Карл Христиан Эдлер фон Ле Кок. Адъютантом у него был восемнадцатилетний лейтенант барон Люцероде. Жалкие остатки этого соединения сдались на волю победителей, благодаря чему юный офицер остался жив…