«Не с теми я, кто бросил землю на растерзание врагам…»

«МНЕ ГОЛОС БЫЛ. ОН ЗВАЛ УТЕШНО…»

 

Есть все-таки некая устойчивая закономерность в том, кто из классиков русской литературы становится теперь нам особенно близким и необходимым. Видимо, потому, что их творчество, их миропонимание каким-то загадочным, неведомым нам образом соотносится с нашей нынешней жизнью, делая их наследие даже злободневным.

Почему возникла необходимость перечитать поэта Анну Андреевну Ахматову (1889–1966), ее «Поэму без героя», над которой она работала более двадцати лет, как бы подводя итог своего творческого пути? Хотя, конечно, речь пойдет не только о поэме. Но прежде, чем обратиться к этому уникальному произведению, совершенно необходимо сказать о положении Анны Ахматовой как поэта в трагическом революционном XX веке. Тем более, что, несмотря на многочисленные исследования ее творчества, это прояснено недостаточно внятно.

Главное же состояло в мировоззрении и миропонимании Ахматовой, встретившей либеральное революционное крушение страны в феврале 1917 года (когда была свергнута монархия, разрушена государственность, а народ ввергнут в хаос и беззаконие) в зрелом, 28-летнем возрасте. И ее воззрения не претерпели тех радикальных изменений, которым подверглось подавляющее большинство ее современников под воздействием революционной идеологии, начавшейся еще с демократов ХIХ века, и тех «экономических доктрин», что навязывались народу огнем и мечом вместо его естественной и природной христианской веры. Такой духовный стоицизм из ее современников был свойствен разве только Блоку. Но он рано ушел из жизни (7 августа 1921 года).

Разумеется, творчество Анны Ахматовой со временем и с возрастом изменялось, о чем она и сама писала. Причем она не избежала тех духовно-мировоззренческих поветрий, которые были тогда распространены в образованной части общества. Да и кто мог избежать их в «беспамятстве смуты», по ее же выражению, и в революционном психозе, в «повальном сумасшествии» (И. Бунин)…

Но ее не коснулось декадентство, то беспросветное упадничество и нигилизм, которые были свойственны в тех условиях многим современникам — даже большинству из них. Избежала и литературных школ и направлений, в частности, акмеизма, хотя и находилась в кругу его приверженцев — тем более, что муж Николай Гумилев был его «теоретиком». Но литературные школы никогда не определяли собственно литературу, о чем писал Георгий Адамович, один из самых талантливых критиков русского зарубежья: «Никогда манера письма не была и не будет решающим признаком для оценки чьего-нибудь творчества. Пора на этот счет перестать обольщаться… Манера сама по себе ничего не значит. Уцелело во времени только то, что оживлено и согрето изнутри личным огнем, иногда в согласии с господствующими в данные годы теориями, иногда вопреки им» («Одиночество и свобода»).

Александр Блок посвятил акмеизму целую статью «Без божества, без вдохновенья», в которой писал, что «все большее дробление на школы и направления, все большая специализация — признаки такого неблагополучия». Ахматова несмотря ни на что оставалась верной русской литературной традиции, и на этом основании Г. Адамович сближал ее с Блоком: «Эфемерных знаменитостей везде и всегда бывает много. Удивительнее и показательнее то, что Ахматовой с ее такими на первый взгляд “дореволюционными”, такими “старорежимными” стихами удалось в нашей литературе удержаться».

Именно этот духовный стоицизм Ахматовой, ее верность русской литературной традиции позволили ей на всех крутых поворотах трагического ХХ века быть довольно точной в понимании сути происходящего и прежде всего — его духовной основы, так как все грандиозные потрясения в истории имеют именно духовную природу. Иные же причины (скажем, социальные) являются лишь сопутствующими, а точнее — следствием духовного состояния человека, которое в конечном счете и вызывает те или иные исторические события.

Ведь истинный поэт не просто «изображает действительность», как утверждают критики позитивистского толка, но так или иначе отвечает на главные вопросы бытия: как устроен этот мир, что есть человек в нем, какова природа человека, что происходит ныне.

Примечательно то, как откликнулась Анна Ахматова на революционное крушение страны 1917 года — в отличие от большинства поэтов-современников. Есть у нее стихотворение «Когда в тоске самоубийства…», которое имеет довольно сложную историю публикации. А потому приведем его в авторском виде, в каком его создала Ахматова:

Когда в тоске самоубийства

Народ гостей немецких ждал,

И дух суровый византийства

От русской церкви отлетал,

Когда приневская столица,

Забыв величие свое,

Как опьяневшая блудница,

Не знала, кто берет ее, —

Мне голос был. Он звал утешно,

Он говорил: «Иди сюда,

Оставь свой край, глухой и грешный,

Оставь Россию навсегда.

Я кровь от рук твоих отмою,

Из сердца выну черный стыд,

Я новым именем покрою

Боль поражений и обид».

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух.

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный дух.

Можно встретить утверждение, что стихотворение это существует в двух вариантах. На самом деле никаких «вариантов» не существует, поскольку это дело не авторское, а издательское. Впервые опубликованное в эсэровской газете, оно вышло без последней строфы. В последующем оно публиковалось без двух первых строф и начиналось строчкой «Мне голос был. Он звал утешно…» — к примеру, в «массовом» издании Анны Ахматовой «Избранное» (1974). И ясно, почему столь настойчиво в публикациях этого стихотворения опускались первые строфы, ведь в них Ахматова говорит о том, что именно произошло в России не с точки зрения идеологической, но духовной. А это не только не вписывалось в то, как понимал происшедшее новый правящий класс, но и радикально противоречило ему — что и определило дальнейшую писательскую и человеческую судьбу автора.

Андрей Платонов, уже позже откликаясь на ее сборник «Из шести книг» (1940), писал, что «голос этого поэта долго не был слышен, хотя поэт не прерывал своей деятельности: в сборнике помещены стихи, подписанные последними годами. Мы не знаем причины такого обстоятельства…». Но вместе с тем сам же отмечал эту причину: «Необходимо прежде всего преодолеть заблуждение. Некоторые наши современники — литераторы и читатели — считают, что Ахматова несовременна, что она архаична по тематике, что она слишком примитивна и прочее — и что поэтому, стало быть, ее значение как поэта невелико, что она не может иметь значения для революционных, советских поколений новых людей…»

Итак, Анна Ахматова в стихотворении говорила о том, что именно произошло в России, а также о причинах происшедшего. А причины эти оказались извечными, сопровождающими человечество во всю его историю: утрата веры, отказ человека от своей духовной природы, отпадение от Бога: «И дух суровый византийства / От русской церкви отлетал». Утрата же веры неизбежно приводит к «тоске самоубийства». Ведь человек является существом не только природным и социальным, но и духовным. Духовная же его природа проявляется и реализуется только через веру. Отнимите у него Бога, он поверит во что угодно с такой же искренностью и неистовостью. Но без веры он жить не сможет.

Анна Ахматова, как истинный поэт, исчисляла время не по календарю, а по тем процессам духовного порядка, которые происходили в обществе. Так, ХХ век, по ее представлению, начался с 1913 года. Попутно отметим, что и наш ХХI век начался тоже не по календарю, а раньше — с 1991–1993 годов. Жизнь человеческая и народная свершается по неким духовным путям, не укладывающимся всецело в какие бы то ни было социальные теории. Это и постигают, прежде всего, поэты — хранители гармонии, ибо призваны постигать не внешний, а внутренний порядок мира. Впрочем, как и нарушение этого внутреннего мирового порядка…

 

ВЕЛИКАЯ БЛУДНИЦА

 

В стихотворении «Когда в тоске самоубийства…» Анна Ахматова сравнивает свой город, «приневскую столицу», вдруг забывшую «величие свое», с «опьяневшей блудницей», уподобляя Петербург библейскому Вавилону. Вот основной духовный смысл и значение несчастья, происшедшего в России в феврале 1917 года: великий город сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу.

Когда свершаются такие грандиозные события, как крушение страны, государственности и всего уклада жизни, все люди без исключения погружаются в революционный анархизм, беззаконие и психоз, потому что подобные трагедии охватывают все существо человеческое. Не только социальную сферу, но и физиологическое их естество. При этом «правых» и «виноватых» уже нет, так как за такой цивилизационный срыв ответственны все, кому довелось жить в то время, хотя мало кто это вполне осознавал. Тут срыв общества в целом, а не только какой-то его части, как полагали многие.

Кто укротит и успокоит анархический бунт и психоз народа, тот и окажется исторически правым. Как известно, это сделала советская власть. По-другому невозможно понять драму русской истории ХХ века, да и начавшегося ХХI. Но игнорирование этого, умышленное или по убеждению, не столь важно, происходило в последующем, даже после Великой Отечественной войны. О чем можно сказать разве что стихами выдающегося поэта нашей эпохи Юрия Кузнецова: «В прах гражданская распря сошла, но закваска могильная бродит».

Анна Ахматова в своем стихотворении постигла и выразила то, что произошло в России в феврале 1917 года, с точки зрения духовной. Любимый город, «приневская столица» превратилась в «опьяневшую блудницу». О причине такого бедствия она говорит вполне определенно: «дух суровый византийства от русской церкви отлетал» — то есть была утрачена вера. А вослед неизбежно идет вырождение человека как существа по природе своей духовного. Собственно, это и составляет содержание «Поэмы без героя». Пока же скажем, что для человека нет более значимых событий во всю его жизнь, чем обретение веры или утрата ее, обретение Бога или отпадение от Него, когда человек непременно и неизбежно сам дерзает быть богом. Все остальное — следствие, все его «проблемы», какие он только не разрешает в своей земной жизни…

Как и должно при таком подходе, Ахматова не называет происшедшее грандиозное историческое событие революцией, но раскрывает его духовный смысл: «Великая блудница есть здесь общее и предварительное качественное обозначение царства зверя» (Сергий Булгаков). Зверь же, согласно Откровению, — дракон, диавол и сатана.

Стихотворение «Когда в тоске самоубийства…» без первых двух строф о блуднице становится совершенно непонятным: почему «голос был», чей это голос? Зачем он призывал к столь странному шагу — покинуть Россию навсегда? Причем, звал «утешно», то есть участливо и увещевательно, дабы облегчить горе и страдания. То есть голос был обманным, так как тем самым горе и страдания только приумножались. Аналогично — в стихах Сергея Есенина: «Если крикнет рать святая: / “Кинь ты Русь, живи в раю”. / Я скажу: “Не надо рая. / Дайте родину мою”». Что это за «рать святая», которая кричит о столь неестественном: кинуть Русь? Видимо, это следствие все того же, что «дух суровый византийства от русской церкви отлетал».

Но чей голос ей «был»? Голос был с неба и говорил: надо не участвовать в грехах блудницы (она же — город), и уйти. Но это невозможно, это означало бы оставить Россию навсегда, которая и есть — «город крепкий»…

Видимо, надо сказать и о природе образа ветхозаветной блудницы, потому что здесь не некий «догмат» и не «история» в ее привычном понимании, но то, что пребывает в человеческом сообществе всегда. Это приблизит нас к пониманию А. Ахматовой. Тем более что это связано с первой катастрофой гибели человеческой цивилизации — Всемирным Потопом. Важно знать, что стало его причиной.

В книге Бытия говорится о том, что причина его — вырождение человека, что «земля растлилась», наполнилась злодеяниями и плоть человеческая извратила свою природу, «путь свой на земле».

Иными словами, основная дилемма человеческого бытия есть сам человек, его духовная природа, то, как она сохраняется или не сохраняется в мире.

Конечно, не только Анна Ахматова чувствовала, постигала и выражала это вырождение человека в результате грандиозной социальной революционной катастрофы. А. Блок, уже написав поэму «Двенадцать», стихотворение «Скифы» и статью «Интеллигенция и революция», то есть уже постигнув смысл и значение грозных событий, очевидцем которых ему довелось быть, вроде бы вдруг в 1918 году с увлечением пишет статью «Катилина», «эпизод из кровавых событий Древнего Рима», напрямую соотнося его со своим революционным временем. Называет Люция Сергия Катилину «римским революционером». И отмечает, что «век отличался вообще, как принято говорить у филологов, повсеместным падением нравов и ростом самого ужасного разврата». Обратившись к древней истории, поэт, видимо, почувствовал, что все, созданное им о своей революционной эпохе, будет неполным без этой ужасной физиологической стороны жизни. Ведь тот век породил «царицу цариц», блудницу Клеопатру, и «промотавшегося беззаконника и убийцу» Катилину.

Анна Ахматова тоже «дышала этим ветром» эпохи и тоже, как и многие ее современники, была «несомая ветром» того времени, что никогда не скрывала: «Все мы бражники здесь, блудницы, / Как невесело вместе нам!». Это — «черный ветер», как в поэме Блока «Двенадцать» и в ее же стихотворении 1921 года «Кое-как удалось разлучиться…»: «Черный ветер меня успокоит, / Веселит золотой листопад». И позже, в стихах 1961 года: «В черном ветре злоба и воля».

Но в «беспамятстве смуты», когда все было столь переменчивым, неопределенным и зыбким, что оставалось в поэтическом мире А. Ахматовой неизменным и непоколебимым? Если следовать логике библейского образа — это, конечно, земля. Она же — город, который может стать и «блудницей», из которого нельзя выйти. Но это и страна — Россия, которую невозможно покинуть.

 

«ЗА ТО, ЧТО Я ВЕРНА ОСТАЛАСЬ ПЕЧАЛЬНОЙ РОДИНЕ МОЕЙ…»

 

Есть у Анны Ахматовой стихотворение удивительного гражданского и патриотического накала, написанное в 1922 году: «Не с теми я, кто бросил землю…» Стихотворение создано в трагический период истории России, когда обнажился весь ужас революционного крушения страны, всего предшествующего уклада жизни. Вместе с тем — в трудный и мучительный период ее жизни и писательской судьбы, когда надо было твердо и решительно определяться: как теперь быть.

По своему гражданскому пафосу это редкое стихотворение в русской литературе, потому издавна повелось, что гражданственностью стали почитаться почти исключительно бунт и протест, а не любовь к Родине, родному краю, родному городу. Когда всякое, говоря словами А. Пушкина, «сатирическое воззвание к возмущению» или каждое «очень посредственное произведение, не говоря уже о варварском слоге», выдавалось повсеместно за некое откровение. Еще в самом начале смуты декадентствующие поэты в отчаянии и с какой-то поразительной безответственностью вещали: «Довольно, не жди, не надейся — / Рассейся, мой бедный народ… / Исчезни в пространство, исчезни, / Россия, Россия моя!» (А. Белый, «Отчаянье», 1908). Это ведь тоже блуд, блуд интеллектуальный, так сказать, поэтический…

После Февральской революции для Ахматовой все осложнялось еще и тем, что ее муж, поэт Николай Гумилев, оказался во Франции в составе Русского экспедиционного корпуса, который царское правительство направило в 1916 году воевать за Францию в обмен на поставки оружия. В переписке он предлагал ей с сыном приехать к нему в Париж. После трудной и мучительной внутренней борьбы она отказалась, так как не мыслила себя вне России. Остатки этого корпуса с неимоверными трудностями вернулись в революционную Россию в 1920 году, понятно, никем не замеченные, униженные и оскорбленные.

А к 1922 году почти все, кто считал возможным покинуть Россию, были уже в эмиграции. Отмечаем это вовсе не в осуждение их, ибо не дай бог никому оказаться в таком революционном хаосе и в «беспамятстве смуты». Мы говорим не о них, а поэте Анне Ахматовой, о том, как она считала возможным и необходимым поступать. Тем более, что нам довелось пережить второе в одном веке крушение страны начала девяностых годов, кардинальным образом изменившее жизнь страны и каждого человека.

Ахматова понимала не только историческое и социальное, но и духовное значение происшедшей в стране государственной катастрофы и народной трагедии. В стихотворении 1922 года был уже некоторый вызов тем, кто не устоял в смуте.

Не с теми я, кто бросил землю

На растерзание врагам.

Их грубой лести я не внемлю,

Им песен я своих не дам.

Но вечно жалок мне изгнанник,

Как заключенный, как больной.

Темна твоя дорога, странник,

Полынью пахнет хлеб чужой.

А здесь, в глухом чаду пожара

Остаток юности губя,

Мы ни единого удара

Не отклонили от себя.

И знаем, что в оценке поздней

Оправдан будет каждый час…

Но в мире нет людей бесслезней,

Надменнее и проще нас.

И уже не столь важно, кому именно она посвящала стихи, с кем именно связано их появление. Ведь писала не биографии близких ей людей, но постигала их духовное состояние. Так же как общества и народа в целом.

Нам встречи нет. Мы в разных странах,

Туда ль зовешь меня, наглец,

Где брат поник в кровавых ранах,

Принявши ангельский венец?

И ни молящие улыбки,

Ни клятвы дикие твои,

Ни призрак млеющий и зыбкий

Моей счастливейшей любви

Не обольстят…

Этот диалог с «отступниками» не отпускал ее потом всю жизнь, впрочем, диалог уже не с «тенями», а с самой собой, со своей совестью: «Одни глядятся в ласковые взоры, / Другие пьют до солнечных лучей, / А я всю ночь веду переговоры / С неукротимой совестью своей».

Казалось бы, только любовные истории, каких у нее, как у человека страстного, было немало, побуждали ее к таким стихам. Но за ними всегда стояла не только ее собственная судьба, но и судьба страны и народа. Как в стихах 1917 года:

Ты говоришь — моя страна грешна,

А я скажу — твоя страна безбожна.

Пускай на нас еще лежит вина, —

Все искупить и все поправить можно.

И гораздо позже, в стихах 1958-го:

Ты напрасно мне под ноги мечешь

И величье, и славу, и власть.

Знаешь сам, что не этим излечишь

Песнопения светлую страсть.

Что ж, прощай. Я живу не в пустыне.

Ночь со мной и всегдашняя Русь.

Так спаси же меня от гордыни,

В остальном я сама разберусь.

Анна Ахматова, может быть, — один из немногих поэтов ХХ века, кто подтвердил мысль Блока о том, что несовременного искусства не бывает. Г. Адамович писал: «…но связана она с той Россией, которая “была”, а не есть. Новая Россия ее не прочтет и поймет, во всяком случае, по-другому, чем читатели сверстники. Им-то, современникам, все кажется безвозвратно далеким, им не всегда легко понять и принять, что с революцией не все оборвалось. Как сказал поэт, им порой чудится, что “Все, кто блистал в тринадцатом году, / Лишь призраки на петербургском льду”».

Приводя эти строки Георгия Иванова, Г. Адамович вступал в полемику c Ахматовой, по сути, отрицая все то, что она переживала, чем так долго мучилась в «Поэме без героя». Все это, видите ли, им только «чудилось». Отрицал то, что все потрясения в истории человеческой цивилизации происходили главным образом от вырождения человека, а не по каким-то социальным причинам.

Озабоченный в большей мере проблемами эмиграции, чем судьбой народа и страны, Г. Адамович ошибся. Анну Ахматову читали и читают. Видимо, потому, что она «умела говорить на языке тех культурных поколений, с которыми время сводило ее на протяжении долгой жизни» (Лидия Гинзбург). Она имела полное право сказать о себе: «Я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны». Заметим — «ритмами», а не «проблемами» и не «задачами», ибо истинный поэт во все времена служит не внешнему, а внутреннему порядку мира. Можно уверенно сказать, что на всех поворотах истории ХХ века, свидетельницей и участницей которых была А. Ахматова, она оказывалась на такой высоте понимания происходящего в судьбах народа и страны, какой достигали совсем немногие ее современники.

В свое время Ахматова обижалась на эмигрантскую критику: «Они хотят запихнуть меня в десятые годы. А у меня есть “Реквием”, у меня есть “Поэма”. Я никогда не переставала писать стихи». Почему эмигрантская критика в большинстве своем поступала так, понятно. Потому что в большей мере была занята не судьбой России и ее народов в трагический период истории, а проблемами самой эмиграции.

Но удивительно, что и сегодня наша критика и филологическая наука заняты, по сути, тем же: настойчивым возвращением в десятые годы, вычленяя из наследия Ахматовой только этот период «беспамятства смуты», период «блудницы», от которого она сама открещивалась, который радикально пересматривала, выявляя его истинный смысл и значение, что и стало главной темой ее «Поэмы без героя»: «С той, какою была когда-то <…> Снова встретиться не хочу». Но именно с «той» женщиной предлагается сегодня встретиться читателям, а не с другой, умудренной, какой она стала позже.

В стихах 1911–1913 годов А. Ахматова изображает, конечно же, блудницу, в чем она и сама признавалась. Но величие ее в том и состояло, что в отличие от многих своих современников, которые ностальгировали по «тем» временам, когда все было «можно», она этим мучилась, это преодолевала. «Поэму без героя» она писала более двадцати лет, а подходила к теме и задолго до — во многих стихотворениях.

Поздние толкователи творчества Анны Ахматовой, особенно во время новой смуты начала девяностых годов, пытались свести все ее наследие к политическому протесту, коль она являлась автором трагической поэмы «Реквием» и имела полное право, как биографическое, так и социально-историческое, сказать: «Я была тогда с моим народом, / Там, где мой народ, к несчастью, был». Но писала она, прежде всего, об извечной участи поэта. Тем более в России. И уж тем более — в такое трагическое время:

Зачем вы отравили воду

И с грязью мой смешали хлеб?

Зачем последнюю свободу

Вы превращаете в вертеп?

За то, что я не издевалась

Над горькой гибелью друзей?

За то, что я верна осталась

Печальной родине моей?

Пусть так. Без палача и плахи

Поэту на земле не быть.

Нам покаянные рубахи,

Нам со свечой идти и выть.

 

«УЖЕ СУДИМАЯ НЕ ПО ЗЕМНЫМ ЗАКОНАМ…»

 

Первые наброски «Поэмы без героя» Анны Ахматовой относятся к осени 1940 года, о чем она писала в главе «Вместо предисловия»: «Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом в ночь на 27 декабря 1940 года, прислав как вестника еще осенью один небольшой отрывок. Я не звала ее. Я даже не ждала ее в тот холодный и темный день моей последней ленинградской зимы».

Сюжет поэмы таков. В новогодний вечер в Фонтанный Дом вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых, в масках и шутовских нарядах. Приходит «адская арлекинада тринадцатого года». Те ее покойные современники, с кем она общалась, литераторствовала, буйствовала и, по обыкновению того времени, блудила, о чем сама признавалась в стихах. В поэтическом кабаре «Бродячая собака», в «Башне» Вяч. Иванова и везде. Вроде бы возвращалось то, «с чем давно простилась» она. Нет, теперь они приходят не на тот же сатанинский бал, но на суд автора. И судит она их сурово. Впрочем, как и саму себя.

«Из года сорокового» она смотрит на былое, «как будто перекрестилась». Это ведь уже «Крещенский вечер». Наступает такая ночь, когда «надо платить по счету» за все, что было тогда. Потому что «все равно приходит расплата». Но теперь уже — «Господняя сила с нами». И главное — причину всех происшедших с тех пор трагедий в России и в мире, в том числе и начинающуюся Великую войну, она видит в 1910-х годах. Это вроде бы неожиданное для нее самой открывшееся обстоятельство и побудило ее к «Поэме без героя». Ведь нравственное разложение образованного слоя общества, тех, кто должен и обязан духовно окормлять людей, приводит к разложению народа, при котором катастрофа страны становится неизбежной.

Она их уже не ждала, не хотела видеть, полагая, что они, «одержимые бесом», сгинули навсегда:

Я забыла ваши уроки,

Краснобаи и лжепророки!

Но меня не забыли вы.

Ей и самой не хочется быть прежней — такой, какой она была вместе с ними в тринадцатом году:

С той, какою была когда-то

В ожерелье черных агатов,

До долины Иосафата

Снова встретиться не хочу.

То есть не хотела оставаться грешницей до Судного дня — до долины Иосафата, предполагаемого места Страшного Суда. Но они, эти тени, снова являются к ней из небытия, с того света:

Значит хрупки могильные плиты,

Значит мягче воска гранит.

Темная сила по самой природе человеческого бытия не уничтожается раз и навсегда. Она обладает свойством возвращаться помимо воли людей. И потому каждый человек, приходящий в этот мир, каждое поколение людей с ней неизбежно сталкиваются — преодолевая ее в брани духовной или же падая под ее бременем, сдаваясь ей.

И чья очередь испугаться,

Отшатнуться, отпрянуть, сдаться

И замаливать давний грех?

Пришли те, кого не ждали. А кого ждали? Ждали героя. Но он не появился, так как не мог проникнуть в тот зал, где правится сатанинский бал: «Человек, что не появился. / И проникнуть в тот зал не мог». Герой, «гость из будущего», лишь предполагается в «грядущем веке»:

И тогда из грядущего века

Незнакомого человека

Пусть посмотрят дерзко глаза,

Чтобы он отлетающей тени

Дал охапку мокрой сирени

В час, как эта минет гроза.

Потому поэма и без героя. То идеальное представление, как в стихотворении А. Пушкина «Герой», ушло из жизни: «Оставь герою сердце. Что же он будет без него? — Тиран». А в надвигающейся, а потом и разразившейся смуте он и вовсе потерялся, что чувствовали наиболее проницательные люди, поэты: «Герой уж не разит свободно. / Его рука в руке народной» (А. Блок, «Возмездие»); «Для нас условен стал герой, / Мы любим тех, кто в черных масках» (С. Есенин). Хотя необходимость его в обществе всегда чувствовалась, как, к примеру, в стихотворении Я. Полонского «Неизвестность» (1865): «Кто этот гений, что заставит / Очнуться нас от тяжких снов… / Придет ли он как утешитель / Иль как могучий, грозный мститель». В классическом, поразительном по своему пророчеству стихотворении шестнадцатилетнего М. Лермонтова «Предсказание» («Настанет год, России черный год…», 1830) — о том, что неизбежно бывает, «когда царей корона упадет»: «смерть и кровь», беззаконие («Когда детей, когда невинных жен / Низвергнутый не защитит закон»). Тогда и появляется неизбежно герой, но вовсе не таким, каким он представлялся прежде: «В тот день явится мощный человек, / И ты его узнаешь и поймешь / Зачем в его руке булатный нож: / И горе для тебя! — Твой плач, твой стон / Ему тогда покажется смешон».

Такова общая закономерность выхода из смуты, расплата за нее, возмездие… На это можно негодовать, подобного героя можно проклинать, да только ничего изменить невозможно. Здесь же, в «Поэме без героя», то ли его действительно нет, то ли он остается неразличимым…

Кстати сказать, не только Анна Ахматова почувствовала необходимость переоценки предреволюционной эпохи, своей молодости, когда, как оказалось, сеялся ветер разрушения. Георгий Иванов еще в 1922 году писал:

Январский день. На берегу Невы

Несется ветер, разрушеньем вея.

Где Олечка Судейкина, увы,

Ахматова, Паллада, Соломея?

Все, кто блистал в тринадцатом году, —

Лишь призраки на петербургском льду.

Вновь соловьи засвищут в тополях,

И на закате, в Павловске иль Царском,

Пройдет другая дама в соболях,

Другой влюбленный в ментике гусарском…

Но Всеволода Князева они

Не вспомнят в дорогой ему тени.

Тут уже появляются персонажи будущей «Поэмы без героя» — Олечка Судейкина, «блиставшая» в тринадцатом году, и Всеволод Князев — гусар и поэт, покончивший жизнь самоубийством то ли из-за ревности к этой Олечке, то ли по другим причинам, потому что эпидемия самоубийств становилась страшным обыкновением.

Однако суд Анны Ахматовой над эпохой, своими современниками и над собой определенно отличается от того революционного суда, который тогда вершился. Его менее всего можно оценивать с точки зрения торжества «социальной справедливости», поскольку у поэта дело его «совершенно несоизмеримо с порядком внешнего мира», о чем писал А. Блок в завещательной статье «О назначении поэта»: «Дело его — внутреннее — культура, — это шествие слишком часто нарушалось мрачным вмешательством людей, для которых печной горшок дороже Бога». А потому «Поэма без героя» — о том, что духовное разложение образованной части общества, как ныне говорят — «элиты», или тех, кто незаслуженно находится в этом статусе, неизбежно ведет к разложению народа и катастрофе крушения страны.

«Поэма без героя» в своей сюжетной основе не столь уж сложна. Другое дело, что не столь проста для постижения ее духовно-мировоззренческая основа. Между тем, она очень важна для понимания людей начала ХХ века, к тому же злободневна и сейчас. Об этом писала в предисловии к поэме сама А. Ахматова: «Кто-то советует сделать мне поэму более понятной. Я воздержусь от этого. Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит».

Биографический характер «Поэмы без героя» — то, что она «создавалась на твердой фактической основе, она почти документальна» (Н. Банников). Это побуждает рассматривать ее с точки зрения прототипов как конечной цели ее исследования и постижения: кого и как изобразила А. Ахматова, кто есть кто в поэме. Но подобный подход, создавая все внешние признаки вроде бы научности, является, по сути, позитивистским: пристрастие к прототипам делает невозможным постижение духовного смысла творения. Неслучайно это было столь распространено в литературоведении в советский период истории. К тому же персонажи поэмы, реальные люди, легко узнаваемы, чего автор и не скрывает. Но не они нас интересуют в первую очередь, а то, почему Ахматова подвергла столь радикальному пересмотру и переоценке период своей молодости. Именно здесь кроется основной смысл поэмы, а вовсе не в том, насколько ее персонажи соответствуют прототипам. И потому всякая «расшифровка» персонажей поэмы является имитацией литературного подхода к ней, не задевая ее сути.

«Первое посвящение» — Памяти Вс. К. — и «Второе посвящение» — О.А. Г.-С. — о реальных, конкретных людях. Всеволоде Князеве, поэте, «драгунском корнете», «драгунском Пьеро», покончившем жизнь самоубийством, и Ольге Глебовой-Судейкиной, «блиставшей» в тринадцатом году, «Путанице-Психее», похожей на куклу, которая «с прелестной и какой-то кукольно-механической грацией танцует “полечку” — свой коронный номер» (Г. Иванов). Она эмигрировала в 1924 году и умерла в Париже. А перед отъездом оставила А. Ахматовой свой архив, стихи и письма к ней Всеволода Князева, что, как видно по посвящениям, и стало поводом к написанию поэмы. Судьбы этих людей, видимо, оказались, характерными для той эпохи — как говаривали когда-то, типическими в типичных обстоятельствах.

Такой же прелестной и беспечной О. Глебова-Судейкина предстает и в «Поэме без героя». Но уже с беспощадной ее характеристикой: теперь — «козью пляшет чечетку»:

Всех наряднее и всех выше,

Хоть не видит она и не слышит…

Как копытца, топочут сапожки,

Как бубенчик, звенят сережки,

В бледных локонах злые рожки,

Окаянной пляской пьяна…

Вместе с тем Ахматова признает, что «Ты — один из моих двойников», «Не тебя, а себя казню». И главное, дает ей и такому типу женщин беспощадное, но точное определение:

Ты в Россию пришла ниоткуда,

О мое белокурое чудо,

Коломбина десятых годов!

«Ниоткуда», то есть никак не связана с той российской жизнью, в которой она «блистала», — что и стало причиной ее трагедии. Так же, как в стихотворении А. Блока «Снежная Дева» 1907 года, где изображена такая же «ночная дочь»:

Она пришла из дикой дали —

Ночная дочь иных времен.

Ее родные не встречали,

Не просиял ей небосклон.

…Все снится ей ночной Египет

Сквозь тусклый северный туман.

Аналогично — в «Египетских ночах» Пушкина, где указание на «царицу царей» и на Египет было определением блудницы.

Полным воплощением «петербургской чертовни», сатанизма, «содомского смертоносного сока» предстает в «Поэме без героя» поэт Михаил Кузьмин.

Хвост запрятал под фалды фрака…

Как он хром и изящен…

Однако,

Я надеюсь, Владыку Мрака

Вы не смели сюда привести?

Маска это, череп, лицо ли —

Выражение злобной боли,

Что лишь Гойя мог передать.

Общий баловень и насмешник,

Перед ним самый смрадный грешник

Воплощенная благодать…

Даже при такой убийственной характеристике Ахматова соблюдает понятную деликатность. Поэту Евгению Рейну она говорила: «Я ведь очень хорошо помню, какое замечательное предисловие Кузьмин написал к моей первой книге. И все-таки… Знаете ли, он иногда любил делать зло только из одного любопытства посмотреть, что из этого получится. Много за ним греха». Даже свидетельствовала, что он, «вероятно, родился в рубашке», что он один из тех, кому все можно. «Я сейчас не буду перечислять, что было можно ему, но если бы я это сделала, у современного читателя волосы бы стали дыбом».

И в «Поэме без героя», и в прямых высказываниях А. Ахматова расценивала гомосексуализм, содомство поэта, впрочем, как и предельную распущенность его, однозначно отрицательно. Ведь он был из той незваной арлекинады, о которой она сказала в поэме: «И не им со мной по пути». Тем удивительнее годы и годы спустя, уже в наше время, когда очередная «арлекинада» девяностых годов, кажется, идет на убыль, увидеть в М. Кузьмине «феномен этого ни на кого не похожего человека», «нашептывающего под аккомпанемент рояля или гитары свои “стишки”, не стыдящегося своих гомосексуальных романов, без труда проговаривающего невозможные откровенности, зовущие жить легко и празднично» (Александр Панфилов). Хотя филологу пристало говорить прежде всего о поэзии Кузьмина, скажем, о том, что «с птичьего полета он ни на что не взглянул» (Г. Адамович), а не впадать в оправдание гомосексуализма, для поэзии якобы благотворного.

Между тем, брошенное Ахматовой, кажется, мимоходом слово о Кузьмине, о том, что он «вероятно, родился в рубашке», является вовсе не оправданием — наоборот, точной характеристикой его, которая имеет глубокие корни в русском самосознании. Тем самым она неявно упоминает известное поверье, отразившееся в летописях и в «Слове о полку Игореве» о Полоцком князе Всеславе, олицетворявшем не христианское, а «языческое» понимание мира. Всеслав родился от волхвования и в рубашке, о чем в «Повести временных лет» под 1044 годом есть поразительное поверье. «Когда мать родила его, у него на голове была кожица. Волхвы же сказали матери его: «Эту кожицу навяжи на него, пусть носит ее до конца дней своих». И носит ее на себе Всеслав и до сего дня; потому и не милостив на кровопролитие». Так что выраженье «родиться в рубашке» означает вовсе не неуязвимость, как порой полагают, а имеет совсем другой смысл. И, конечно же, не случайно Ахматова употребляла это выражение, говоря о М. Кузьмине.

Таков был «дух эпохи» в образованной части общества, о чем писал Владислав Ходасевич: «Жили в неистовом напряжении, в вечном возбуждении, в обостренности, в лихорадке… были сложнейше запутаны в общую сеть любовей и ненавистей, личных и литературных… Можно было прославить и Бога, и Дьявола» («Некрополь», Париж, 1939). «Что это была за жизнь? — задавался вопросом Г. Адамович. — Были ли это годы высокого напряжения человеческого духа? Оставят ли они какой-то след в искусстве? Не думаю. Но была в эти годы особая сладость жизни, какое-то смутное предчувствие близких бед и крушений. Оттого все торопились жить, все были ветрены и романтичны». Поэты видели свое призвание в том, чтобы «проплясать пред Ковчегом Завета или сгинуть», как в поэме А. Ахматовой. Или как у Ф. Сологуба: «Темная земная душа человека пламенеет сладкими и горькими восторгами… И добро, и зло, и Бог, и дьявол — только равноценные формы сладких и горьких восторгов, пламенеющих в душе». Для литературной среды это было особенно характерно. В дневнике 17 октября 1911 года А. Блок отмечал: «Происходит окончательное разложение литерат. среды. Уже смердит».

Людям последующих времен трудно понять, как складывался такой «дух эпохи». Признавалась же Э. Герштейн, что «не понимает тогдашних любовных отношений», что эпоха А. Пушкина была намного понятней. Этот «дух эпохи» можно было осознать, что видно по стихам Ахматовой того времени, но из него невозможно было выйти. А предупреждающий гул был еле слышен:

И всегда в духоте морозной,

Предвоенной, блудной и грозной,

Непонятный таился гул…

Но тогда он был слышен глуше,

Он почти не тревожил души,

И в сугробах невских тонул.

Словно в зеркале страшной ночи,

И беснуется и не хочет

Узнавать себя человек…

Главным содержанием «духа эпохи» стала утрата веры и как следствие — утрата высшего смысла существования. Наступает прямо-таки эпидемия самоубийств, что отмечал А. Блок в дневнике 1911 года: «Последние дни — учащение самоубийств, — молодежь, гимназисты». И размышляет об этом страшном поветрии в дневнике 1912 года в связи с тем, что стали собирать мнения писателей о самоубийствах: «Собирают мнения писателей о самоубийцах. Эти мнения будут читать люди, которые нисколько не собираются кончать жизнь <…> В самом деле, почему живые интересуются кончающими с жизнью? Большей частью по причинам низменным (любопытство, стремление потешить свою праздность, удовольствие от того, что у других еще хуже, чем у тебя, и т.п.). В большинстве случаев люди живут настоящим, т.е. ничем не живут, а так — существуют. Жить можно только будущим. Те же немногие, которые живут, т.е. смотрят в будущее, знают, что десятки видимых причин, заставляющих людей уходить из жизни, ничего до конца не объясняют; за всеми этими причинами стоит одна, большинству живых не видная, непонятная и неинтересная. Если я скажу, что думаю, т.е. что причину эту можно прочесть в зорях вечерних и утренних, то меня поймут только мои собратья, а также иные из тех, кто уже держит револьвер в руке или затягивает петлю на шее; а «деловые люди» только лишний раз посмеются; но все-таки я хочу сказать, что самоубийств было бы меньше, если бы люди научились лучше читать небесные знаки».

Реальный персонаж «Поэмы без героя» Всеволод Князев заканчивает жизнь самоубийством по причине ревности, неразделенной любви, на пороге возлюбленной: «Он на твой порог! Поперек». И здесь Анна Ахматова отступает от биографической точности. Переживший роман с М. Кузьминым, Вс. Князев, покончил жизнь самоубийством в Риге и по неизвестным причинам… Драгунский корнет погибает «Не в проклятых Мазурских болотах, / Не на синих Карпатских высотах», где он как человек военный мог скорее погибнуть, а «с бессмысленной смертью в груди». Получился частный несчастный случай, а не общее неблагополучие утраты смысла жизни. Кто знает, почему она приглушила в поэме духовную и социальную остроту этой трагедии. Может быть, столь беспощадно судившая себя, «уже судимая не по земным законам», она помнила все-таки подобные трагедии и в своей жизни…

Сюжет «Поэмы без героя» собственно заканчивается в «Части первой». В «Части второй», помеченной как «интермеццо», представляется уже другой, вроде бы самостоятельный сюжет. Неслучайно она называется «Решка», то есть оборотная сторона первой части. Здесь показано, как живет далее то, что изображено ранее, так как оно не является лишь прошлым и «историей». Да уже и в первой части, когда к автору явилась нежданная арлекинада, рядом, «через площадку», не в прошлом, а в настоящем, происходит то же самое. Об этом говорится во вставке «Интермедия»:

Санчо Пансы и Дон-Кихоты,

И, увы, содомские Лоты

Смертоносный пробуют сок.

Афродиты возникли из пены,

Шевельнулись в стекле Елены,

И безумья близится срок.

И опять из фонтанного грота,

Где любовная стонет дремота,

Через призрачные ворота

И мохнатый и рыжий кто-то

Козлоногую приволок.

Во второй части поэмы уже со всей определенностью говорится о том, что темная сторона жизни, как и зло, в этом мире неустранимы. Потому и невозможно «отбиться от рухляди пестрой». Злу следует ставить преграды каждому человеку в каждую эпоху. И как видно из второй части, «Поэма без героя» является способом преодоления зла, попыткой «разделаться с бесноватой», чего никак не может понять «редактор», человек новой позитивистской эпохи:

Кто, когда и зачем встречался,

Кто погиб, и кто жив остался,

И кто автор, и кто герой, —

И к чему нам сегодня эти

Рассуждения о поэте

И каких-то призраков рой?

Автор убеждает «редактора» и читателей в том, что «призраков рой» существует всегда. И не их наличием определяется жизнь, «дух эпохи», а тем, какую духовную силу мы им можем противопоставить:

И сама я была не рада,

Этой адской арлекинады

Издалека заслышав вой.

Все надеялась я, что мимо

Пронесется, как хлопья дыма,

Сквозь таинственный сумрак хвой.

Не отбиться от рухляди пестрой.

Это старый чудит Калиостро —

Сам изящнейший сатана…

«Поэма без героя» Анны Ахматовой стала ее творческим подвигом, попыткой преодоления духовного разложения образованной части общества, за которым неизбежно приходит крушение страны…

Она любила тот давний обиход, о чем писала в стихах 1917 года:

Да, я любила их, те сборища ночные, —

На маленьком столе стаканы ледяные,

Над черным кофеем пахучий, тонкий пар,

Камина красного тяжелый, зимний жар.

Веселость едкую литературной шутки

И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий.

Но уже тогда, как и в стихах 1913 года, понимала потаенный, для многих неведомый, губительный смысл происходящего, то, что это — пляски пред Ковчегом Завета:

Все мы бражники здесь, блудницы,

Как невесело вместе нам!

На стенах цветы и птицы

Томятся по облакам.

…О, как сердце мое тоскует!

Не смертного ль часа жду?

А та, что сейчас танцует,

Непременно будет в аду.

Нельзя не заметить, что для нее, по собственным словам, «и грешной, и праздной», эта любовь и прежде была какой-то невеселой, безрадостной и уж тем более не была счастливой. В «беспамятстве смуты» она как могла берегла свое сердце и душу:

Пока не свалюсь под забором

И ветер меня не добьет,

Мечта о спасении скором

Меня, как проклятие, жжет.

…Затем и в беспамятстве смуты

Я сердце мое берегу,

Что смерти без этой минуты

Представить себе не могу.

У Анны Ахматовой, по сути, нет контраста между стихами десятых годов и последующим творчеством — вплоть до «Поэмы без героя». Нет вроде бы ожидаемого разочарования в той эпохе, отречения от нее. Но есть беспощадная и бесстрашная ее оценка — расплата, возмездие за нее. Она не отделяла себя от тех, с кем довелось ей жить в «беспамятстве смуты», всех, в том числе и себя, называя «бражниками» и «блудницами». Как большой поэт, воспринимая жизнь в ее целостности и полноте, она понимала, что прошлое ни забыть, ни тем более вычеркнуть из своей судьбы невозможно. Его можно только осмыслить, понять и тем самым преодолеть его «бесстыдства и уродства». Причем постичь и понять прежде всего — его духовную основу.

Женщину своего времени и своего круга общения — с «холодком настоящей свободы» — А. Ахматова представила в своем творчестве убедительно и даже блестяще. Но что это за тип женщины, чем обусловлено его появление? Стоит обратиться к изначальному образу блудницы, ее духовной «биографии», ее феномену, когда любовь может быть злом:

Тебе я милой не была,

Ты мне постыл. А пытка длилась,

И как преступница томилась

Любовь, исполненная зла…

Если бы Ахматова сказала только: «Я научила женщин говорить…», то это было бы в духе феминистских поветрий, уже тогда дававших о себе знать. Но она тут же пишет: «Но, Боже, как их замолчать заставить!» И так во всем — многозначность и многомерность, то есть вся полнота жизни…

Не отделяя себя от тех, кто «блистал» в тринадцатом году, от эпохи, которая стала причиной последующих трагедий, она чувствовала и себя виноватой во всем происходящем.

Традиционное православное миропонимание не позволяло ей «вписаться» в преобладающее в обществе мировоззрение. Можно лишь подивиться ее стоицизму и последовательности в отстаивании христианского взгляда на мир. Порой обыватель, «исправляя» свою биографию, наивно полагает, что это возможно. Совсем иначе понимает свою судьбу, свое предназначение, свое поручение, данное ему свыше, большой поэт, каковым была Анна Ахматова.

Примечательно, что после «Поэмы без героя» те, кто жил в то время и пребывал в распутстве, не замечая ненормальности и порочности его, вдруг прозрели. Обнаружили, что поэма трагична потому, что ценности заколебались еще в эпоху, на которую Ахматова смотрела «из года сорокового», что «крестный путь», выпавший на долю людей этого поколения, и стал расплатой за потерю ценностей.

Нельзя, наконец, не сказать о том, почему А. Ахматова оказалась, по сути, изгнанной из литературы на довольно длительное время после постановления ЦК ВКП(б) 1946 года «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» и доклада А. Жданова. Мировоззренческой причиной стало якобы недопустимое сочетание в ее творчестве «блудницы» и «монахини». Уподобление «не то монахиня, не то блудница» принадлежит литературоведу Б. Эйхенбауму, точно уловившему такое сближение, которое не могло быть объяснено оксюморонностью, то есть совмещением несовместимого как художественным приемом, так как касалось мировоззренческой и духовной сферы. Эйхенбаум был совершенно прав, как, впрочем, вслед за ним был прав и партийный руководитель Жданов. Анна Ахматова не просто давала повод для такого уподобления — это было одной из основных особенностей ее мировоззрения и творчества. Можно привести в качестве доказательства достаточное число примеров. Но приведем хотя бы одно ее стихотворение 1912 года:

Протертый коврик под иконой,

В прохладной комнате темно.

И густо плющ темно-зеленый

Завил широкое окно.

От роз струится запах сладкий,

Трещит лампадка, чуть горя.

Пестро расписаны укладки

Рукой любовной кустаря.

И у окна белеют пяльцы…

Твой профиль тонок и жесток.

Ты зацелованные пальцы

Брезгливо прячешь под платок.

А сердцу стало страшно биться,

Такая в нем теперь тоска…

И в косах спутанных таится

Чуть слышный запах табака.

В подобном, казалось бы, «несочетаемом сочетании» и проявилась трудная и мучительная духовная борьба того времени — между верой и безверием, борьба поэта по преодолению сатанизма тринадцатого года и той «адской арлекинады», к которой она когда-то тоже принадлежала…

Главной причиной настороженного отношения к Анне Ахматовой позже, в конце ее творческого пути, оставалась все та же — отношение ее к вере, религии, Богу. В 1961 году, когда было предпринято издание ее стихотворений в престижной серии «Библиотека поэта», этот вопрос оказался главным, о чем она сама писала. Редактор «требует в стихотворении: “Я научилась просто мудро жить / Смотреть на небо и молиться Богу”, заменить чем-нибудь Бога. Чем же прикажете? Служить единорогу?» Даже А. Сурков, принявший активное участие в выходе этой книги, написавший послесловие к ней, что было для этой серии исключением, защищавший ее, вынужден был отметить: «Чтобы не подставлять Ахматову под ненужные удары придирчивой критики, я бы рекомендовал исключить религиозно окрашенные стихи». То есть исключить религию, веру, то, без чего ни один народ жить не может. Заметим, что Сурков, олицетворявший тогда писательскую власть, не предъявлял Ахматовой каких-то претензий, а пытался обезопасить ее от «придирчивой критики».

Чрезвычайно большое значение имеет тот факт, что Анна Ахматова посвятила «Поэму без героя» не тем, с кем «блистала» в далекие десятые годы, не теням их, явившимся к ней нежданно в 1940 году. А людям, погибшим во время великой драмы блокады Ленинграда. Слышала их голоса, а не тех, кто «блистал в тринадцатом году». Тем самым свидетельствовала, что трагедия крушения России и страшные события войны стали результатом прежде казавшегося безвинным «блистания»: «Я посвящаю эту поэму памяти ее первых слушателей — моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время блокады. Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи».

Анну Ахматову справедливо принято считать автором, соединившим поэзию ХIХ века с поэзией трагического века двадцатого. Продолжившим русскую литературную традицию несмотря ни на что, ни на какие потрясения и катастрофы своего революционного времени. На этом основании и вовсе не случайно ее сближают с Александром Блоком. Уже в 1934 году Г. Адамович писал о том, что, «теперь мы готовы повторить “Ахматова и Блок” с уверенностью, что это одно из редких имен, которые такого сочетания достойны».

Спасительным образом как для А. Блока, так и для А. Ахматовой, определившим их пути, стал образ родной земли — именно тогда, когда ей грозила опасность, как внешняя, так и духовно-мировоззренческая. Эта тема звучит у Ахматовой на протяжении всего ее творческого пути. Для Александра Блока во время войны она становится главной. Но Блок прозревает опасность, грозящую стране раньше, уже с первой революцией в России. На эти годы приходятся самые трудные и мучительные его размышления о Родине. В 1915 году будущая катастрофа уже была очевидна ему и наиболее проницательным современникам, а тема России среди «образованной» части общества слыла «непопулярной».

Духовная сфера человеческого бытия никогда не определялась и не управлялась законом — социальным устройством жизни. Духовную природу во многом постигает литература. Анна Ахматова, преодолевая изначальную телесную и духовную двойственность человека, постигала ее около полувека.

 

---

Петр Иванович Ткаченко. Родился в 1950 году на Кубани в станице Старонижестеблиевской. Окончил Владикавказское высшее общевойсковое командное училище и Литературный институт им. А.М. Горького. Работал в журнале «Пограничник», газете «Красная звезда», Военно-художественной студии писателей, главным редактором отдела художественной литературы издательства «Граница». Автор многих книг прозы и публицистики, альманаха «Соленая подкова», составитель ряда изданий по этнокультуре Кубани. Член Союза писателей России. Живет в Москве.