На пространствах воображения

Книга поэта Ивана Щёлокова «Вечные странники» (Щёлоков И.А. Вечные странники. Эссе. Статьи. Очерки. / И.А. Щёлоков — АО «Воронежская областная типография». — Воронеж, 2021. — 256 с.) определена в аннотации как сборник публицистики. «В именах, событиях, эпохах перед нами возникает образ родной воронежской земли», — сказано там же. Это так. Однако проза поэта вызывает у читателя дополнительный интерес, дополнительный к содержательной стороне мемуаристики, эссеистики и прочих жанров документалистики. Это вопрос формы. Принцип единства формы и содержания не очевиден для современного массового читателя, который в публицистике ищет проблемности и злободневности, а в прозе вообще — информации и эмоции. На этом уровне восприятия само название сборника как бы диктует традиционную расшифровку: перед нами отсылка к лермонтовскому «Тучки небесные, вечные странники…». Первые же страницы книги, так и озаглавленные: «Воронежские страницы в кавказских скитаниях М.Ю. Лермонтова. Эссе на фоне дождливого летнего утра», вполне ожидаемо посвящены поэтическому наблюдению за передвижением ненастным летним утром густых, но «разорванных небесной десницей» туч, зрелище которых вызывает из «глубины сердца» музыку печального стихотворения русского классика… «И моя фантазия несет меня вслед за лермонтовскими тучами по просторам воображения. Где еще, если не у нас, в воронежском раздолье, ухватила и отнесла в тайники памяти душа поэта удивительный образ лазурной степи, чтобы однажды в Петербурге, незадолго до своей последней поездки на Кавказ, глядя в окно, с горечью признаться: “Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники…”».

И дальше воронежский поэт вспоминает хрестоматийный «дубовый листок», оторвавшийся от материнского древа, ветер, гонящий по земле поэта, да и его ли одного? «…Ветер будто подхватывает и меня. Я что — странник?.. Может, человек вообще странник на этой земле и под этим небом?» И опять возникает классическая, на поверхности лежащая ассоциация: Лука, персонаж пьесы М. Горького “На дне”, говорит о себе и не о себе: “Все мы на земле странники… Говорят, — слыхал я, — что и земля-то наша в небе странница”». И вспоминается уже читателю, что в горьковские времена до пяти миллионов странников, босяков, богомольцев без кола и двора скиталось по дорогам отчизны… Не этим ли настроем обозначен замысел книги Ивана Щёлокова? Ведь именно на первых страницах начинает звенеть странным напряжением голос эссеиста: «Мы все — “тучки небесные”?… откуда эти необъяснимые состояния тоски и обреченности, униженности и одиночества, безумства и мужества, бесшабашности и жертвенности, совестливости и добра?… Какими ветрами надуло в сквозящую щель раздвоенного сознания и духа?.. И что это, наконец: божье предначертание или уязвленная, разреженная русскими пространствами страждущая душа?»

Последний оборот переводит текст И. Щёлокова из поджанра художественно-публицистического в философско-публицистический, что позволяет трактовать метафору, вынесенную в заголовок книги, не по Лермонтову и не по Горькому, а по Николаю Бердяеву. Анализируя творчество русского религиозного философа, К. Кедров пишет: «Там, где на Западе путешествия, в России — странничество, говорил Бердяев… Странничество не обязательно должно быть в прямом смысле этого слова, и не обязательно оно должно быть добровольное. Но без этого русский человек не может: ему необходимо странствовать, то есть раздвигать пространство».

Вот этим, собственно, и занимается в своей книге И.А. Щёлоков. Подбросив читателю несколько «обманок»-ассоциаций, захватывает его внимание к своей авторской мысли, даже не раздвигая границы, а взламывая жесткое ограждение установленными традициями и заученным «позитивным знанием» нашего мыслительного пространства. Хрестоматийные имена отечественной культуры и малоизвестные воронежские литераторы, журналисты и общественные деятели XX и XXI вв., выдающиеся земляки и народ — насельник нашей области показаны в книге через восприятие поэта-современника и свидетеля совсем не так, как привыкли их представлять и ожидать рассказа о них мы. Художественный тип восприятия мира лирику имманентен, и возникает вопрос о цели жанровой эклектики при создании документального, казалось бы, текста.

А. Житенев в исследовании «Поэзия неомодернизма» совсем по иному поводу вспоминает логику поэта начала XX века Велимира Хлебникова: «“Всякое средство не волит ли быть и целью? Вот пути красоты слова”. Очевидно, что красота, понятая таким образом, делает несущественным различия реального и возможного». Мы решили потревожить великое имя в связи с возникшей по прочтении книги Щёлокова аналогией: перед нами четко выстроенная (пять частей, объединенных зачинами-цитатами из дальнейшего текста, представляющими самостоятельный краткий метатекст) работа, в которой составные части (статьи, главы) соединены не пресловутым позитивным знанием о мире или нуждами злобы дня, но сочетанием несочетаемого: фактов реальной действительности и поэтическим их освещением, художественной интерпретацией, вольной фантазией на философскую тему: «Куда ж нам плыть?…» (А.С. Пушкин «Осень»).

В качестве примера обратимся сначала к первой части, озаглавленной кротко: «Классики и современники». Одна из глав — «О воронежском эпизоде в поездке А.С. Грибоедова в Персию». Отталкиваясь от факта — письма драматурга С.Н. Бегичеву, — Щёлоков сначала констатирует отсутствие в эпистоле упоминаний о работе над комедией «Горе от ума», затем домысливает-дофантазирует, прямо в стилистике немых черно-белых фильмов начала прошлого века, о Пушкине, Гоголе и других писателях, обстоятельные действия комедиографа за гостиничным столом: «Александр Сергеевич, отставляя в сторону перо и бумагу, обращается к рукописи своей недописанной пьесы, еще и еще раз прочитывает сюжет в надежде выявить изъяны либо нестыковки». Далее Грибоедову, теперь почти как герою страниц советского учебника по литературе, «…понятно пока одно… Это будет портрет нового человека… изваяние образованного, честного, бескорыстного и потому раздражающего и вызывающего угрозу устоявшемуся порядку современника». Цитаты из монологов Чацкого и Фамусова перемежаются с отсылками к реалиям 20-х годов XIX в., все более энергично домысливаемым автором эссе: «Уже через несколько лет, по выходе пьесы, откровения… упадут в наэлектризованную и раздраженную столичную атмосферу, до крайности напитанную новомодными якобинскими идеями и, словно молния, взорвут ее, доставив автору многие неприятности… Молодые прогрессисты узнают в главном герое себя, представители высшего света вздрогнут от авторской наглости: это что себе позволяет сочинитель, откуда взял такого опасного выскочку Чацкого, с какой целью выдумал?! Уж не тащит ли всякую мерзость с чужеземья?»

И пусть пьеса при жизни Грибоедова вышла в «Русской Талии» (1825) лишь в виде 4-х явлений, 1 действия и всего 3-го акта, но ведь читана была и рукописно распространялась, в том числе в кругу декабристов, и автора московские тузы называли пасквилянтом — пересыпаются факты-осколки прошлого, слагаясь в причудливый фантазийный узор будущего, как в некоем историческом калейдоскопе: «Нет, это даже не комедия, это мифология, почти библейская калька человеческих типажей и страстей, не меняющаяся во времени. <…> Вот и теперь, когда я стою на холме и под бодрящий осенний ветерок прикасаюсь к чуду, обнаруживая в нем самого себя, лики родного города с его стариной, легендами и тайнами, меня… тянет обратиться к самому поэту: “Милостивый государь, любезный вы наш Александр Сергеевич! Зачем, зачем вы от избытка жизненных и духовных страстей, совсем не жалея себя, вывели эту горькую на все времена формулу: горе от ума? Без малого двести лет с вашей легкой руки человек пребывает в состоянии войны с умом и заигрывания с горем.

Возможно, было это не только в Отечестве нашем, возможно, повсюду и всегда, даже и до Рождества Христова, но именно с вашего сочинения из глухих, скрытых от постороннего глаза покоев человеческой души вырвалась на улицу неприятнейшая забава: прилюдно потешаться над умом и бессовестно тупить, приветствуя глупость…

Горе от ума давно уже хроническая болезнь общества”».

То, что поэт называет фантазией, на самом деле просто привычка к иному видению мира. Вот наглядная реальность. Поворот «зрительной трубки», смещение точки зрения — и мы видим хрестоматийного героя в культурно-исторической ретроспективе: «Нет, наверное, другого персонажа в русской литературе XIXи XX веков, кто бы, как Чацкий, постоянно не мимикрировал и не перевоплощался. Он угадывается повсюду: в пушкинском Онегине, в лермонтовском Печорине, в тургеневском Базарове, в Рахметове из романа Николая Чернышевского “Что делать?”, в пьесах Александра Островского, в горьковских босяках — искателях Бога и вечной истины, оказавшихся, в конечном итоге, на дне жизни. Даже в брежневскую советскую эпоху Чацкий засвидетельствовал свое присутствие. Прежде всего, среди персонажей прозы Юрия Трифонова. Наиболее явно — в образе главного героя романа Виля Липатова “И это все о нем”… А потом “погостил” у Сергея Довлатова и Вени Ерофеева…

В феномене социальной мимикрии Чацкого заключается, пожалуй, самое неприятное предостережение потомкам. Со страниц художественных произведений этот герой почти сразу шагнул в реальную жизнь страны». И далее автор, Иван Щёлоков, напоминает о массе анархистов, революционеров, далее троцкистов, диссидентов, в шестидесятые-семидесятые — «романтиков-пофигистов, блуждающих по тайге, тундре, горам и прочим географическим раздольям с гитарой наперевес и с рюкзаком за плечом и выражающих подобным образом протест на социальную и политическую неустроенность в государстве. В наши дни площадкой для его самореализации все чаще становятся театрально-концертные и эстрадные сообщества. <…> Но, кем бы ни был литературный герой в ту или иную историческую минуту, каждый его прототип одержим идеей “перековать” человеческие сердца по образу и подобию своему…

Ум Чацкого — горе для него самого.

…Ум Чацкого — горе для всех последующих поколений…

Изрекать слова, обличать, иронизировать, высмеивать, ерничать совсем не значит создавать, строить, совершенствовать мир…

Наконец, ум Чацкого — исторический диагноз личному инфантилизму автора, излечиться от которого Грибоедову чудесным образом помогло конкретное дело — дипломатическая миссия в Персии, героическое служение Отечеству, сопряженное с опасностью и необходимостью принимать мудрые государственные решения самостоятельно, исходя из ситуации».

Столь обширное цитирование было необходимо для наглядной демонстрации приема, о котором говорилось выше: факты реальной действительности, будучи преломлены через мировосприятие художника, выявляют свой философский «подтекст» и тем самым изменяют, а то и взламывают, разрушают стереотипное представление о реальности.

В том же разделе «Классики и современники» И. Щёлоков, уже как бы не поэт, а только директор и главный редактор журнала «Подъём», по-деловому вспоминает о подготовке в 2017 году спецвыпуска журнала по Верхнемамонскому району. Говорит между прочим и об открытии номера — романе местного писателя Василия Белокрылова «Земля держит всех». И. Щёлокова зацепил фрагмент из начала романа: война, налет немецкого самолета на возвращающихся из эвакуации сельчан, страх и растерянность людей — и комический эпизод последующего вызволения из оврага набившихся туда «ошалевших» от рева моторов и выстрелов овец. Филолог Щёлоков сразу подумал «о типологии художественных деталей в писательском творчестве»; просто человек Щёлоков вдруг вспомнил давний случай из своего опыта: в 1999 году он стал свидетелем паники овец на даче соседа в Новой Усмани, вызванной пролетом на малой высоте нескольких военных бомбардировщиков и истребителей. Точно так же, как описано в романе, животные в итоге сбиваются «…в плотный круг, будто втискиваются друг в друга, попрятав внутрь головы и выставив на потребу страху лишь курдюки да спины со вздыбленными от ужаса кудряшками свалявшейся шерсти». Но, несмотря на комизм сцены, сюжет увиденного не отпускает автора, он помнит, как сам вместе с любопытством — кто летит, куда летит? — вдруг чувствует стеснение сердца от запредельного грохота боевых машин, чувствует страх… Не это ли рационально не осознаваемое ощущение родства на уровне эмоции со всем живым миром и честная фиксация пережитой эмоции делает филолога, редактора, человека просто — поэтом? И действительность претворяется в стихи:

Ничего не стряслось! Просто прожитый день

На колени холмов опустился закатом,

Просто птица задела крылом чью-то тень,

Обронив свою трель за речным перекатом.

И на смену ликующей песне, в облет

Из остуженной бездны небесной, как бесы,

Самолеты несли громыхающий свод,

Раскроив идеально его по отвесу.

На восток ли, на юг ли крылатая мощь

Проносила возможные смерти и смерчи…

И пугливой отарой под заросли рощ

Забивалась округа, лишив себя речи.

Но автор не завершает главу патетически-поэтически, а серьезно вопрошает сразу после процитированного стихотворения: «…Интересно, откуда в романе В.А. Белокрылова “Земля держит всех” эта деталь с овцами и немецким самолетом? Войну он вряд ли помнил…» — и далее по-редакторски рассуждает, что не бывает без яркой детали художественной прозы… Очень похоже по настроению на пушкинское «Читатель ждет уж рифмы розы — На вот, возьми ее скорей!» из «Евгения Онегина», та же насмешка над «ожиданиями», та же «стыдливость формы», говоря словами Д.С. Лихачева.

По мере освоения книги Ивана Щёлокова создается впечатление, что заповедь «не сотвори себе кумира» является также имманентной поэту. Нет в нем ложного (а по мнению многих, должного) пиетета даже к книге, этой святыне филолога. Во второй части под названием «Параллельное движение», в главе «Книга наших дней», Иван Александрович выступает за свободу в выборе носителей информации: бумажных, цифровых, видео и аудио. Говоря о вздорности цивилизационных споров, Щёлоков как бы опять утверждает сказанное в начале сборника: крайние точки зрения никогда не становились единственной (и верной, добавим) дорогой на пути к совершенствованию человечества. Но тут же проговаривается, вряд ли случайно, что цифровизация сохранит книге статус «главного источника знаний»… И приводит мнение знакомого «технаря» о еще одном преимуществе цифрового формата: «Кстати, и свободного места … больше. Для других нужных вещей». Поэт никак не комментирует эти два пассажа. Он просто обрывает текст. И это тоже комментарий. Но мы не можем не задуматься над подтекстом предложенных фактов действительности: с утратой литературоцентричности нашей отечественной культуры книга стала вещью, удобной/неудобной в использовании. Ибо она теперь для многих — просто «источник знаний».

В третьей главе «Животворящие глубины», посвященной альманаху «День Поэзии — XXI век», связь с предыдущим написанным реализуется через прием зацепления: цитируется строка А. Городницкого «Цивилизация устала от культуры…». И вся глава — как опровержение этой констатации факта. Здесь помещены размышления воронежского поэта о пути цивилизации и исторической судьбе культуры в эссе «“Костенкинская” Венера и кирпично-щебеночная культура». В селе Костенки находится один из уникальных объектов общемирового значения — поселение палеолитического человека, возраст стоянок в этом месте датируется от 40 до 20 тысяч лет. Останки мамонтов, древнейшие орудия труда и охоты, примитивные украшения, каменные фигурки женщин — палеолитических Венер собраны в музее, и животный мир, и мир древнего человека представляют единство, гармоничный мир той давней эпохи. Воображение поэта рисует процесс зарождения в недавних полуживотных человеческих чувств и желаний:

Здесь не было богов — они явились позже,

Когда людская плоть, насытившись сверх меры,

Сползала с дикаря клоком звериной кожи

И обращала в чувства обнаженность нерва.

<…> Провидцы плакали светло от осознанья

Единства неба, звезд, людей и троп звериных.

И зов любви как главный промысел познанья

Был первой верой в этих играх дикариных.

Я часто спрашиваю себя: почему наш предок, дикий человек, пребывая в жесточайших древне-тундровых условиях выживания на берегах Дона, сердцем и духом стремился ввысь, к звездам, к солнцу, чтобы оторваться хотя бы взором от бренного бытия, от кишащей опасностями тверди и почувствовать молекулярное единение свое и мира, земли и неба? Для чего его огрубелые в черновой и часто кровавой работе пальцы так трепетно и нежно ваяли образ возлюбленной, чтобы эту красоту донести до соплеменников?..» — и сопоставляет экспозицию археологического музея с наполнением современных выставочных залов, «где художественность бытия сведена к кускам железа, ржавым гвоздям, ведрам и корытам, поддонам из-под кирпича» — а читатель, привыкший уже к поискам второго слоя смысла в книге Ивана Щёлокова, ассоциативно вспоминает и то, что арт-объектом Йоко Оно на выставке современного искусства, где с нею познакомился Джон Леннон, была доска, утыканная гвоздями; и «разбитое корыто» пушкинской старухи вспоминает… И соглашается: «…современные люди, проделавшие колоссальный путь от дикаря к человеку творящему, созидающему, развившему в себе способность поэтически-одухотворенно постигать окружающий мир, вступили в эру обратного хода времени».

Казалось бы, с какой стати вставлять эссе о Костенках в обзор поэтического альманаха? Но автор объясняет это поисками истоков подлинности в стихотворениях представленных лириков: если творение органично, если нет «стихотворной попсы» — значит, поэзия настоящая, достойная земли, на которой создавалась, и культуры, которой взращена.

Четвертая глава, «Коренники, не пристяжные», и пятая, «О чем рассказала речка Красная», содержат мемуарные очерки о воронежцах XX–XXI вв., отнюдь не только поэтах: об Иване Образцове, Егоре Исаеве, профессорах Анатолии Абрамове и Викторе Акаткине, о журналисте Пятериме Варфоломееве — и исторический обширный очерк о донских староверах, насельниках нашей земли со времен Екатерины II. Портреты современников, с кем был знаком и с кем работал, у кого учился Иван Щёлоков, прямо не сопоставляются с портретами рода Щёлоковых, включающего две ветви — православную и старообрядческую, это и не нужно, и неестественно, и по стилю и жанру не совпадает. Объединяет обе главы интонация, уважительная и признательная; объединяет неподдельный интерес к разным проявлениям человеческой личности, причем личности талантливой или незаурядной именно индивидуальностью своей, и читать о деде Калгане не менее интересно, чем о незабываемом Анатолии Михайловиче Абрамове, легенды о коем до сих пор живы в филологической среде. Все эти люди в исторической ретроспективе только подтверждают своеобразие породившей их почвы, неизбывность традиции и единство при кажущейся — и реальной — пестроте нравов, характеров, обычаев. Это богатство воронежской земли. Как пишет И. Щёлоков, «соотнесенность бытия, речки, лога, околицы, степного простора через раздвоенность сознания, через переживания человеческого сердца, через память» объединяет все, и поэтическая фантазия, понуждавшая лирика обращаться к Лермонтову или Грибоедову, как к живущим и ныне в культурном пространстве России и воронежской земли, к предкам кроманьонцам, к одногорожанам и односельчанам — эта фантазия в результате оказывается точнее физиологического очерка либо частного исторического труда, потому что сохраняет видение связи времен, о чем ныне или забывают, или даже хотят забыть. Наш по отцу земляк А.П. Чехов не забывал, написав в рассказе «Студент», что прошлое и настоящее связаны звеньями одной цепи: тронешь один ее конец — тут же отзовется другой.

Завершая краткий обзор своеобычной книги прозы поэта Ивана Щёлокова, хочется еще раз обратить внимание на слова Бердяева о том, что русское странничество не всегда является таким в прямом смысле слова. Часто это полет мысли или воображения, вносящий в суровую прозу буден элемент поэтизма — так в «Слове о полку Игореве», о прозаической или лирической природе которого до сего времени спорят исследователи, анонимный автор вспоминает вещего Бояна: «А бы ты сиа пълкы ущекотал, скача, славию, по мыслену древу, летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба полы сего времени, рища в тропу Трояню чресъ поля на горы». В этой традиции, как нам представляется, и написана книга воронежского поэта, книга странствий «по мыслену древу» памяти.

Вера Геннадьевна Тимофеева — кандидат филологических наук, заслуженный учитель РФ, учитель русского языка и литературы МБОУ Лицей № 8. Публиковалась в журнале «Подъём», в «Литературной газете», «Учительской газете», в научных сборниках по материалам вузовских конференций в Москве, Санкт-Петербурге, Воронеже. Автор программы спецкурса и монографии-пособия для учителей и учащихся «История русской мысли и русская литература». Живет в Воронеже.