Кросскультурная литература постсоветского пространства

Первые годы постсоветского периода, когда катастрофически разрушались прежние границы империи и возникали новые независимые государства со своими культурами и литературами, привели к метаморфозам не только географического пространства, но и к деформации и переплавке этнокультурного поля бывшего Советского Союза. Множество литераторов, пишущих на русском языке, оказались вдруг в чужой стране, но естественным образом сохраняли русский в качестве основного языка своего творчества, и при этом их причастность к иному этнокультурному пространству превращала их ментальный мир в кросс­культурный, а их творческая идентичность приобретала черты гибридности. Помимо того, многие жители независимых стран, будучи связанными через русский язык с корневой культурой родины, предпочитали писать на русском, а смешение русскоязычного дискурса и парадигмы иной культуры приводило к созданию произведений, представляющих собой гибридный текст.

Сегодня главной особенностью творчества писателей, представляющих кросскультурную литературу, является многослойная гибридизация их произведений — жанровая, образная, языковая и стилевая. Всякий намеренный стилистиче­ский гибрид, по М.М. Бахтину, «в известной мере диалогизирован. Это значит, что скрестившиеся в нем языки относятся друг к другу как реплики диалога; это — спор языков, спор языковых стилей» [Бахтин, 1975; 439].

Кросскультурная литература, к которой многие исследователи и критики [Брейнингер, 2012; Кукулин, 2013; Подлесных, 2007; Риндинсбахер, 2006; Тлостанова, 2004; Шафранская, 2014; Шафранская, Пономарева, 2014] относят и постсоветскую русскоязычную и российскую литературу, создаваемую на пересечении двух и более культур, имеет прямое отношение к вопросам, связанным с гибридизацией словесного творчества, креолизацией, метисацией, межпространственностью1, диаспорами, пороговостью, пересечением и наложением идей и идентичностей, происходящих в постколониальном пространстве. Но по всем этим вопросам существуют достаточно разные мнения.

Пределы, до которых постколониальный мигрантский текст высвечивает понятие гибридности, исследованы в монографии Э. Бемер, заметившей, что «мигрант­ский текст является выражением живой гибридности в естественных красках. Именно гибридность становится фактором, придающим значение огромному кругу культурных переводов, которые делают мигранты» [Boemer, 1995; 234]. В своих работах исследовательница выстраивает следующую связь: от постколониального — через мигрантское — к мультикультурному.

Слово «гибрид» в изначальном смысле, напоминает Р. Янг, — пересечение и частичное слияние двух различных особей, видов, и, следовательно, термин «гибридизация» вызывает в памяти как ботаническое понятие межвидового скрещивания, так и политический «вокабуляр крайне правых викторианской эпохи», которые считали разные расы различными человеческими видами [Young, 1995; 10].

Однако в постколониальной теории и мультикультурной литературе все нюансы гибридности, имеющие чисто политическое содержание, дезавуируются. В политике, социальной и культурной жизни постоянно фиксировались переходные состояния, отчасти по причине того, что не все, что происходит в «контактной зоне» между этносами и культурами, подвергается мониторингу и контролю, ибо иногда это происходит в результате преднамеренной колониальной политики.

В некоем смысле гибридизация — это черта позднего постмодернизма, и в работах некоторых критиков на Западе появляется термин «нечто иное, нежели постмодернизм» [Palmeri, 2001] («other than postmodernism»), для описания новейших явлений в литературе и культуре. В таком явлении явно прослеживается тенденция большего приятия гибридных форм, которые совмещают человека и машину, антропоморфизм и анималистические черты.

В творчестве кросскультурных писателей качественно преображается пространство топоса родного города, «Эдема детства, юности», который также приобретает гибридный характер, будь то «Басква» Афанасия Мамедова («Хазарский ветер»), «Хуррамабад» из одноименного романа А. Волоса или образ Ташкента в творчестве Д. Рубиной. Иногда и знакомые нам образы городов мира становятся гибридными в рамках жанра антиутопии, рождающейся на волне глобализации и столкновений западной и восточной цивилизаций (роман «Мечеть Парижской Богоматери» Е. Чудиновой).

Есть и другие важные наблюдения над сущностью гибридности в рамках постколониальной теории. Так, С. Холл определяет этот процесс как поиск «своего рода коллективного «настоящего я», которое люди с общей историей и предками были способны поддерживать в целостном состоянии», или поиск «некоей прекрасной эры, существование которой реабилитирует нас и в отношении нас самих, и в отношении к другим» [Hall, 1994; 394]. Такой поиск был самым существенным для антиколониальной борьбы и для постколониальных идентичностей.

Другой вариант интерпретации проблемы гибридной идентичности заключается в том, что ее можно рассматривать одновременно и как процесс «становления», и как факт «существования». Так, колонизированные народы не могут просто обратиться к прошлому, к идее коллективной доколониальной культуры, которая якобы «ждет своего часа, чтобы ее обнаружили и которая, будучи вновь обретенной, обеспечит безопасность нашему самоощущению в рамках вечности» [Тлостанова, 2004; 281]. Гибридность может интерпретироваться как процесс и одновременно как момент гомогенизации, когда чуждые, непохожие друг на друга сущности соединяются и начинают существовать в дополнении друг к другу. В рамках проводимых на Западе исследований гибридность подразумевает следующие элементы: 1) слияние или 2) смесь несочетаемого круга национальностей, религий, этносов, гендеров, классов. Гибридности при этом свойственен синкретический характер, в рамках которого понятие устойчивости и смысла идентичности постоянно подвергается проверке. Понятие гибридности демонтирует смысл явлений как чего-то «чистого», «аутентичного», «обязательного». Вместо этого подчеркиваются черты «гетерогенности», различия, неизбежность существования «сборной солянки» (смешанности).

В список постсоветских писателей с кросскультурным гибридным сознанием можно отнести и А. Мелихова («Исповедь еврея»), А. Хаирова («Казань — Курочки», «Одна улица на двоих»), «Ташкентский роман» Евгения Абдуллаева (псевдоним — Сухбат Афлатуни) — о городах, в которых писатели живут, и при этом освоение топоса инокультурного пространства с помощью художественных образов на русском языке приводит к появлению текста-палимпсеста, насыщенного множеством гибридных языковых и этнокультурных образов в художественной ткани произведений.

Без сомнения, в творчестве каждого кросскультурного писателя картина мира воспринимается прежде всего через призму хронотопов малой родины и более широкого пространства родного языка, культуры, даже если писатель принадлежит не к корневой нации, а проживает в рассеянных по всему миру диаспорах соотечественников, в том числе и русской. В произведениях кросскультурных писателей постсоветского периода появляются новые, гибридные образы героев, либо принадлежащие одновременно двум и более культурам, либо вообще превратившиеся в фигуру бездомного, в метафору «перекати-поле» — человека без корней, космополита, гражданина мира, принадлежащего новому порядку социального, культурного и образовательного пространства. В связи с этим герои таких произведений переживают свою идентичность как разъятую, не в силах ни идентифицировать себя с новой этнокультурной реальностью, ни восстановить по разным причинам старые связи с метрополией, то есть с историческим ядром России. Таким образом, метафора «бездомности», «вненаходимости» становится для героев таких произведений зерном, вокруг которого кристаллизуется новая гибридная идентичность. При этом кросскультурные авторы «проговариваются» о том, что выходом из тупиковой ситуации для них становится изменение и превращение национального в мультикультурное. Так, извест­ный исследователь М. Тлостанова совершенно справедливо считает, что «в «нигдейности» транскультурных писателей слилось сразу несколько важных элементов — диаспора и изгнание, иммиграция и исход, внедомность и порой парадоксальные попытки ретерриторизации. Ведь место — это не просто пространство, топографическое местонахождение, но и образ жизни в его материальных и духовных проявлениях» [Тлостанова, 2004; 243]. Такие писатели, по существу, обречены на внутреннее изгнание, бездомность, и такое состояние заставляет их быть в постоянном движении и поиске, и существование внутреннего мира писателя и его художественного мира отмечены метафорой постоянного поиска своего родного уголка, который, конечно, располагается не в конкретных географических координатах, а в некоем экзистенциальном пространстве души. Именно поэтому, отмечает М. Тлостанова, «бесчисленные варианты метафорики изгнания и безместности особенно интересны в тех случаях, когда авторы заостряют внимание на онтологическом и экзистенциальном аспектах этой проблемы, когда происходит не только географический сдвиг, но и часто недобровольное движение от одной системы ценностей и дискурсов к другой в форме внутренней миграции или насильственно навязанного иммигрантского статуса» [Тлостанова, 2004; 243]. Этот важный фактор отличает многих героев постсоветских кросскультурных произведений.

Гибридность художественного пространства на стыке рубежей XX-ХХI веков — особенность литературы европейских стран, обладавших колониями, США, Канады, Австралии и, конечно, современной России и постсоветского пространства.

Так, в романе А. Волоса «Хуррамабад» [Волос, 2000] признаком такой гибридности становится топос города, прообразом которого, конечно же, является Душанбе. Но этот город и узнаваемый благодаря знакомым нам по истории 1990-х годов страшным годам гражданской войны, и достаточно экзотизированный в силу ориентализированного взгляда повествователя, сознание которого пропускает этот образ сквозь фильтры восточного фольклора и сказок «Тысячи и одной ночи». Ориенталистский дискурс проявляется в произведении А. Волоса через гибридный язык: в тексте присутствует большое количество таджикских слов и реалий, транслитерируемых кириллицей. Кроме того, в конце романа присутствует глоссарий незнакомых русскому читателю таджикских лексем, разъясняющих читателю суть инокультурных реалий, но присутствие такого глоссария придает роману еще экзотичность эстетики произведения российского писателя.

Хронотоп Хуррамабада предстает перед нами в своем гибридном обличьи через столкновение пространства сознания и языка русских жителей Таджикистана и культурой, обычаями коренных таджиков, для которых русские во время войны становятся врагами. «Город счастья» и интернациональной дружбы превращается в место насилия и мародерства. Особое значение в произведении А. Волоса приобретает экзистенциальный образ дома и малой родины, которая для русских, проживавших там десятилетиями и считавших этот уголок земли родным, оборачивается неким подобием ада на земле. Так или иначе эта тема обыгрывается в различных сюжетах романа, состоящего из серии рассказов, объединенных общим образом Хуррамабада. Так, в рассказе «Чужой» герой, русский по происхождению, собирается уехать из ставшего ему родным Таджикистана, причем Россия рисуется им в сознании как холодное и чужое пространство. Герой другого рассказа, «Дом у реки», напротив, не может расстаться со своим домом, построенным в Таджикистане, несмотря на всю опасность проживания в этой стране в условиях гражданской войны: столько сердца и материальных средств он вложил в него.

В новелле «Свой» перед нами герой, также по происхождению русский, явно испытавший влияние на свой русский язык таджикского, в силу чего его идентичность становится гибридной. Герой, специально приехавший из России, выучил таджик­ский язык с тем, чтобы сделать эту страну своей второй родиной, и когда его хватают бандиты и заставляют прочитать детское стихотворение, чтобы проверить его происхождение, то в нем признают не таджика, а врага — кулябца, но не русского. Так он и умирает со счастливой мыслью о том, что его приняли за «своего».

В романе писательницы Дины Рубиной «На солнечной стороне улицы» (Рубина, 2011) перед читателем возникает хронотоп Ташкента. Гибридный дискурс здесь показан через призму восприятия рассказчика, который «слушает» город, и в его сознании отпечатывается многоголосый язык мультикультурного Ташкента. Как подмечает исследователь Шафранская, «русское ухо» ташкентца четко улавливает узбек­скую речь, отличает от нее казахскую, киргизскую, татарскую — родственные тюркские языки (причем человек может не владеть ни одним из этих языков, кроме русского, — таков феномен), в отличие, например, от русского человека Москвы или средней полосы России, для которого «черный» и инакоговорящий — «лицо кавказской национальности» [Шафранская, Пономарева, 2014]. В статье «Ориенталистские и постколониальные мотивы в современной литературе: «На солнечной стороне улицы» Дины Рубиной и «Нас там нет» Ларисы Бау приводятся многочисленные примеры языковой интерференции, при которой русский и узбекский языки накладываются друг на друга и получается своего рода некий макаронический язык, служащий своего рода усредненным культурным кодом для общения между узбеками и ташкент­скими русскими: «Вот таким ломаным русским говорят персонажи-узбеки: «Э-э-э! — морщился Адыл Нигматович, — глуп-сти! Тот дженчина просто бандитка некультурный, больше ничего. Какой воспитаний у него, а? Вишел голий на балкон, дочкя на перил садил…»; «Кизимкя, бир пиалушкя катык кушяй, — озабоченно приговаривала она, натряхивая в пиалу белую комковатую жижу» (девочка, одну чашку кислого молока скушай); «…Приезжал старый узбек на тележке, запряженной осликом: — «Джя-аренный кок-руз!»…» (жареная кукуруза)».

Интересно, что подобные процессы гибридизации происходят не только в странах СНГ — бывших республиках Советского Союза, но и в самой многонациональной России, в контактных зонах разных культур, то есть, в местах совместного проживания носителей разных языков и представителей разных этнокультурных типов. Например, в Татарстане и в Казани, в частности, — месте традиционного проживания русского и татарского народов, связанных совместной историей дружбы и выработки общего культурного кода, а также взаимного опыления и обогащения культур. Особенно наглядно подобные процессы иллюстрируются в прозе современного казанского писателя Аделя Хаирова [Хаиров, 2009] и, в частности, в его романе, который он назвал по аналогии с поэмой В. Ерофеева «Казань — Курочки». По замечанию того же исследователя Шафранской, «Повествование перемежается татарскими глоссами и лексическими интерференциями: вывеска «Кыстыбай» — «…(так называется сложенная вдвое нехитрая лепешка кочевников, внутри которой размазано картофельное пюре. Кстати, татарское слово «кыстым» можно перевести как «стошнило»). «Нет, а все-таки забавно звучит слово «жизнь» по-татарски: тырмыш! Ничего не напоминает? Вся жизнь, ну-у так уж вышло, у нас кверху тормышками! Не у них, сволочей, а у нас — добрых и хороших людей!»; «Когда дело доходило до драки, татар­ские писатели забывали свой литературный татарский, и тогда в особняке звучал чистейший русский мат. Бились писатели как депутаты, недолго и небольно, и все тыкали друг друга вопросом: «А ты чтЛ написал?»2[Шафранская, 2014; 97].

Воссоздавая татарский колорит Казани, как пишет исследовательница, Хаиров пользуется «традиционными приемами ориентализма, расцвечивая повествование экзотическими артефактами, национальной кухней, словесными кульбитами: татарская лапша, перемячи (пирожки), кумыс, шурум-бурум (татарский буран), шайтан, бабай и др.»3 [Шафранская, 2014; 98].

Таким образом, современная российская и русскоязычная литература представляет собой крайне интересное и сложное мультикультурное пространство, в котором пересекаются этносы, культуры, языки, и литература такого порядка начинает представлять собой своеобразный палимпсест, который становится и экспериментальным полигоном для обогащения русского языка заимствованиями и языковыми интерференциями, гибридными лингвистическими образованиями, но и способствует культурному диалогу, так необходимому в нашу неспокойную в политическом смысле эпоху между славянскими, азиатскими и западными цивилизациями.

Литература:

Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Художественная литература. 1975. — 504 с.

Брейнингер О. Безмолвный протест // Октябрь. 2012, № 10 [http://magazines.russ.ru/october/2012/10/b7.html].

Кукулин И. В. «Внутренняя постколонизация»: формирование постколониального сознания в русской литературе 1970-2000 годов // Политическая концептология. 2013. № 2. [http://gefter.ru/archive/11708].

Подлесных А.С. Постколониальные тенденции в уральском историческом романе. (А. Иванов «Чердынь — княгиня гор», Г. Юшков «Бива») / А.С. Подлесных // Известия Уральского государственного университета. Сер. 2, Гуманитарные науки. — 2007. — № 53, вып. 14. — С. 231-235.

Риндинсбахер Х. Воображаемые и реальные путешествия Владимира Каминера // НЛО. 2006, № 82 [http://magazines.russ.ru/authors/r/rindinsbaher].

Тлостанова М.В. Жить никогда, писать неоткуда. Постсоветская литература и эстетика транскультурации. М.; УРСС, 2004. — 416 с.

Шафранская Э.Ф. Мифология Казани в прозе Аделя Хаирова // Вестник Северного (Арк­тического) федерального университета. № 1, 2014. С. 95-103.

Шафранская Э.Ф. Мифопоэтика иноэтнокультурного текста в русской прозе XX—XXI вв.: диссертация … доктора филологических наук: 10.01.01 / Шафранская Элеонора Федоровна; — Волгоград, 2008. — 482 с.

Шафранская Э.Ф., Пономарева Т.М. Ориенталистские и постколониальные мотивы в современной литературе: «На солнечной стороне улицы» Дины Рубиной и «Нас там нет» Ларисы Бау // «Русская словесность». — 2014 . — № 1 . — С. 35.

Boehmer E. Colonial and Postcolonial Theory. Oxford, 1995. Р. 234.

Hall S. Cultural Identity and Diaspora // P. Williams and L. Chrisman (eds.). Colonial Discourse and Postcolonial Theory. New York, 1994. Р. 394.

Palmeri F. Other than Postmodern? — Foucault, Pynchon, Hybridity, Ethics. Miami, 2001.

Young R. Colonial Desire: Hybridity in Theory, Culture and Race. L., 1995. Р. 10.

Источники:

Волос А. Хуррамабад. М.: «Независимая газета», 2000.

Рубина Д.И. На солнечной стороне улицы. М.: Эксмо, 2011.

Xаиров А. Казань — Курочки: Поэма // Октябрь. 2009. № 11. С. 65—93.

1 Иногда для обозначения этого понятия в западной критике используют термин «in-betweenness» (англ.).

2 Шафранская Э.Ф. Мифология Казани в прозе Аделя Хаирова // Вестник Северного (Арктического) федерального университета. № 1, 2014. С. 95-103.

3 Там же.

Сергей Петрович Толкачёв родился в 1960 году в городе Эртиль. Окончил факультет романо-германской филологии Воронежского государственного университета. Работал в Эртиле учителем, корреспондентом районной газеты. В дальнейшем — журналист центральных газет «Советская Россия», «Советская культура», преподаватель, проректор Литературного института им. А.М. Горького. Доктор филологических наук, профессор. Автор многих научных работ, книг прозы. Лауреат ряда литературных премий. Член Союза писателей России. Живет в Москве.