Крестоносец

У всякого воронежского села своя примечательность, даже если таковой как бы вовсе и нет. Одно славно своими частушками, другое памятно аккуратной деревянной церковкой, веселой березовой рощей или наивной легендой: про Кудеяра-разбойника, про силача Проню…

Сысоевка была известна своими «психами». То есть не местными сельскими сумасбродами, которые имелись здесь, как и везде, а Сысоевским диспансером для душевнобольных — проще говоря, психбольницей. Ее полуторастолетний главный корпус был некогда помещичьим домом.

Кое-кто в Сысоевке еще помнит у барского портика мраморных львов, больше похожих на гривастых свиней. Правда, уже давно на их месте стоят гипсовые колхозник и рабочий, хотя среди контингента диспансера встречаются люди и вполне интеллигентных профессий.

Например, тот же Евгений Юрьевич, учитель истории. Со стороны на него посмотреть, так по осанке, по выражению лица он самый что ни на есть начальник. Если бы не странный, загадочный крест зеленкой на правой щеке, его от здорового человека ничем не отличить. Он поступил недавно, этой весной, и, как только отлегли морозы, сразу же азартно занялся здешним садом. В итоге летом тот сполна расщедрился на яблоки с уже забытыми старинными названиями: анис, бель, царский ранет.

Помещичьи яблоки с аппетитом ели всем диспансером: хруст и чавканье стояли на всех этажах.

Вообще с появлением Евгения Юрьевича многое для сысоевских психов переменилось в лучшую сторону. Начал он с того, что соседям по палате, каждому, на правую щеку поставил зеленкой четкий, строгий, даже несколько пугающий крест: будто некую перепись произвел.

Контингенту эта «метка» настолько пришлась по душе, что следом и все, правда, уже по собственной инициативе, изрисовали себя такими крестами.

В связи с этим и прозываться среди местных они стали по-новому — «крестоносцами». Придут, скажем, в тот же станционный буфет, сядут в угол подальше и робко поглядывают на здешнюю хозяйку, а она и подаст долгожданную команду: «Эй, крестоносцы, марш пиво разгружать!» И кинутся они тогда на улицу, по-детски счастливо сияя глазенками. А когда расторопно перекатают бочки, так она нальет им щец — само собой, пустых. Даст и по кусочку хлеба, который в диспансер из-за распутицы не привозят уж неделю.

Вот тут и начнут «крестоносцы» друг перед другом метать жрачку, да так, что только ложки свистят. Иной раз удастся им и повыгодней шабашку сыскать: скажем, кому-нибудь из сысоевцев огород перекопать или нужник почистить. Такса за такую работу была известная: куриное яйцо каждому или миска картох.

Это все Евгений Юрьевич с первых дней перевернул: плата для контингента его стараниями была категорически поднята втрое. Он сам поначалу ходил везде со своими «крестоносцами» на подработку и строго следил, чтобы не нарушались — как он говорил сквозь зубы, тихо и холодно — элементарные человеческие права.

Работа работой, но насчет свободного времени Евгений Юрьевич тоже проявил инициативу: организовал местными силами вроде как самодеятельность. Сценой стал мост через реку, деливший Сысоевку на Правую и Левую. Сюда и наладились диспансерные приходить время от времени «свадьбу играть» — с гармонью, мотаней и частушечным визгом.

С моста, надо сказать, в любое время года открывается такой вдохновенный вид с вольной, высоченной дубравой и логом Ягодным, что когда батюшка отец Андрей едет с одного берега на другой на своем горбатом «запорожце» требу какую совершить или по мирскому делу, так обязательно перекрестится и нежно скажет про себя: «Всякое дыхание да хвалит Господа!»

Для свадебных гуляний Евгений Юрьевич придумал своим «крестоносцам» украшения из пустых пивных банок, бутылочных пробок и значков. А так как в этом деле инициатива не возбранялась, некоторые всячески воображали друг перед другом: кто напялит на голову старое ведро, кто повесит на спину дохлую кошку.

Как и на всякой «нормальной» свадьбе, не обходилось у них без спиртного. Загодя они старательно собирали по селу пустые бутылки, а на вырученные за «хрусталь» деньги брали на всю ораву пол-литра самогона.

— Нам для запаха! — строго усмехался Евгений Юрьевич. — А дури у нас своей хватает!

В общем, на время «свадьбы» сысоевцы всякое сообщение между берегами прерывали.

С этой ватагой однажды вечером и сошлась Катя на мосту.

Она смело и даже с улыбкой шла навстречу громовени: Катя не первый год работала санитаркой в диспансере. Двое больных — один с гармонью, другой с бубном — рванулись ей навстречу из толпы. Им хотелось как можно ближе заглянуть Кате в лицо.

Вдруг кто-то аккуратно, но настойчиво отодвинул их в разные стороны.

Евгений Юрьевич протянул Кате букетик розовой луговой герани. Той самой, что в юнгианском психоанализе ассоциируется с любовью, состраданием и заботой.

Он скупо, болезненно усмехнулся:

— Свадьба у нас сегодня забуксовала. Жених есть, а невесты нет. Вы не согласитесь восполнить этот пробел?

— Кто жених?.. — усмехнулась Катя.

— Я…

Катя в своей еще молодой жизни уже дважды была невестой. И она знала, что невестой быть, в общем-то, очень хорошо, интересно. Проблемы начинаются потом. То есть потом всякий раз оказывалось, что она вышла замуж за алкоголика. Трудно сказать, как могла бы сложиться ее судьба, наверное, как и у всех в таких обстоятельствах, но оба ее мужика по белой горячке с разницей в три года повесились, избрав для этого один и тот же крюк в сарае — под хомут, кованый, с четырехгранным жалом.

На «невесту» Катя, рассмеявшись, согласилась.

Подхватив ее и Евгения Юрьевича на руки, «крестоносцы» бегом понесли их через мост. Надрывно сипела гармонь, лязгали гирлянды пивных банок. Сысоевские собаки молчали, поджав хвосты.

Наискось пугающе висела тяжелая, полная луна. Она была какая-то неестественно круглая, как лицо дауна.

Луговая герань несколько дней вдохновенно розовела у Кати на столе. Это были первые цветы, которые ей подарили за всю ее жизнь. И она решила в свою очередь сделать что-то хорошее для Евгения Юрьевича. В диспансере уже год кормили контингент только макаронами, серыми и клейкими, к тому же почему-то пахнущими старой олифой, так что персонал нет-нет да и приносил для больных что-нибудь домашнее.

Катя пожарила для Евгения Юрьевича ядреные, как на дрожжах подошедшие, котлеты.

Евгений Юрьевич отдал их на «общак».

Вскоре она заметила за собой, что день за днем, чем бы сама ни была занята, не выпускает учителя из поля зрения и все за ним невольно примечает: то Евгений Юрьевич глядит сквозь паутину за окном, будто отпотевшую мелкой, дымчатой росой; то Василию Васильевичу, главврачу, огород перекапывает…

Она хорошо знала, что это с ней и чем такое заканчивается.

Катя на всякий случай тайком перелистала амбулаторную карточку Евгения Юрьевича, но толком про его болезнь ничего не поняла.

На днях она увидела, что он в саду читает какую-то книгу, и решилась подойти, чувствуя себя при этом ни мало ни много круглой идиоткой.

— Интересная? — тихо сказала Катя.

— Кому как…

— А кто автор?

— Ты его не знаешь.

— Вам трудно сказать?

— Ильин. Иван. Известный русский философ.

— И что он пишет?.. — Катя вдруг почувствовала, что может сейчас беспричинно расплакаться от волнения.

— Ильин пишет, что «там, где все кажется безутешным, утешение уже стоит у порога»…

— Откуда только ему взяться в такой нашей дурацкой жизни?

— Прислушайся, утешение уже стучится в дверь… — сдержанно улыбнулся Евгений Юрьевич.

— А это ваши слова или Ильина? — взволнованно спросила Катя.

— Его для нас с тобой…

Как-то один воронежский предприниматель выделил диспансеру мешок муки и мешок колотого гороха. Катю послали в город на санитарном уазике получить товар, а Евгения Юрьевича главврач определил при ней грузчиком.

На обратном пути шофер, молодой, только что из армии парень, захотел поглядеть в Краеведческом музее приезжую выставку восковых фигур. В одной местной газете даже писали, будто по ночам те бродят с этажа на этаж, пугая сторожей, и что некоторым посетителям при виде экспонатов требуется нашатырь: это была выставка уродств человеческого тела.

В музее Катя как только увидела воскового мужчину со вторым лицом на затылке и женщину с тремя грудями, так сразу и сбежала.

Мужчины ходили по выставке еще с полчаса.

Когда они вернулись, Евгений Юрьевич сдержанно сказал:

— Это все внешнее. А если бы кто смог отобразить уродства человеческого духа… Вот что по-настоящему горько…

Катя взяла его за руку и вдруг заплакала.

Они приехали затемно, когда на здание диспансера, больше похожее на развалины, мелким светлым дождем сеялось свечение дауновской луны.

Кате вдруг стало не по себе, что Евгений Юрьевич сейчас уйдет от нее туда, за окна с ржавыми решетками, одиноко ляжет на железную просевшую кровать с матрацем, пахнущим мышами.

Евгений Юрьевич ночевал у нее.

Рано утром она пошла домой к Василию Васильевичу. Туман от реки навалился плотный, вязкий, так что казалось, будто он цепляется за ноги и мешает идти.

Главврач доил в сарае козу, и они объяснились без свидетелей.

— Смотри, деточка… — вздохнул Василий Васильевич, который сидел перед ведром в байковом больничном халате. — Жить ему у тебя я, конечно, временно разрешить могу. Считай, что уже разрешил. Но пусть огород у меня докопает и всю ботву картофельную пожжет.

— Миленький Василь Василич! — заплакала Катя, судорожно обняла его и опрокинула ведро с молоком. Правда, молока оказалось всего ничего, как от мышки. Коза была старая, а зарезать ее Василий Васильевич жалел.

Уходя, Катя с уважением вспоминала то хорошее, что говорили в диспансере про Василия Васильевича: лет тридцать назад он работал на неплохой должности в облздраве, готовился защитить диссертацию по лечению шизофрении молитвой, а потом от него ушла жена, и он бросил все, перебрался к ним в Сысоевку, и здесь его все полюбили.

Вспомнила Катя и одну недавнюю историю, связанную с ним: Василий Васильевич занял у какого-то нового русского пять тысяч рублей на ремонт санитарного уазика, «буханки», и не смог вовремя вернуть. Его поставили на счетчик, а когда набежала приличная сумма, за ней приехали качки этого бизнесмена. «Крестоносцы» двинулись на них, выбивая ложками дробь на пустых мисках и кастрюлях и размахивая над головами свадебными гирляндами пивных банок. Кое у кого были палки, и они успели разбить окна в машине качков, пока та судорожно прорывалась через здешний ухватистый чернозем.

Вернувшись домой, Катя первым делом зашла в сарай, пахнущий старым сеном, и на всякий случай с трудом, но выдернула из бревна тот самый кованый крюк для хомута.

На другой день к ней прибежала мать и плакала до сердечного приступа: «Одумайся, дочура рехнутая!»

Евгений Юрьевич в это время был у Василия Васильевича на огороде, а когда вернулся, Катина мать, всю жизнь проработавшая дояркой на ферме, вдруг застеснялась его интеллигентной, начальственной внешности и поспешила уйти.

— А что у него за крест на щеке? — тихо спросила она Катю за калиткой.

— Не знаю…

— Спроси!

— Стыдно, мама.

— А жить тебе с ним не стыдно?

— Нисколько.

— Оно, конечно, сразу видно — человек образованный!

— Не в этом дело…

— А в чем?

— Ни в чем.

— Ну и дура, — сказала мать. — Мы с тобой две дуры! А он между нас получился дурак третий.

Катя не обиделась — она эти слова поняла по-своему, по-хорошему:

— Да, он — особенный!

День за днем Евгений Юрьевич перекопал главврачу огород, пожег ботву, но и потом продолжал ходить к нему: то забор поправить, то колодец почистить, а недавно принялся пилить дрова на зиму.

После этой, как говорил Василий Васильевич, трудотерапии Евгений Юрьевич шел на пруд и «брал» за час-другой ведро сазанов, хотя местные добытчики и сетями ничего кроме плотвы да плоских, как фанера, ершат не ухватывали.

Сысоевские мужики часто приходили поглазеть, как он управляется с рыбинами: порой на крючок к нему лезли сазаны по пять-шесть кило каждый. Пробовали и они в это время устанавливать наудачу свои снасти неподалеку от него, но так-таки всегда оставались без добычи.

Мужики собирались подпоить Евгения Юрьевича и расколоть на рыбацкий секрет, но Катя доглядывала и ни разу не допустила их к нему с бутылкой. Крюк в сарае вырвать она вырвала, но забыть про него не забыла.

— Рыба хорошо идет, когда на солнце мелкая рябь начинается, — как-то заметил ей Евгений Юрьевич.

— А разве такое бывает? — смутилась она.

Евгений Юрьевич рассмеялся:

— Для тебя, конечно, нет.

— А вы, значит, эту рябь видите? — напряглась Катя.

— Если напрягусь как следует, — строго сказал Евгений Юрьевич.

Вечерами Катя глядела телевизор, а он читал своего Ильина, вместо очков используя большую увеличительную лупу, словно рассматривал страницы через иллюминатор.

Катя однажды взяла эту книгу в руки и робко прочитала заголовок — «Книга раздумий и тихих созерцаний». Полистала: «Болезнь», «Бедность», «Одаренный», «Обиженные»…

«С ума сойти можно!» — растерялась она и куда подальше спрятала книгу.

Евгений Юрьевич дня два мучился без чтения, а потом вдруг лег на пол лицом вниз и затих.

Катя побледнела и бегом принесла назад томик Ильина.

Однажды ночью ее разбудила луна-даун: неестественно большая, она светила тупо и бездумно…

Евгений Юрьевич спал с каким-то странным выражением на лице, словно одна часть его была счастливая и спокойная, а другая — нервная и несчастная.

…Под утро ему был голос.

— Пришел твой час. Горе на Земле большое, — сухо сказал он Евгению Юрьевичу.

— Я думал, что все будет иначе…

— Семь ангелов, которым дано семь труб? Жена, облеченная в солнце? И Агнец на горе Сионе, и с Ним сто сорок четыре тысячи?

— Почему бы нет. Спасти человечество от апокалипсиса в одиночку не так-то легко.

— Не философствуй. Еще пара часов и боль на Земле превысит критическую точку. Что будет тогда, тебе известно.

— Объявится большой красный дракон с семью головами и десятью рогами.

— Время на исходе! Только ты сейчас можешь спасти этот мир.

— Аллилуйя! Я полетел!.. — крикнул Евгений Юрьевич.

Катя переходила мост, когда он, угнувшись, напористо пробежал мимо.

Какая-то дикая сила мощно двигала его ноги. Он как топором простучал ими по бревнам настила.

Катя знала, что Василий Васильевич поручил ему сегодня чистить свиной закут, но по этому поводу совсем не надо было так спешить спозаранку. И еще одну странную подробность заметила Катя: Евгений Юрьевич бежал босиком и закрыв глаза. Руки при этом были у него, как у слепого, вытянуты вперед. Проскочив вприпрыжку мосток, он резко свернул в сторону леса, уже мерцавшего первой молодой зеленью. Сойка будто погналась за Евгением Юрьевичем, вертко прыгая с дерева на дерево с истеричным грубым клекотом.

Катя было бросилась за ним, но в глубине леса между деревьев еще стоял, точно в ступоре, большой туман, и она скоро потеряла Евгения Юрьевича из виду.

На работе Катя рассказала обо всем Василию Васильевичу. Он же накричал на нее и велел немедленно идти домой.

…Евгений Юрьевич сидел на подоконнике Катиного дома, свесив босые израненные ноги наружу.

— Я победил… — тихо проговорил он Кате. — Мир наш спасен.

 

…Из аминазиновой палаты Евгений Юрьевич вернулся через полмесяца, тягостно опустошенный и неестественно вялый, будто из него вынули все кости.

Было распоряжение не выпускать Евгения Юрьевича из диспансера, пока не удастся полностью купировать приступ, но он и сам никуда не рвется и сутками пригвожденно лежит на кровати, на которую Катя положила в нарушение инструкции два матраца.

Она кормит Евгения Юрьевича домашней едой, из которой на первом месте — ядреные котлеты размером чуть ли не с батон, и берет ему у Василия Васильевича козье молоко.

А по вечерам вслух читает Евгению Юрьевичу Ильина.

«Я всегда стараюсь различать — кто я есть в действительности и каким меня видят другие… — напряженно произносит Катя чуть ли не со слезами на глазах. — Чем сложнее, тоньше и глубже внутренняя сущность человека, тем менее верно его нередко воспринимают, тем несправедливее оценивают…»

Катя ждет ребенка.

Недавно она нарисовала себе зеленкой крест на правой щеке.

Василий Васильевич по этому поводу только покрутил пальцем у виска, но Катя надеется, что так она сможет скорей достучаться до Евгения Юрьевича. По крайней мере, он на этот ее крест внимательно покосился и даже сделал слабую попытку что-то сказать смешное, но у него не получилось.

Все равно Катя уверена, что в глубине души Евгения Юрьевича живы все его размышления и переживания, удивительные своей необычностью и тайным благородством.

«Крестоносцы» продолжают подрабатывать на сысоевских огородах, катают в буфете бочки с пивом, а недавно опять играли свадьбу на мосту. Правда, на этот раз была та и без невесты, и без жениха.

Но громовень, как всегда, стояла на все село.

 

СВОЙ — ЧУЖОЙ

 

Как и большинство россиян, в тот самый день 24 февраля с утра Владимир Викторович Ларионов, доктор наук, профессор военного института радиоэлектроники «Сириус», узнал о начале СВО.

Отныне он день ото дня с брезгливостью наблюдал на телеэкране хаотичное броуновское движение невесть откуда взявшихся новых эмигрантов, лихорадочно бежавших через казахстанский коридор в Грузию, Вьетнам, Таиланд и прочие далеко не родные края.

Именно тогда Ларионову и была подарена свыше исключительно актуальная идея. Из разряда тех, которые, по словам великого писателя Достоевского, носятся в воздухе.

Приступив вскоре к ее материальному воплощению, Ларионов весь день до позднего вечера эдаким молодцом носился туда-сюда по сборочному цеху их особого секретного института, раздавая задания и советы конструкторам, инженерам и рабочим. Нужные чертежи он еще утром исполнил карандашом чуть ли не на коленке.

В общем, Ларионов на целый день стал здесь центром некоего сложного взвихренного движения всех и каждого, начиная от начальника цеха и заканчивая кладовщицей. Само собой, Ларионов кого-то бодро поторапливал, кого-то безобидно, почти весело журил.

В итоге общими авральными усилиями инженеров и рабочих, отставивших перекуры и даже отменивших обеденный перерыв, был изготовлен некий прибор размером приблизительно с коробочку вай-фай приемника.

Владимир Викторович загадочно оглядел его, как живому что-то шепнул и, зажмурясь, приложил к груди. На минутку. А потом, подняв этот прибор над головой, уверенно пообещал всему коллективу цеха весомую внеочередную премию.

И, выждав паузу, строго, пророчески произнес:

— Попомните мои слова, что кое-кому созданное вами сейчас уникальное устройство по душе не придется. Ой как не придется! Некоторые такой вой поднимут, хоть мертвых выноси…

На другой день ровно в восемь утра Ларионов с торжественным выражением на лице уже сидел в кабинете генерального директора «Сириуса» Дмитрия Михайловича Перевозчикова. Кстати, тот встретил профессора как дорогого гостя с самой что ни на есть сердечной и радушной улыбкой.

Генеральный, будучи ростом с два Владимира Викторовича, приобнял его с особо учтивой бережностью и немедля осведомился о здоровье и вообще обо всех беспокоящих проблемах.

— Все замечательно, дорогой Дмитрий Михайлович, подвигаемся вперед семимильными шагами! — чуть ли не по-мальчишески озорно всхохотнул Ларионов.

— Чаю? Кофе? Или наперекор всему и всем дерябнем отменного французского коньячку? — живо вскрикнул Дмитрий Михайлович, близко глянув в лицо гостя. — У Вас, Владимир Викторович, во всем вашем облике нечто такое сейчас со всей очевидностью сияет, словно с минуты на минуту Вы решительно осчастливите запутавшееся в своих нескладных проблемах человечество!

— Или, скорее, огорчу его… Если вовсе не вгоню в ступор! — многозначительно проговорил Ларионов и почти равнодушно, как бы между прочим, положил на стол ту самую плоскую коробочку, над исполнением которой они вчера так старательно, ажиотажно трудились всем сборочным цехом.

Тут как раз секретарь-референт Анна Павловна, во всем выглядевшая классическим образцом своей особой профессии, коньяк подала со всеми соответствующими моменту причиндалами.

Ларионов, вдохновенно сияя, едва дождался, когда они с генеральным останутся тет-а-тет.

— Как вам известно, дорогой Дмитрий Михайлович, на военных самолетах стоит разработка нашего института «свой — чужой»… — чуть ли не шепотом загадочно проговорил профессор. — Так вот, перед Вами ее аналог. С тем, однако, отличием, что сия коробочка способна влет определить любого человека: «свой» он или «чужой»? Иначе говоря, патриот ли своей страны или самый что ни на есть прохвост-либерал. Если вовсе не иноагент, не предатель…

— Однако… — достаточно строго хмыкнул генеральный. — Надеюсь, дружище, Вы меня не разыгрываете?

— Давайте сейчас все и проверим! — Ларионов прокашлялся. Даже по груди себя постучал, но без особого упорства. Скорее, машинально.

— Как проверим?.. — напрягся Дмитрий Михайлович и тотчас на глазах как бы несколько поскучнел. По крайней мере, тон его слов попрохладнел.

— Да на нас с Вами! Можно и на Анне Павловне! Зама вашего пригласим! — с бодрой радостью в голосе произнес Владимир Викторович.

Генеральный как-то вдруг смутился и многозначительно поморщился.

— Думаю, сейчас не самое подходящее время для экспериментов с Вашим новым изобретением… В этом вопросе нужен особый подход. Я бы сказал, государственный, — отчетливо обозначившимся номенклатурным голосом проговорил генеральный. И быстро, нервным рывком употребил элегантную рюмочку-тюльпан французского коньяка: густо-красного, с шоколадным отсветом. Понятное дело, ведущего родословную от одного из самых великих коньячных дворов Rйmy Martin. Конечно же, категории X.O.

Недолго думая, Ларионов сделал то же самое, но с еще с большей лихостью.

— А сами себя вы, дорогой Владимир Викторович, уже подвергали такой испытательной проверке? — то ли озорно, то ли с хитринкой, в общем, с эдакой верткой лукавинкой, но при всем при том явно начальственно прищурился генеральный.

— Всенепременно!.. И не раз! — подмигнул Ларионов и вновь не менее хватко отработал по элитному напитку. — Ответ всегда был один: свой! Свой в доску! И более чем на сто процентов!

Тотчас в миниатюрном оконце его сверхчувствительного и проницательного аппарата вспыхнул зеленоватый глазок с миниатюрными буковками. Они легко прочитывались. Это было слово «СВОЙ». С тремя восклицательными знаками.

— Он зрит в корень! — вдохновенно вскрикнул Ларионов. — Как ни вертись, как ни лукавь! Признаюсь Вам по секрету… Когда мы в цехе собрали сей прибор, так тотчас все представители рабочего класса наперегонки кинулись замерять им личную, так сказать, политическую ориентацию. Кстати, он им всем подряд «свой» выдал. А вот интеллигенция тамошняя чего-то воздержалась пока. Мол, пусть мой прибор получит официальное разрешение. А то как бы того…

— Именно, именно… — аккуратно вздохнул генеральный. — Лично мне кажется, что они в чем-то правы. Вопрос вопросов, однако… Так что не будем пока делать никаких поспешных выводов насчет немедленного массового производства Вашего эпохального изобретения.

— Конечно, конечно… Я не без понятия! — уважительно закивал Владимир Викторович. — Как там народ говорит? Спешка нужна только при ловле блох…

— А я со своей стороны сегодня же доведу до сведения кого следует о вашем, без преувеличения, судьбоносном открытии, дорогой Вы наш! — емко вздохнул генеральный. — Кстати, этот приборчик свой Вы каким названием окрестили?

— Как-то еще не определился… — чуть ли не повинился профессор и неуклюже вздохнул.

— Понятно… — рассудительно проговорил генеральный. — Само собой, я немедленно распоряжусь: наши секретчики присвоят ему, как полагается, нужный код. Под ним он будет проходить в дальнейшем во всех официальных документах. — Дмитрий Михайлович напрягся, точно собираясь с силами решительно преодолеть невидимый для других, но очевидный для него некий труднопреодолимый барьер. — Итак, до завтра, дорогой Вы наш?! Жду Вашего звонка прямо с утра.

Ни с утра, ни в обед, а тем более к вечеру дозвониться до генерального у Ларионова не получилось. Тогда он сам поднялся на главный административный этаж. Здесь, как всегда, царствовал дух эдакого номенклатурного классицизма с элементами барокко: множественные почетные грамоты Министерства в золоченых массивных рамках, масштабная доска почета, одетая в густо-красный блескучий бархат, на полу с тяжелым матерым дубовым паркетом — длинные пышные ковровые дорожки и развесистые густые пальмы с ажурно-резными размашистыми листьями, емкие аквариумы, загадочно мерцающие и интригующе поблескивающие матовым серебром рыбьей чешуи, а также изысканные разлапистые светильники, мощно пламенеющие со стен и потолка.

В общем, встреча с генеральным в тот день так-таки не состоялось. Со слов секретаря-референта Анны Павловны, тот куда-то ранней раннего срочно уехал, не сказав, когда будет, но просил ни с кем его не соединять, так как ему предстоит утрясать некий масштабный вопрос государственного значения, требующий предельной сосредоточенности для принятия выверенных решений повышенной ответственности.

Оставшись как бы не у дел, Владимир Викторович до конца рабочего дня еще раз для верности провел, так сказать, ряд «полевых» испытаний новоиспеченного прибора на фигурантах телевизионных передач на самых разных каналах. И ему такое с этим «СВОЙ-ЧУЖОЙ» открылось, хоть святых выноси…

В итоге прибор реально перегрелся, словно утомившись давать оценку ведущим, комментаторам, бизнесменам, шоуменам, экспертам и прочим иным…

 

* * *

 

На другой день за пять минут до окончания рабочего дня Анна Павловна, которая всегда самым что ни на есть загадочным образом даже на расстоянии перенимала настроение своего шефа, с потаенной досадой и глухим, вызревающим раздражением объявила Владимиру Викторовичу по внутренней связи, что генеральный ждет его.

И после многозначительной паузы особо требовательно добавила: «Немедленно»…

— Догадываешься, зачем вызвал?.. — сегодня даже не поднимаясь со своего места весомо проговорил Дмитрий Михайлович.

— Будем наш прибор в серию запускать?! — смело вскрикнул Ларионов.

Дмитрий Михайлович судорожно откинулся в кресле:

— Размечтался, как девица красная! Будем передавать все документы по твоему прибору секретчикам. На архивацию.

— А смысл какой? — тревожно вздохнул Владимир Викторович.

— Вопрос наивный. Если не глупый… — прищурился генеральный. — Но тебе, как другу, отвечу: ответственные люди, очень ответственные, однозначно убеждены, что сегодня политически ошибочно наглядно разделить наше общество на «своих» и «чужих». Все это в реальности гораздо сложней, чем твой нахальный прибор дерзает показывать! Такая путаница может начаться… Такая головоломка… В общем, ты, дружище, извини, проявил политическую недальновидность. Вознамерился, так сказать, впереди паровоза бежать… С далеко идущими тревожными последствиями. Тем не менее, пусть и с трудом, компромиссный выход найден. С учетом твоих былых заслуг. Тебе предложено с завтрашнего дня стать почетным пенсионером.

Владимир Викторович в ответ на эти слова странно промолчал. Дмитрий Михайлович еще минуту-другую подождал продолжения их приватного разговора. Даже того самого более чем отменного коньячку хотел было предложить профессору. Да только вовремя понял, что Ларионов, кажется, потерял сознание, если не более того.

Санитары не заставили себя ждать — Анна Павловна заранее предусмотрительно вызвала бригаду «скорой».

До машины Дмитрий Михайлович шел рядом с носилками, на которых лежал профессор. На свежем воздухе тот вдруг ненадолго пришел в себя и тотчас изловчился незаметно навести на генерального свой приборчик.

Экран немедленно и вполне бесстрастно ответил изумрудными аккуратными буковками: «ЧУЖОЙ».

 

---

Сергей Прокофьевич Пылёв родился в 1948 году в городе Коростене Житомирской области. Окончил отделение журналистики Воронежского государственного университета. Работал журналистом в воронежских изданиях, главным редактором журнала «Воронеж: Время. События. Люди», заместителем председателя правления Воронежской организации Союза писателей СССР. Автор десяти книг прозы. Лауреат премий «Кольцовский край», журнала «Берега», награжден медалью им. В.М. Шукшина, дипломами форума «Золотой Витязь», знаком «Благодарность от Земли Воронежской». Член Союза писателей России. Живет в Воронеже.