Косая

1

Васильевка располагалась в стороне от больших дорог, поэтому отступление наших войск в деревне осталось незамеченным. Но однажды утром старуха Федотовна рассказала соседке, что минувшей ночью в ее окошко тихонько постучали.

— Три солдатика… худющие, измученные… отстали от своих… да и заблудились, видать. Накормила, чем смогла. У меня в избе они и переночевали. А утром, чуть свет, показала им, как на большак скорее выйти. Они и ушли. Сказали: мол, скоро немцы к вам в село явятся, вы уж тут держитесь…

Слух об отступающих солдатах быстро разошелся по деревне. Зинаида узнала о приближении немцев от своей свекрови Антонины Ивановны, которая держала корову Милку и каждый день приносила внучке, трехлетней Катюшке, банку парного молока.

— Что делать будем, а, Зин? — беспокойно спросила она невестку.

— Бежать надо из деревни! — ответила та.

— Может, и надо. Но куда ж я со своими-то больными ногами? Да и коровку жалко оставлять, пропадет она без меня. А вы с Катюшей собирайтесь. Авось найдете где-нибудь приют, мир не без добрых людей. А там, может, и наши скоро вернутся…

Зинаида собрала в сумку кое-какую одежку, положила вареной картошки, хлеба и пяток яиц. Ее две курицы — Рябка и Хохлатка — неслись исправно, и яйца были свежие, только-только из гнезда.

«А что же с курами-то делать?» — мелькнула мысль. Ничего не придумав, Зинаида решила: «Даст Бог, как-нибудь выживут без нас».

Из избы вышли рано утром. Катюшка спросонья немного покапризничала, но быстро успокоилась, решив, что им с мамой предстоит интересная прогулка.

Чтобы выйти на тропинку, ведущую к большаку, надо было пройти через всю деревню. Но не успели дойти и до околицы, как их догнали немецкие мотоциклисты. Пришлось возвращаться назад.

Подходя к своей избе, Зинаида увидела, как трое немецких солдат гоняются за ее Хохлаткой. Нерасторопная Рябка была уже в руках одного из них, а Хохлатка с громким «куд-кудах!» бегала вокруг избы, забиралась в какие-то ей одной знакомые щели, взлетала на забор, на соломенную крышу, пытаясь спрятаться за трубой, снова летела вниз и бегала вокруг избы… Один из немцев даже открыл по ней стрельбу из автомата, но попасть в Хохлатку так и не смог. Невдалеке собрались деревенские ребятишки, которые громко смеялись над незадачливыми охотниками:

— Вот это вояки! С курицей справиться не могут!

Из-за угла выскочил немецкий мотоцикл. Сидевший в коляске офицер строго прикрикнул на солдат, и они, бросив гоняться за Хохлаткой и шуганув стайку ребятишек, ушли. Зинаида загнала Хохлатку в сарай, надеясь, что она оттуда на глаза немцам больше не покажется.

Пришла свекровь. Как всегда, принесла молока, посокрушалась:

— Ох, как же плохо, что вы не успели уйти…

И вдруг попросила невестку:

— Зин, ты женщина молодая, видная… Уж постарайся не показываться этим извергам на глаза… А то — не дай Бог… Ты уж побереги себя…

— Не волнуйтесь, мама, — успокоила ее Зинаида. — Без дела на улицу не выйду. Вы только молока Катеньке приносите, когда сможете…

— А как же, а как же, — пообещала Антонина Ивановна. — Буду приносить. А там, даст Бог, и наши выгонят эту погань из деревни…

Но проводить весь день в избе у Зинаиды никак не получалось. То Хохлатку надо было покормить, то дров принести, чтобы печку растопить, то за Катюшкой присмотреть — ей, непоседливой, на месте не сиделось. И однажды, когда Зинаида в очередной раз вышла по делам во двор, случилась беда. Проходивший мимо молодой, но не в меру упитанный немецкий ефрейтор с неприятно большим родимым пятном на правой щеке, воровато оглянувшись по сторонам, направился в ее сторону. Зинаида попыталась тут же скрыться в избе, но немец угрожающе крикнул:

— Halt!

Зинаида остановилась. А Катюшка, не понимая, кто перед ними, вежливо, по-детски, поздоровалась:

— Татути!

Немец грубо оттолкнул ребенка и шагнул к Зинаиде, молча указав пальцем в сторону сарая, за открытой дверью которого виднелось сено — свекровь сложила его тут, потому что на ее дворе сарая не было. Зинаида сделала вид, что ничего не понимает. И тогда он, грубо схватив ее за руку, поволок к этому сену. Зинаида пыталась отбиться, кричала, но ефрейтор зажал ей рот своей рукой, покрытой татуровкой в виде какого-то вензеля. И тогда маленькая Катюшка схватила незваного гостя за его каменно-серые брюки, дернула своими слабенькими ручонками на себя и что есть мочи заверещала:

— Пусти маму! Пусти маму!

Немец снова оттолкнул девчонку, и тогда она совсем по-взрослому завизжала:

— Помогите, люди доблые! Помогите!

В тот же он ударил ее сапогом прямо в лицо, и девочка упала, потеряв сознание.

 

2

Дочка потеряла глаз. Как ни сокрушалась Зинаида, сделать ничего не смогла. Больница в оккупированной немцами Васильевке не работала, а старый фельдшер Семен Еремеевич только развел руками:

— Тут нужны специалисты-офтальмологи. Да и они могут оказаться бессильными…

Ну а упитанный немецкий ефрейтор продолжал навещать Зинаиду. Поначалу она пыталась от него отбиваться, но он угрожающе шагал в сторону Катюшки, и женщине приходилось покорно идти в сторону сарая.

Однажды немец протянул Катюшке конфету. Заглядевшись на причудливую татуировку на его руке, девочка машинально конфету взяла. Она была в красивой золотистой обертке, которую так хотелось развернуть! Но девочка, недолго думая, швырнула немецкий подарок за дверь. Ефрейтор, отпустив ей подзатыльник, сказал:

— Bоses Mаdchen!1

И ушел вслед за Зинаидой в сарай.

Вскоре Зинаида поняла, что забеременела. Охвативший ее ужас был недолог, потому что обернулся неожиданной радостью: глядя на растущий живот Зинаиды, насильник потерял к ней интерес и перестал приходить. Расстраивала только свекровь. Принося молоко для Катюшки, она укоризненно смотрела на невестку:

— Не убереглась, Зинаида, не убереглась… Как же так?..

— А что я могла сделать? — оправдывалась Зинаида. И успокаивала себя тем, что Витя, муж, когда вернется, поймет ее и упрекать не станет.

Зимой, в конце января, немцы ушли из Васильевки. А по весне Зинаида родила мальчика. Назвала его Павлом, Павлушей. На ухмылки односельчан, окрестивших сына Паулем, не обращала никакого внимания: «Позлословят, да и перестанут».

Виктор, демобилизованный по ранению, вернулся ближе к осени. Какие-то «добрые» люди успели рассказать ему про Павлушку раньше самой Зинаиды, еще по пути от станции в Васильевку. Ей тоже сообщили, что пришел, мол, муж под вечер к своей матери, Антонине Ивановне, у нее и ночевать остался. О чем уж говорили всю ночь мать с сыном, Зинаиде было неведомо, но утром Виктор появился дома. Расцеловал дочурку, обнял Зинаиду, достал из солдатского вещмешка какие-то нехитрые подарки. На подросшего Павлушку старался не глядеть, делая вид, будто ребенка тут нет. И Зинаиду ни в чем не упрекал. Она сама попыталась завести с ним разговор о ребенке, но муж решительно ее оборвал, не желая ничего знать.

Несколько дней Виктор провел в работах по дому. Выправил покосившийся плетень, прочистил дымоход, подлатал прогнившую стену сарая. А потом пошел в правление колхоза — устраиваться на работу. Пришел из правления довольным, сказав Зинаиде, что с завтрашнего дня работает шофером. Зинаиду это тоже обрадовало. И не только потому, что в доме появится какая-то копейка. Главное, Виктор будет меньше видеть Павлушку и, даст Бог, постепенно привыкнет к его существованию.

Как она ошибалась! В первый же день какой-то доброжелатель спросил у мужа про Пауля. Виктор поначалу даже не понял, о ком идет речь. А когда понял…

Вечером он пришел домой пьяным. И пошло-поехало! Он пил уже с утра, ежедневно, пытаясь утопить в бутылке самогона свою боль. Но тонул сам. С работы его, конечно, выгнали. А через неделю его нашли попавшим под поезд на той самой станции, с какой он когда-то уходил на фронт. Куда он собрался на этот раз, объяснить мог бы только он сам.

После похорон мужа Зинаида долго и тяжело болела. Ее, ни в чем не виноватую, убивало чувство вины в смерти Виктора. Она всеми силами цеплялясь за жизнь, понимая, что оставить детей сиротами не имеет права. За Катюшку она беспокоилась меньше: свекровь ее, конечно, вырастит. А что будет с Павлушкой? Кому он нужен?

Зинаида умерла весной, пережив мужа всего на полгода…

 

3

Когда Катя услышала от своей подруги Светланки, что скоро пройдет встреча одноклассников по случаю тридцатипятилетия со дня окончания школы, она, ни минуты не раздумывая, решила: не пойдет. Конечно, ей очень хотелось увидеть знакомые с детства лица, узнать, как сложилась судьба близких ей людей. Но ее останавливало одно: приятно ли им будет видеть ее, как она считала, безобразную одноглазую физиономию? Да, по правде говоря, ей и надеть-то на такую встречу было нечего — никакой нарядной одежды у Кати не было.

Она вообще привыкла сторониться людей, пряча от всех свое лицо. Началось это еще в детстве, когда на улице, куда она выходила поиграть с ребятами и девчонками, к ней сразу же прилипла кличка — Косая. Когда ее так называли, у нее сразу что-то обрывалось внутри, и она замыкалась в себе. Это продолжалось и в школе, но, правда, недолго. Светланка знала историю ее детства и рассказала о ней одноклассникам. Катю сразу перестали обзывать. Как отрезало. Наоборот, все стали относиться к ней подчеркнуто внимательно и участливо. Один только раз сосед Сережка, забывшись, крикнул через весь класс:

— Эй, Косая, дай алгебру списать!

К нему тут же подошел Володька Макаров:

— Еще раз обзовешься — получишь по морде!

Весь класс тоже смотрел на Сережку осуждающе. Он забеспокоился:

— Ребят, да вы чего? Да я же случайно! Кать, извини, не обижайся на меня…

Она и не обижалась.

Катя уже давно жила одна — в избе бабушки Тони. Покойная мама беспокоилась напрасно: Антонина Ивановна вырастила не только внучку, но и Павлушку. Относилась к нему как к родному, и Катюшку ничем не выделяла. Понятно, бабушке, уже старенькой, нелегко было растить двоих детей. Она быстро теряла здоровье и умерла в год, когда Катя окончила школу. Павлушка учился только в седьмом классе, и эти годы, пока он окончит десятилетку, жилось им вдвоем, ох, как трудно. Светланка, поступившая в педагогический, звала и Катю с собой. Но разве можно было бросить брата? Пришлось искать работу в селе, и Катя устроилась в своей школе уборщицей.

Через пять лет Светланка, Светлана Ивановна, вернулась в школу учительницей русского языка и литературы. Катя очень обрадовалась ей. К тому времени Павлушка учился в Ленинградском мореходном. Катя сильно скучала по брату — и тогда, и потом, когда он уехал служить на Дальний Восток. Звал сестру к себе, но она не решилась уехать из Васильевки. Ведь у Павлушки уже была своя семья. «Кто меня там ждет, кроме него?» — сомневалась она.

С возрастом у Кати стал все сильнее и сильнее болеть глаз. Не тот единственный, которым она видела, а тот, которого вроде и не было. Не было, но он болел. Временами боль была такой нестерпимой, что весь мир вокруг становился ей ненавистным. В эти минуты Катя закрывалась в школьной подсобке, где хранились ведра, швабры и другой ее рабочий инвентарь, тихонько стонала и даже на стук в дверь никому не отвечала.

Боль приходила все чаще, и однажды она решила поехать в областной центр, в глазную больницу. Почти полдня врачи-консультанты проверяли ее глаз на каких-то мудреных приборах. Папка с заключениями все росла и росла, а когда она стала толстой-претолстой, Катю пригласили на беседу. Вежливый врач посоветовал ей принимать при болях обезболивающие таблетки, выписал рецепт. Сказал, что зрительные нервы у нее в полном порядке, они не повреждены, и теоретически зрение можно восстановить. Но практически это сделать почти невозможно. Успешно занимается этим только врач из Германии профессор Краузе. В его клинике творят чудеса, делая сложнейшие операции по восстановлению зрения и даже по имплантации глаз. Конечно, такие операции стоят больших денег.

Поездкой в клинику Катя осталась довольна. Об операции ей и мечтать нечего было, а вот обезболивающих таблеток она в городской аптеке накупила впрок и вскоре проверила на себе их действие. Боль утихала довольно быстро и стала появляться реже.

Ну, а к одиночеству Катя уже давно привыкла. Встреч и разговоров со Светланкой ей вполне хватало. Вот и теперь она с нетерпением ожидала ее рассказа о встрече одноклассников.

— Зря ты не пришла, — сказала Светланка. — Все о тебе спрашивали. И я все о тебе рассказала, ты уж извини меня…

— Что именно?

— Да о немецкой клинике, о которой ты мне сама говорила. И знаешь что? Володька Макаров обещал помочь тебе. Он теперь в Москве живет, при деньгах, говорит, что у него есть такая возможность.

— Свет, ну зачем ты? — забеспокоилась Катя.

— Да брось ты! Если Макаров пообещал, значит, все сделает. Ты же его знаешь. Так что жди от меня хороших новостей.

Новости не заставили себя долго ждать. После выходных Светланка ворвалась в подсобку радостная и сразу затараторила:

— Кать, собирайся в Германию! Звонил Володька, он уже подписал договор с немецкой клиникой. И деньги им перечислил. А тебе купил билет на самолет до Берлина. И обратный тоже купил — с открытой датой. Вылетаешь на следующей неделе, во вторник. Володька сказал, что встретит тебя на Казанском вокзале и сам отвезет в аэропорт. А в Берлине тебя тоже встретят, там уже знают номер твоего рейса.

Уходя, Светланка улыбнулась:

— Зайди ко мне домой вечером. Подберем для тебя одежду для поезд­ки — что-нибудь поэлегантнее.

 

4

В поезде в голову Катерины лезли всякие беспокойные мысли: «А что если Володька меня не встретит?… А что если не встретят в Берлине?.. И как она узнает, того, кто ее встречает?..» Эти мысли не давали спать, и в Москву она приехала совершенно разбитой.

Володька ее, как и обещал, встретил. Сразу заметил, что она выглядит уставшей. Спросил:

— Ты что — переживаешь, что ли? Зря. Я справлялся: сотни людей проходят через эту клинику, и ни разу не было неудачных операций.

До рейса из Шереметьево в немецкий аэропорт Тегель оставалось еще несколько часов.

— Поедем ко мне домой. Посидим пару часов, познакомлю тебя со своей семьей, — предложил Володька.

Но Катерина решительно отказалась, подумав: «Кому там меня, одноглазую, приятно видеть будет?»

— Лучше Москву мне покажи, — попросила она.

В Москве Катерина была впервые, и поездка по улицам и площадям столицы ее очень впечатлила. На некоторое время она даже забыла о своих тревогах. Но они снова нахлынули, когда приехали в Шереметьево.

Оказалось, что тревоги были напрасными. И регистрация на рейс, и посадка прошли спокойно, по расписанию. В самолете проголодавшуюся за день Катерину неожиданно для нее вкусно покормили.

А при выходе из немецкого аэропорта она сразу заметила молодого рыжего немца, который держал перед собой лист бумаги, а на нем крупными буквами, черным фломастером, была написана ее фамилия. «Ясно, меня встречает», — поняла она. Подойдя к немцу, протянула ему руку и представилась.

— Пауль, — назвал он себя. — Я ваш переводчик, буду помогать вам во время лечения.

Пауль вежливо попросил у Кати ее сумку, донес до автомобиля и положил в багажник. Открыв перед гостьей дверцу, пригласил на переднее сидение, сообщив:

— Мы сразу едем в клинику. Уже поздно, и вам нужно отдохнуть.

Клиника оказалась довольно уютной. Катю поселили в одноместной палате, принесли ужин. Вскоре ее, уставшую после дороги, стало клонить ко сну. Засыпая, она вспомнила переводчика: «Надо же, Пауль… Какое совпадение…»

Катя и представить себе не могла, какое совпадение ожидает ее завтра.

 

5

Утром, после завтрака, в палату вошла медсестра, суетливо стала поправлять подушки, критически осматривать все вокруг. Что-то пробормотала Кате по-немецки. Та уловила в сказанном единственное слово — «профессор». Поняла: «Значит, сейчас придет этот самый знаменитый Краузе».

Он появился в сопровождении Пауля, и она сразу его узнала. Да, он сильно постарел, поседел, стал еще более грузным, но был хорошо узнаваем. К тому же его выдавало это большое родимое пятно на правой щеке и татуировка-вензель на левой руке. Она еще раз присмотрелась к нему. Нет, с кем-то его перепутать она не могла. Конечно, детская память коротка. Но ее память продлили бесконечные страшные сны, в которых она видела, как он тащит маму в сарай… как заносит над нею самой свой сапог. В этот момент она всегда с криком просыпалась и долго не могла успокоиться.

Да, это был он. Катя решительно поднялась с кровати и, глядя прямо в глаза профессору, тихо, но презрительно произнесла:

— У-у, мразь фашистская!

Глаза профессора беспокойно забегали, он растерянно обратился к переводчику:

— Was ist das? Was ist hier los?2

Пауль непонимающе пожал плечами. Спросил Катю, судорожно собирающую свою сумку:

— Вы хотите разорвать контракт?

Та отрезала:

— Да, хочу разорвать!

Пауль растерялся:

— Как? Ведь профессор Краузе — известнейший специалист в своем деле!

Катя была непоколебима:

— Для вас он, может, и специалист. А для меня — обыкновенная сволочь, фашист недобитый.

Профессор, кажется, начал что-то понимать. Во всяком случае, слово «фашист» он услышал вполне отчетливо. Лицо Краузе густо побагровело, и он вышел из палаты, громко хлопнув дверью.

— Вы не можете отвезти меня в аэропорт? — попросила Катя переводчика.

— Хорошо, хорошо, — с готовностью закивал тот. — Буду ждать вас у выхода из клиники.

По дороге в аэропорт Пауль снова поинтересовался:

— Почему вы уезжаете?

И Катя рассказала ему историю из своего детства. Глубоко шокированный услышанным, Пауль, свернув на обочину, остановил машину. Долго молчал. Выйдя из оцепенения, непрерывно качал головой:

— Ну и профессор… Ну и Краузе… Не ожидал, что услышу о нем такое…

Потом обернулся к Кате:

— Может, не стоило вам покидать клинику? Он же обязан был сделать вам операцию бесплатно! Вы же могли отсудить с него такую сумму ущерба — и физического, и морального! Такую сумму!

Впрочем, чуть подумав, сказал:

— Но доказать, что это был он, было бы крайне трудно…

Автомобиль опять тронулся в сторону аэропорта. Там, а аэропорту, Пауль услужливо достал Катину сумку из багажника, донес ее до зала ожидания. Прощаясь, пытался поцеловать руку, но она, не привыкшая к таким сантиментам, решительно ее отдернула:

— Ну, все, все… прощайте.

Уходя, Пауль не раз и не два обернулся, то и дело повторяя на русском и на немецком:

— Извините… извините… entschuldigung…

В самолете, глядя в иллюминатор, Катя задумалась: «Может, и в самом деле не стоило уезжать?» Но тут же отогнала эту мысль прочь: «Дать этому респектабельному подонку еще раз почувствовать свое превосходство надо мной? Да ни за что на свете!»

Внезапно ее охватила какая-то беспредельная радость от того, что скоро она снова будет на родной земле, что увидит свою Васильевку, встретится с дорогими ей людьми. Смутное ощущение любви к тем, кто живет рядом с нею, переполняло ее и во время полета, и по дороге из Москвы домой. Изредка приходила мысль о больном глазе, но она больше ее не пугала: «Прожила большую часть жизни косой, проживу и оставшиеся годы… Поздно уже что-то менять…»

На следующее же утро после приезда домой Катя вышла на работу. Перед началом уроков встретилась со Светланкой, все ей рассказала.

— Правильно сделала! — поддержала ее подруга. — И я, оказавшись на твоем месте, тоже не раздумывала бы. Надо же, какие подонки у них там в люди выбиваются!

Прозвенел звонок на первый урок.

— Я побежала, — заторопилась Светланка. — После уроков забегу к тебе, продолжим разговор.

Но она заглянула в подсобку уже на большой перемене:

— Кать, только что звонил Володька Макаров. Говорит, что к нему на счет деньги из Германии вернулись. Спрашивает, что случилось. Я ему и рассказала обо всем. Он раскричался: мол, почему сразу ему не сказали, он бы своего юриста подключил — засудили бы того фашиста. Правда, потом, чуть остыв, согласился, что доказать вину этого профессора было бы трудно, практически невозможно.

— То-то и оно, — вздохнула Катя.

Внезапно разболелся глаз. Катя пошарила в сумочке, но обезболивающих таблеток в ней не оказалось. Она поспешила домой. Приняв таблетку, вышла на улицу. Нарвала в палисаднике букет ромашек и пошла на кладбище, к маме. Ей вдруг нестерпимо захотелось посидеть у ее могилки, тихонько, по душам, поговорить с нею…

 

ПРОКЛЯТИЕ

Когда немцы вошли в Березовку, никто в деревне не удивился, что Тимофей Еремеев тут же засеменил в их только что созданную комендатуру. Человек он был с червоточинкой, всегда и всем недовольный, нелюдимый, поэтому березовцы решили, что он вызовется быть старостой. Для полицая он староват, а для старосты — в самый раз.

Что за разговор был у Тимофея с немцами, никому неведомо. Но до­шли до березовцев слухи, что он донес на своего соседа, Степана Ковалева: тот, мол, связан с партизанами. Немцы над этим доносом только посмеялись и самого Тимофея всерьез не приняли: о партизанах в этих краях не было слышно, да и негде им было прятаться — на многие-многие версты вокруг расстилалась равнина да голые балки, а более-менее приметных лесов, в которых можно было бы укрыться от незваных пришельцев, — ни одного. Однако обыск в избе Степана немцы провели — так, на всякий случай. Перевернули все вверх дном, даже Серафиму, больную мать Степана, с постели подняли — искали что-то под матрасом. Понятное дело, ничего не нашли.

Тимофей давно затаил обиду на Степана. По какой причине — он и сам себе не смог бы объяснить. Были они одногодками. Да и судьбы их сложились очень похоже. Учились в одном классе, женились в один год, сыновья их, степанов Колька и тимофеев Федька, тоже были практически ровесниками: первый был всего на год постарше второго. Жен своих Степан и Тимофей потеряли в один день: колхозный грузовик возвращался с поля и попал в страшную аварию. Пострадавших оказалось много, но погибли только двое — Раиса и Клавдия, жены Степана и Тимофея.

Но людьми Степан и Тимофей были разными. В отличие от Тимофея, Степан был человеком незлобивым и на выпады соседа старался не реагировать. Тимофей и раз, и другой передвигал межу на стыке их огородов — естественно, в свою пользу. Степан ему на это ни слова не говорил, только усмехался про себя. Правда, когда Тимофей сделал это в третий раз, Степан вызвал землемера, и тот восстановил справедливость, чем только распалил Тимофея.

И стал Тимофей ждать нового удобного случая, чтобы насолить соседу. Такой случай ему, уже при немцах, представился. Вернее, «подставился» сам Степан.

С середины лета немцы стали ежедневно, с утра, отправлять березовцев — и взрослых, и подростков — на работы в поле. Староста Ефим Потапов предупредил каждого:

— За прогул немцы обещают строго наказывать!

Вот и в то утро Степан засобирался к бывшему сельсовету, откуда односельчане в сопровождении полицаев уходили работать. Но его остановила Серафима.

— Степан, а Степан, — позвала она, — видать, не доживу я до завтрева. Худо мне, совсем худо… Помру я ноне…

— Мать, да чего ты вздумала? — забеспокоился Степан. — Не надо помирать, живи, пока живется! Нам с тобой еще надо Колюшку нашего с войны дождаться… Не оставляй меня одного…

— Жить живи, да честь знай: чужого века не заедай! — ответила она поговоркой, которых знала, может, сотни, а может, и тысячи.

«Что же делать?» — задумался Степан. Оставить Серафиму одну он не мог. А в поле не пойдешь — неприятностей от немцев жди. «Придется все же работу в поле пропустить, — решил он. — Авось никто не заметит».

Может, никто и не заметил бы. Но только не Тимофей. Вечером, когда все возвращались с работы, он тихонько, чтобы никто не слышал, послал сына к немцам — доложить, что соседа на работе не было. Но Федор не очень-то осторожничал. На глазах у тех, кто еще не успел уйти с сельской площади, он подошел к группе немцев и что-то сказал им, показав рукой в сторону избы Степана. Немцы тут же бросились к этой избе. Степана вывели с заломленными за спину и связанными руками. Сразу повели в комендатуру. Люди с площади не расходились, стали ждать, что будет дальше.

К площади подъехали на телеге три полицая. Выгрузили с телеги доски и стали что-то из них сколачивать.

К полицаям подошла вездесущая старуха Шарониха, спросила одного из них, которого хорошо знала:

— Васькя, а чего это вы тут делаите?

— Отойди, бабка! — рявкнул тот, кого звали Васькой. — Не мешай тут! Виселицу мы делаем, немцы приказали!

Шарониха испуганно всплеснула руками, вернулась к бабам.

— Бабы, ой, бабы… виселицу они делають… Неужли Степана будуть вешать изверги?

Кто-то засомневался:

— Да не может быть! За что?

Работа у полицаев шла споро, и виселица вскоре была готова. Тут же из комендатуры немцы вывели Степана. Руки у него уже не были связаны, а на груди болталась фанерная дощечка с надписью крупными буквами на немецком: «Nicht zur Arbeit gegangen» и еще крупнее — на русском: «Не вышел на работу».

Один из полицаев услужливо притащил из соседней избы табуретку. Степана заставили подняться на нее, стали надевать петлю на шею. И вдруг он громко крикнул:

— Бабы, не оставьте мою мать, умирает она! Очень вас про…

Полицай выбил табуретку у него из-под ног.

Бабы в страхе стали разбегаться кто куда.

 

* * *

Серафиму в Березовке уважали и взрослые, и дети.

Спроси у нее в любой час дня и ночи, когда тот или иной православный праздник отмечается, она расскажет без запинки:

— Красная горка — в первое воскресенье после Пасхи. Иванов день — 24 июня… 29 июня — день святых апостолов Петра и Павла… А Ильин день — 20 июля… Только это все по старому стилю. По новому-то вы сами подсчитывайте.

— А Спас когда?

— Медовый — 1 августа… А 6 августа — яблочный… А уж 16 августа — Спас полотняный, он на следующий день после Успенья Пресвятой Богородицы бывает…

С датами по новому стилю Серафима почему-то постоянно путалась, они ей давались с трудом, и перевести какой-нибудь нужный ей день со старого стиля на новый она всегда просила Степана.

Серафима очень любила детей. Для маленького Коли, своего внука, после гибели Раисы стала матерью — это понятно. Но ведь и другие ребятишки льнули к ней, как к родной. Пока в постель не слегла, ее всегда можно было видеть в окружении детей. То она им сказки рассказывает, то о пользе какого-нибудь цветка или травки говорит, то какую-то неизвестную им игру затеет. В любой березовской семье знали: если сынишка или дочурка куда-то запропастились, то перво-наперво надо к Серафиме идти, и они непременно там найдутся.

Конечно, березовские бабы просьбу Степана не могли не уважить, и вскоре после его повешения они собрались у постели умирающей Серафимы. Она лежала, прикрыв глаза.

— Спит… — прошептала одна из пришедших.

Но Серафима не спала. Открыв глаза, она заговорила — тяжело, отрывисто:

— Бабы… не жалейте меня… скажите всю правду… что со Степаном?..

Переглядываясь друг с другом, женщины не знали, что делать. Кто-то шепотом произнес:

— При смерти она… Грешно не сказать ей сейчас, что стало с сыном…

Старуха Шарониха подошла к кровати Серафимы:

— Подружка моя дорогая, крепись… Сына твово немцы проклятаи повесили на площади…

Лицо Серафимы посуровело. По ее щеке покатилась слеза.

— Я знаю, — сказала она, — это Тимоха… со своим сынком… выдали извергам… моего Степана…

Она надолго замолчала. Казалось, что Серафима онемела от того, что услышала о сыне. Бабы тоже молчали, потому что каждая понимала: Серафиму не смогут сейчас утешить никакие слова.

И вдруг Серафима снова заговорила. Нет, не заговорила — она к кому-то взывала, она чего-то требовала:

— Отыде, дьяволе… от храму и от дому сего…

Она тяжело дышала, говорить ей было трудно, но она продолжала:

— …от дверей… и от всех четырех углов… Нет тебе, дьяволе, чести и участия… места и покою…

Бабы стали переглядываться, пожимать плечами. Все они были богомольными, в церковь ходили постоянно, но никогда не слышали этой молитвы ни от отца Василия, ни от монашек.

— …здесь крест Господень… Матерь Христова… Пресвятая Богородица… святый Петр… святые Евангелисты… Иоанн, Лука… Марк… Матфей… святый Архангел Михаил…

Слова давались Серафиме все труднее и труднее:

— …Гавриил… Рафаил… Уриил… Угасиил… Евгудил… Варахаил… Силы небесные… ликовствуют…

Немного передохнув, Серафима снова подала голос:

— …здесь святые Херувимы и Серафимы… святый Михаил… ныне по всей вселенной… по них же полки… держит… святый Петр… палицу держа…

Бабы прислушивались к каждому ее слову, пытаясь понять, не бредит ли Серафима перед смертью. Нет, кажется, она не бредила.

— …здесь Рождество Предтечи… здесь тебе, диаволе… всему месту… и дому… и человеку… и скоту… и всем рабам Божиим…

Серафима снова помолчала, набираясь сил. Неожиданно ее голос зазвучал громче и отчетливее:

— …беги отсюда… во ад кромешный… где твой настоящий приют… и тамо да обретайся…

Последние слова Серафима произнесла, уже совсем хрипя и задыхаясь:

— Слово… мое… крепко… яко… камень… аминь… аминь… аминь…

При слове «аминь» Серафима попыталась поднять правую руку, чтобы совершить крестное знамение. Но рука тяжело опустилась на ее грудь. Серафима сделала глубокий вдох, закрыла глаза и притихла.

Бабы тихонько заголосили. Эту голосьбу вдруг прервала Шарониха:

— Бабы, вы поняли, о каком диаволе говорила наша Серафимушка?

Бабы в недоумении открыли рты.

— Это ж она, — продолжала Шарониха, — прокляла Тимоху, прокляла весь ево род!

Все затараторили, согласно кивая головами:

— Прокляла, прокляла…

Всю ночь бабы просидели у кровати Серафимы. Молились Богу, просили его о спасении души новопреставленной рабы Божьей Серафимы, об упокоении ее в селениях праведных. Читали псалтырь, плакали. Утром, выходя из хаты Степана, они увидели, что Тимофей, пользуясь случаем, передвигает свой плетень в сторону соседского огорода, снова устанавливая межу в свою пользу. Не сговариваясь, бабы дружно, с отвращением плюнули в его сторону.

Днем, прощаясь с Серафимой на деревенском погосте, опять перешептывались о том, что покойная прокляла Тимофея и весь его род. Иные бабы, крестясь, даже повторяли слова Серафимы, которые им запомнились:

— Отыде, дьяволе, от храму и от дому сего… беги отсюда во ад кромешный, где твой настоящий приют, и тамо да обретайся…

Тело повешенного Степана все еще продолжало висеть на площади — для назидания и устрашения. Немцы разрешили похоронить его только через неделю.

 

* * *

О проклятии Серафимы в Березовке заговорили с новой силой, когда Тимофей неожиданно… погиб. Произошло это на девятый день после смерти Серафимы. Увидев, что Тимофей в очередной раз возится со своим плетнем, переставляя его, теперь уже в новом месте, в сторону избы покойных соседей, немецкий офицер, проходивший мимо, подозвал его и на ломаном русском приказал идти за ним, взяв с собой молоток и гвозди. Подойдя к комендатуре, офицер уже через переводчика передал, что надо прибить лист железа на крыше здания комендатуры: в дождливые дни она стала протекать.

Тимофей взял лестницу, залез на крышу и взялся за дело. Что с ним случилось дальше — то ли сознание потерял, перегревшись на солнце, то ли просто поскользнулся — так и осталось непонятным, но он упал с крыши. Упасть с не такой уж высокой деревенской крыши — дело не смертельное. Конечно, можно руки-ноги переломать, сильно ушибиться, но не умереть же! Так ведь Тимофей не просто на землю упал — он напоролся на металлический штырь, торчавший из нее. Кто, когда и зачем вогнал этот штырь в землю, вспомнить никто так и не смог. Кажется, он всегда тут торчал. Может, когда-то служил привязью для какой-нибудь деревенской живности — козы, например, коровы или лошади. А может, совсем другое было у него назначение. Березовцы только плечами пожимали, глядя на него, и никто из них не сомневался, что штырь этот издавна торчал здесь только для того, чтобы на его острие завершилась непутевая жизнь непутевого и злого человека.

Прощаться с Тимофеем Еремеевым никто из березовцев не пришел. Федор сам выкопал могилу и в одиночестве проводил отца в последний путь, выпросив накануне у немцев лошадь с телегой.

 

* * *

В январе немцев выбили из Березовки. Военный следователь скрупулезно изучал все их преступления, совершенные в деревне. Занялся и обстоятельствами повешения Степана Ковалева. Допрашивал многих березовцев, и все они называли доносчиком Тимофея Еремеева. Вызвал следователь и Федора. Тот тоже все валил на отца. Дело закрыли.

А к весне в деревне появился Николай, сын Степана, с медалями на груди. Заехал всего на пару дней по пути в Москву — его направили учиться в военную академию. Побывал на могилах родителей и бабушки Серафимы, повстречался со многими земляками, балагурил с деревенскими девчатами. Мельком увидел и Федора, когда тот выносил ведро с помоями из избы. Крикнул ему:

— Привет, сосед!

Но Федор, сделав вид, что ничего не слышит, пугливо скрылся в избе.

Из своей избы он почти никогда не выходил. Федора в Березовке откровенно игнорировали — и стар, и млад. Никто ему не подавал руки, при встрече отворачивались, словно его не существует, или обходили стороной. Когда он надумал жениться, ни одна березовская девушка на него и взглянуть не пожелала. И это при том, что мужиков в ту пору в деревне было, как говорится, раз, два — и обчелся.

Нашел он себе невесту в соседней деревне, там же сыграли свадьбу. Привез молодую жену в Березовку. Уже через два-три дня поняла она, что жить им придется изгоями. К этому она была не готова и через месяц ушла от Федора.

Решил он переселиться в другое место — туда, где его никто не знает. Подыскал избу в одном из дальних сел. Стал уговаривать ее одинокую хозяйку поменяться. Та ни в какую: что, мол, мне за нужда или выгода в этом обмене? Пришлось предложить ей немалую доплату. Ну, она и согласилась.

Однако худая молва и презрение бежали впереди Федора. И в этом селе люди обходили его стороной, словно прокаженного.

Говорят, что рыба, попадающая в безвыходную ситуацию в воде, выбрасывается на берег. Федор нашел этот берег в петле от веревки, привязанной к матице его нового жилища. На следующий день его тело обнаружил сельский почтальон, который ходил от одной избы к другой и агитировал подписаться на районную газету.

Так оборвались на этой земле следы рода Тимофея Еремеева.

 

«Отыде, дьяволе, от храму и от дому сего… беги отсюда во ад кромешный, где твой настоящий приют, и тамо да обретайся…»

 

---

1 Bоses Mаdchen! (нем.) — Плохая девочка!

2 Was ist das? Was ist hier los? (нем.) — Что такое? Что здесь происходит?

---

Евгений Григорьевич Новичихин родился в 1939 году в селе Верхнее Турово Нижнедевицкого района Воронежской области. Окончил Воронежский лесотехнический институт. Автор более сорока сборников стихотворений для детей, сатирических миниатюр, литературных пародий, переводов, краеведческих этюдов, нескольких киносценариев. Лауреат премий им. М.А. Булгакова, А.П. Платонова, Е.И. Носова, «Родная речь» журнала «Подъём», премии «Имперская культура» им. Э. Володина. Заслуженный работник культуры РФ. Член Союза писателей России, Союза кинематографистов. Живет в Воронеже.