Когда возвращаются ветры

Новую книгу профессора А. Ломова, но не научно-исследователь­скую, а художественную, издал О.Ю. Алейников со своим послесловием, в котором уверенно представил известного ученого как писателя-прозаика и мемуариста. Факт сам по себе интригующий, да и книга заслуживает специального разговора, потому что она не только о прошлом, но и о вечном — о нас с вами, о России, о народе.

К прошлому у нас повышенный интерес, особенно к совет­скому. Одни спешат густо очернить его, представив почти целый век как досадный изгиб пути, как историче­скую неудачу, а совет­ский народ — жертвенный и победительный — «совками», рабами системы. Другие не могут шага шагнуть от него вперед как от спасительной заводи, оберегающей от всяче­ских бурь и рисков. Третьи вдумчиво и трезво смотрят на «век минувший» как на историче­ское время, пытаясь разобраться во всех «pro et contra», а также и в самих себе. Ведь каждое отдельно взятое время не само себя делает — оно результат многих причин и следствий, сплетений и разрывов, происходящих столетиями. Совет­ский мир, или совет­ская цивилизация — не только следствие большевист­ского переворота и тоталитарного режима, корни его уходят в родовую глубину, и корни эти долгие века питали наш национальный характер, содержание которого неисчерпаемо.

В разговоре о книге А.М. Ломова «Такая печальная долгая жизнь» подобное предуведомление вроде бы и не требуется. Но это только на первый взгляд. Скромная, непритязательная во многих отношениях, она по сути своей концептуальна, в ней те же вопросы и ответы, что встают ребром в ожесточенных спорах о нашем прошлом, о народе и о его судьбе. Сам он — дитя совет­ского мира, ставший профессором-русистом, широко известным и в нашей стране, и за рубежом, автором многих выдающихся исследований, в том числе талантливой, догадливой книги о «Слове о полку Игореве». И вдруг (а на деле и не вдруг!) он берется за перо писателя, чтобы обрисовать родной край и окрестности, рассказать о людях, которые запали в память или остались в коротких записях разных лет. В них дышит большое время, в них далекая малая родина отчетливо проступает на карте большой страны и даже мира, а отдельные герои собираются в рус­ский народ. Вот почему эта книга заслуживает особых размышлений.

В записях Ломова реализовался не только запрос памяти, но проявился и дар слова, дар рассказчика или сказителя, усвоившего традиции устной народной культуры. Он родился в учитель­ской семье, а значит, с малых лет породнен был с книгой, со словом, упорядоченным письмом. Три года работы в газете помогли ему увидеть, как неотделимо слово от человека, от его поступков и душевных движений, как оно влияет на ход событий. И он стал записывать свои впечатления ото всего, что пробивалось из «топкого болота нашей повседневности», что вызывало всяче­ские разговоры и пересуды. Прежде всего это люди света, нравственные маяки, от которых исходит обаяние ума и таланта. И неважно, какое место занимают они в табели о рангах: то ли высокоученые профессора, то ли простая женщина, непревзойденно заливающая огурцы. Они могли бы сказать о себе: «Мы все в России ходим трудными дорогами». Трудными, но честными. Однако есть немало людей темного излучения, рассказы о которых такие, что хочется отложить, поберечься от тягостных переживаний. У них тоже трудные дороги, но выбор тут предрешен соблазном и вседозволенностью.

Жизнь человече­ская идет у него то по восходящей, в гору, то круто меняет курс, то исчезает из виду, словно река, ушедшая под землю. У прадеда Ивана было четверо сыновей, у деда Гаврила два сына и дочь. Построил он мельницу — крылатую мечту свою, но вскоре ее забрал колхоз, и стал он уже не хозяином, а простым мельником при ней, которого решили «кулаком не считать» — редкий случай для тех максималист­ских лет. А потом и мельницу, и дом кирпичный разломали, линию жизни покорежили. Зато внук Ивана — Михаил — стал учителем, а правнук — невиданное дело для села — доктором наук, профессором. Но гордость его не обуяла. Ломов не боится признаться в том, какие были «зияющие провалы в нашем образовании» и в культуре даже у тех, кто поднимался на высоты специальных наук. Как многого я не знаю, признается он: «И это профессор! Тот факт, что сотни и даже тысячи профессоров и доцентов — моих соотечественников не знают того же самого и даже больше, не служит мне оправданием: это их дело». Какое вызывающее признание, от него вздрагиваешь, как от пощечины. Но в нем боль и правда. Не отсюда ли усредненность и нетребовательность по принципу «и так сойдет», та самая «образованщина», о которой говорил Солженицын? На понижении и упрощении пышным цветом расцвела попса — оборотень подлинной культуры, а народ «хавает» ее в самозабвении.

О народе у нас пишут так, будто от него остались одни либералы да ура-патриоты. В лучшем случае — электорат, налогоплательщики, митингующие колонны и т.д. Последнюю вспышку народознания явила собой деревен­ская проза: В. Белов, Ф. Абрамов, В. Шукшин, В. Астафьев, Е. Носов. Какой цветник характеров, какая глубина проникновения! А. Ломов в своих записях приобщается к их традиции, пытается разглядеть святых и грешников, злодеев и праведников. Его занимают персонажи с двойным дном, с темным подтекстом, занесенным природой или внушенным обстоятельствами. Например, исполнительный служака, верный властям и трудовому народу, по совместительству доносчик, вор и предатель. И наоборот: изгой, бомж, «заплатка», но чистый в делах и замыслах, пострадал за правду и товарищество. Службистый заместитель редактора районной газеты, по доносу которого расстреляли двух «врагов народа», а третьего сослали в морозные края. Дядя Алеша, переполненный сочувствием и деятельным добром, погибший на фронте. Лица и личины, играющие роли и напрямую живущие своим трудом и разумением. Твардов­ский как-то сказал: народ — что море, в нем каждой твари по паре. У Ломова много таких пар, однако он не педалирует черно-белые кра­ски, он просто знает: такова жизнь. Но вряд ли он скажет вслед за Бальмонтом:

Ты ошибся во всем. Твой родимый народ,

Он не тот, что мечтал ты. Не тот.

Рассказ «Рак-отшельник» — один из самых пространных в книге, последовательно решающих художественную задачу. В нем все работает на обобщение: имя — Иван, прозвище — Филиппок, у него «золотые руки» — почти как у Левши: «Казалось, что не было дела, которое не спорилось бы в его руках». Умея все, он не умел управиться с собой, к тому же все работало против него: был осужден, получил облучение и стал бесплоден, дедов­ский дом подтопили воды Усманки, его настигло одиночество, погруженное в пьянство и чудачества. Он был безотказен на любые просьбы, но «даже перед смертью ему не с кем было попрощаться в целом селе». Какие причудливые, извилистые судьбы выстраивает наша рус­ская жизнь на бескрайних земных просторах!.. Совсем иная судьба у бывшего «зарубежного курьера ЦК» Ивана Васильевича: он окончил лесную академию, владел тремя языками, был секретарем райкома, а потом ослеп и тихо доживал свой век у сестры в Нижнем Карачане. После XX съезда он и буквально, и символиче­ски прозрел, стал писать статьи, «в которых рассказывал о своих знакомствах с большими людьми революции. А когда в 1970-е годы он умер, Нижний Карачан был поражен: на его похороны съехалась масса интеллигентного вида стариков и старушек, которые либо каким-то чудом спаслись от сталин­ского топора, либо недавно возвратились из мест не столь отдаленных».

На страницах его книги зримо проступает рус­ская провинция — дальний райцентр, старинные и не очень села, школы и храмы, проселки и дороги, ведущие в большую Россию и за ее пределы. И везде люди — с разными судьбами и уставами, злые и добрые, трусливые и смелые, трудяги и бродяги, успешные и неудачливые, но все они чем-то «зацепили» автора и навсегда остались в памяти. «Сущность памяти, — писал Ф. Степун, — в спасении образов жизни от власти времени». Ломов хотел бы спасти все, запавшее в память, чтобы оно вечно стояло и красовалось на родимых холмах. Оттого книга его необычайно познавательна, она должна постучаться в школу, лечь на стол учителя, краеведа, историка, распахнуться перед широким читателем, напрочь плененным голубым экраном. Ведь он записывал и запоминал не только для себя, но в надежде, «что эти записи будут весьма полезны для ныне живущих». Ибо в них «не выдумка досужего сочинителя, они — чистая правда!» А правды у нас, как всегда, так не хватает, так она нам нужна, хотя мы и боимся ее…

Дет­ские впечатления о малых благостях (горячие блинцы, кобылье молоко, сладкий чакан) перемежаются в книге рассказами о драматиче­ских и даже трагиче­ских перипетиях, невинные житей­ские случаи — коварными замыслами и преступлениями, ситуации местного значения — событиями большой истории. Эта контрастность придает записям особое сюжетное напряжение и содержательную значимость. В них может найти свое всякий — и легко скользящий по жизни, и сполна испытавший все ее подножки и препоны. Но какая бы она ни была, эта жизнь — наша: такая родная, такая заманчивая и неповторимая, так глубоко запавшая в душу, что нигде от нее не отодвинешься — ни в областном городе, ни в дальнем зарубежье. На одном ее полюсе тетя Нюра и дядя Алеша, на другом — «кошадры», на одном — «запуганный профессор» П.Г. Богатырев, на другом — бесстрашный профессор М.Н. Крашенинников, осмелившийся заявить в репрессивные времена, что марксизм в языкознании не нужен.

Жанровые определения своим миниатюрам Ломов дает вольные, не терми­нологиче­ские: «записи», «истории», «воспоминания». И только на одном он настаивает: «Я был всего-навсего бесстрастным регистратором событий и добросовестно воспроизвел их в книге, допустив лишь одну вольность: по понятным причинам в некоторых случаях я не стал вообще упоминать имен моих героев или заменил эти имена вымышленными». Что касается «бесстрастного регистратора», то оставим эти слова в запасе: перед нами рассказы и зарисовки, не лишенные автор­ского вмешательства, даже вымысла, не говоря уж об оценочности и художественности.

Фабулы его записей так похожи на сказки и былички — ведь во времена детства они были очень популярны в деревне. Содержательно они выстраиваются по линии узнавания, разгадывания или по афоризму Виктора Черномырдина: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Реже в обратном порядке. Ничто не бывает законченным, и нет той точки, где все останавливается: пришла весна — жди осени, одержал победу — плати за нее, совершил злодейство — придет наказание. Крутые повороты судьбы, загадочное, тайное — вот сюжетные двигатели его записей. Он ими подзадоривает наше любопытство, интригует, озадачивает, чтобы внезапно открыть другую дверь. Так, некто М. Камов (лицо узнаваемое), представляющий интеллектуальную элиту, читающий лекции по международному положению, оказывается, в годы войны был командиром расстрельной команды. Самый показательный для его повествовательной манеры рассказ — «Казалось что, а оказалось что» (это «что» одинаково звучит, но противоположно по значению). Суть этой манеры в неожиданных сюжетных разрешениях. К примеру, в «Трех сестрах» Чехова «все протекает в высшей степени скучно и бесконфликтно, а оказалось, что в конце Тузенбаха убили». У Ломова речь идет о бытовой хитрости, применяемой на банкетах после защиты диссертаций: поскольку банкеты были запрещены, то коньяк разливали по чашкам из чайника. Но однажды последовал более строгий запрет, и тогда пришлось использовать посуду по назначению — разливать «самый обыкновенный чай». Каково это было для любителей горячительного! Вот и родилось: «Казалось что, а оказалось что». Классика подтверждена самой жизнью, но от этого лучше не стало. Ломов не только в записях, но и в устных рассказах любит поводить вокруг да около, напустить туману, а потом внезапно включить свет и щелкнуть по носу недогадливых. Рассказы его всегда таят в себе притчу, какую-то аксакаль­скую мудрость, порой грусть и горечь, но всегда поучительны: знайте, в жизни все может быть, и от человека всего можно ждать. В записи «От автора» рассказано о замечательном дояре Григории Каляеве, в которого были влюблены колхозные коровы. Автор посоветовал ему поступить в зооветинститут, после его окончания Каляев был назначен ветврачом. «Но, Господи, как же он с тех пор переменился! С людьми, среди которых он вырос, стал заносчив и даже груб, а животных (в том числе и прежде любимых им коров) буквально возненавидел…» Благое дело не подняло, а опустило человека. Как, почему? Ведь мы привыкли считать, что образование совершенствует человека, а тут наоборот. И подобных загадок и парадоксов по всей книге хоть отбавляй. Порядок расположения записей в ней произволен и не таит в себе какой-то целевой установки. Однако все частные истории впадают в сюжет большой народной жизни, обретая драматиче­ски сложное, многомерное звучание.

Этот сюжет захватывает разные уровни, разные слои культуры — от народно-устной до элитарно-научной, от глухого села до столичного университета и далее. И события тут разные по масштабу: от приятель­ской выпивки до коллективизации и войны. Но все они — трагиче­ские, комиче­ские и «не ахти какие» — вписываются в панорамную картину, имя которой — название книги: «Такая печальная долгая жизнь». Правда, своей, личной печали тут немного, летописцу недосуг пускать слезу. Ломов­ские сюжеты графиче­ски отчетливы и кинематографичны, многие из них так и просятся на экран!

Записи Ломова видятся мне в широком ряду мемуаров университет­ских людей, которых так много написано после распада Совет­ского Союза (среди них воспоминания П.А. Бороздиной и А.Б. Ботниковой). Это, можно сказать, выдающееся явление, требующее глубокого осмысления. Почему вдруг на фоне черно-чернильных писаний о «совковом» прошлом, заполонивших все прилавки и кио­ски, появляются воспоминания о людях неповторимой, драматиче­ской эпохи, побуждавшей нас духовно расти и совершенствоваться, порою быть выше самих себя, эпохи, которую мы почтительно называем совет­ской цивилизацией? Не о рабах, не о лузерах, а о тех, жизнь которых удалась, обернулась не «отрицательными, а положительными последствиями».

Рассказывая о других, Ломов одновременно рассказывает о себе, на многих страницах книги постепенно проступает еще один сюжет — его биография. Не только внешняя, но и внутренняя: думы, вопросы, недоумения, добрые и не очень открытия, расширяющиеся горизонты мира. Как много в нем оттуда, из деревен­ского детства — от книг и бесед с отцом, учителем по профессии, от общения с односельчанами, от «интуитивного крестьян­ского здравомыслия», от самой земли-матушки и природы-матери. Он причастен ко всему, о чем повествует, либо прямо участвует в происходящем, либо напрямую говорит о себе (рассказ «Даже в старости, все раздумываю»). Есть у него одна знаменательная фраза, которая раскрывает истоки и повествовательную стратегию книги: «Мои мысли возвратились из прошлого, и я стал прислушиваться к настоящему». Времена сошлись, и многое прояснилось как в жизни, так и в себе самом. В этой духовной проясненности и родилась книга о «такой печальной долгой жизни».

Многие годы Ломов изучал структуру и работу языка, писал научные статьи и книги, выступал с докладами на конференциях, обучал студентов, выращивал научную смену — аспирантов. А теперь вот решил погрузиться в стихию жизни, заново присмотреться к людям, которых он узнавал на разных этапах своей биографии. А это потребовало еще больших душевных затрат и тонкого понимания, чем наш родной, «великий и могучий», так труднодоступный для своих и чужих, рус­ский язык. И не только усилий ума и мобилизации знаний, но и многозначного писатель­ского слова. Ломов-исследователь становится рассказчиком-мемуаристом, свидетелем и участником живого историче­ского процесса. Обо всем он рассказал так, что многие увидят в его записях и свою жизнь: школу и детство, родные горки и речки, забавы и обиды, страхи и радости, испытания и наваждения. И все из первых рук, все с личным участием и соучастием рассказчика.

Ломов доверяет мудрости и опыту родителей, дедушки и бабушки, вообще людям пожившим, испытавшим всякое. Он нередко говорит их вроде бы наивными, самыми обыкновенными, но неотразимо правдивыми словами. Вот как, например, он характеризует «лихие» 1990-е: «В ту пору обнаружилось, что пронырливые, хотя и не бесталанные, хитрые, иногда безмерно жестокие люди нахлынули в политику, науку, литературу, искусство, экономику, охваченные неугасимым стремлением занять места, которым они явно не соответствовали. И многим это удалось. Но, памятуя слова деда, я знаю, что это временно». Какие же это слова и что выразил в них народ устами дедушки? «А когда порядки вернутся, и плохим людям будет даден окорот, вот тут-то все ветры возвратятся на круги своя».

Будем ждать, будем приближать это возвращение. На это и работает книга профессора А.М. Ломова…