Когда деревья говорят

ПРИБАВЛЕНИЕ ДНЯ

 

Поэзия — спасенье языка, вечно новорожденная родниковая речь. И то, что может сказать она, не скажет никто, хотя, казалось бы, — говорят все, хором повторяя уже давно сказанное. Но как редко можно услышать:

Побудь со мною, тишина!

Давно искал я этой встречи.

От праздной человечьей речи

Душа остывшая темна…

Поэзия всегда начинается с внутренней тишины. И ощущение родниковой чистоты слова возникает с первых строк — любых строк, на которых открывается поэтическая книга Виктора Кирюшина. Его имя уже давно известно истинным ценителям русской поэзии. Одно из главных, душевно близких, мощно притягательных свойств стихов Кирюшина — глубокое национальное чувство. Это очень русские стихи. И русские они не по внешнему сюжетному признаку, хотя и его нельзя не отметить. В первую очередь — язык.

Слово, попадающее в магнитное поле поэтической речи Виктора Кирюшина, приносит с собой все, что было накоплено веками: точность, полнозвучность, оттенки чувств, многозначность смысла. Слово как сеть захватывает такое широкое пространство, такие временнПе промежутки, что улов этот поначалу представляется невозможным, невероятным:

Все начиналось разговорами,

Чтобы немного погодя

Эпоха щелкала затворами,

Дыханья не переводя.

 

Сначала котелки да тросточки…

А нынче в поле, где пырей,

Не различить немые косточки

Ведомых и поводырей.

Но это всегда есть в самой природе родного языка, и точное вЕденье благодаря прозрачности мгновенно становится предвиденьем и даже мудрым остережением для понимающих, ибо все уже было и поэту ведомо. В каждом стихотворении книги — своя глубина, но все они полны воздуха, мерцающего оттенками смыслов, пробуждающего в чутком читателе талант со-чувствия, со-переживания.

Русской, родной ощущается и та особая слитность с природой, которая есть практически в каждом сюжете. Загадка «русскости» в сущности своей проста: русский человек широк потому, что пространство своего бытия принимает как часть себя самого — и даже не часть, а основу. И он до сих пор еще естественен, природен настолько, чтобы позволить себе и глубокий гармонический покой, непонятный и пугающий для непосвященных, и сокрушительную стихию чувств, страшащую своей неизвестно откуда берущейся силой, и мгновенный переход от одного состояния к другому.

Чем дальше развивается цивилизация, тем больше настораживает и пугает ее приверженцев эта широта и стихийность, но без нее русская душа высыхает, становится бессильной и вполне пригодной для оцифровки. И потому —

…Как сладко услышать средь тысяч созвучий

Таинственный зов пламенеющей тучи

И шум поднебесный угрюмого бора

Раскатами неисчислимого хора!

 

Душе ведь не нужно особой науки —

Ловить на лету эти ритмы и звуки,

Мелодии, жалобы, вздохи и пенье,

В которых сливаются страсть и терпенье…

И еще одно — родное, угадываемое с полустроки, полувздоха при чтении — русская музыка этих стихов. Искусственно ускоряемый, рваный ритм современной жизни чужд и губителен для русского человека, верлибр с его поэтической развязностью пуст, а рэп удушающее тесен. Родня русскому — музыка, живущая в открытом пространстве полей, холмов, рек, взлетающая к вершинам гор — дышащая полной грудью.

Музыку не понимают — музыку чувствуют, ею настраивают мысли — а вовсе не наоборот. Она несет в себе, говоря современным языком, основное знание о мире, о его глубинных закономерностях, и то, чего нельзя пока еще постичь рассудком, постигается сердцем, его со-звучием, совпадением таинственных глубинных ритмов.

Дождик шепчет, ветер колобродит,

Гром гремит, ревмя ревет волна…

Музыка живет в самой природе,

Потому и вечная она.

<…>

Луг звенит.

Над синей гладью плеса

Чаек крик захватывает дух.

В мире, где ничто не безголосо,

Как награда — абсолютный слух.

Может быть, потому и способна мгновенно подняться в русском человеке высокая волна воли. На языке музыки русский и понимает природу, и принимает ее покой и ее силу. Музыка определяет и должную меру поэтического пафоса, и остерегает от гибельного:

В краю истерзанном и голом,

Где в полдень не видать ни зги,

Поэт, не жги сердца глаголом!

Во имя Господа

Не жги!

Казалось бы — открытый спор с пушкинским «Пророком», где именно в уста Бога вкладываются слова «…глаголом жги сердца людей», явное противоречие, но ничего противоречивого здесь нет, есть точная мера слов и событий, мера, которую ощутить способна именно поэзия:

Не перейди незримой грани,

Святой взыскуя правоты.

Ты видел сам —

На поле брани

Лишь ядовитые цветы…

Еще одна характерная черта русской поэзии — почти природная естественность метафор, а чаще даже и простой параллелизм. Русская метафора — не самоцель и даже не средство, и не столько превращение форм, сколько объединение их одним, единым, всеобщим содержанием:

Где тихая роща кончается

И звезды ночуют в реке,

Стоит одуванчик,

Качается

На тонкой зеленой ноге.

 

Прощаются люди,

Встречаются,

Стихают шаги за окном…

Стоит одуванчик,

Качается

На маленьком шаре земном.

Казалось бы — и что в безыскусной простоте искушенному читателю? Но не в пищу праздному уму предназначены эти тонкие связи, они — соломинки для спасения, наилегчайшие мостики над оврагами и ущельями бытия. Поэзия Виктора Кирюшина очень земна, вполне конкретна — в ней много теплых, родных сердцу примет, но не тяжелых своей плотной материальностью, а словно светящихся изнутри, и свет этот высоко печален — как высоко и светло печально всякое соприкосновение души с красотой, вечного — с мгновенным, живущего — с уходящим или будущим. А какой словесной сладостью наполняются русские имена!

На Руси предзимье.

Порыжело

В ожиданьи первого снежка

Вымокшее поле возле Ржева,

Луговина около Торжка.

 

Киновари досыта и сини,

Тронутой летучим серебром,

В тихой роще около Медыни,

В родниковом озере у Кром.

 

На венцах колодезного сруба

Смыта влагой летняя пыльца.

Ветрено в дубравах Стародуба,

Изморозь на куполах Ельца.

 

Как царевна юная наивна,

В небе пышнотелая луна,

А под ней Коломна

И Крапивна,

Нерехта, Кириллов, Балахна…

И когда Виктор Кирюшин пишет о современниках (а в книге довольно много таких сюжетов и эскизов), о чем бы ни шла речь — это всегда любование, даже если и горечь:

Годы-то все какие —

Сплошь из огня и дыма!

Бабушка Евдокия,

Матушка Серафима.

 

Боль от репьев-колючек,

Предощущенье строчек…

«Все Он управит, внучек».

«Не унывай, сыночек»…

Когда вынимаешь для цитат строки из контекста, не покидает странное чувство: словно срываешь один за другим цветы на лугу — для букета, но цветущий луг так и остается лугом, его не унести и не пересказать. Так и с настоящими стихами — они живут и наполняют живым воздухом книгу, в цитатах передавая только малую часть смысла. И вот вроде бы афористичность считается поэтическим «знаком качества», но ведь не так на самом деле — поэзия не в броских или чеканных строчках, а именно в воздухе, в особом веществе, которое в нем разлито… И это тоже очень русская черта.

Классическая стройность и собранность речи, ее простота и прозрачность до таинственных глубин в наше время много — и пустоговорения дорогого стоят. Сколько бы ни изощрялась «актуальная» поэзия в поиске форм и способов завоевания читателя, остается истинно актуальным только то поэтическое пространство, в котором родное слово раскрывает свою необозримую вселенную мелодии и смысла.

Виктор Кирюшин — глубоко русский поэт, и в рубежную эпоху, когда в ответ на вал глобальной культурной, национальной, личностной унификации начинает просыпаться, подниматься живое чувство родины, родной земли, истории, крови, слова, очень важно услышать — и сохранить возле сердца родниковое, питающее душу:

Вовсю метель гудит ночами,

И неприметен к лету сдвиг, —

Да мы и дней не замечаем,

Не то что краткий этот миг.

 

Но кто-то угли теплит в горне

И отнимает миг у тьмы,

И под землею слышат корни

Все то, чего не слышим мы.

 

Нина ЯГОДИНЦЕВА

 

 

 

 

* * *

 

Округу чуть припорошило

И снова хочется туда,

Где вяз, как многорукий Шива,

Застыл у спящего пруда.

 

Где за озябшим перелеском,

За полем вымокшей стерни,

В промытом воздухе

Нерезком

Мерцают редкие огни.

 

Предзимья скудное убранство

Скрывает, смутные пока,

Необозримые пространства,

Непостижимые века.

 

Дорога видится сквозь сырость

Едва до первого столба…

России все дано на вырост:

Земля, история, судьба.

 

СТАРОЕ ДЕРЕВО

 

Красное зарево, логово зверево,

Ворона в черном на мертвом суку…

Старое дерево, старое дерево,

Все повидало на долгом веку.

 

Радость — негаданна, горе — непрошено.

В небе растаяли дни — журавли.

Как тебя гнули ветра заполошные!

Гнули да только сломать не смогли.

 

Варится варево, мелется мелево —

Вечности неистощимая снедь.

Старое дерево, старое дерево

Снова надеется зазеленеть.

 

Свежей корой затянуло отметину

Молнии, плоть опалившей твою.

Слышишь, за речкой кукушка ответила

Юному, в неге любви, соловью?

 

Кроне густой благодарны, как терему,

Птицы, птенцов сберегая в дупле.

Старому дереву, старому дереву,

Господи, дай устоять на земле!

 

* * *

 

Льнет паутина к седеющим мхам.

Свет убывает.

Время рождаться грибам и стихам.

Так и бывает.

 

Снова сгорают в багряном огне

Тихие рощи.

Время подумать о завтрашнем дне

Строже и проще.

 

Что там в логу, на ветру трепеща,

Шепчет осина?

Время прощать,

Даже то, что прощать

Невыносимо.

 

РЕВОЛЮЦИЯ

 

Все начиналось разговорами,

Чтобы немного погодя

Эпоха щелкала затворами,

Дыханья не переводя.

 

Сначала котелки да тросточки…

А нынче в поле, где пырей,

Не различить немые косточки

Ведомых и поводырей.

 

История творилась начерно,

Не разделяя свет и тьму.

Не отрекусь: «Не нами начато!»

Но и душою не приму.

 

Соцветий высохшие венчики

На снег роняют семена…

А мы не судьи,

Мы — ответчики.

Не обвинители — вина.

 

Разлад из дней минувших кликая,

Мир не построить по уму.

Недаром прошлое

Великое

Нам заменяет жизнь саму.

 

МОГИЛА ПОЭТА

 

                                   Памяти Н.И. Тряпкина

 

Люди не ходят,

А травы к поэту пришли,

Следуя зову приятельства и простодушья.

Немудрено украшенье могильной земли —

Мята, кипрей, одуванчик да сумка пастушья.

 

Ты укрощал табуны полудиких словес

И приручал своевольную птицу гагару…

Что там теперь с неулыбчивых видно небес?

Тяжко ль молчания вынести вечную кару?

 

Крест потемневший доверчиво обнял вьюнок.

В гуще крапивы дождя мимолетного блестки.

Славный поэту природа соткала венок —

Хвощ да осот,

Сон-трава да кукушкины слезки.

 

Люди больны,

Времена безнадежно глухи.

Я бы и сам не поверил в наивные сказки,

Если б не знал,

Как растут из забвенья стихи —

Чертополох, василек и анютины глазки.

 

* * *

 

Жизнь прожита.

Грехи неискупимы.

В душе, как в доме, сор и неуют.

Но отчего так сладко серафимы,

Незримые,

О будущем поют?

Суди себя по самой высшей мерке

И на краю тебя убережет

Тот дивный свет,

Что никогда не меркнет

И та любовь,

Что никогда не лжет.

 

ДОЖДЬ

 

Возникшая у кромки леса,

Плывет над лугом, погодя,

Полупрозрачная завеса

Живого, доброго, дождя.

 

Плывет, колышется, не тает.

Вся — нежность и полутона,

Как будто музыка витает

У отворенного окна.

 

А там, размыты и нечетки,

Вдоль мокрых улочек пустых,

Берез растрепанные челки,

Рябин рубиновые четки

И липы в каплях золотых.

 

* * *

 

Заглохший сад.

Пугливых яблонь ряд.

В озябших кронах трепет лунных пятен.

Есть час, когда деревья говорят,

Но их язык для нас уже невнятен.

 

И остается только горевать,

Как человечий бесполезен опыт,

Чтобы понять или истолковать

Листвы живой и первобытный шепот.

 

* * *

 

Для горечи немало оснований:

Болезнь, обман, неотданный должок…

О, бесконечных разочарований

Жестокий и завистливый божок!

 

Уныния смертельная отрава

Отрадна и по-своему сладка,

Когда едва забрезжившая слава

Украдена, как булочка с лотка.

 

Есть женщина, которая из плена

Отчаянья

Несла со мною кладь…

Но где любовь, а где ее подмена —

Уже и самому не разобрать.

 

Пусть заметает времени пороша

Казавшиеся главными дела.

Несбывшегося тягостная ноша,

В конце концов, не так и тяжела.

 

И я, как все, взлетал и разбивался,

И мне утраты остужали пыл.

Кто в жизни вдрызг не разочаровался,

Тот эту жизнь взахлеб и не любил.

 

* * *

 

В небе осеннем свинец

И в реке.

Глянешь:

И сердце сожмется от боли.

Черная птица

Летит вдалеке

Через остывшее

Черное поле.

Темной водою набрякла межа.

Дикого хмеля оборваны плети.

И замирает, как поле, душа,

Жить без тепла привыкая на свете.

 

* * *

 

Превратностей земная череда

Для смертного, увы, недолго длится,

Но дерево и камень, и вода

Нас памятливей на слова и лица.

 

Унылому забвенью вопреки,

Не принимая тленья и распада,

Они хранят касание руки

И трепет губ,

И безмятежность взгляда.

 

Мы разные, но мы одних кровей

Со всем преобразившимся однажды

В молчанье камня,

Музыку ветвей,

Глоток воды, спасающий от жажды.

 

---

Виктор Федорович Кирюшин родился в 1953 году в Брянске. Окончил факультет журналистики Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова. Публиковался в журналах «Смена», «Континент», «Москва», «Наш современник», «Сельская молодежь», «Сибирские ог­ни», «Подъём», «Молодая гвардия». Автор четырех поэтических сборников, среди которых «Стезя», «Чередование тьмы и света», «Накануне снега и любви». Заслуженный работник культуры РФ. Член Союза писателей России. Живет в Москве.