«Я пробыл на передовой около трех лет…»

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны,

В то, что они — кто старше, кто моложе —

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь, —

Речь не о том, но все же, все же, все же…

А. Твардовский. 1966

…я ощущал себя чем-то виноватым
и бесконечно должным и этой старой женщине, и всем, кто погиб — знакомым
и незнакомым, — их матерям, отцам, детям и вдовам…

В. Богомолов. «Сердца моего боль». 1963

Среди авторов так называемой «лейтенантской прозы» имя Владимира Осиповича Богомолова кажется каким-то отдельным, не принадлежащим в полной мере этому литературному течению. Хотя первая повесть писателя «Иван» хронологически совпала с появлением многих произведений фронтовиков, заявивших о себе спустя десятилетие после окончания Великой Отечественной войны. В дальнейшем все последующие книги Богомолова все в большей степени оказывались особенными и представлялись неким творческим феноменом, непохожим на прозу его фронтовых сверстников или современников.

Для литературного письма этого автора характерно привлечение читателя к двум психологическим сферам: лирической и отчетливо документальной. В подобном соединении стилистических и интонационных начал он достаточно одинок, хотя в определенной мере они содержатся в романах и повестях, скажем, Ю. Бондарева или К. Воробьева. Однако у них нет почти дневниковой фактуры письма и властного присутствия документа в развитии сюжетной линии. Примечательно, что документальное свидетельство появляется у Богомолова уже в «Иване», а впоследствии оказывается одним из художественных столпов, на которых держится мир его произведений. Принимая это обстоятельство со всей серьезностью, можно охарактеризовать Владимира Богомолова как художника стилистически чуткого и чрезвычайно внимательного к форме и интонации своего повествования. Он обладает острым зрением и умением сделать детали происходящего почти вещественными — так, что читатель не только видит их во всей отчетливости, но и осязает фактуру предметов, как будто приблизившихся к нему волшебным образом так, что стали наглядны их мельчайшие детали. Подобная пристальность свойственна не только реальности в разных, взаимно не сходных сюжетах писателя, но и пространству чувств, гамма которых может быть самой широкой — от профессионального восприятия действительности контрразведчиком до лирических рассказов, которые могут быть охарактеризованы не иначе как стихотворения в прозе. Для последней литературной формы непременным является точный выбор слов, их единственность. В поэзии это изначальное условие ее существования.

Примечательно, что взвешенность речи, ее выверенная точность и понимание, что сказанная по-иному фраза теряет не только собственную выразительность, но и достоверность изображения, в литературной деятельности Владимира Богомолова стали притчей во языцех. Известна история его противостояния с высшими партийными и военными инстанциями, сопутствовавшая журнальной публикации романа «Момент истины» («В августе сорок четвертого»). Впоследствии писатель заметил, что ни одного слова в тексте своего произведения не изменил, хотя нападки и нелепые замечания ведомственных рецензентов были крайне жесткими и интонационно беспрекословными.

Точно так же складывалась и судьба двух экранизаций этого произведения. Работа В. Жалакявичуса не была доведена до конца, поскольку писатель, отсмотрев снятый материал, не позволил режиссеру выкроить из первоначального сюжета собственную экранную версию — и тем самым снискал себе репутацию несговорчивого, порой непереносимого автора. В свою очередь, последующий фильм М. Пташука оказался облегченным вариантом литературного первоисточника, из-за чего Богомолов снял в титрах упоминание о себе как о сценаристе: кино не соответствовало пунктуальной точности романа.

Между тем фильмы 1960-х годов «Иваново детство» А. Тарковского и «Зося» М. Богина были приняты писателем, хотя первый в жанровом отношении выходил за рамки первоисточника, но был дополнен лирическими мизансценами. Второй, снятый по сюжету одноименной повести, был насыщен поэзией, в избытке присутствующей в первоначальном произведении. И хотя Богомолов роняет в своих заметках мысль о невозможности адекватного перенесения на кинопленку практически любой литературной вещи, в данном случае мы не найдем у него резкого отрицания этих двух работ. Напротив, к Андрею Тарковскому он относился с большим уважением, а с Михаилом Богиным поддерживал дружеские отношения. Единственное объяснение такого полярного восприятия фильмов по своим книгам, пожалуй, заключается в том, что лирика была от природы в числе важных составляющих таланта писателя. И если перенос на экран литературы сопровождался очень точными лирическими акцентами при отчетливом следовании интонации и деталям изначального текста, — здесь режиссер и прозаик становились единомышленниками. Повесть «Зося» расширяет пространство рассказа Владимира Богомолова «Первая любовь», который по праву назовем стихотворением в прозе, и воспринимается как лирическая поэма. И потому дает киноискусству дополнительные возможности отражения литературного произведения на экране, не вступая в противоречия с тем поэтическим образом, который владеет писателем.

Говоря о сочетании строгой документальности и элементов лирического дневника в прозе Богомолова, не трудно заметить, что в подобных художественных позициях присутствует вполне различимый контраст. Причем это свойство, в самых разных прочтениях, присуще литературному письму Богомолова практически в любой его работе — от небольших рассказов, повестей до романов «Момент истины» и «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…». Придавая повествованию эмоциональную и интеллектуальную напряженность, документ соседствует с самосознанием героя, жестокость реальности сочетается с трепетной нежностью любви, а описание военного быта сталкивается с трагизмом ухода фронтовых друзей и однополчан. Наконец, директивы советского командования накладываются на установки фашистского руководящего звена, которые дополнены личными письмами немцев с передовой — чудовищными еще и оттого, что многие расистские, бесчеловечные сентенции в них прописаны очень обыденно, как что-то уже привычное и само собою разумеющееся.

Такая контрастность литературной речи, несомненно, берет начало в личном характере писателя. Он различал понятия государства, страны и Родины, не терпел глупости и чиновной самовлюбленности, стремился рассказать о войне достоверно, не теряя самого высокого смысла происходящих событий, но и не скрадывая их низовую повседневную изнанку — ту, что на земле, а не в далеких штабах или прифронтовых газетах. Во многом личность героя последнего романа Владимира Богомолова «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…» автобиографична.

Книга начинается с форсирования Одера в середине апреля 1945 года и завершается девятью месяцами службы лейтенанта Василия Федотова на Чукотке после победы над Японией. Многие главы этого произведения — собственно художественные страницы, иные — это подобранные и порой адаптированные к сюжету циклы документов, которые сопровождают и часто исподволь комментируют все, что происходит с главным героем. Пожалуй, нет в отечественной литературе другого произведения, в котором столь подробно и характерно были бы описаны будни советской армии в первые недели после окончания войны с фашистской Германией.

Взаимоотношения с местным немецким населением, гибель наших солдат и офицеров от алкогольных суррогатов, доступные немки, высокий уровень бытовой культуры и зажиточность горожан-бюргеров и сельских гроссбауэров… Для армии победителей оказалось слишком много искушений, тем более что родная страна была в развалинах, военная дисциплина стала слабее, а жены и невесты — далеко, за тридевять европейских земель. В повествовании Богомолова присутствует огромное число лиц, больших и мелких характеров, грубых и простых людей, пошедших на войну за родную землю — тех людей, которые чувства свои к Отечеству порой даже выразить внятно не могли, но держали удар, ходили в атаку, а потом иной раз — пропадали ни за что…

По населенности героями маленькими и мимолетными, яркими армейскими фигурами, по фронтовым друзьям, таким разным и родным, по женщинам, чьи души исковеркала война, однако совсем в ничто превратить их не смогла, — по всему этому человеческому многообразию роман Богомолова сопоставим, пожалуй, с «Войной и мiром» Льва Толстого. Здесь также отображена эпоха, построенная из больших и малых подробностей, соединившая их в единое целое и таким образом представшая перед нашим современником.

Два боевых товарища лейтенанта Федотова, отправленные вместе с ним на японский фронт, погибли в Маньчжурии. Один был убит в атаке на огневую точку противника, второй подорвался на вражеской мине и лишился ног. Прежде веселый и деятельный, он недолго тосковал в госпитале и выбросился из окна многоэтажки. В эпилоге романа автор от имени главного героя корит себя за то, что не спас от смерти не только друзей, но и подчиненных, которых как командир должен был уберечь от яда — метилового спирта.

В 1963 году Богомолов написал маленький рассказ «Сердца моего боль».

«Как-то вечером вскоре после войны в шумном, ярко освещенном гастрономе я встретился с матерью Леньки Зайцева. Стоя в очереди, она задумчиво глядела в мою сторону, и не поздороваться с ней я просто не мог. Тогда она присмотрелась и, узнав меня, выронила от неожиданности сумку и вдруг разрыдалась.

Я стоял, не в силах двинуться или вымолвить хоть слово…

В тот вечер я ходил словно пришибленный. И хотя Ленька, как я слышал, погиб в первом же бою, возможно, не успев убить и одного немца, а я пробыл на передовой около трех лет и участвовал во многих боях, я ощущал себя чем-то виноватым и бесконечно должным и этой старой женщине, и всем, кто погиб — знакомым и незнакомым, — их матерям, отцам, детям и вдовам…».

Эта вещь создана за три года до появления горького стихотворения Твардовского «Я знаю, никакой моей вины…»

Владимир Богомолов остается до конца не познанным автором. Не проявлена поэтика его произведений, а сам автор кажется отдельно стоящей литературной фигурой, которая как будто не связана с яркими прозрениями, но только — с филигранным литературным мастерством.

Однако в его прозе высокая достоверность исторических и художественных событий столь отчетлива на фоне сегодняшней лжи, окутавшей наше прошлое, что он видится писателем, завершающим «лейтенантский» период современной русской литературы и вновь открывающим беспощадно честное и неподкупное творческое отношение к недавней истории России.

Вячеслав Дмитриевич Лютый родился в 1954 году в городе Легница (Польша) в семье советского офицера. Окончил Воронежский политехнический институт, Литературный институт им. А.М. Горького. Публиковался в ведущих литературных федеральных и региональных журналах и газетах. Автор книг «Русский песнопевец», «Терпение земли и воды», «Сны о любви и верности». Лауреат Всероссийского конкурса литературной критики «Русское эхо» и ряда региональных литературных премий. Член Союза писателей России. Живет в Воронеже.