Итальянская зима

Комбат нервно стучал карандашом по карте. Окоченевшие пальцы уже не чувствовали холода. Но беспокоило не это. Сильнее морозного ветра жгла душу притаившаяся среди холмов лощинка, которую нечем было прикрыть. Накануне вечером батальон с приданными ему шестью танками ворвался в Новопостояловку, а уже поздней ночью пришлось принимать «гостей». Из Скорорыба и Опыта на связь выходили другие подразделения 195-й танковой бригады, докладывали, что позиции удерживают. Однако отступающие части противника, просачиваясь балками и лощинами, обтекали укрепленные рубежи и заслоны и превращались в мощный поток, стремящийся на запад.

Ночь и полдня заслон у Новопостояловки простоял надежно, но в лощинке под холмом все накапливались и накапливались отступавшие. От Россоши пришла потрепанная под Копанками «Кунеензе», а с нею части немецкого 24-го корпуса; из Семеек, Кувшина и Нижнего Карабута, едва волоча ноги, прибыла деморализованная и в крупных боях не бывавшая «Виченза»; из Белогорья и Басовки — бойкая «Тридентина»; а с севера сюда прибило отдельные подразделения мадьярской пехоты. Все это пестрое войско бурлило и дыбилось и в любой момент от безысходности могло броситься на отчаянный штурм новопостояловских холмов.

Почему-то именно сейчас, в редкую минуту затишья, перед глазами у комбата всплыла недавняя картина. Два дня назад в одном хуторке их батальон окружил до трех сотен итальянцев, которых надо было срочно нейтрализовать. Уже подошли две «катюши», и минометчики уложили на ребристые швеллера длинные реактивные заряды. Вдруг откуда-то выскочил мертвенно-бледный солдат и упал комбату в ноги. Стал сбивчиво умолять командира не стрелять по хутору: он, дескать, здешний, в хуторе его жена и дети… Но комбат, уже воспаленный горячкой, что неизменно возникает за секунды до боя, тем самым крайним пылом, от которого уже не отвернуться, чуть поколебавшись, все же рубанул рукой воздух, дав отмашку минометному наблюдателю. Через мгновенье воздух задрожал от залпов. Подняв за плечи дрожавшего в рыданиях солдата, комбат крикнул ему в самое ухо:

— Разведка доложила: нет там никого! Хутор выселенный!

Солдат знал, что командир ему врет и все твердил сквозь рыдания:

— Да как же я… воевать дальше… да как же… других освобождать-то буду, когда своих…

«Катюша» проутюжила хутор, и тот вспыхнул с нескольких краев. Уцелевшие итальянцы кинулись навстречу красноармейцам с поднятыми руками. Из окна крепкого рубленого дома лупанула пулеметная очередь. С десяток сдававшихся, падая, зарылись в снег, а другие продолжали бежать, на ходу указывая рукой в полыхавшее оранжевым светом окно:

— Ньиемец! Ньиемец!..

Группа бойцов быстро окружила дом, и кто-то бросил в окно две гранаты. Итальянцев переловили и собрали в колонну на краю горевшего хутора. Комбату доложили, что обошлось почти без потерь, только при штурме злополучного дома убит один и ранены двое. Еще сказали, что среди трупов нет ни баб, ни детишек, одни погибшие итальянцы, хутор и вправду оказался безлюдным. Это, конечно, обрадовало бы того хуторянина, что просил у комбата милости для родного гнезда, но он-то как раз и был тем единственным погибшим солдатом. Наверное, не случайно он оказался в штурмовой группе. Будь он уверен, что хутор пуст, потерь в том бою было бы меньше, но если б не пальнула «катюша», их было бы значительно больше.

Комбат через вестового вызвал одного из ротных. Пристроившись на завалинке покосившейся хатки и расправив карту на жестяном корыте, перевернутом вверх дном, комбат объяснял:

— Видишь промоину?

— Не такая уж и промоина, вроде как и хуторок имеется, — присмотревшись, ответил ротный.

— Да от хутора одно название. Был я там с утра. Два сарая да три кошары. Остальное сгорело, да немец на блиндажи растащил. В общем, набери у себя человек десять. Я Витюху своего за резервами послал. Соберет кашеваров, водительскую братию да ремонтников с санитарами. Глядишь, может, с твоими десятка два с половиной наберется. Витюху во главе поставлю — и туда. Пусть держат.

— Сделаем. Как считаешь, командир, выстоим?

Комбат ответил не сразу. Опять привычно постучал карандашом по карте, подул на заледеневшие пальцы, так, для проформы, и, кашлянув, медленно произнес:

— Вижу, к чему ты клонишь, друг. Я и сам вчера думал: «Да черт с ними! Я задачу выполнил, село занял, через него они не пройдут, и пусть разбегаются, как тараканы, кто куда. Пусть их там, под Ольховаткой, другие перехватывают».

Ротный на эти слова хмыкнул и примиряюще махнул рукой, мол, и не думал я так вовсе. Но комбат жестко добавил:

— Только нам их потом опять же бить! Когда они на новых рубежах окопаются, очухаются и окрепнут. Выходит, нельзя их туда пускать! Теперь надо! Вот тут вот! Пока он дерьмо свое из штанины вытряхнуть не успел. Пока у него под носом юшка не растаяла. А уж выстоим или нет, Бог решит.

Ротный отвел глаза и уставился в карту, промолвил:

— М-да, Новопостояловка. Ну что ж, не самое плохое название для места, где суждено умереть. А дальше что? Постоялый? Не шибко тут с названиями.

— Постоялый, гляди, на большаке стоит, из Россоши на Воронеж, да еще сбоку дорожка от Ольховатки. Сам Бог велел в таком месте постоялый двор ставить. А уж рядом с двором и деревенька выросла, наверное. Когда людей много стало, перешли на новое место. Вот тебе и Новопостояловка.

— Должно быть так…

Вестовой Витюха к этому времени уже подчищал тыловые резервы. Пожилой повар, быстро раскупорив банку консервов, снял сверху ножом слой жира и кинул на затвор давно не смазанного, застывшего на морозе, карабина. Фельдшер из санбата туго набил сумку перевязочными пакетами, а карманы пачками патронов в промасленной бумаге. Из-под капота итальянского грузовика вылез шофер с мазутными полосами на щеке.

Шофер был родом из далекой южной страны. Еще три дня назад он носил другую форму, подчинялся иному начальству и другие в его окружении были соратники. Но в ночном бою его колонна попала под обстрел и сдалась без боя. А русским до зарезу нужны были грузовики, ведь в этой снежной пустыне не угнаться за бегущими на своих двоих. Вот и усадили его опять за руль родного «фиата». С тех пор и колесил он под присмотром русского часового не один десяток километров. Дважды застревал в сугробах, почти не спал и вовсе не отдыхал. Перед глазами мелькали освобожденные, охваченные огнем, дотлевающие хутора, в которых недавно были на постое его земляки. И он жил в таком же хуторе целых четыре месяца и все не мог привыкнуть к этим русским жителям. Три дня назад он видел, как в только что освобожденном хуторе убивалась над трупом солдата молодая селянка. Он подумал, что это фронтовые дороги завели погибшего солдата в родную сторону и неутешная вдова плачет над телом мужа, но напарник Луиджи, сносно понимавший по-русски, объяснил ему, что эта девушка впервые видит павшего солдата. В ней смешались радость от освобождения и тоска от утраты. Она и живым-то его не видела, но вот теперь горюет, как по родному.

Под конец вчерашнего дня шофер едва двигался от усталости. Но вот наконец-то его грузовик остановился. Итальянец уснул мгновенно, как провалился. Даже ночная стрельба и канонада не помешали его сну.

— Эй, Франческо, айда со мной! — хлопнул его по плечу чубатый парень.

Шофер уже понял, что этот русский боец постоянно был у главного начальника на побегушках. Интересно, что ему понадобилось? Может, начальник вызывает Франческо к себе, чтобы, наконец, отправить в глубокий тыл, туда, где есть натопленные хаты, горячая еда и настоящий гараж.

Но чубатый поставил его в строй с другими красноармейцами, вручил итальянский карабин и перепоясал патронташем, добавив: «На, твоей системы, должен разобраться».

Шеренга из двадцати пяти бойцов развернулась и направилась прямиком в лощинку. От хутора и впрямь почти ничего не осталось. Зияло несколько пожарищ с черным закопченным настом вокруг и мутными лужами растопленного снега, уже подернутого ледяной коркой. Уцелевшие хозяйственные постройки были раскиданы по обеим сторонам дороги, что стелилась по дну лощины. Рядом с дорогой петлял неглубокий ручей с перекинутыми то тут, то там шаткими мостками.

Вестовой распределил бойцов по уцелевшим строениям, приказав оборудовать там оборонительные позиции. Дошла очередь и до Франческо.

— Так, кто тут еще остался? Друг наш итальянский да Терентий из санбата. Разбавим вас пулеметчиком да бронебойщика дадим. Кто еще? Ну, давай ты, Митрич! Да не журись, с тобой медицина будет — Терентий, цельный фельдшер, не хухры-мухры. Вот впятером и давайте в ту вон хибарку. Там даже крыша целая…

 

Пулеметчик первым добрался к хибаре и надавил на низкую, вмерзшую в землю дверь. Она крякнула и сорвалась с петель. Жилище оказалось полуобитаемым. В нем были маленькие сенцы, низкий потолок и крошечная печурка. Как только бойцы начали возиться с дверьми, на чердаке взбудораженно закудахтала курица.

— О, теперь мы ее быстренько в бульончик! — ожил Митрич, крайне терявшийся, если уходил от полевой кухни дальше, чем на километр.

— Охолонь, стряпуха! — цыкнул на него бронебойщик. — Для начала позицию сготовь.

— И как уцелела, шельма? — будто не слыша, вставал на цыпочки и пытался заглянуть на чердак Митрич.

— Да заткнысь, тиби сказано, поварска душа! Тут бой на носу, а вин куру гоняе, — заругался бронебойщик.

Стекол не было во всех трех окнах, на земляном полу под ними высились снежные курганчики. Пулеметчик без разговоров встал у окна, выходящего на горловину ложбины, установил найденный низенький стол и упер в его крышку пулеметные сошки. Бронебойщик пехотной лопаткой в пять минут прорубил в саманной стене хатки узенькую бойницу. Она получилась у самой земли. Установив ружье, он лег на пол и поводил стволом из стороны в сторону. Фельдшер присел на колено у бокового окна и долго смотрел в него, изучая склон, на котором мог появиться противник. Затем он расстегнул сумку и, достав два жгута, обмотал их вокруг приклада своей винтовки. Рядом со стеной разложил несколько перевязочных пакетов, пару самодельных шин, приготовленных из банок американской тушенки и гранату в сетчатой рубашке. Митрич все время топтался у третьего окна, переминался с ноги на ногу и прислушивался к недовольному куриному квохтанью.

— Не топчись там, — обернувшись, сказал ему бронебойщик. — Немец с тылу не прыйде. Иди вон к Терентию. По очереди в викно пулять будете. Пока одын перезаряжа, другый — стреляе.

— А я вот думал, может, на чердак залезть? Разберу крышу, да между стропилами пристроюсь. Оттуда видно все…

— Не трэба на горище лазыть! Видтиль тэбэ швыдче знимуть.

Митрич покорно встал рядом с фельдшером. Франческо все это время жался у печки, не зная, что ему делать и куда приткнуться.

— Пидходь до мэне, итальянец, — махнул рукой бронебойщик. — Будэшь вторым номэром. Бачь, оде бэрешь обойму и патрон пыхаешь.

Бронебойщик легко вправил длинный патрон в магазин. Затем замкнул обойму под ложем долгоносого ружья, показал, будто выбил все пять патронов и, отцепив магазин, не глядя, бросил его Франческо, глазами указав на мешок со свежими патронами. Франческо едва заметно кивнул в знак того, что осознал свою миссию. Бронебойщик внимательно посмотрел ему в глаза, с шумом вздохнул и прошептал:

— Думаешь нам война замисто сиропу? Не, браток, раз прыйшов до нас — в сторони нэ отстоишься…

Повернувшись к пулеметчику, он в полный голос спросил:

— Ну, як позиция, Муса?

Пулеметчик, сняв диск и убедившись в его полновесности, с громким щелчком насадил обратно и, широко улыбнувшись, ответил:

— Хороший позиция, товарищ командор.

— Шоб я такой хреновины бильш нэ чув. Якый я тиби командыр?

Бронебойщик коротко хмыкнул.

 

Во вражеском стойбище гул не стихал. Ревели моторы. Изредка сквозь гомон прорывались пронзительные крики мулов. Масса в двадцать тысяч человеческих душ, растянувшись на несколько километров, беспокойно металась в заснеженной долине.

Разноязыкую многоголосицу разрезал зычный призыв:

— Доблестные альпийцы! Многие из вас знают меня! Я был с вами во многих боях! Вот и сейчас за этими чертовыми холмами — наша с вами жизнь! А значит, и жизни наших жен и детей! Спасение только в прорыве! Нас много, ведь не зря наш девиз — лавина, несущая смерть! Так давайте взроем эту трижды проклятую высоту! На ней лишь горстка русских. Мы накроем их своей лавиной!..

В толпе возникло некоторое оживление. Командир-оратор бегло подзывал начальников подразделений и раздавал торопливые приказы. Он спешил, пока колыхнувшееся возбуждение не померкло. Многоликая лавина из армий трех государств поползла на взгорок перед Новопостояловкой. Отдельные рукава ее заполонили балки, овраги, промоины, где можно было укрыться от разящего огня.

Весь этот серый человеческий поток сгрудился в узкой горловине. Закутанные в тряпье, укрытые поверх шинелей шерстяными одеялами, в полосатых домашних чулках, торчащих из кожаных, подбитых железными крючьями башмаков. Какого-то порядка или строя не наблюдалось. Люди просто валили толпой вперед.

С улицы донесся голос вестового:

— Огонь по команде! Слушать, когда мой «папаша» загавкает!

Муса, широко расставив ноги, наклонился над пулеметом, поймал в прицел передний ряд наступавших и замер.

Терентий еще раз ощупал карманы с патронами, снял винтовку с предохранителя, загнал патрон в ствол и подумал: «Соотношение простое — один к сорока, не меньше. Только бы хватило бинтов. А жгуты на прикладе, чтоб потом в сумке не рыться. Все под рукой… Черт, надо было больше брать».

Митрич подавленно опустил руки с винтовкой к земле и размышлял о своем: «А завтра Прошка сам будет крупу отмерять, сам в бак снег вместо воды таскать, сам дрова рубить… если сегодня выживет… прощай, Авдотья.. прощай, Колюшка… прощай, Маринка… прощай, маманя… не свидимся…»

Толик плотно прижал приклад ружья к плечу, притерся щекой к кожаной накладке, прищурил левый глаз и, забывшись, в напряжении приоткрыл рот.

Франческо лежал на животе рядом с бронебойщиком и смотрел на приближающиеся лица. Лица его земляков, его однополчан. Они были еще далеко и почти неразличимы. Или вон тот долговязый парень, кажется, схож с его закадычным другом Антонио. Или это все же мираж?..

Антонио, слабо сжимавший в руках, более привыкших к водитель­скому рулю, чем к оружию, короткоствольный карабин, конечно, не видел своего притаившегося за амбразурой товарища. Омертвев от страха, он двигался лишь по инерции, влекомый толпою. Мысли роились в его мозгу: «Почему же я тут? Разве это моя война? Я бы прожил и без этих заснеженных пустынь, без этих разбросанных хуторков, без этого воздуха и неба. Мне всего хватало вдосталь дома».

След в след за Антонио шагал венгерский гонвед, такой же долговязый и понурый. Его колотило то ли от страха, то ли от холода, то ли от тоскливых мыслей: «Господи! Я знаю, за что ты так со мной… за ту русскую девку, опоганенную… за расстрелянных русских пленных… за старуху, что я спьяну зарубил посреди улицы. Кару эту я заслужил…»

В хвосте этой колонны ползли два немецких танка с взводом пехоты. Солдаты осторожно ступали по взрыхленной гусеницами каше, изредка выглядывая из-за брони. Горбоносый ефрейтор накинул на шлем капюшон маскхалата, нагнувшись, ухватил на ходу горсть снега и бросил себе в рот. Снег был с запахом солярки. Ефрейтор пожевал его и сплюнул на сторону. Выглянув из-за танка еще раз, он подумал: «Скорей бы началось уже. Хотя, может, и нет здесь никого? Хотя сомнительно, чтобы русские здесь никого не оставили: лощинка удобная…»

Первого выстрела ждали как с одной, так и с другой стороны. Когда в толпе наступавших стали различать ощетинившиеся стволы в окнах и проломах сараев, автоматная очередь разорвала тишину. И Франческо в то же мгновение услышал, как на чердаке курица квохнула и замолчала, то ли убитая, то ли перепуганная насмерть. И молчание вдруг, к удивлению Франческо, сменилось живой перекличкой и даже чуть ли не балагурством, которого он никак не ожидал от этих людей, с такими жесткими и сосредоточенными лицами.

— Гарнэ жнивье, лишь бы боезапасу хватыло! — кричал бронебойщик, переставляя в ружье кассету.

— Не думай, Толик! В штык пойдем, как соседний полку! — вторил пулеметчик, не отрываясь от прицела.

— Слышал и я эту байку!.. Там две сотни в ножи взяли!.. Итальянец квелый, обессилел от Дона драпать!.. — между выстрелами вставлял фразы фельдшер.

— Эх, ма! Выноси угодники! Отродясь столько не стрелевал… — отдувался Митрич.

Человеческий поток, натолкнувшись на свинцовый дождь, не отпрянул, а напротив, понесся дальше, на позиции советских бойцов. Люди уже не подчинялись себе, а лишь стихии.

Бронебойщик впервые в своей практике лупил из самозарядного ружья очередями в пять патронов. За квадратной нашлепкой ствола он видел, как переламываются пополам тела, срезанные ударами противотанковых пуль, а живые падали на колени, крестились, складывали руки на груди, о чем-то моля небеса, и тут же втаптывались в снег задними рядами или гибли под пулями. И вновь он прикладывался к ружью.

Франческо, конечно, не успевал набивать магазины, с непривычки и растерянности едва попадая патроном в приемник.

— Ах, мать твою штоб! Як тэбэ в армии держалы?! Черт мазутный! — безжалостно крестил его бронебойщик.

Пули, легко впиваясь в саманные стены хибарки, выщелкивали пригоршни сухой глины. Франческо вжимал голову, растягивался на земляном полу и еще больше терялся под потоком бронебойной брани. Один из таких пулевых щелчков свалил на пол кашевара. Фельдшер дострелял обойму и склонился над телом Митрича. У того в боку вылез кусок ваты из засаленной телогрейки, но вата была не белой, а красно-рыжей. Разорвав пакет, фельдшер торопливо запихнул в дыру телогрейки свежей ваты, зарядил винтовку и снова бросился к окну.

Из тылов неиссякаемой волны вырвался пушечный залп. Франческо увидел, как снаряд развалил стену в соседнем сарае. Через минуту, из-под обломков стены проклюнулся ноздреватый ствол автомата. Из пыли и дыма проявилось лицо с примятым чубом, перепачканное кровью и глиной. Пламя из автомата полоснуло еще раз и исчезло.

Франческо сел на пол и прижался спиной к стене. Пуля щелкнула над его головой, затем у левого уха, а следующая вместе с доброй порцией глины отбросила его прижатую к стене голову. Он упал ничком в наметенный в разбитое окно сугроб. Ворох снежинок колыхнулся над ним и опустился, тая на еще теплой щетинистой щеке итальянца.

 

Волна атакующих, в конце концов, опрокинула, смяла худосочный кордон нашей защиты и, чуть утратив скорость и силу, все же покатилась дальше. Танки проутюжили развалины, которые не успели разрушить их пушки. Только хибарка с погибшими солдатами и выжившей курицей каким-то чудом уцелела. Когда пыль осела и гарь развеялась, а над лощиной вдруг повисла тишина, курица, отчаянно кудахча и хлопая крыльями, слетела с чердака. Она прошлась по хате, клюнула выпавшую из саманной стены раковину речного моллюска и, продрогшая, угнездилась в оброненную кем-то солдатскую ушанку, спрятав от холода свои уродливые лапы.

 

ПО ЯГОДЫ

 

В мотоциклетную коляску грузили пустые ведра под ягоду, чугунный пятилитровый котелок для кулеша и провизию для его приготовления. Витя крутился здесь же и скорее мешал, чем помогал отцу и дяде Захару. На него уже не раз кричали, отгоняли в сторону, советовали сбегать и попрощаться с Юркой, его соседом, ровесником и товарищем. Но Витя не мог и на шаг отойти от снаряжаемого в поездку мотоцикла. Еще бы, такое событие! Его берут с собой на ягоду!

Отец Вити с коллегой по работе, дядей Захаром, ежегодно выезжали на два-три дня за ягодой. Они любовались забайкальской природой, слушали птиц, разбивали лагерь с палаткой, жгли ночью костер и готовили на нем пищу. А еще смотрели на звездное небо и рассказывали разные истории. Витя уже несколько раз просился с отцом в такую поездку, но тот все время говорил ему, что Витя еще мал. Этой весной Вите исполнилось двенадцать, и отец счел, что мальчика пора брать с собой.

Витина мама, а вслед за ней и бабушка принялись кутать его в старую отцовскую фуфайку. Путь был дальним, и женщины переживали за мальчика. Витя же выкручивался, указывал на отца, который собирался ехать в одной летней рубахе и черных рабочих штанах. Появился отец, буркнул Вите: «Делай, че мать велит, а то дома останешься», и Витя, закутанный, погрузился в люльку мотоцикла.

Отец присел на корточки рядом с мотоциклом, покопался в моторе, несколько раз подпрыгнул на заводной лапке, и машина затарахтела, выпуская клубы сизого дыма. Кивнув дяде Захару, чтобы тот садился на заднее сиденье, отец небрежно обнял мать одной рукой и что-то коротко сказал ей в самое ухо. Натянул на руки трехпалые перчатки с широкими раструбами, взялся за руль, газанул, и они понеслись по улице.

Витя гордился отцом. Соседи считали его самым удачливым рыбаком, отец разбирался в плотницком ремесле, к нему часто приезжали люди за советом аж с другого конца поселка, и ни одно крупное дело не начиналось у всей Витиной родни без его участия.

— Ну, что, Витек, — наклонился к нему с заднего сиденья дядя Захар, — рад, что с нами поехал?

— А то нет? — кричал в ответ сияющий Витя, предвкушая путь к заветным ягодным местам, о которых знали только его попутчики.

Правда, добраться туда удалось только во второй половине дня, и Витя, вылезая из люльки, почувствовал, как затекли его ноги. Мальчик тут же побежал к кустам, так как в пути отец ни разу не остановился. Дядя Захар закурил папиросу и разглядывал пологий склон, спускавшийся меж двух скалистых отрогов к реке и знакомый ему по прошлым наездам. Ближе к реке, почти у самой кромки воды, росли одиночные кедры. Берег реки был усеян мелким камнем, а на другой стороне виднелись крупные валуны и меж ними тоже торчали редкие деревья.

— Вот, Витюха, где вода весной в реку бежала, — сказал отец, доставая из коляски посуду под ягоды. — Хошь, на корточки становись, хошь — на колени, и чеши. Только не прямо спускайся, а «елочкой». Уступами.

— Зигзагами, — подсказывал дядя Захар.

— Как напал на поляну, — продолжил отец, — так и не минуй ее, пока всю не выберешь. К вечеру у реки будем. Переночуем там, а завтра — на новое место.

Отец и дядя Захар разошлись в стороны метров на двадцать и сели в глубокую траву так, что видны были лишь их головы. Витя тоже сел в траву и разгреб ее руками. Среди стеблей показались недозрелые, с зеленцой, ягоды. Были они величиной с ноготь отцовского большого пальца, иные и того больше.

— А зеленые рвать? — громко спросил Витя.

— Рви, в ведре дозреют, — услышал ответ. — Только шибко мелкую не трогай, пусть наливается.

— Гляди внимательней, Витек! — прокричал дядя Захар с другой стороны. — Я в прошлом годе тут меж травы шашку беляковскую нашел.

— За дурака держишь, дядя Захар, — не поверил мальчик.

— Батька твой не даст сбрехать.

Витя поднялся на ноги и отыскал глазами отца, а тот, почувствовав на себе сыновний взгляд, молча кивнул головой.

— А почем знаешь, что беляковская? — сгорая от любопытства, спросил мальчик.

— Ты как будто не знаешь, кто в наших краях воевал? Колчак со своим войском золотопогонным.

— А как же ты ее увидел?

— Да, траву раздвинул, гляжу — железка блестящая из земли торчит. Я давай траву рвать, да землю руками грести.

— Что ж ее, выходит, закопал кто?

— Может, и так бросил. Только она, почитай, за столько лет вся в землю ушла, травой заросла.

— И где она теперь у тебя?

— В сарае валяется, между сетями гдей-то. Она ведь проржавела вся так, что и из ножен нейдет. В керосине отмочить пытался, но до ума и не довел.

— Подари ее мне, дядя Захар! Мы с отцом сделаем.

— Витька! — появился из высокой травы отец. — Не имей моды клянчить!

— А что, может, и подарю, как вернемся, — ответил дядя Захар.

Поначалу Витя отправил в рот пригоршню самых красных ягод и, пока пережевывал их, успел две-три горсти высыпать и в ведро. Потом еще так же. Но скоро он наелся ягод до того, что лишь изредка и будто нехотя забрасывал в рот по одной и долго смаковал ее.

Когда они спустились к реке, у отца и дяди Захара были почти полные ведра, а у Вити лишь наполовину. Отец отправился вверх по склону за мотоциклом, дядя Захар пошел выбирать место для палатки и лагеря, а Вите дали задание собирать дрова для костра. Мальчик подошел к одиноко стоявшему кедру и набрал у его подножья охапку сухих сучьев. Вскоре дядя Захар подал голос:

— Михалыч, давай сюда!

Отец, не заводя мотоцикл, снял его со скорости и тихо спустился по склону вниз. Первым делом мужчины развели костер и повесили над огнем котелок, наполненный чистой речной водой. Затем установили палатку и приготовили все для ночлега. Дядя Захар выложил из рюкзака завернутый в газету кусок сала, мешочек пшена, две луковицы и несколько картошек. Почистив и ополоснув в реке овощи, он порезал их у себя в ладони, совсем не нуждаясь в разделочной доске.

Кулеш доваривался, когда уже совсем стемнело. Отец снял палку, на которой висел котелок, с рогаток, подложил в огонь пару кедровых сучьев и повесил над костром закопченный старый чайник. Дядя Захар, наливая в миски кулеш, сказал:

— Вот, Витек, пятый год сюда с батькой твоим приезжаем, а раньше ведь не могли.

— Почему? — законно удивился мальчик.

— Нельзя было. Лагерь тут недалеко был для заключенных. Закрытая зона. Они на прииске золото добывали.

— А теперь?

— Теперь гражданские на прииске работают. Лагерь убрали.

— А заключенных куда же?

— У которых срок кончился — тех домой, а которым еще чалиться — по другим лагерям.

— Выходит, раньше больше заключенных было, раз теперь лагеря сокращать стали? — пытался разобраться мальчик.

— Выходит так, — соглашался дядя Захар. — Видать, человек исправляться стал, меньше паскудничает.

— А то ты, Захар, не знаешь, отчего лагерь ликвидировали? — усмехнулся отец.

— Ладно, Михалыч, мальцу-то про это пока зачем знать? Подрастет — сам разберется и поймет чего надо.

Витя не стал выпытывать у взрослых, чего такого он должен будет понять с возрастом и в чем разобраться. Он уже доел свой кулеш и, перевернувшись на спину, смотрел на звездное небо. В реке хлюпнула хвостом крупная рыбина. На противоположном берегу зашумела ночная птица. Темень, напуганная кругом света от костра, таила в себе загадку. Витя представил, как много всего на земле. Таких же склонов и рек, что сейчас рядом с ним. А есть еще большие горы и озера, моря и океаны.

— Бать, а ты море хоть раз видел? — спросил вдруг мальчик.

— Видел, сынок, — ответил тот небрежно, тоже перевернувшись на спину.

— А где? Когда?

— Да на фронте когда был… в сорок втором… после госпиталя…

Дядя Захар что-то сказал Вите в поддержание морской темы, и они живо заспорили. А Витин отец вспомнил, как его и других бойцов, из числа выздоравливающих, набрали в зенитную команду на один из сторожевых кораблей Черноморского флота. Стояли последние дни июня. Госпиталь, в котором он лежал, срочно эвакуировали: тяжелораненых перевозили куда-то; а почти выздоровевших и оправившихся от ран отправляли снова на передовую. Поговаривали, что это делается не просто так. Где-то совсем рядом, в паре десятков километров от их госпиталя, в предгорном санатории, тоже переделанном под госпиталь, местные вырезали ночью всех раненых и медперсонал. Солдат из сводного отряда НКВД, которые вот уже два дня прочесывают всю лесистую округу и горные аулы, кто-то видел буквально из палаты…

Севастополь тогда держался из последних сил. Во флоте тоже были крупные потери. В Новороссийске оборудовали несколько рыбацких ботиков крупнокалиберными пулеметами, и они стали наподобие сторожевиков. С конвоем из двух легких крейсеров небольшой транспортный караван повез к осажденному городу боеприпасы и продовольствие. В небе над Черным морем хозяйничали самолеты с крестами. На дно пошли несколько ботиков. Но посудине, на которой был боец Литвинов (а именно эту фамилию носил Витя и его отец), повезло. Лишь пару раз его обдало волной от разорвавшихся близко бомб.

Над городом, добывшим себе славу еще при царе, висело стойкое облако из пыли, пороховой гари и дыма пожарищ. Вражеская осадная артиллерия вгрызалась в бетон советских дзотов и бронеколпаков, крошила каменные склоны, опоясывавшие главную базу Черноморского флота. Что оставляли от людей эти монстры германской промышленности, сказать трудно. После войны посчитают, что Севастополь стал единственным городом, на который артиллерийских снарядов упало больше, чем пуль из стрелкового оружия.

А тогда к Северной бухте уже вышли немцы, поэтому конвой из Новороссийска подошел к небольшой пристани, наспех сколоченной в Камышовой бухте. Она была уставлена носилками с ранеными. Кажется, транспорты тут уже давно поджидали. Но эти самые носилки в то же время мешали разгрузить судна от боеприпасов и питания. Люди, отряженные в разгрузочные команды, чертыхаясь, переступали через раненых. Бывало, что грузчики роняли ящики с патронами, а то и сами падали, тревожа раненых. Видя это, командир ботика крикнул Литвинову с мостика:

— Собери свой расчет и расчет Соловьева! Живо на берег! Начинайте грузить людей. Берите тех, что ближе к нашей шхуне!

Литвинов с пулеметчиками сошел на берег. Взяв первые попавшиеся носилки, они с напарником потащили их на ботик. За рукав его схватила медсестра.

— Мне с ранеными надо! — сказала она.

— Ничего не знаю! — ответил коротко Литвинов. — К капитану.

— Ну, как же? — настаивала та. — Солдатам уход нужен…

— К капитану.

Медсестра шмыгнула по трапу мимо часового к капитанской рубке. А ходячие солдаты, бросив ящики с боеприпасами тут же на пристани, стали хватать носилки с ранеными.

— Этих не пускать! — прокричал капитан, прервав беседу с медсестрой. — Сейчас набьются в трюм, попробуй их тогда в темноте отличи от раненых!

Матрос у трапа преградил путь первой паре севастопольских носильщиков. Тот, что шагал головным, опустил носилки на трап, взялся руками за автомат и, уперев ствол себе в грудь, угрюмо сказал:

— Стреляй, браток. Я уже год воюю. Одессу защищал, тут с самой осени. Никак меня пуля не сыщет. Стреляй! Может, хоть полегчает мне…

Часовой явно растерялся, а с пристани уже кричали:

— Ну, кто там стопорит? Пусти его, флотский! Погрузим раненых — и тут же назад!

— Литвинов! К пулемету! — раздалось с капитанского мостика.

Литвинов опустил носилки на палубу и кинулся к месту своего боевого расчета. А солдат на трапе уже рвал гимнастерку на груди.

— Шкурники! По себе судите?! Да мы только товарищей погрузить! Помочь же вам, чтоб вы быстрей отшвартовались отсюда!

На пристани заклацали затворы.

— Сволочь ты, капитан! — слышались голоса. — Пулеметом своим не пугай! И не таких видали!..

Капитан, в конце концов, махнул рукой часовому, мол, пропусти. Остался ли кто-нибудь из тех солдат в трюме вместе с ранеными, ни капитан, ни бойцы из его команды проверять не решились.

На обратном пути самолетов с черными крестами было еще больше. Роями кружились они над поредевшим конвоем, с воем заходили в пике. Конвой окончательно рассеялся. Ботики и шхуны теперь шли курсом на Новороссийск поодиночке. В расчете у Соловьева не осталось ни одного патрона, а у Литвинова из пулемета торчало охвостье последней ленты. Раненые на палубе стонали и бредили, некоторых рвало.

— Соловьев, смени Литвинова! — приказал капитан, когда враже­ский самолет скрылся за облаками. — Литвинов, глянь в трюм, как там обстановка.

Откинув крышку, Литвинов заглянул во чрево ботика. Где-то ниже ватерлинии явно образовалась течь. Раненые плавали в воде, разбавленной их кровью, перемешанной с грязными бинтами и кусками разбухшей ваты…

 

— Бать! — вернул Литвинова из забытья голос сына. — Дядя Захар опять сочиняет.

— Чего там? — рассеянно спросил отец.

— Говорит, что трое суток однажды не спал! Человек разве может столько, бать?

— Может, Витюха.

— И у тебя бывало?

— Угу.

— Тоже на войне, небось? — допытывался Витя, в душе радуясь, что отец не хуже дяди Захара, что и он может не спать трое суток.

— Ага, на первом годе.

— Потом, наверное, целую неделю отсыпался?

— Не, полчаса прикорнул всего.

— И опять в бой?

— Хых, какой шустрый. Не в бой — в отступление…

 

И снова на Литвинова нахлынули воспоминания. Увидел он, как бы со стороны: свою роту, себя, девятнадцатилетнего, деревню под Вязьмой, где они оборону держали. В ту пору на их участок фронта из тыла пригнали ополченцев. Собрали в Подмосковье гражданских служащих, свели в батальоны и роты. Обмундирования выдать им не успели, так и ходили они в кепках да пальто по передовой. Правда, вооружением худо-бедно снабдили, но не всех. Нескольким десяткам винтовок не хватило. Для них откуда-то из провинциального музея привезли экспонаты. Вот и стояли они в строю — кто с пистолетом из дуэльного набора, кто с кавалерийской шашкой времен Отечественной войны 1812 года, а кто даже с кремневым ружьем.

Когда началась вражеская атака, когда танки прошли через их правый фланг и ринулись утюжить позиции полковой артиллерии, когда вслед за танками показались цепи немецкой пехоты, Литвинов даже не посмотрел, кто дергал его за плечо и кричал в самое ухо: «Пошли, слышь? Пошли, чего сидишь?» А может, и не дергал вовсе никто и не кричал. Может, просто из-за того, что видел Литвинов, как один за другим выскакивают из окопа его однополчане и бегут, может, потому и он побежал. Солдаты из роты Литвинова добегали до второй линии окопов, туда, где оборону держали те самые, кое-как вооруженные ополченцы, прыгали в укрытие, становясь плечом к плечу с ними. И врезали по врагу залповым огнем. Где-то заговорил уцелевший «максим». Вражеские силуэты в касках залегли. Иные уже достигли нашего переднего рубежа. А там, где прошли их танки, застрекотали немецкие автоматы. Значит, фашисты уже начали прочесывать траншею. На Литвинова навалился какой-то ополченец в коричневом пиджаке.

— Справа напирают! — крикнул он, прячась за поворотом укрытия.

Едва Литвинов успел встать на ноги, как его вжали в стенку траншеи пробегающие мимо солдаты, а чуть дальше, за поворотом, уже замелькали чужие темные каски, так близко, что прямо не верилось. Литвинов запрыгнул на край траншеи и хотел дать деру в сторону тылов, но чья-то рука ухватила его за полу шинели и сдернула вниз.

— Куда, дура?! — крикнул ему боец с полуседыми усами. — На голом месте тут же уложат!

Литвинов побежал по траншее вслед за другими, и в это время ему на голову откуда-то внезапно свалился немец и опрокинул на землю. Он явственно увидел перед собой карабин с примкнутым широким штыком. Но в ту же секунду раздался резкий звон — это на каску немца обрушился музейный кистень, принадлежавший лет триста тому назад какому-то волжскому ушкуйнику. Ощутимого урона этот удар, видимо, не принес. Немец тут же переключился на обладателя кистеня. Но второй удар пришелся ему прямо в нижнюю челюсть. Он выронил оружие и схватился за искалеченное лицо.

Вскоре все находившиеся в траншее схлестнулись в рукопашной. Напиравшие с правого фланга немцы не могли стрелять, так как все перемешались. Борясь с очередным вражеским солдатом, Литвинов провалился в дверной проем землянки. И тут по позициям, где кипела рукопашная, ударила артиллерия. Кто кроет по окопам, было непонятно. Один из снарядов угодил прямо в накат землянки. С потолка на него обрушилась земля, и настала кромешная тьма. Литвинов сначала подумал, что уже убит, но почувствовал острую боль — значит, живой. Гудела голова, было тяжело дышать. Он с трудом поднес руки к груди и попытался подняться. К удивлению, земля, накрывшая его, подалась легко. Он отряхнулся, однако темнота вокруг не рассеялась. В стороне услышал какое-то шевеление и пополз на этот звук. Нащупав в темноте чьи-то сапоги, спросил нерешительно:

— Кто?..

И вместо ответа получил такой удар по уху, что из глаз брызнули голубые искры.

— Ах ты, падаль! — взвыл Литвинов, отползая.

Значит, фашист тоже живой. Чиркнул спичкой, и огонек выхватил из тьмы руку немца и его перепуганные глаза. Пока спичка горела, немец что-то лопотал и жестикулировал, дескать, не приближайся, иначе несдобровать. Огонек погас, а шевеление в темноте продолжилось. «Должно быть, выход роет», — подумал про себя Литвинов, а вслух произнес:

— Ты откуда знаешь, что там рыть надо? Может, выход совсем в другой стороне?

В ответ посыпались лающие, похожие на брань, отрывистые фразы. Литвинов прислушался. Звук канонады еще доносился снаружи, но уже отдаленно. Может, огонь перенесли на другой участок? А что там, наверху? Чья взяла? Где-то совсем рядом раздалось глухое «…а-а-а-а!..», похожее на «Ура!» Из темноты на Литвинова опять посыпался град слепых ударов. Ему удалось вырвать у немца каску и крепко приложиться по врагу.

Из темноты полетели проклятия. А наверху все стихло. Литвинов уперся спиной в стену и думал, что же предпринять дальше? Немец молчал. Прошло, наверное, немало времени. Наконец, фриц зашевелился. Послышался звук откручиваемой с фляги крышки, потом несколько шумных глотков, и снова скрип крышки.

— Russisch… wasser, — произнес немец.

— Не надо, у меня своя вода, — вспомнил Литвинов о фляге и тоже утолил жажду. — Что, дружить надумал?

В ответ — ни звука. Опять потянулось время. Усталость наконец-то сморила Литвинова. Ему даже приснился сон, который он помнил потом всю жизнь. Снился дом, двор его родной и ворота с калиткою. А из-за калитки старуха выглядывает, войти просится. Литвинов ей с порога говорит, что не пустит. А она ему тогда: «Вот гвоздь принесла, в гроб тебе вколотить». И гвоздь этот самый показывает. И вдруг с треском лопнула. Да так оглушительно, что Литвинов проснулся.

Наверху опять началась канонада. С потолка сыпалась земля. Вдруг темень пронзил узкий, будто шило, луч света. Литвинов бросился ему навстречу. Орудуя немецкой каской, он расширял образовавшуюся меж бревен щель и позвал немца:

— Ну, где ты там? Слышь? Помогай! Обоим-то наверх надо!

Немец подполз к нему, постанывая и прижимая к груди руку. Видимо, во время обвала ему крепко досталось бревном. Вдвоем они управлялись с завалом быстрее. Когда образовался лаз, через который можно было протиснуться, Литвинов выбрался из подземной ловушки первым. Огляделся. Вокруг были лишь развороченные снарядами траншеи, и ни одной живой души поблизости. На востоке занималась заря в тяжелых дымовых тучах. Литвинов протянул в лаз руку и помог выбраться немцу. Тот стонал, придерживая поврежденную руку, а когда очутился наверху, Литвинов сказал ему:

— Не знаю, куда ты, а я туда, — и махнул в сторону восхода.

Немец приложил ладонь здоровой руки к груди, попытался изобразить подобие улыбки. И они разошлись по сторонам…

 

— Михалыч, чайник вскипел! — раздался совсем рядом голос Захара.

— Ага, щас заварю, — пришел в себя Литвинов.

В закипевшую воду бросили ароматной сухой травы, насушенной еще в прошлом году, и горсть ягодных хвостиков. Вечером заметно посвежело, и Витя принес из палатки ватное одеяло, укутавшись им. Звезды стали ярче. Костер почти потух. Но еще были различимы кроны одиноких кедров и утесы, меж которыми лежал ягодный склон. Шепот реки, гладящей прибрежные камни, ласково убаюкивал.

— Интересно, есть еще где-нибудь такая красота, как у нас? — спросил дядя Захар.

— Наверное, есть, — неуверенно ответил Витин отец.

— Если только за границей где-то, — протянул дядя Захар.

— А ты за границей был, бать? — полюбопытствовал Витя.

— В Польше, Германии, Чехословакии.

— И как там?

— Да… по-разному…

— Я тебе так скажу, Витек, — добавил дядя Захар, — люди, бывает, лучше живут, а природы такой все равно нет.

— Не скажи, Захар, — рассуждал Литвинов-старший. — Когда война к ним пришла, и они горя хлебнули.

И тут же опять припомнилось. После Победы это было, поздним летом сорок пятого. В одном из бюргерских домов он обнаружил в петле молодую немку. Ее тело еще трепетало, и Литвинов, выхватив десантный нож, мигом срезал веревку. Потом девушка пришла в себя и зарыдала.

— Чего в петлю полезла? — спросил Литвинов, указывая на обрывок веревки, торчавший с потолка.

— Hungry… Mutter ist krank… Schwester ist krank…

— Больные, едрена корень, — бормотал Литвинов, выгребая из вещевого мешка банку тушенки, остатки сахара и сухарей. Сунул еду девчонке в руки. — Беги домой… Nach Haus…

— А вот тебе еще случай, — говорил дядя Захар Вите. — В Восточной Пруссии было. Стеллаж величиною с дом, велосипедами забитый, представляешь!.. У нас до войны их всего две веломашины на весь поселок было. Так стеллаж этот наш танк опрокинул и проехался. Все расплющил, раскатал.

— Зачем? — удивился Витя.

— Хо-хо, а думаешь, мало таких, как Микола Шехавец, тогда было?

Витя четко представил Николая Шехавцова, соседа. Он часто напивался и кричал пытавшимся урезонить его людям: «Я на фронте воду из луж лакал напополам с людской кровью, дайте хоть теперь нормальной жидкости выпить!..»

Нет, отец Вити не такой. Его совсем не заставишь проронить слово о войне. Не любит он ее вспоминать. Вот и сегодня ни про море не рассказал, ни про другие страны, которые видел на войне. А там, наверно, здорово!.. Вот вернутся они с ягоды, Витя обязательно уговорит дядю Захара отдать ему белогвардейскую шашку…

 

---

Михаил Александрович Калашников родился в 1985 го­ду в селе Белогорье Подгоренского района Воронеж­ской области. Окончил исторический факультет Воронежского государственного педагогического университета. Публиковался в журналах «Подъём», «Звонница», других региональных периодических изданиях. Автор трех книг прозы. Лауреат премии «Кольцовский край», участник Воронеж­ского областного совещания молодых литераторов 2016 го­да. Живет в Воронеже.