И было, и не прошло

Сидят мужики на бревнах. «А вот, мужики, — говорит Федор, — вот, мужики, в этой войне было, значит, сперва только два героя, это Матросов Олександр да Теркин, ну, а уж после их дело скорее пошло…»

Здесь удивительно талантливое соединение героя подлинного и героя литературного в народном мнении. Это из повести Василия Белова «Привычное дело». Никто, как Белов, так не знал и так не выразил русскую душу, русскую народную жизнь. Мне, чтобы заплакать, надо просто перечитать финал этой повести. Или окончание распутинской повести «Последний срок»: «Ночью старуха умерла…»

Как странно и радостно — я был долгие годы знаком и, осмелюсь сказать, дружен и с Василием Ивановичем, и с Валентином Григорьевичем. И сижу сейчас в квартире, в которой они многократно бывали и чаи пивали, и ночевали. И письма от них сюда приходили. Уже и не верится.

Потому не верится, что в начале семидесятых и представить не мог, что буду с ними знаком. Особенно робел перед Беловым, перед его талантом, его личностью, пониманием того, что на нем, как на Илье Муромце, держится небо нравственности над Россией. Я бы и не посмел к нему подойти, но Господь смилостивился, Василий Иванович сам обратил на меня внимание. Но сорок лет дружбы никоим образом не умалили моего благоговения перед ним. То же и с Распутиным. Но с Распутиным мы сошлись в 1972 году, когда я у него не прочитал еще ни строки. И уже были дружны, когда я принял в себя, как целебнейшее лекарство, его книгу «Вверх и вниз по течению». Был настолько ошеломлен, что потрясенно сказал ему: «Валя, а как мне дальше жить? Ведь я тебя на ты называю». Валя засмеялся: «Продолжай в том же духе».

А Белов, о, Белов! И он требовал называть его на ты. Но нет, тут уж я никогда бы не смог, как это? Но такая же проблема была и у Вали. И его Василий Иванович тиранил: «Что это такое? Зовите: Вася, и все!» Мы с Валей обсуждали этот вопрос. «Валя, я этого не представляю». — «Да и я тоже».

Но Василий Иванович требовал. А требовать он умел. И вот мы сидим в ресторане гостиницы «Москва».

— Говорите мне: «Вася, заказывай».

Но язык не поворачивается. Ладно, сидим. Рыба белая, красная, солянка, графинчик. Разговоры, конечно, о делах издательских. Это в 80-е более-менее издавались, а до того? В 60-е, 70-е какая там семга, какой коньяк!

— Машинистки какие становятся дорогие. Выгоднее машинисткой быть, чем писателем, — говорит Василий Иванович. — Давно ли была страница десять копеек, долго цена держалась, потом пятнадцать, сейчас, понес вчера в «Молодую гвардию», уже двадцать. А у меня там страниц почти четыреста.

— А ты пиши короче, — вырвалось у Вали. И спохватился: — Шутка, шутка, Василий Иванович.

— Какая шутка? Молодец! Правильно! И короче писать, и на ты можно называть. Теперь ты, — повернулся он ко мне.

Мне прямо стало жарко. Видел я, что Валя рад, что преодолел барьер и весело смотрел на меня.

— Но я же и так, я же и без этого, и так я… — нет, не повернулся язык, — …вас уважаю. Василий Иванович, Валя все-таки постарше немного, а я можно буду как раньше.

— Нельзя! — он грозно сверкнул своим много раз уже теперь описанным суровым взглядом.

Еще подняли. Я сидел и собирался с духом. Вроде, как на старт перед прыжком выходил. Мне надо было придумать до этого какую-то фразу, а я ляпнул вдруг, до сих пор стыдно:

— Я тебя, Василий Иванович, перепишу.

И он мгновенно и гениально среагировал:

— От руки перепишешь?

Валя хохотал и потом спрашивал: «Ну, что, уже переписал Василия Ивановича?» Тогда, за столом, я испуганно стал мямлить что-то, выкарабкиваться из неловкости, что вот, мол, есть шутка у вятских лесников, что они играют в карты с вологодскими и всегда им проигрывают. Поэтому белок и лосей в вологодских лесах больше, чем в вятских, и что вот такую шутку я бы хотел поведать граду и миру, и что ее у Василия Ивановича нет. Про себя клял свой язык, за который бесенок дернул.

Но вот в чем мы с Валей были единодушны, так в том, что Васей мы его называть не будем. Да на ты, но Василий Иванович. Он требовал, но мы уперлись. На ты и Васей его Анатолий Заболоцкий называл. Так у Толи всю жизнь было только два авторитета, два Васи: Белов и Шукшин.

Остальные русские писатели, по мнению Толи, были слабым к ним дополнением.

Да, Белов — это чистый ребенок, который никогда не научился хитрить. Такой распахнутый, предельно честный. Представить, что он мог что-то сказать для своей выгоды, невозможно. Только для России, все во имя России.

Раз великий Александр Ведерников позвал нас в Большой театр на оперу в трех действиях «Жизнь за царя» («Иван Сусанин»). Привел в ложу. Перед ней был такой закуточек со столиком, на котором стояли вазы с фруктами, конфетами, всякими пирожками, все чин-чинарем. «К вашим услугам, — показал Александр Филиппович, — а я пойду вживаться. После спектакля не убегайте».

Мы с Василием Ивановичем в ложе были вдвоем, такая честь. В перерыве взяли бутылку шампанского, и выпили его в этом своем закуточке.

После второго действия опять пошли в буфет. Снова вернулись в ложу, снова сели за столик. Хорошо было. «Василий Иванович, а ведь после третьего действия буфет работать не будет». — «Да? Ну, давай, пошли. Нам же надо и на Ведерникова взять».

Загрузились.

Прошу прощения у тех, кто может подумать, что я хвалюсь этой отдельной ложей, знакомством с великими, нет, это просто воспоминание об улетевшем в вечность вечере. Да, и шампанское было, что с того, но ведь это был Глинка, это была ночь в лесу, это была пробирающая до дрожи сцена перед гибелью Сусанина. «Настало время мое…» Василий Иванович заплакал, застеснялся, тихонько вышел в закуток. Немного выждав, я за ним, Он уже успокоился. Из закутка было еще лучше слышно. Мы выпили за Александра Филипповича. А после спектакля и сам он пришел. Увидел предложенное ему шампанское и весело расхохотался басом только одному ему присущим:

— Вы хотите, чтоб Иван Сусанин пил эту газировку? Нет, он может пить только французский коньяк, который называется очень нагло — Наполеоном называется. Мы его прямо тут прикончим, пропустим через организмы и, спустя время, выльем остатки на московскую землю.

Он шутил, но было видно, что спектакль вымучил его. Утирал обильный пот махровым полотенцем: «Большой театр это вам не Вятка, не Вологда, в нем в тулупе не климат».

О чем говорили? Ясно о чем, о России. Потом я рассказал Александру Филипповичу, что Василий Иванович расплакался во время последней арии Сусанина.

— А ты знаешь, у меня тут слезы иногда тоже бывали. Я же там сижу на пне. Ночь, тишина. Снег идет. Один-одинешенек. Будто и зала никакого нет, никаких зрителей. И уже я не Ведерников, а Сусанин. И знаю, что убьют. И знаю, что сознательно на это пошел. Оркестр ведет так негромко, с таким предчувствием. Начинают декорации розоветь. И уже не декорации, настоящий лес, заря. Идет проигрыш. Подходит к началу арии. Все, выхода нет, надо вставать. И, как на амбразуру: «Ты взойдешь, моя заря…». Да, Сусанин знал, что поляки его убьют. Конечно, молился.

И всегда казалось, что всегда так и будет: приедет в Москву Василий Иванович, прилетит Валя, пойдем в Большой театр на Ведерникова. Или в Консерваторию, там вечер музыки Георгия Свиридова. И сам Георгий Васильевич будет. И с ним мы тоже знакомы. К себе пригласит на Большую Грузинскую или на дачу. И мы поедем и будем с ним за одним столом. Какая честь, радость какая!

А приезжал со своим хором Владислав Чернушенко — это тоже что-то такое, что и слов нет. Перезвоны Валерия Гаврилина, — все и все рядом.

А сотрясал Кремлевский Дворец съездов Кубанский хор Виктора Григорьевича Захарченко, что говорить!

Что говорить. И было, и не прошло. И озарило светом с высоты русской классики, и оправдало, и вдохновило наши большие и малые усилия стоять за Россию.

И когда они, ушедшие в вечность, становятся уже не людьми, а легендами, чем мы можем заслужить милость вспоминать о них? Не знаю. Но вспоминаю непрерывно.

Владимир Николаевич Крупин родился в 1941 году в поселке Кильмезь Киров­ской области. Окончил Московский областной педагогический институт. Работал учителем русского языка, редактором в издательстве «Современник», главным редактором журнала «Москва». С 1994 года преподает в Московской духовной академии. Автор многих книг прозы и публицистики, записок о современности. Сопредседатель Правления Союза писателей России. Живет в Москве.