«Этим человеком оказался Носов»

Зимой 1971 пода в Туле проходил семинар молодых писателей центральных областей России. Участников было множество. Из руководителей особо запомнились Виктор Астафьев и Евгений Носов. К этому времени мои рассказы публиковались в областных газетах Тулы и Калуги. Я не был участником семинара, так как узнал о нем поздно и не смог подготовить свои рассказы, которых и было пять-семь, но все-таки, ни на что не надеясь, поехал, ибо Тула рядом с Новомосков­ском. С Носовым встретился случайно. Я с большой охотой ходил на творче­ские семинары. Однажды во время перерыва неожиданно для себя подошел к высокому человеку, догадавшись, что это один из руководителей, робко представился, пробормотал какое-то объяснение и предложил на чтение свои рассказы.

Этим человеком оказался Евгений Иванович Носов. Что меня подтолкнуло подойти именно к нему? Доброе лицо, несомненно, рус­ского склада или его спокойный, певучим басом разговор с собеседником — не знаю. Наверное, судьба, как говорят в таких случаях. Вот и случилось, что Евгений Иванович стал моим литературным отцом.

Не знаю, успел ли он тогда пробежать тексты моих рассказов или из сочувствия ко мне, смущенному молодому человеку, но по окончании перерыва он пригласил меня в зал и после обсуждения прозы очередного семинариста встал и неожиданно для меня и для других руководителей семинара вдруг предложил мне прочитать свои рассказы, мол, с голоса лучше поймем, что представляет нам автор. Я обомлел. Но тут было сказано, что это нарушение регламента, что у них строгий график и отклонили его предложение. И здесь было явное провидение, потому что волнение явно не помогло бы мне прочитать свой текст сколько-нибудь внятно. Но каков человек был Евгений Иванович! В следующий перерыв он подошел ко мне и, будто извиняясь, что вот, мол, не получилось, тут же предложил:

— Давай-ка, сделаем так: вот эти рассказы и те, что есть у тебя еще, собери в папку и принеси в номер гостиницы, где я остановился, — и тут же добавил: — Если меня не будет, отдай вахтерше, скажи для Носова.

Я, конечно же, сразу поехал в Новомосковск и, собрав все законченное, что было у меня, вернулся в Тулу, пошел в гостиницу, надеясь передать Евгению Ивановичу свои вещи, но его в номере не застал. Оставил папку с рассказами вахтерше, вышел из гостиницы, и грустно так подумалось, что все это пустое дело.

Ах, не знал я этого человека!..

Через несколько месяцев пришла бандероль от него. Он вернул мои рассказы со своими пометками и посоветовал переписать набело с учетом его замечаний и моего более внимательного глаза, а после этого прислать все ему: «О дальнейшем я, мол, сообщу».

Это был первый радостный взлет моей души, а еще через какое-то время Евгений Иванович сообщил мне, что был в Москве и передал мои рассказы первому заместителю редактора журнала «Наш современник» Л. Фролову, и что надо ждать и надеяться.

И случилось для меня невероятное — первая публикация моих рассказов в журнале «Наш современник» № 10 за 1973 год!..

И я поехал в Курск, сам, без приглашения. Приехал рано утром. Чтобы как-то скоротать столь раннее время, а заодно и перекусить, зашел в вокзальный ресторан. Присел за ближайший столик, официантка все не подходила, и тут из глубины зала я услышал голос с кавказ­ским акцентом, обращенный ко мне: «Послушай! Зачем сидеть одному? Проходи к нам!» Я нетвердо отказался. Грузины (их было трое) загомонили дружно, и я покорно пошел к их столу. Так утро началось не с чая, а с коньяка. Я быстро захмелел от спиртного и от оживленного общения, но, спохватившись, что знакомство затянулось, и поблагодарив гостеприимных грузин, поехал к Евгению Ивановичу.

В Курске я был впервые и, поплутав изрядно по незнакомому городу в поисках адресата, добрался до места уже к часу дня. Дверь открыла женщина, выслушав меня, сказала, что Евгений Иванович освободится примерно через полчаса и попросила прийти позже. Евгений Иванович встретил меня в простой домашней одежде, в валенках. Я стал рассказывать, почему попал к нему к обеду, хотя приехал рано, — о ресторане, о грузинах. Хоть был я не совсем трезв, но сразу почувствовал, что Евгений Иванович как личность творче­ская не терпел пустых разговоров и хмельных собеседников, и он мягко повернул меня обратно, говоря: «Больше не пей с грузинами, езжай и пиши, не трать здоровье и деньги».

Вот такой была моя первая поездка к Евгению Носову.

…А далее пошла наша переписка, вот некоторые из его писем ко мне.

* * *

Дорогой Вячеслав!

Прости, что сразу не смог ответить: то всякие непредвиденные отлучки, то болезни мешали мне изрядно.

Рассказы твои мне понравились. При внешней кажущейся «бесконфликтности», слабой обозначенности сюжета, а порой и вовсе без него, рассказы, тем не менее, активно воздействуют на читателя за счет своей достаточно глубокой психологиче­ской оснащенности. Похвально твое постоянное стремление заглянуть в самую суть человече­ского поступка, побуждения или состояния. В тех случаях, когда, наряду с глубокой психологичностью, ты добиваешься еще и точности в языке, — у тебя получаются весьма удачные произведения. Это — и рассказ «Соседи», и «Дожди», и «Возвращение в сны», и в большей своей части рассказ «Песня для мамы».

Для примера можно было выписать немало просто-таки отличных строчек из крошечного, всего в полторы странички, рассказа «Соседи». Ну, скажем, такое место: «… девочка лет четырнадцати, оставив на траве ситцевую простоту своего одеяния, тихо плещется у берега». Думается, что прелестную живописность этой фразы тебе самому объяснять не надо.

Или взять то место, где сосед-мальчишка уносит одежду, а девчонка требует, чтобы тот вернул платье: «Не, — ухмыляется малый, но чувствует уже слабый ужас начатого». Здесь все очень точно, тонко и глубоко!

А теперь пробежим конечную строчку рассказа: «Он испуганно бросает навстречу девчонке ее платье и, оглушая себя воплем, убегает — уносит свой звенящий стыд и восторг». Эта фраза насыщена сложными, быстро сменяющимися душевными состояниями — от вопля стыда до восхищенного восторга, — слова, будто кристаллы, переливаются гранями противоречивых чувств, борьбой стыда и юной страстности.

Замечательно написано о солдат­ской пуговице в рассказе «Возвращение в сны»: «Вот он в комнате у стола. Зачем-то выдвигает ящик и, вытянувшись на цыпочках, шарит в его пустоте рукой, перекатывая что-то звенящее тоненьким колокольчиком. Это пуговица, пухлая пуговица гимнастерки. Это она звенит болтающимся ушком-колокольчиком и напоминает о чем-то, о какой-то забытой радости…»

Однако, в том случае, когда ослабляется внимание к стилистиче­ской чистоте, к подбору словесного материала, то не помогает и психологичность, ибо эти два компонента неразделимы. Так, например, случилось с рассказом «Живые тени». Сам по себе рассказ вроде неплохой, но уж очень в нем много непродуманных словосочетаний, дурных канцеляризмов и просто косноязычия. Вот далеко не полный перечень таких стилистиче­ских промахов: «…конец работы оставлял чувство какой-то бешеной злобы на неожиданный обрыв, которые (?) тут же, впрочем, сменялись расслабленной умиленностью, благодушием». «Не находя заметных небесных перемен», «…разравнивая следы прегрешений», «…целеустремленной тянучке рук», «…скандально забрести на чей-нибудь огород», «…нахождение лазеек опережает их обнаружение», «…в какой-то испуганной лихорадке одиноких пряток…», «обрывало цепь ее туго стянутых забот». «Его кольнула незаслуженная радость случая, но, опасаясь всяче­ских изменений, заторопился домой» — (надо бы попроще, поясней). «Как-то сразу упразднилось желание кино», «обретая цельность радостного устремления», «…в привычность ворвалась вдруг иная возможность», «…и сразу же почувствовал легкость разрешения безысходности…» и т.п.

Из-за подобных неуклюжих выражений рассказ «Живые тени» кажется серым, рыхлым, непривлекательным. В этом отношении он резко разнится с вышеперечисленными произведениями.

Я долго размышлял, откуда такая разница в рассказах, такая стилистиче­ская несовместимость? Мысли приходили разные: возможно, тебе кто-то помог выправить рукописи, и такие рассказы, как «Дожди», «Соседи», попали ко мне уже в кондиционном виде. Думалось и так: рассказ «Живые тени» — раннее, а потому такое засоренное, несовершенное твое произведение, и что другие рассказы лучше потому, что ты написал их, обретя некоторый опыт. Откровенно говоря, думал и о таком варианте: не позаимствовал ли ты некоторые фразы, да и саму тональность у кого-либо из более зрелых писателей. Скажем, игры детей после дождя в пустом, заброшенном помещичьем доме, и даже фраза: «Ты целуешь ее холодными сомкнутыми губами» — очень уж напоминает мне Бунина… И это доверительное «ты», и это утонченное, сказанное как о гимназисте, а вовсе не о деревен­ском мальчишке: «целуешь холодными сомкнутыми губами» — все это очень уж продуманно, по-бунин­ски рассчитано, очень уж рафинированно. Трудно верится, будто эти строчки написал автор таких вот уродливых фраз, вроде: «…принялись за сбор выполонной травы» — вместо — «принялись собирать…», или: «в привычность ворвалась вдруг иная возможность».

Если же все эти произведения твои кровные — тобою выношенные, выстраданные, тобою написанные, исправленные, доведенные до такой степени художественности, то ты смело можешь предлагать их для печати и составлять из них сборник для издания. В заключение хочу пожелать успехов.

Е. Носов. 9 января 1972

Да, так радостно было читать эти пожелания, но в это же время на областном семинаре автор книги «Завод­ские повести» объявил меня «внутренним эмигрантом». Конечно, «Рассказ о паучке» — это не повествование о рабочем человеке…

Дорогой Вячеслав!

Давно собирался поздравить тебя с журнальной публикацией твоих рассказов. Я тоже порадовался, что они увидели свет. Рассказы твои хороши своей правдивостью и поэтичной самобытностью, я даже читал их вслух моим друзьям. Молодец!

Теперь твоя задача постепенно усложнять свои вещи. Пока они в большинстве своем выглядят, как миниатюры, разовые зарисовки. Сами по себе такие миниатюры тоже интересны, и ты их пиши и впредь. Из них даже можно сделать сборничек. Из таких вот миниатюр состоит книга Виктора Астафьева под названием «Затеси». Этим заголовком автор как бы подчеркивает характер маленьких произведений: они вроде затесей, зарубок на память. Твои рассказы более законченны и сюжетно, и композиционно, но они тоже пока вроде «затесей». Так что, работая над новыми миниатюрами, подумывай и о более крупных полотнах.

Было бы хорошо, если бы ты прислал мне свои новые вещи, которые готовишь для «Нашего современника». Мне будет интересно увидеть твои новые успехи, а при случае охотно помогу советом. Со своей стороны я тоже буду ходатайствовать, чтобы тебя включили в апрель­ский семинар. Тебе он очень нужен, как дождь для молодых всходов.

Напиши, как встретили твои рассказы в Туле. Не помогло ли это в твоих делах с туль­ским издательством? И вообще, как живешь, как здоровье, настроение?

Сердечно.

Е. Носов. 1974

Дорогие товарищи!

По причине нездоровья (каждый день вводят внутривенно какую-то заграничную химию) не смог написать обстоятельную рецензию — тот самый формальный документ, который, как я понимаю, от меня требуется, чтобы решить судьбу этой рукописи. Но разве нельзя решить это дело без формальностей? Разве не очевидно, что перед нами несомненный талант? Это как раз тот случай, когда просто невозможно, если не быть заведомо предвзятым, ошибиться в диагнозе. Тут все талантливо — от языка и манеры до непретенциозности темы: нет у автора ни малейшего признака самолюбования, желания хоть в малости произвести внешний эффект, рассчитанный на редактора. Талант этот естественен и весь обнажен, как стыдливая женщина в минуты омовения, не подозревающая, что за ней подглядывают…

Вот уже несколько лет получаю от Вячеслава Кузнецова его рассказы, который шлет их мне сразу после написания, нимало не интересуясь их дальнейшей судьбой. Накопилось их у меня целых две папки, знаю все почти наизусть. И те, которые получил из издательства на прочтение, давно знакомы мне. Но перечитал их все с величайшим наслаждением и хожу с каким-то светлым и возвышенным праздником на душе. Что за непонятное диво в этих простеньких новеллах, какая непостижимая магия письма! Ведь местами и шершаво, и хочется что-то поправить на свой манер, а не могу, рука не поднимается: все хрупко и неприкасаемо, как тонкое стекло. А сколько воистину человече­ского чувства бьется в них, какая чуткость ко всему сущему, какое неиссякаемое сострадание и сочувствие к нам, человекам грешным! И это — не в общем потоке современной молодой прозы, в основном грамотной и неглупой, но какой-то расчетливой и компьютерной. Кузнецов — весь сам по себе.

Понять и манеру, и особенную, непривычную для нашего уха экспрессивность письма В. Кузнецова, пожалуй, можно легче, если вспомнить особенности творчества А. Платонова. Как раз больше всего он напоминает этого своеобразного, завораживающего художника.

Читать Кузнецова нельзя в трамвае или в ожидании приема врача — при таком чтении он не произведет должного впечатления, потому что бессюжетен начисто. Нельзя читать его залпом, как нельзя читать обоймой Чехова и вообще настоящую литературу. Это та высококонцентрированная образность письма, которую следует потреблять малыми дозами, отщеплять по абзацам, наслаждаясь неожиданной свежестью и обезоруживающим откровением.

Возьмите наугад любой из рассказов, вглядитесь в строки, слова, словосочетания, и, если слух еще не притупился на гладкописи литературного ширпотреба, неизменно ощутите знобкую радость открытия. Прочтите крошечную новеллу «Один» — о пауке, и вы будете смущены, постановлены, повернуты от своего повседневного житей­ского бытия к чему-то значительному, ошеломлены ее глубиной, беспощадной философичностью, обращенной к человече­ской душе! А какое обнаженное и бездонное горе в двухстраничной новелле «Твой дед, мать?»! Сколько удивительных, тонких и прекрасных строк и страниц разбросано по рукописям о детях и дет­ском мироощущении! Сколько благодарной и тихой любви и сочувствия высказано простым безвестным матерям! Прочтите хотя бы прекрасный рассказ «Поскребух», печатавшийся в «Нашем современнике» под заголовком «Песня для мамы»…

Я изливаю свои восторги не с меркантильным умыслом, чтобы разжалобить и тем самым воздействовать на редакторов и издательство. Поверьте моему чутью и опыту — это настоящая литература, как говорится, Божьей милостью.

Пишу и тревожусь, что из-за своеобразия и непохожести на общепринятые литературные стандарты какой-нибудь не очень «слухменный» критик и спец может по лености души не разглядеть рукопись и отвергнуть, как в свое время был не понят и отторгнут и сам Платонов. Поддержите этого пока еще безвестного и пишущего в основном для себя художника, дайте ему поверить в себя, в свои силы, ощутить признание. Как это важно в период мучительных поисков, когда угнетает вопрос: быть или не быть? Буду огорчен, если эта рукопись не увидит света. Искренне ваш.

Е. Носов, Курск, 8 сентября 1977

Дорогой Слава!

Как видишь, борьба за тебя не окончена. Сделал все, что в моих силах. Как живешь? Как пишется? Как здоровье?

Носов

На моей памяти Евгений Носов своих современников ценил. Сердечно отзывался о Константине Воробьеве, как писателе, так и человеке. Принимал посильное участие в возвращении его на родную кур­скую землю. А о Юрии Казакове говорил с душевной радостью, снимая с полки книгу за книгой и, спрашивая, — читал? Я, признаться, две из них читал. Посмертную книгу показал — «Две ночи». Ее я впервые в его руках увидел, он раскрыл, почитал немного и, закрыв, с какой-то задумчивой нежностью поглаживал книгу рукой.

Будучи в группе посетителей в историче­ском музее г. Орла с писателем П. Сальниковым, слушая экскурсовода в пол-уха, вспоминая свое участие в войне, Евгений Иванович как-то приотстал и, забывшись, закурил, продолжая по инерции двигаться за группой. К нему подошла экскурсовод и сказала, что здесь курить запрещено, и Носов, извинившись, тут же погасил в большой ладони артиллериста папиросу и присоединился к группе экскурсантов.

После выхода книги я решился попросить у Евгения Ивановича рекомендацию о приеме в Союз писателей. Вот какой ответ он мне дал.

Дорогой Слава!

Получил… хотел сказать «твою» книжку… Но она ведь общая, коллективная. С такими «колхозными» сборниками в Союз не принимают. Так что ты с этим делом не спеши, не горячись. А то откажут — еще хуже станешь переживать. Что же касается моей рекомендации, то согласно положению не могу давать такие рекомендации, дабы не злоупотреблять властью. Зато я могу при голосовании каким-то образом повлиять на ход дела. Но пока до «дела» еще далеко. Сейчас стало строже с приемом, и нужна хорошая, «твоя» книжка. Вот и попробуй такую издать у себя в Туле. А что делать?..

Твой Носов, 1975

Однажды ранним утром май­ского дня Глеб Паншин, редактор журнала «Поле Куликово», где Носов печатался и состоял в редакционной коллегии, в честь юбилея Прохоров­ского сражения и для обсуждения состава нового журнала решил съездить в Курск к Евгению Ивановичу, пригласил и меня с собой. Это была наша последняя встреча с Носовым. Первое и последнее застолье, где я почувствовал радушие и гостеприимство Евгения Ивановича.

Кроме хозяина, был и его земляк, писатель Михаил Еськов, и мы двое из дальнего Новомосковска. Разговор был оживленный. Евгений Иванович вспоминал войну, но не сами военные действия, а техниче­скую часть артиллерий­ского полка, виды орудий, и тот бой, когда немецкий танк из грязи вылез на железнодорожный путь, на рельсы, и расчет Носова решил тоже вкатить пушку на рельсовые пути и прямой наводкой расстрелять танк, что и было сделано. Но танк все-таки успел огрызнуться своим стволом, и Евгений Иванович получил тяжелое ранение, после чего до конца войны, до Победы пролежал в госпитале.

В утро следующего дня мы уезжали и приехали попрощаться. В этот раз нас было двое, Паншин и я. Евгений Иванович нас встретил по-домашнему просто, провел в гостиную, где висели картины художников, с которыми он был знаком. За чайным столом разговор шел о журнале «Поле Куликово».

Уходя, мы прощались с Носовым. Паншин — за руку, а я шагнул к этому огромному человеку и вдруг прильнул щекой к его сильной груди, почувствовал толчки его сердца и тихо сказал: «Спасибо…» В смущении отошел, как бы спрятался за Паншина, а Носов растерянно стоял с опущенными руками. Вот так и расстались, оказалось, навсегда… Потом уже, сидя в автомобиле, я открыл книгу с его автографом и прочитал: «Слава, береги свой талант как зеницу ока»…

Помню телефонный разговор, меня тогда беспокоило, выйдет ли книга в издательстве «Современник». Рукопись была «обтекаемо» одобрена; за те два года, пока она находилась в издательстве, сменилось несколько редакторов, и предпоследний написал мне, что рукопись неплохая, но надо работать и работать… Испугавшись этого, я позвонил Евгению Ивановичу. Он ответил резко, что «мужику, мол, за сорок, а все держимся за юбку, а сами хлопотать не можем», я растерялся, почти онемел от его яростного напора. В ту пору гемоглобин у меня был 4 единицы вместо здоровых 14, и пока я соображал свой ответ, Евгений Иванович, как бы спохватившись, мягко спросил: «Ну, что у тебя в издательстве?» Я объяснил, что мог. А через несколько месяцев в издательство пришел новый редактор, он попросил меня приехать. Мы посидели десять минут, он указал, что тут, мол, и тут как-то сомнительно, — объясните мне. С несколькими замечаниями я был согласен, с другими нет. Редактор понял мои утверждения. А прочитав копию рецензии Е. Носова в издательство, я понял, какое движение получила моя рукопись. И вот первая моя книга — «Камень у крыльца» — в глянцевой обложке, карманного размера, которую я готов носить как писатель­ский паспорт…

Закончив писать «Павко», я подумал, а кому это нужно? Кто будет читать? Судьбой было определено, что первым читателем, по счастью, стал Евгений Иванович. Вот как об этом пишет М. Еськов:

«Евгений Иванович как начал еще в тамбуре вагона, так и сейчас продолжает пересказывать присланную рукопись, которую он прочитал нынешней ночью. Ведал ли тот молодой автор, что он создал, коли сумел восхитить такого мастера слова, как Носов? Может быть, и ведал, но и в этом случае письмо от Евгения Ивановича Носова, которое он, несомненно, напишет, для начинающего писателя на всю жизнь останется праздником и ориентиром в постоянном стремлении не оступиться, не сделать хуже. Евгений Иванович все говорит и говорит, словно по-живому, с листа читает полюбившуюся рукопись. Через несколько дней я сам прочитаю ту рукопись. В ней окажется всего четыре машинописные страницы…»