Другое, высшее блаженство
- 06.05.2016
СВЕТ И НЕПОСТИЖИМОЕ
ТЕПЛО ЛЮБВИ
Рассказы Натальи Моловцевой в течение многих лет находились в тени иных писателей и произведений. Одни к ее сюжетам относились свысока: дескать, тема уже имеет множество художественных решений, к чему повторение пройденного… Другие, впрямую не касаясь текстов автора, заочно включали их в современную русскую литературу охранительного толка. Без новых идей и интеллектуальных прозрений, она как будто топчется на месте и не заглядывает в завтрашний день.
Оглядывая литературное поле настоящего времени, приходишь к грустному выводу: футурологическими проекциями в прозе читатель уже насытился, а многое написанное только вчера, вроде бы, дало картину действительности минувших и текущих лет, но чувство неудовлетворенности, какой-то зияющей недосказанности не уходит после прочтения громких книг и слов, подписанных известными именами.
Между тем, ключ к происходящему в литературе в том, каким предстает перед внутренним взором современника русский человек, проживающий эпоху покоя и низвергнутый в стремнину перемен. И самой важной задачей для нынешней прозы становится изображение национального характера и глубины души, которая не отреклась от всего доброго, что прежде берегла. Сумела что-то простить другим и в чем-то укорить себя, но вкусила света и непостижимого тепла любви и такой явилась близким и далеким — соседям, прохожим, читателям…
Теперь книги Натальи Моловцевой воспринимаются как откровение: никаких особенных коллизий, все повороты сюжета, кажется, знакомы, однако за предметами и фигурами угадывается космос человеческого переживания, противоборство даже не добра и зла, а любви и тайного равнодушия, по-евангельски — теплохладности. По существу, все рассказы и повести автора — это память сердца о прошлом и движение видимой и осязаемой реальности «в направлении сердца».
Для писательницы хорошие черты человека важнее срывов его характера, грубых слов и пьянства. Ее героини, в которых отчетливо угадывается облик самого художника, словно раздвигают телесное пространство действительности и наполняют его тонким, осторожным ощущением того персонажа, который сейчас находится в центре происходящего. Наверное, так слепые легким касанием пальцев способны «увидеть» недоступное им непосредственно и восстановить предметный мир, что их окружает. У Моловцевой конкретный человек как-то исподволь соединяется со своим «душевным эфиром», перетекающим из тайного состояния в наглядное, тем самым придавая человеку удивительную полноту — во многом изначальную, Божественную, о которой цивилизация сохранила лишь смутное воспоминание.
Повествование у автора всегда начинается с простого эпизода, совершенно обыденного. Но постепенно внутренний монолог героини насыщает «пустые» места сюжета, и небольшой рассказ воспринимается читателем как повесть — столь протяженно переживание, вобравшее в себя осколки прошлого и грубые детали настоящего, проникающее в самое ядро существования другого человека и возвращающееся в душу героини, оставляя в ней неисчезающий слепок иного «Я».
В повестях и рассказах Натальи Моловцевой не найти зримых церковных примет, хотя текст поразительно насыщен мироощущением верующего русского селянина. О сквозной главной героине этой прозы (ее узнаешь по интонации голоса, по повадке, по мягкости речи) можно сказать: истинно православная женщина. И, пожалуй, тут наиболее важным для современного феминизированного общества окажется само понятие женщины, разорванное толкованиями, эгоизмом, черствостью — на приметы и признаки, во многом отрицающие дорогие каждому образы дочери, сестры, матери, жены…
Не часто современная проза являет нам примеры женского самочувствия, принципиально лишенного самолюбования и привычной способности все переиначивать на свой лад. Напротив, все то «женское», что предлагает социальная среда, до предела насыщено подобными качествами. Они превращают женщину в некое отдельное от мужчины существо, которому тот обязан служить и приносить самые разные жертвы. Вот почему теперь считается крайне трудным найти достойную и верную жену, на деле все чаще встречаются женщины-партнеры. И здесь нам предстоит решить задачу, к которой порою и неведомо, как подступиться. Сказано было прежде, что Русь будет такой, какою станет русская женщина — теперь эта проблема оказывается одной из главных для России.
У Моловцевой в характере героини на редкость естественно присутствуют уступчивость и забота, способность понять родного человека и помочь, если он оказался в беде. Притом — это всегда душевная затаенность, скрывающая от поверхностного взгляда и слуха много больше, чем можно увидеть и услышать.
Принято считать, что Пушкин в образе Татьяны в «Евгении Онегине» создал идеальный женский характер, в котором замечательно сошлись природа и личность. Способность любить и верность, нежность и обаяние, ум и чуткость можно соединить с юным или зрелым лицом, поместить персонаж в деревню или город — и мы увидим перед собой бабушку, внучку, сестру, любимую жену, хлопотливую мать… Именно они будут главными фигурами в литературном произведении, сообщая ему приметы подлинности. Потому что сегодня русский человек, в первую очередь, должен разобраться с собственной душой, иначе ум его окажется сух и бесплоден, и завтрашний день станет для него днем погибели.
Вот почему так хороша и целебна для русского сердца проза Натальи Моловцевой, растворяющая двери в огромную вселенную национального бытия. Скромно касаясь малых предметов и невеликих людей, страницы ее произведений словно дают отсвет в дальнюю даль. И ты понимаешь: русская жизнь еще не кончена — она затаила дыхание и копит силы для новой, трудной и неведомой дороги.
Вячеслав ЛЮТЫЙ
* * *
В письме не было ни здрасьте, ни до свидания (нет, до свидания, может быть, и было, но до него еще надо добраться, потому что письмецо-то — не из маленьких, не из коротких), и начиналось оно так: «Как же я хочу тебя увидеть, Оля! До чертиков хочу. А ты смотришь на меня с книжной полки, пьешь молоко из стакана и все никак не можешь его выпить. Иногда кажется, что я даже слышу твой голос: «Валерия, ты же сильная женщина!» А какая я сильная? Я — никакая. Потому и пишу тебе это письмо, чтобы спросить кое о чем, в чем-то убедиться или, наоборот, разубедиться. В общем, совсем запуталась я…»
«Господи, да от кого же письмо-то?» — спросила Оля саму себя, потому что, даже не посмотрев на конверт, решила, что оно из какой-либо организации — частные лица давно не пишут писем друг другу. Телефон, электронная почта, скайп… Письма, равно как и поздравительные открытки, ушли в прошлое, как постепенно уходит в прошлое вся жизнь. Хорошо хоть — постепенно, успеваешь привыкнуть к переменам за окном и хоть самую малость приспособиться к ним…
Однако она, как всегда, отвлеклась, ушла в посторонние рассуждения, в то время как надо просто взять да посмотреть адрес отправителя. Омсукчан, Магаданская область. Валерия Угольникова… О, Валерия… Но как же давно все это было…
Все далеко и давно: тогдашнее место их проживания, их юность, их дружба (ну, может, не совсем дружба — если исходить из самых высоких понятий этого слова, однако и пустыми (заполненными ни к чему не обязывающей пустотой) их отношения тоже назвать было нельзя, нет, нельзя…) И она совершенно точно знала тогда и помнит до сих пор, что Валерия действительно была сильной и решительной женщиной, привыкшей решать все возникающие перед ней вопросы самостоятельно. Почему же сейчас…
Однако что толку задавать риторические вопросы. Письмо — вот оно, в руках, знай себе читай. Тем более что дома — редкий случай — никого нет, а покупки можно разобрать и потом, пусть полежат в сумке у стола. Итак…
«Оля, помнишь, как я приезжала к тебе в гости на Дукат? Меня эти поездки всегда страшно радовали. Оторвавшись от своей бумажной работы (личные дела, справки, отчеты по инстанциям — бр-р-р), я вырывалась, наконец, в совершенно другой мир, где люди говорили о настоящем деле. А дело свое, свою ненаглядную геологию, вы, ох, как любили. Тем более что все только начиналось: разведка и освоение месторождения, прогнозы о его умопомрачительных богатствах; кто-то в этом все-таки сомневался, а кто-то был непоколебимо уверен… Ваши жаркие споры переходили иногда, чего греха таить, в ссоры, но все вы были люди интеллигентные и не позволяли себе переходить черту, за которой начиналось черт знает что (в моей «конторе» элементарно начинался мат). Я мало что понимала в ваших разговорах, но одно мне было понятно и интересно наверняка: атмосфера, царящая в общежитии, где ты жила, и конкретно — в вашей комнате тридцать пять. Ты помнишь, вы с Анной жили в комнате тридцать пять, доме номер четыре по улице Ленина? Однажды в эту комнату зашла новенькая геологиня и, оглядевшись в незнакомой обстановке, произнесла такие слова: «Знаете, мне у вас очень даже нравится. Люблю насыщенные комнаты!» Анна от смеха чуть с кровати не свалилась… За полчаса до этого в «насыщенной» комнате мы все трое: я, ты, Анна искали твою куртку; мы перебрали массу коробок, мешочков, сидорков на антресолях и в шкафах, ты сама из-под кровати выдвигала, открывала и задвигала назад свои чемоданы, проделав это в общей сложности, наверное, раза три. Уморились мы капитально, а куртку нашли… на вешалке у двери, под шубой!»
Она все еще сидит на кухне, в своей московской квартире? Или опять летит в Магадан? Летит, вопреки воле мамы («Люди — в Москву, а она…»), вопреки компетентному мнению бывалого соседа дяди Коли, доставленного когда-то на Колыму в трюме корабля («Ты хоть представляешь, куда собралась? Там летом в тайге штанов не снимешь — комар заест…») Летит — и сраженно смотрит из окошечка самолета вниз. Куда там Домбаю… куда сибирской тайге… Внизу — мир, сотворенный только вчера: скованные вечной мерзлотой сопки разбросаны в восхитительном и одновременно величественном беспорядке, от них веет духом первозданности и новизны. Там, внизу, с небесной высоты не видно ни дорог, ни строений, ни линий электропередач. Да полно, Земля ли это?! Как здесь жить? И работать?
Оказалось — можно. Поселок геологоразведчиков назывался Дукат; эпоха палаток здесь уже закончилась, и даже в вагончиках (местный народ их называл балками) жили немногие. Основным местом проживания молодых специалистов были вполне современные двух и трехэтажные общежития, а в них — душ, горячие батареи, и в конце коридора теплый, вполне цивилизованный (вот так, дядя Коля!) туалет. Отсюда, из своей комнаты тридцать пять, она уходила утром на рабочие маршруты, прихватив рюкзак с инструментом и укутавшись неисчислимыми платками, шарфиками и шарфами, уложенными в чемоданы напуганной дяди-Колиными рассказами мамой. Напугал он ее основательно, и не верить ему мама не могла: на Колыме их московский сосед провел двадцать пять лет жизни, следовательно, получил об этом крае исчерпывающее представление. Без него выросла дочь, умерла жена, и, вернувшись домой, он долго привыкал к новой жизни: сначала пил горькую, потом, обуздав себя, устроился сапожником в будку у Павелецкого вокзала и зажил уже относительно трезво и спокойно. Однажды решился завести с мамой разговор о том, что, дескать, а не объединить ли им свои жилплощади и судьбы (у дяди Коли была комната-конура, на которую в свое время не польстились даже те, кто отправил его в суровые края), на что мама твердо заявила, что в их годы смешно и говорить на такую тему. Дядя Коля отчаянно махнул рукой, а при прощании с ней, с Олей, неожиданно попросил:
— Ты привези-ка мне камушков из Нагаевской бухты. Думал, сроду не захочу о ней вспоминать, а вот, поди ж ты, еще и снится иной раз.
Все эти воспоминания тревожили, а больше ласкали Олину душу и совершенно не мешали (а может, даже помогали) заполнять страницы полевого дневника, в который она добросовестно заносила свои дневные наблюдения и описания добытых в колымских сопках образцов горных пород.
Потом наступали вечера…
Они, эти вечера, тоже были наполнены какими-то делами и заботами, но сильнее становилась тоска. Себе-то она могла признаться, что причина выбора такого дальнего места работы была у нее не одна. Желание повидать новый и далекий (дальше некуда) край — одно, а другое…
Внешность у нее была такая: глаза чуть навыкате, нос чуть крючком. Словом, баба Яга в молодости… Ни одноклассники, ни впоследствии однокурсники на нее не заглядывались. Вот и Игорь, высоколобый, крутоплечий красавец Игорь Пашков загляделся, конечно, не на нее, а на Милю, ее подругу. О, эти лекции, когда она сидела, одним глазом глядя в тетрадь, другим — на то, как тает Милька, соприкоснувшись рукой в блузке с рукой Игоря в грубом хемингуэевском свитере. О, эти студенческие вечера, на которых Милька и Игорек танцевали только друг с другом, никого вокруг не замечая. На практику они тоже ездили вместе, и она однажды напросилась в одну с ними экспедицию, о чем потом горько жалела. Лучше не видеть, не слышать, не замечать… Потому и выбрала на распределении одну из самых дальних предложенных точек — Колыму. Казалось, чем дальше, тем легче будет забыть. Во всяком случае, пути к отступлению, то есть возвращению, будут отрезаны, если не навсегда, то, по крайней мере, надолго.
Так и оказалось. Валерия права: работы на молодых геологов навалилось столько, что иной раз они и засыпали прямо в здании управления экспедиции, на рабочем столе, отодвинув на его край добытые на маршруте образцы пород и уткнувшись носом в бумаги с их описанием.
Но ведь он умудрялся являться в ее сны… И тогда она решила: хватит! Как только стукнет тридцатник — так и все. Пойдет замуж за любого. За встречного-поперечного, без всяких там мыслей о высоких чувствах. Какие-такие чувства, когда и глаза… и нос…
С Валерией они познакомились где-то года через два после ее приезда на Колыму. Жила Валерия в районном центре, но однажды приехала в их поселок по своим служебным делам; в обеденный перерыв они оказались в столовой за одним столиком, о чем-то поговорили, чему-то посмеялись и… стали ездить друг к другу в гости. Чаще приезжала Валерия — она была легка на подъем, умела быстро собраться, довольствуясь на самом лютом морозе одним собственноручно связанным шарфом. Этим своим увлечением — вязанием — она заразила потом ее и Анну…
«Оля, ты, конечно, задалась вопросом: какова конкретная цель моего письма? Сейчас объясню. Во-первых, у меня сохранился твой московский адрес. Старая записная книжка хранит много адресов, но нужным оказался именно твой. Почему, если мы расстались сто лет назад? Ну, не сто, ну, четвертинка с хвостиком, но ведь и это страшно много, и возраст у нас уже такой, что новых знакомств заводить не хочется, а старые не стараешься сохранить, потому что они зачастую бывают уже в тягость. Однако хватит растекаться мыслью по древу, как говорила наша общая подруга Анна, пора уже и объясниться, наконец.
Я очень хочу, чтобы ты написала мне о себе. О том, как сложилась твоя жизнь. Это не простое любопытство и тем более не праздный вопрос. Помнишь, как мы с тобой расстались? Мы ведь расстались, разошлись с тобой во мнениях на многие вопросы, еще до того, как ты уехала из Дуката. Самое главное: я была обескуражена твоим выбором. Я думала: умная, с высшим образованием, а делает такой неверный шаг. Значит, не такая уж она и умная? Вон Анна — вышла в свой срок замуж, как говорили раньше, за ровню, за своего брата-геолога, получила квартиру и зажила себе в свое удовольствие. А твой выбор мне показался, извини за выражение, просто идиотским. И самое главное, я недоумевала: как это можно — идти замуж без любви?..»
Ну, наконец-то! Наконец-то стало понятно, почему написано это письмо, несмотря на разделяющую их пропасть времени — автора и адресата. Ничего себе задачка: вспомнить, да еще и изложить в письменном виде, прожитую жизнь. Да еще и ответить на вопрос: как это можно — замуж без любви. А она разве знает? Знаешь — это когда ставишь перед собой вопрос и находишь на него ответ. У нее же все получилось как-то само собой… А потом ставить перед собой вопросы стало решительно некогда…
Однако человек просит, и надо что-то ему отвечать. Впрочем, нет, сначала она все-таки разберет сумку и поставит варить картошку. Чего проще — чисть картошечку да вспоминай. Написать можно и потом.
…Старший геолог Ирина Васильевна Кудрявцева уезжала в отпуск; квартиру (к тому времени в поселке уже появились многоквартирные дома) надо было на кого-то оставить, и она выбрала ее, Ольгу, поскольку приехали они в Дукат почти одновременно и успели хорошо друг друга узнать. Вот и вручила ей Иринка ключи от первой в своей жизни квартиры, рассказала, как поливать цветы, и укатила на материк. На материке уже вовсю бушевала весна, на юге так и вовсе можно было купаться…
Она пришла в эту квартиру вечером, открыла дверь доверенным ей ключом. Прошлась по красиво обставленным и оформленным комнате и кухне, познакомилась с цветами (фиалки и кактусы — были хозяйкиным увлечением), потом согрела на газовой плите чай и от души напилась его с бутербродами. Когда совсем стемнело, решила включить свет. А он не включился. Она многое знала в своей профессии, но с такой простой вещью, как электричество, знакома накоротке не была. И что делать?
Сделала то, до чего на ее месте додумался бы всякий: постучалась в соседнюю дверь. Вышел обычный такой мужчина, примерно ее же возраста, в синем, конечно, трико и клетчатой, конечно же, рубашке. «У меня свет не зажигается». — «Сейчас посмотрим».
Оказалось — вышибло пробки. Всего-то навсего. Она была так рада быстрому решению проблемы, что пригласила соседа на чай. И пока они его пили все с теми же бутербродами, мучительно размышляла над вопросом: он — не он? А почему не он, если — за встречного-поперечного? Да, не геолог, профессиональных споров за ужином не будет. Зато с участка всегда подвезет, потому что водитель машины. И с электричеством, как выяснилось, проблем не будет. И мало ли с чем еще…
Он, кажется, догадался, в чем заключался примерный ход ее мыслей, и тоже что-то про себя решил. Потому что когда она пошла провожать соседа к дверям (оказалось вдруг, что принять решение — одно, а осуществить его — совсем другое…), Андрей (как выяснилось — Андрей) остановил ее руку, готовую открыть дверь, и тихонько ее сжал.
Ну, а дальше…
«Я — человек не гуманитарного образования, но книги читать любила всегда. Любовь там — главная тема, даже если вначале речь идет о производственных проблемах или закручивается лихой детективный сюжет. Да что книги! Я уже сама успела испытать это сильнейшее и страннейшее из чувств. Я от него и сбежала из своей Калуги на Колыму. Мы с тобой говорили об этом. Наши истории похожи: ты-то ведь тоже убежала от любви, да еще откуда убежала — из самой Москвы. Твою маму можно понять.
Я сказала: наши истории похожи. А может — нет? Не так уж и похожи? Ты не захотела мешать своей подруге. Плюс твоя собственная самооценка, точнее, недооценка своих внешних данных. Вообразила себя дурнушкой! А на самом деле — просто не хотела заниматься собой. Помню, захожу однажды в вашу комнату, а ты стоишь в какой-то смешной старой шапке с лапками от чернобурки, а Анином пальто, которое тебе и коротко, и широко. Вид прямо-таки уцененный! «Ты что — не нашла ничего другого?» — говорю. «А чтобы в глаза не бросаться!» — был твой ответ. Ну, уморила… В нашем тогдашнем возрасте большинство девушек только этим и были озабочены — броситься в глаза…
Знаешь, ты всегда, при всей твоей простоте и доступности для общения, казалась мне человеком за кисеей. Вроде просматриваешься насквозь, а что-то все-таки и скрыто, причем скрыто недосягаемо и надежно.
А потому, Оля, я и хочу знать (поздним, правда, числом, очень поздним!): как же сложилась твоя дальнейшая жизнь?..»
…Все произошло так неожиданно и быстро, что она, действительно, и сама ничего не могла понять. Да, она себя к чему-то подобному готовила, настраивала, договаривалась сама с собой, но когда это свершилось — растерялась вконец. Потому что — что же теперь? Дальше — что?
В Иркиной квартире можно было жить целых три месяца (колымские отпуска велики), но… по соседству или вместе? Взять хотя бы сегодняшний вечер. Днем они оба будут на работе, а… вечером? Наверное, ей стоит сегодня вернуться с маршрута пораньше и приготовить что-то вкусненькое. Праздничное. Ведь, что ни говори, а в ее несуразной жизни произошло важное, ей самой запланированное, можно сказать, себе самой навязанное событие. Без всяких высоких слов произошло, без одного-единственного цветочка даже или хотя бы веточки стланика… Так пусть будет хотя бы праздничный ужин!
Но, видно, только у нормальных людей может состояться нормальный ужин. А у таких, как она…
Что — разве она не знала, что весной, наступающей на Колыме в июне (Ирка уже в море плещется!), снежный наст тверд и прочен только на вид, но совсем не такой в реальности? Знала, конечно. Но не проявила должной выдержки, поторопилась, полезла через ручей напрямую, проломила лед и приперлась домой с хлюпающими ногами.
Открыла дверь — и обомлела: стол был уже накрыт! От глубоких мисок восхитительно пахло жареной картошкой, на блюде посреди стола исходили паром розовые куски оленины. Андрей стоял рядом в фартуке:
— Кушать подано! Прошу к столу!
Она опустила глаза на свои ботинки.
— Промокла? — без лишних слов понял ситуацию он. И принялся командовать:
— Разувайся. Садись на диван. Сейчас принесу таз и горячую воду.
Она глядела недоуменно, и ему пришлось повторить:
— Быстро снимай ботинки и садись на диван.
Она покорно сделала и то, и другое. И вскоре сидела, опустив ноги в тазик с водой. И выслушивала сентенции:
— Первое дело — согреть ноги. А потом уже все остальное. С помощью беленькой. Ты беленькую любишь?
— Я… больше красненькую.
— Это менее эффективно. Сейчас лучше беленькую.
Она сидела барыня барыней. В последний раз это было в детстве. Тогда командовала мама: «Подними пятки, а то обожгу», теперь же вот этот еще не вполне знакомый мужчина…
Ноги он вытер ей мохнатым полотенцем. Потом надел теплые носки. И она вдруг, тоже как в детстве, почувствовала себя ДОМА…
Картошка была идеально прожаренной, мясо — сочным. А главное — в середине стола красовалась вазочка с маленькой веткой стланика. Поймав ее взгляд, он сказал:
— Извини, роз в нашем поселке не нашлось. Розы будут потом.
— Это… когда?
— Когда ты родишь мне сына.
А потом повторилась вчерашняя ночь. Но если вчера они, разомкнув руки, синхронно провалились в сон, то сегодня спать не хотелось. Просто ни в одном глазу.
— Можно, я спрошу?
— Почему я до сих пор была старой девой? А кому я такая…
— Какая — такая?
— Глаза навыкате, нос…
И замолчала. И он молчал. Согласился — решила она. Вот и сказке конец…
— Если ты окончила институт — значит, ты неглупая женщина, — раздумчиво прозвучало в темноте. — И так заблуждаться относительно своей внешности…
Если бы ей было шестнадцать, она бы затрепетала. И тут же спросила бы: а что, разве не так? И ждала бы опровержения такому своему утверждению… Но ей был тридцатник, и она досадливо произнесла:
— Ой, только не надо вот этого…
— А я и не собираюсь врать. Я скажу тебе так: из всех степеней оценок я предпочитаю слово «нормально». У тебя нормальная внешность. На тебя хочется смотреть. У тебя выражение лица меняется каждую минуту… Это интересней неподвижности размалеванной косметикой маски.
— Хм, хм… А чего ты сам-то в институте не учился?
— Сестренок было много. И все младше меня. И всех надо было выучить и отдать замуж. Отец-то погиб на шахте… Но теперь, слава Богу, все пристроены и устроены. Я вовремя тебя повстречал.
— То есть?
— Теперь и жениться можно. Ты… не возражаешь?
— Это ты мне предложение делаешь?
— Ну да.
«Не слишком ли быстро развиваются события? — спросила она саму себя. — Еще вчера, нет, позавчера — старая дева, сегодня — молодая женщина… Замуж зовут…» Но разве не этого она и хотела?
Да, хотела этого. И все-таки она не сказала бы «да», если бы не произошло вот этого… нет, не того, что было вчера и сегодня, а того, что случилось сейчас. Вчера и позавчера они соприкасались телами. А сегодня соприкоснулись душами. Так, во всяком случае, кажется ей…
Нет, а чего все-таки добивается от нее эта вынырнувшая из юности Валерия? Что она хочет знать? Ведь главное ей известно: она, Ольга, оказалась не такой умной, какой представлялась Валерии поначалу, точнее даже — вовсе сошла с ума, связав свою жизнь и судьбу с обычным водителем геолого-разведочной экспедиции, в которой навалом было геологов, старших геологов, руководителей отделов и служб, куда наезжали в командировки всякого рода интересные личности, в том числе из ее родной Москвы. Нет — кинулась, как в омут…
Ну, а она, Валерия, разве не поступила когда-то так же? Вот сама же пишет: «Наши с тобой истории похожи. Только я кинулась в омут, что называется, на заре туманной юности, будучи совсем глупенькой, втрескавшись, как и ты, в своего однокурсника. Втрескалась так, что забыла об общественном мнении (а что оно тогда много значило, ты помнишь), о вздохах и слезах матери, о подружке, которая тоже сохла по Тиграну. Втрескалась до потери сознания, до томления молодого, неопытного тела. Вот она — любовь! — ликовала я. Вот оно — желание всегда быть вместе, чтобы, как в песне, смешались дыханья, улыбки и слезы… Они и смешались. И… привели к нежелательной беременности. Почему к нежелательной? Потому что оказалось, что я такая не одна. Что свои дыхания и улыбки (слез, думаю, там не было) Тигран смешивает еще с одной студенткой, с другого факультета. Он метался между ней и мной, раздираемый чувством долга и… любви? Но любви к кому? Я сделала попытку выяснить это, но ничего вразумительного в ответ не услышала. И все во мне взбунтовалось: в конце концов, сколько можно все это терпеть?! А главное — где его мужской характер, почему он не может сделать решительный выбор?! В общем, должна признаться тебе в страшном: я сделала аборт. Я тебе никогда об этом не говорила (стыдилась? Не доверяла? Просто не успела?) Поверь, все это стоило мне больших душевных мук и страданий. Не говоря уже о телесных. С тех пор я зареклась: никогда, ни за что ничего подобного со мной больше не произойдет…»
А у нее было так: когда почувствовала, а потом и удостоверилась, что беременна Дашкой (Даша, Дашенька — это имя она придумала заранее, и Андрей с ней согласился, как согласился с тем, что пусть будет сначала девочка, если она так хочет; никаких УЗИ тогда не было и в помине, они просто намечтали дочку и мечта их сбылась), так вот, когда она почувствовала в себе эту новую жизнь — она испытала потрясение: как ЭТО можно? Две малюсенькие клеточки — его и ее — соединились… и из этого возникла новая жизнь? Но это же чудо! А чудо не может быть явлением только материального порядка. Ей неизвестна другая его составляющая, но какое это имеет сейчас значение? Значение имеет то, что именно от нее теперь зависит, чтобы оно осуществилось до конца, до появления на свет человечка, который… на кого он будет похож — на нее, на него? По большому счету, это тоже не важно, — важно, чтобы он непременно появился на свет!
Валерия пишет про душевные и физические муки и страдания. Она ее понимает. Да, Валерия решительная и сильная женщина — ей, Ольге, такие муки были бы не под силу. Мук душевных у нее просто не было, потому что она не решала вопроса: быть маленькому человечку или не быть. А вот что касается мук физических…
В районную больницу ее привезли утром, и когда начались схватки, она решила, что ей пришел конец. Молоденькие медсестры охотно разъясняли: «Раньше надо было рожать, теперь все сложнее будет. Чего ждали-то?» Ну, не рассказывать же им свою жизнь… Сестры велели терпеть, а терпеть было почти невозможно. «Почти» — потому что краешком сознания она понимала, что ради Дашки должна будет пострадать, но не до такой же невыносимой степени. Дашка рвалась и никак не могла прорваться на этот свет. День перешел в вечер, вечер — в ночь; белые халатики попрятались спать, одна только старая нянечка, которой ночами давно уже не спалось, держала ее за руку и пыталась утешить-успокоить: «Так со всеми бывает. А ты как думала? Человека рожаешь. Терпи, милая, терпи». Опять это «терпи». А если уже невмоготу?.. Она вырвала свою руку из нянечкиной и пошла в коридор — на ногах, на ходу, ей казалось, будет легче. Но легче не стало. Она прижалась к стене: ах, если бы можно было самой превратиться в камень, чтобы ничего не видеть, не слышать, не чувствовать… И тут по ногам потекло что-то теплое. От страха она снова вернулась к нянечке, нянечка побежала за сестрами. Все сразу засуетились, роженица вмиг оказалась на родильном кресле, и теперь все внимание было уже ей, словно она сразу стала центром вселенной: «Ну, миленькая, ну! Вдыхай глубже! Еще глубже! А теперь задержи дыханье в себе… А теперь тужься! Сильнее тужься! Ну, миленькая»…
А-а-а-а-а-а!… Дикий, жуткий, животный крик. Это кричит она?! Да ведь она на такое неспособна! Она всегда считала, что стыдно так кричать! Или она — это уже не она? Наверное, так: вместо нее на родильном столе лежит комок ужаса и боли.
И вдруг… кого это ей показывают? Ребенка! Ее девочку. Маленькая, мокренькая, головка клонится к плечу…
И сразу — никаких болей. Как отрезало.
Ночь она отдыхала. Ее положили в отдельную палату, и перед тем, как провалиться в сон, она успела подумать: как же это может быть? Только что она умирала от боли. И вот уже — такой бесконечный, такой бездонный покой, такое бесконечное, бездонное блаженство. Наверное, это действие ТОГО, нематериального — как награда за все, что пережила…
Утром разглядывала свое чудо: личико мраморной белизны, щечки пухленькие, носик-курносик… Глазки глядят на мир и ничего еще не видят и не понимают, зато помнят, кажется, что-то свое, о чем они, взрослые, давно забыли. И они с дочкой, хотя и отделились друг от друга — все равно одно целое: одно тело, одно дыхание, одно счастье… Какая там геология — геология вполне обойдется без нее, а такую вот Дашу-Дашеньку, такое вот сокровище могла родить только она — и никто другой.
«Да, уезжая на Север, я именно в этом себя и убедила: никогда ничего подобного со мной больше не произойдет. Об институте не жалела: знала, закончу учебу заочно на новом месте. Главное — убежать оттуда, с места страданий и обмана! Я сделала горький вывод: мой возлюбленный меня просто не любил. И виновата во всем только я сама и никто больше. Чтобы я еще раз позволила так с собой поступить… Уж теперь-то я буду осмотрительной и осторожной, уж теперь-то я прежде удостоверюсь, что он одинок и свободен…
И вот представь себе, именно такой мужчина действительно появился на моем пути. Это случилось уже после того, как ты уехала, вернувшись в свою Москву. Может, именно поэтому я не слишком переживала из-за твоего отъезда — слишком занята была собой, своим новым чувством.
Он тоже был не мальчик. С первой женой развелся («хорошо — ни у кого ничего не отняла» — сказала я себе), оставил ей квартиру и ушел жить в общежитие. А коль общежитие — то обеды в столовке. Собственно, здесь я его и заметила: не было, не было — и вдруг… Они приходили вместе с другом. Я искоса наблюдала, как они ели. А ели они как люди, которых дома кормить никто не будет. И, значит, надо наесться хорошо, тщательно, по возможности впрок. Но впрок в столовой разве наешься? Поэтому по вечерам я видела их еще в магазине, покупающими хлеб, колбасу (тогда это была колбаса так колбаса!) и болгарские маринованные огурчики (помнишь, конечно? Их брали не банками — ящиками). Словом, я наблюдала за ним, и все мне в нем нравилось: сдержанный, интеллигентный, малоразговорчивый. Такой зря болтать не будет. В том числе и про любовь…
А познакомились мы с ним на концерте в ДК. Места оказались рядом. Случайность, конечно, но я ее возблагодарила! Хотя виду не подала. Из ДК мы пошли вместе. Говорили о том и о сем, без напряга, словно давно были знакомы. Но дистанцию соблюдали — о, я еще не забыла пережитого… Чтобы первой на шею вешаться? Ни за что!
Наши отношения продолжали развиваться (мы уже обменялись подарками, я позволила себя поцеловать), и тут на горизонте появляется… это просто какой-то рок! Появляется этакая упитанная, хорошо упакованная дамочка: глазками постреляла, улыбочкой пообольщала да и повела его домой. И дальше — все, как водится: напоила-накормила, спать уложила, и мой интеллигентик, как покорная козочка, в том стойле и остался. А я — опять одна. Работа, длинный, унылый вечер, стирка-глажка…
Не скрою: были в моей жизни и еще увлечения. И там, на Севере, и здесь (я, как и ты, давно вернулась в родные пенаты). Но проходили они быстро, как всполохи. И все кончалось ничем. Почему, Оль?..»
Ничего себе вопросик! Она что — провидица? Ванга какая-нибудь? Ей, честно сказать, и думать-то некогда было, потому что…
Потому что за Дашей появилась Полинка (она ее и до больницы не довезла — по дороге разрешилась, прямо в машине «Скорой помощи»), а там, по проторенной дорожке, вслед за девчонками проскользнули Васька, Герман, Артем. Она крутилась среди пеленок, кастрюлек с кашками и горшков с какашками, и, честно сказать, ей не только не было скучно или хотя бы тяжело — ей чрезвычайно такая жизнь нравилась. Потому что была именно что жизнь, во всем ее многообразии и разнообразии — многообразии похожих друг на друга мордашек и разнообразии их характеров и повадок…
Тяжеловато станет в начале девяностых: на материке и прежде всего в родной Москве стали происходить странные вещи, закончившиеся в конце концов демонтажом и разделом великой державы — родной страны, которую демократы почему-то объявили империей зла. Это родную-то страну?! Вслед за разделом началась и дележка — словечко из воровского лексикона очень подходило к тому, что происходило в бывшей «империи зла». В руководстве ГРЭ также появились какие-то пришлые люди, зарплаты стали задерживаться, а потом и вовсе прекратились, магазинные полки опустели, и народ среагировал на все это адекватным образом — потек с Колымы назад, на материк. «В Москву, в Москву» — по-чеховски восклицала и мама в письмах и телефонных звонках. И они дрогнули…
Мама была счастлива, хотя и несколько озадачена количеством наполнивших квартиру людей. Зато дядя Коля расценил этот факт как положительный. Она повинилась, что не сумела (не нашла времени) привезти ему обещанных камешков с Нагаевской бухты, на что он, широко улыбаясь, сказал: «Твои «камешки» даже лучше. Просто никакого сравнения!», а вечером, за рюмкой чая, даже прослезился: «Молодец, Олюшка! Можно сказать, выполняешь задачу государственной важности. Ведь сколько народу погубили, ироды! Пополнять народ надо, пополнять. Андрей, и ты молодец. Вы оба…» — «Молодцы!» — завершили они с Андреем спич дяди Коли. И стали приспосабливаться к жизни в столице.
Это оказалось не так-то просто. Мужа нигде не брали на работу; что там водитель — закрывались целые предприятия, НИИ — инженеры, ученые шли челночить. Так что на первых порах выручили их как раз собственные детки: статус многодетной матери и, следовательно, соответствующие начисления помогли им пережить тот, ну очень трудный период жизни. «Наши кормильцы», — называли они своих детей.
Ну, а потом все стало как-то утрясаться. Андрею повезло устроиться в строительную бригаду, возводившую коттеджи для «новых русских». А у них, «старых русских», стали становиться взрослыми детки. Даша, не долго раздумывая, пошла работать в ларек: «Пусть Полинка учится, она способней меня». Прямо отца повторила. Полина и выучилась на… геолога. И уехала на… Колыму. Поначалу писала в письмах: «Так странно, мам. Ты ходила по этим таежным тропкам и сопкам, ела бруснику-голубику; я как будто на смену тебе пришла. Недавно мы среди сопок обнаружили засыпанный вход в штольню. Ребята, приехавшие сюда значительно раньше нас, сказали, что в войну здесь заключенные добывали олово. Я сразу вспомнила нашего соседа, старенького дядю Колю — может, именно здесь он когда-то и работал?» У нее дрожали в глазах слезы, когда она читала эти строчки…
Мальчишек, пока они росли, направлял отец. По утрам в квартире раздавался его бодрый голос: «Рота, по-о-дъем!» Показывать дневники братья становились в очередь. На даче — также дружно, один за другим, копали землю, сажали, а потом убирали картошку. «Без земли и москвичу не прожить!» — подбадривал их отец. После школы — в армию. Да, армия была уже не та. «Но ты сам не будь лохом», — опять же наставлял папа Андрей. И первый боец — отчаюга Васютка — сейчас уже солидный Василий Андреевич, серьезный чин в армии. Герман помешан на компьютерной технике. Младший, Артем, мечется пока туда и сюда… но ведь это тоже жизнь! Движение к пока неведомой цели…
У старших, живущих теперь отдельно и самостоятельно, уже свои детки. И летом родительская квартира и дача опять наполняется народом: детьми, невестками и зятьями, внуками. Всем хочется повидаться, пообщаться, зарядиться друг от друга энергией любви и душевного тепла. Только успевай, бабушка, поворачиваться у плиты. Поворачиваться ей уже сложновато — не та сноровка, но Даша и Полинка всегда на подхвате, да и внучки что-нибудь изобретают: то тортик, то пиццу, то простые пирожки, которые их научила печь уральская бабушка и которые нравятся всем больше и тортиков, и пицц.
«Пусто в моей квартире, одиноко. А у тебя — до меня доходят слухи — все по-другому. Вот и хочу тебя спросить: что в своей жизни я делала не так? Ведь была у меня любовь, была, но почему-то рассыпалась. А у тебя сложилась, можно сказать, из ничего.
А может… может, ты мне уже ответила на мой вопрос? Знаешь, что вспомнилось вдруг? Когда ты затевала уборку в своей «насыщенной» тридцать пятой комнате, то перед тем, как ее начать, непременно произносила строчку из старинного романса, всего одну: «Наш уголок я убрала цветами…» Ты произносила эти слова после тихого вздоха, тихим же и таинственным голосом, словно освящала ими предстоящее будничное и рутинное дело… И вот однажды я пошла на концерт (ваши, столичные, артисты решили осчастливить провинциалов высоким искусством). Исполнялись как раз романсы. Гори, гори, моя звезда… Эта темно-вишневая шаль… Все знакомо, все часто звучит в эфире. И вдруг… вдруг я слышу: «Наш у-голо-ок я убрала цвета-а-ми…» Знаешь, я никогда не слышала этого романса в его полном, так сказать, виде. Естественно, я встрепенулась и вся превратилась в слух. Артистка не писклявила, слова выпевала удивительно четко и задушевно. И что я слышу?! «Я поняла-а, что счастие не в ла-а-сках…» Ох, и резануло это меня! Но еще больше резануло другое: «Что есть друго-о-е, высшее блаже-е-нство…»
Оля, тогда, в юности, ты знала этот романс весь, целиком? А главное — знала ли ты, в чем заключается воспеваемое в нем блаженство? Знала ли, как только сейчас догадываюсь я, что оно не всегда зависит от нас? Нам-то ведь кажется, что отношения двух — это только отношения двух, и только от их усилий зависит, как эти отношения сложатся. Но не участвует ли в этом еще какая-то сила, о которой принято говорить: браки заключаются на небесах? И почему она кому-то помогает, а кому-то нет?
Я подозреваю, что все это было тебе известно, да скрывалось за твоей кисеей. Хотя однажды… Помню, мы как-то болтали, как обычно: я, ты, Анна. И я спросила: «Девочки, а что же все-таки любовь?» И ты сказала: «Валерия, ты, конечно, сильная женщина, но представляешь любовь как-то странно. Ты воображаешь ее как материальный предмет с четкими опознавательными знаками. Ну, как коробку с обувью, например. Вот она: прямоугольной формы, и на ней написано — туфли, цвет — коричневый, размер тридцать седьмой. А на самом деле…»
Она вправду так сказала? Не много ли она на себя взяла? Знает ли она сама, что на самом деле любовь? Много ли слов любви слышала она от Андрея? Только однажды, когда он ей грел промокшие ноги… А еще когда приехал в роддом за ней и Дашей, и она вышла со сверточком на крыльцо, а он глядел не на драгоценный сверток, а на нее и вдруг сказал: «Я тебе говорил, что у тебя нормальная внешность? Я был дурак. Ты у меня — красивая. Таких глаз ни у кого больше нет. И такого чудесного носика — тоже». И поцеловал ее прямо в этот носик. А потом в щечку. А потом в губы. И тогда она подумала, точно как Валерия: разве так может быть, чтобы любовь — из ничего? Но если она, как и дети — чудо…
КАК ЗА СЧАСТЬЕМ КАТЕРИНА ЕЗДИЛА
…А что ей теперь остается делать? Смотреть на стену да вспоминать.
Вон он — Василий Кузьмич: смотрит на нее со стены, с портрета, обвитого траурной лентой. Смотрит и молчит. Слушает. Она ему — про цветы: мол, зацветут опять этим летом в огороде и тюльпаны, и пионы, и флоксы, а еще она новый цветок раздобыла, со странным таким названием — рутбегия. Ну, а лилии — сам знает — с Черного моря привезла. Заявила тогда:
— Дай, съезжу — живое море погляжу! А то все по телевизору да по телевизору.
Оба тогда еще работали. Другой бы сказал: «Какое море, давай лучше денежку скопим. Скоро на пенсию…» А он:
— Да поезжай хоть на целый месяц.
Так вот и ответил. А ведь поначалу она его не любила…
Да и когда было полюбить, если до свадьбы только два раза и виделись? И оба раза от кавалера она убегала:
— Мне завтра на совещание в район — не высплюсь…
Работала Катерина в своем селе, в колхозе, учетчицей, а Василий только из армии пришел. Восемь лет отслужил: три года на действительной, потом — война, да еще год после войны. «Все одногодки, считай, на полях сражений остались, а этот извернулся…», — думала с неприязнью.
А Василий взял да сватов заслал. Не обрадовавшись им, Катя убежала к подружке. Мать, чтобы сгладить неловкость (сваты пришли, а невесты нет), указала на старшую из дочерей, Анну. А Вася глянул на нее и, как в той сказке:
— Нет, это не моя невеста. Моя другая.
Послали за другой. Привели. Тут надо сказать, что сваты пришли из Отрезков, а от их села до этих самых Отрезков — два десятка верст. И сваты их преодолели. Поглядела на них Катерина и, пожалев (вон сколько оттопали!), решила: соглашусь; поживу с мужем недельку-другую, да и сбегу…
Сватали ее в воскресенье, и свадьбе сваты положили быть через неделю.
— Так быстро? — пробовала возражать мать. — Да у нас еще и приданое не готово.
— А мы не тряпки пришли сватать — девку.
И сыграли через неделю свадьбу. Праздновали только в доме жениха; стояла весна, за зиму все запасы подъели — слава Богу, хоть одно застолье осилили. Да и немалое расстояние разделяло домї жениха и невесты, а машин в колхозе — нет, а лошаденки той же нуждой, что и люди, приморенные…
В воскресенье — свадьба, в понедельник проводили гостей, а во вторник молодые пошли копать огород. В родном доме Катерины землю пахали на лошади, а в мужнином обходились лопатой. Причем на огород Василий вышел босой.
— Ты что без обувки? — поинтересовалась молодая жена.
— А нет. Не в свадебных же ботинках…
Бедность в мужнином доме Катя подметила сразу; теперь вот очередное тому подтверждение… Богато и ее семья не жила, но справно. Обуть-одеть было у всех; за стол садились — наедались досыта и родители, и все шестеро детей. Мама была грамотная, можно даже сказать, чересчур грамотная для крестьянского сословия: случалось, пастух в окно бьет кнутом: «Выгоняй корову, хозяйка», а она одной рукой книжку держит, другой люльку качает… Отец же ни одной буквы не знал. Но это не мешало им жить в ладу: оторвавшись от книжки, мама впрягалась в крестьянскую работу, а отец, казалось, из этой упряжки не вылезал. Они, дети, пока были маленькими, удивлялись: спать ложатся — отец еще работает, просыпаются — его уже дома нет, в поле уехал. Подросли — и их отец в поле стал брать. Так что все свое благополучие семья зарабатывала своими же неустанными руками. Дружной работой.
А в мужнином доме, поняла Катерина, все как-то по-другому. Не вместе живут — вразброд…
И когда на Троицу она с мужем пришла в гости к родителям, в тот же час заявила:
— Не пойду назад! Дома останусь!
Отец без лишних слов взял в руки кнут, и — ну охаживать, ну охаживать ее! «Вас у меня четыре девки, и если каждая будет разводы устраивать…»
Заступился на нее он, Василий:
— Отец, погоди! Оставь Катю…
— Я-то оставлю. А ты забирай. Да приструни, приструни!..
Вот чего не умел Василий — того не умел… Мягкий его характер Катя тоже поняла сразу. И поначалу сердилась: как он с таким характером фашистов бил? За что ему медали давали?
Командовать в своей семье решила она сама. И первое ее решение было такое: взять да и уехать от нищеты. Свекор со свекровью возражали: куда уехать-то? Вдруг там еще хуже окажется? Но тут как раз в селе появились вербовщики, стали звать на работу под Москву, на ткацкие да прядильные фабрики. Катя уже тяжелой ходила, но отговорить ее от поездки было невозможно: «Ничего, не пропадем — своя держава…»
Поехали… Подмосковный город Ногинск. Прядильная фабрика. Мужа взяли на второй этаж — возить вагонетки с пряжей, ее определили вниз, учетчиком брака. При фабрике не было ни барака, ни общежития; завербованных — тринадцать семейных пар — поместили жить в Красный уголок фабричного комитета. Убрали столы и стулья, поставили деревянные топчаны, разгородили их дерюжкой, — живи, народ! Однако не теснота и не бытовые неудобства досаждали Кате, — с началом осени начались холода. Нахлынувшие с полей мыши и крысы уносили за ночь все припасы хлеба, где их ни спрячь. Да и маленький человечек, которого они с Василием ждали, попервости, поди-ка, будет плакать по ночам, — разве это понравится наломавшимся на работе соседям?
Передумав все это не раз и не два, решила сдаваться:
— Давай возвращаться, Василий.
Получая расчет, горевала: денежки, живые денежки в руках! В колхозе-то большей частью за «палочки» работали. Если бы не эти крысы… если бы ей не рожать…
Всю дорогу назад она ревела. Василий пробовал остановить:
— Ты про ребятенка подумай… он там тоже, поди, печалится вместе с тобой…
— Надо думать, чем кормить его будем! — огрызалась она.
— Ну, на земле-то, с огородом-то, да при живых родителях…
Всех запасов еды у его родителей оказалось — два ведра лущенной кукурузы: «Засуха, все сгорело…»
…Вот глядишь и глядишь ты с портрета, смотришь понимающими глазами. И признаюсь тебе поздним числом, Василий: ох, и разозлилась я тогда на твоих отца и мать! «Засуха…» Сами вы засохли! Вспомнила родную семью: там не ныли, не ссылались на трудности — работали день и ночь. Ей, Кате, шестнадцать было, когда война началась. Но она быстро научилась ложиться спать в полночь, вставать в три часа утра. А как иначе, если бригадир с вечера на косьбу приказал? А там — уборка. А зимой — скотина…
Весной сорок второго, когда мужиков и парней в селе почти не осталось, девчонок посадили на трактора. А в сорок третьем пошел слух, что их вместе с тракторами на фронт возьмут. Вот тут уж девки не выдержали — разбежались врассыпную. Катерина смерекала устроиться на курсы счетоводов в райцентре. Окончила их и опять вернулась в свое село, — теперь ее приняли здесь с распростертыми объятиями как молодого и позарез нужного специалиста…
Может, и не совсем хорошо она поступила. А если бы и солдаты тогда с позиций побежали? Где бы она была — победа?
Так что с годами ей стало понятно, что, может, не так уж и плох характер у мужа. Не этот ли характер — дюже терпеливый — и помог ему ту войну перемочь?
С годами она вообще на многое по-другому смотреть стала. А тогда…
Тогда ей хотелось одного — вырваться из нужды. Потому и уговорила Василия еще раз за счастьем поехать…
Жили они к тому времени уже отдельно от родителей, в соседнем колхозе — Катю туда переманили учетчицей, а Василию, как бывшему танкисту, дали хорошую машину. Предоставили хоть не новую, но вполне еще годную для житья хату. В домашнем хозяйстве, кроме ложек-плошек, были у них уже стол с тумбой, железная кровать, швейная машинка. Словом, жизнь понемногу стала налаживаться, но Катя вдруг заявила мужу, что им надо ехать… в Воркуту. Почему в Воркуту? Там отбывал срок («загребли» его — по доносу — еще до войны), а потом уж работал как вольнонаемный муж Васиной сестры. Вот она-то и написала в письме на родину, что люди на Севере неплохо получают — с колхозными заработками не сравнить. Ну, и загорелась душа у неугомонной Катерины…
Муж, как и перед поездкой в Ногинск, колебался: надо ли ехать? Сестра — та к мужу поехала, а они к кому? Да еще так далеко? Да и дети — только-только в школу пошли.
— Не хочешь — поеду одна, — решительно заявила Катя. — Колюшку возьму с собой, Верочку тебе оставлю…
…Ты уж не улыбаешься ли, Василий, со своего-то портрета? Улыба-а-ешься. И я даже знаю, чему. Думаешь: ну, что ты поделаешь с ней, Катериной? Если чего решила — своего добьется, и ей поперек дороги не становись. Такая уж уродилась. И лично он на нее не в обиде. Ну, хотя бы потому, что жена не только ценные указания всегда умела давать, но сама больше всех на работу налегала.
Когда приехали на Крайний Север, жена не просто устроилась на работу — пошла в шахту. Под землю то есть. Он, Василий, как и дома, шоферил наверху, а Катя, оставив легкую работу табельщицы, выучилась на машиниста транспортера. Сколько уголька подняла она на горї с помощью того транспортера за шесть лет? Да немало. Могла бы и еще больше, но Никита Сергеевич Хрущев на горї поднял женщин, — хватит, мол, использовать их на тяжелом мужском труде — стыдно перед Америкой.
Руководителя государства Катя не поняла и долго еще жалела о том, что шахту пришлось покинуть. Почему жалела? Потому, во-первых, что там, под землей, было тепло, не то, что на прокаленных полярной стужей воркутинских просторах. Во-вторых — и это главное — за работу под землей хорошо платили. Ради благосостояния семьи Катя готова была расшибиться в лепешку. Но если хорошего заработка нет… Какой смысл морозить в Воркуте себя и ребятишек?
Вернулись они не совсем домой — заработанных на севере денег хватило, чтобы купить домик в райцентре. Здесь Василий опять шоферил, а Катерина работала кладовщиком, потом — кассиром в райтопе, потом — кассиром-приемщиком в ателье.
Вот тогда-то, когда дети уже выросли и стали жить самостоятельно и отдельно, она и заявила мужу: хочу, мол, увидеть море. Москву видала, Воркуту видала, а море…
Отпустил ее Василий на месяц, а она вернулась через неделю.
Чего вернулась? Затосковала что-то. Денек полюбовалась на море, другой, а потом поняла вдруг, что тянет назад. Что лучше родного дома, оказывается, ничего и нету. И никакие моря-океаны его не заменят, успокоения душе не дадут.
Возвращалась и думала: ну и заживут они с Василием! Теперь, когда она самой себе сказала: хватит, наездилась.
А он взял и ушел, откуда не возвращаются…
…Глядишь, Василий? Ну и гляди. А я еще признаюсь тебе, что поначалу на тебя опять сердилась: как ты мог-то? Как мог оставить меня одну? Да еще тогда, когда моя душенька, наконец-то, успокоилась. Когда все в жизни, кажется, наладилось. А теперь — одна иди на базар. Одна копай огород. Вспоминай, как решила однажды посадить полсотни георгинов, представляя, как это будет красиво, а силы-то были уже немолодые, тык-мык — и устала, и хоть лопату бросай, а ты подошел, поглядел и принялся терпеливо копать ямки. А я глядела и думала: и я корила его, что характер мягкий? Да как хорошо-то: не заартачится, в любом деле поможет. Что — разве не так всегда и было? Бывало, приду с работы усталая, скажу чего-нибудь с обидой, в сердцах, а он, вместо того, чтобы ответить тем же — «Кать, ты легла бы отдохнуть…» А то еще добавит: «Ты полежи, а я супец сварю. Или заболтай блинов — а я, пока ты лежишь, нажарю…»
Кто ей теперь такое скажет?! Дети разъехались, у детей своя жизнь. Да и не хочет она никому обузой быть. Как-нибудь, да сама…
Дети — они к себе зовут, сюда не поедут. А она свой дом ни за что не бросит. Сколько они с Василием на него сил положили: на ремонт сами себе отвели три месяца, а провозились три года. Каждую дощечку Василий выстругивал сам, каждую половичку она сама прокрашивала.
А раньше всего они свой дом… вышили крестом. Цветными нитками.
Увлечение это было у Катерины с детства — мама научила. Только мама любила вышивать крестом, а она — гладью. Но пока в Воркуте жили — и она крест освоила. Да не простой, а двойной, болгарский — вышивка, сделанная им, красочна, как картина, и живет долго. Василий ей и здесь помогал. Покупала она кусок миткаля (бязи), и муж его продергивал: через шесть ниточек на седьмую. Лоскут становился поделенным на квадраты. Вот тут она брала пяльцы и начинала вышивать. Вышивка, даже самая простая, требовала ниток разных оттенков; муж не ленился, вставлял в иголки то ту, то эту. Так они и коротали длинные, темные воркутинские вечера. Зато стены казенной квартиры были украшены яркими букетами, барышнями в шляпах и с нарядными веерами в руках, прудами с белыми лебедями и лилиями. Однажды Кате дали образец — вышивку «Девушка с оленем» — всего на три дня. Как ни старалась — к сроку закончить не успела. Так Вася пошел к знакомым докторам и принес ей еще на три дня больничный…
И все-таки больше всего души они вложили в другую работу — простой дом с большими и светлыми окнами, среди сада стоящий. В Воркуте — какие сады, какие цветы? А на их вышивке все цвело пышным цветом. Василий, налюбовавшись на работу, проговорил задумчиво:
— Когда-нибудь и у нас такой будет.
И вот он — есть. Все теперь есть. Нет только тебя, Василий. И надо привыкать жить в пустом мире. Вот ведь как чудно: один человек ушел — а целый мир опустел.
И еще думает Катерина: а ведь то, что было — это и есть счастье. Она за ним по свету гонялась, а оно всегда было рядом…
ЛУННЫЙ ЦВЕТОК
— Пап, ты меня не бросишь?
Он спит, и ему снится этот голос? Или сынишка спрашивает наяву?
Машинально включил ночник, глянул на часы. Четыре утра. Разве может четырехлетний ребенок не спать в четыре часа утра? Значит, приснилось.
Карим перевернулся на правый бок, поплотнее завернулся в одеяло. Завтра рано вставать, надо выспаться. Как выспишься, так и поработаешь. Плотнее закрыл глаза, заставил себя ни о чем не думать. И еще надо поплотнее сжать губы. Однажды он обратил внимание на то, что у стариков очень тонкие, плотно пригнанные друг к дружке губы. Зачем они их так сжимают? — задумался он. Ведь это только больше человека старит. Пока однажды не поймал себя на том же. И не почувствовал, что это, оказывается, даже приятно — плотно сжать губы: возникает чувство, что ты воздвиг преграду и отгородился от всего мира, от всех его и своих проблем. Он еще далеко не старик, у него вон сынок — совсем маленький еще, а губы ночами уже научился сжимать в нитку…
— Пап, ты меня не бросишь?
Карим откинул одеяло, опустил босые ноги на пол. Они почувствовали холод половиц. Значит, это не сон. Сунул ноги в тапки, подошел к кроватке сына.
— Артем, ты чего не спишь?
И в третий раз в темноте прозвучало:
— Пап, ты меня не бросишь?
— Ты что? Чего выдумал? Как это я могу тебя бросить?
Присел на краешек сыновой кроватки, провел большой ладонью по маленькой, теплой и пушистой головке. Подоткнул со всех сторон одеяльце.
— Спи, давай. Мне завтра рано вставать. Пойду к одной бабушке дом ремонтировать. Спи и ни о чем плохом не думай. Хорошо?
— Хорошо.
Артем вскоре и вправду ровно засопел, а он… где уж теперь уснуть. Лежал, заложив руки за голову, думал. Танька третий день в запое. Гуляет с подругами. Подруги, ешкин кот… К утру, конечно, придет, сварганит какой-нибудь супчик и опять уметелит. И мальчишка будет весь день один, пока он, отец, не придет. Вот откуда этот трижды прозвучавший в ночи вопрос…
Карим сжал ладони в плотные кулаки. Где, в чем выход?!
— Сынок, какой ты красивый!
Так начинать работу ему еще не приходилось. С таких вот слов… Бабуля просто добрая, или хочет, чтобы он сделал все по самым низким расценкам? Но после того, что произошло вчера, ни на какую филантропию он не имеет права.
— Самый обыкновенный я, Тамара Егоровна. С чего начнем?
— Да с чего… это уж ты решай. Мне больше всего хочется сначала пол на кухне поправить. И там прогнило, и здесь. Всегда ж скотину держали. Корове пойло, поросенку мешанку. Сами умывались из рукомойника над ведром. Так что… Пока тепло, я еду и на улице приготовлю.
— Вообще-то надо начинать с крыши. Вот потому как раз, что пока тепло да солнышко, надо успеть. А то пойдут дожди… Я смотрел, там, наверху, работы не так уж много. На доме всего два листа шифера заменить. А вот терраску придется перекрывать полностью. Вы ее каким-то хламом в свое время укрыли.
— Так уж пришлось… Ну, и полезай наверх, если так надо.
Жарко на крыше. Что тебе в родном Узбекистане…
При воспоминании о родине сердце привычно сжалось и екнуло. И так же привычно он сказал ему: ну-ну… без фокусов… Но сердце уже завелось. Он знал, что следует сделать: надо вспомнить что-нибудь хорошее из той, прежней, жизни. Руки пусть делают привычную работу, а он будет вспоминать. Хорошее-хорошее… Свадьбу, например…
Свадьбу они играли осенью. Столы накрыли прямо во дворе: заходи, народ, раздели радость… Школьный учитель музыки дудел в карнай, два его бывших одноклассника стучали в барабаны — и этой нехитрой музыки хватало, чтобы народ пел, плясал, веселился. Они с Замирой сидели под стеной дома, украшенного по такому важному случая коврами, и за отдельным столом. Сюда подходили поздравляющие, говорили слова напутствия на долгую семейную жизнь и бросали денежку — кто сколько может, а Замира принимала дар и кланялась, кланялась, с почтением кланялась дарившим. Он же сидел, как каменный, и думал: почему так в жизни устроено? Любишь одну, за свадебным столом сидишь с другой. И сердце от этого плавится, как от жгучего огня. Заметив состояние сына, подошел сзади отец, наклонился, приобнял, шепнул на ухо: «Держись, ты же мужчина», а мать показывала ему глазами на невесту и глазами же просила: всмотрись, разгляди — красавица же, а главное — голубиной кротости душа…
Про душу он и сам уже знал: «Я знаю, кого ты любишь, но постараюсь быть тебе хорошей женой…»
Да, так уж в жизни устроено. Хотел вспомнить что-то хорошее, а получилось… А может, и вправду хорошее? Разве он не убеждался много раз, что Замира действительно оказалась на редкость заботливой женой и матерью их детям? Как он соскучился по ним! Два года работал, не покладая рук, копил деньги, был уверен: еще чуть-чуть — и поедет их навестить.
Вчера он ехал домой как раз с деньгами: завершив работу у очередного заказчика, получил расчет. Ехал — напевал что-то на смеси узбекского и русского — одинаково родных и знакомых ему языка. Мама русская, отец узбек — каждый учил своему, и выучил на славу.
На перекрестке его остановил полицейский патруль. Спокойненько съехал на обочину — чего волноваться, если скорость не превышена, машина в порядке, выпить еще не успел (да и не собирался, честно сказать — все мысли были о поездке домой). Сержант подошел вразвалочку:
— Ваши документы.
Отдал удостоверение водителя. Тот повертел его в руках, вернул — придраться действительно было не к чему.
— А теперь давай подышим.
Не напрягаясь, с каким-то даже удовольствием, он выдохнул в трубку.
— Ну, вот… а говоришь — трезвый.
В первые минуты Карим решил, что сержант шутит. Разыгрывает его. Но лицо гаишника было строго и отчужденно.
— Слушай, командир. Я действительно трезв, как стеклышко.
— Все вы такие, когда попадаетесь…
Спокойствие как ветром сдуло: Карим выскочил из машины, принялся доказывать, что — ни сном же, ни духом… Но гаишник уже невозмутимо выписывал квитанцию на штраф в…. тридцать тысяч рублей! Карим еще пытался что-то доказывать, а мозги уже просчитывали: что можно сделать в этой ситуации? Гаишника никакими словами не прошибешь. Значит, в больницу. Сейчас он поедет в больницу и сдаст пробу на алкоголь.
Он вчера так и сделал. Вот она, полученная в медучреждении справка, в нагрудном кармане — в обеденный перерыв Карим поедет с ней в суд. Еще поглядим, кто кого…
— Тамара Егоровна, вы там где? Отойдите подальше, начинаю сбрасывать старье.
— Я в летней кухне! Бросай все вниз и приходи обедать!
Летняя кухонька хозяйки была крошечной. На окне занавесочка, на подоконнике горшок с геранью. Чисто, уютно…
— Мой руки, садись за стол.
Сама села напротив и смотрела, как работник ест. Узбек, а на узбека не похож. Глаза большие и круглые, шевелюра пышная, как у любого русского парня. Вот только нос… у наших он то курносый, то вообще картошкой, а здесь прямой, как по линеечке очерченный.
— Моих-то едоков давно уж нет. Муж от болезни умер, сын в Чечне погиб.
Чувствовалось, что с горем хозяйка уже свыклась, и потому говорит обо всем спокойно, не напрягая собеседника своей болью.
— А у тебя? Семья есть?
— Конечно, Тамара Егоровна. Жена, четверо ребятишек. Все еще в школу бегают.
— И чего же ты от них уехал?
— А если работы в кишлаке нет? Колхоз был, да развалился. Устроился в райцентр на мебельную фабрику — и ее вскоре закрыли. Хорошо, успел научиться строительному делу. Только строиться моим землякам сейчас не на что. Так вот и оказался у вас, в вашем городке.
— Соскучился по своим-то?
Карим даже отвечать не стал. Только карман, где лежала справка, погладил.
— Спасибо за обед, Тамара Егоровна. Я отъеду на часок. По важному делу.
Часа не понадобилось: принявшая его судья быстренько разъяснила, что справка ему не поможет — делать анализ крови он должен был при свидетелях. А так — «мало ли, может, ты докторов подкупил»…
У Карима аж в глазах потемнело. Значит, тридцать тысяч отдай?! А на что же он тогда поедет домой?! Нет, у него, конечно, есть и еще деньги, но тридцатка была на дорогу, все остальное он собирался оставить семье. А теперь что? У своих же детей отбирать деньги на дорогу?!
К домику Тамары Егоровны он вернулся мрачнее тучи. Та всполошилась:
— Что с тобой, Карим?
— Не спрашивайте лучше… Сейчас подъедет мой друг, поможет затащить на крышу доски и шифер.
Андрей помог не только поднять, но и сколотить новую обрешетку. Посовещавшись, взялись и за шифер. Вдвоем они управились со всем еще до наступления темноты. «Ребята, идите пить чай» — звала хозяйка. «Вот закончим…» А закончили — помчались домой. Причем Тамара Егоровна услышала странную фразу: «Твоя нынче дома, у плиты стоит». «Твоя»? Так можно сказать только о жене. Что — жена-узбечка приехала? Или у него две жены: одна там, другая здесь? А она раскиселилась, взялась жалеть этого парня. Не-е-т, правду о них, гастарбайтерах, говорят: живут на два дома, и везде сливки снимают.
На другой день она встретила работника менее приветливо. Не смогла подавить недовольство, и когда за стол приглашала: иди, ешь, время пришло. И уже тут, за столом, не выдержала, спросила прямо:
— У тебя что — две семьи, Карим? Ты уж извини за прямоту, но я вчера нечаянно услышала, как твой друг сказал… Извини…
Карим положил ложку на стол.
— Я не обижаюсь на вас. А вот как все объяснить?
Как объяснить, если он и сам до конца не все понимает? Хотя, на первый взгляд, все проще простого.
Однажды Андрей пригласил его в компанию. За столом сидели мужчины и женщины примерно их возраста, отмечали какой-то праздник. Все уже порядком выпили, когда в дом зашла еще одна женщина. Он глянул на нее и почувствовал: поехала крыша… Это была Айгюль! Каким образом его юношеская любовь оказалась в оболочке молоденькой русской женщины? Чуть роскосые глаза… тонкие запястья рук… волосы, как вороново крыло. А главное — взгляд! Взгляд этих раскосых глаз — он втягивал в себя, как омут на быстрой речке!
И он уже не мог отвести от нее свои глаза. И когда все стали расходиться, и она тоже направилась к дверям, он так и пошел за ней: омут втянул в себя его всего, такого большого и порядком-таки набравшегося зелья. Шел, и в голове билась одна только мысль: скорей, скорей, пока видение не растаяло… Она открыла дверь, ступила за порог (скорей, скорей!), принялась снимать пальто, и тут он не выдержал: сгреб ее в охапку и уронил на постель. Пока здесь… пока не растаяла — его Айгюль…
— Какая я тебе Айгюль? — смеялась она. Но он не верил голосу — верил сердцу. Утром она опять повторила — уже не со смехом, а с усмешкой:
— Ну, и какая я тебе Айгюль?
Потом уже другие люди скажут ему: за кем пошел… с кем связался… У нее один сынок уже есть, живет у родителей мужа, который развелся с ней. Развелся, потому что — пьет, зараза! Не втемную, не каждый день, но если найдет строка — на неделю из реальности выпасть может. Потому бабка с дедом мальчишку и взяли.
Конечно, он не поверил, тем более что поначалу Танька-Айгюль была примерной женой. Но ко времени, когда родился Артем, Карим уже знал: нет, не Айгюль. Айгюль никогда не сказала бы, бросив почтовый чек на стол: «Ты чего это домой столько денег послал? А мы?» «Здесь у меня один сын, а там — четверо». «А мне плевать!» Какая уж там Айгюль.
— …Одна у меня жена, Тамара Егоровна. Настоящая — одна.
И зовут ее Замира. Однажды отец, пряча глаза, взял его за плечо: «Слышь, сынок… Видно, Айгюль — не твоя судьба. Родители присмотрели ей другого, более выгодного, жениха…» Он не поверил. Углядел, как Айгюль пошла к роднику за водой, догнал ее и, взяв за руку, спросил, правда ли то, что сказал ему отец. Да, правда, — сказали ее печальные глаза, а выговорить она ничего не смогла…
Вот тогда он и нашел Замиру. И опять же по глазам понял, как рада она ему, как ждет-не дождется, когда он скажет ей долгожданные слова… Он их и сказал. И осенью они сыграли свадьбу.
Уезжал — каждый день звонила ему, чтобы сказать: люблю, тоскую. А сейчас чаще всего говорит: «Не могу с тобой сегодня разговаривать». Значит — просто не хочет. Потому что уже знает про Таньку. И про Артема…
Управившись с крышей, Карим взялся за пол: разобрал старые доски, вытащил из земли тоже старые, уже трухлявые столбы. Занес на кухню новые слеги и доски.
Обедали с хозяйкой, как всегда, на летней кухне. Разговаривали о том, о сем.
— А вы работали в школе, Тамара Егоровна? И что же преподавали?
— Гм… Историю родного государства.
— О-о… Вам не кажется, что, какой бы период этой истории ни взять, всегда было одно и тоже: верхи жили, как хотели, а низы — как им велят? И никто о них особо не беспокоился. «Народ — двигатель истории»… Я еще успел услышать это выражение от своей преподавательницы истории. А теперь мне все больше кажется, что оно не соответствует истине. Устарело. Какой там двигатель…
Старая учительница смотрела на работника с удивлением. Простой парень, окончил восемь классов и СПТУ…
— Карим, ты… интересуешься историей?
— Я интересуюсь жизнью. И то, что я узнаю о ней, в последние годы не очень-то радует. Взять хотя бы развал Советского Союза. Развалили верхи, а теперь убеждают нас в том, что мы, низы, «сами чаяли этого».
— Но разве вы, узбеки, так же, как и другие народности, ваши соседи, не хотели отделиться от нас, русских, и зажить самостоятельными независимыми государствами?
— Нам, простым людям, такое даже в голову не приходило. Жили себе и жили, учились, работали. Ходили по праздникам друг к другу в гости. Среди моих друзей были и грузины, и армяне, и азербайджанцы… А сколько интернациональных браков было! Взять хотя бы моих родителей, русскую и узбека — целую жизнь в ладу и согласии прожили.
Карим уже управился с едой (ел он, как и работал, быстро) и теперь сидел, задумчиво глядя в окошечко летней кухни.
— Эх, вернуть бы все прежнее… И чтобы жил я в родном кишлаке. И от своей семьи не отрывался. И не вляпался бы в эту Таньку…
Тамара Егоровна сочувственно вздохнула:
— Ну теперь-то что ж… Теперь думай, как из этой ситуации выпутываться.
— День и ночь думаю. Там — дети, и тут — сын. Хоть напополам себя режь…
К вечеру второго дня опять приехал Андрей. В который раз Карим подумал: повезло ему с другом. Когда надо — всегда на помощь придет. Конечно, за эту помощь он ему приплачивает, ну так деньги эти не даровые, а заработанные. Зарплата у Андрея не ахти какая, вот почему, когда есть время, он с удовольствием помогает Кариму. Сегодня, впрочем, тот со всем успел управиться сам:
— Опоздал, друг. Чуток бы пораньше.
— Да я не для помощи. Там у тебя… гости.
Карим застыл над ящиком, в который складывал инструмент.
— Какие гости? Кто?
Лицо Андрея сияло, как масляный блин.
— Женщина… четверо ребятишек…
Увидев ошарашенные новостью глаза Карима, поспешил добавить:
— Не беспокойся ни о чем: Ленка уже ушла к матери. И я поеду туда же. Сколько надо, столько и живите у нас.
Если бы Тамара Егоровна не вышла в этот момент из дома — работник, наверное, уехал бы без денег. Она успела подать ему газетный сверточек:
— Вот, как уславливались…
Карим, не считая, положил деньги в карман. И вдруг обнял хозяйку:
— А может… может, все еще получится, как мы хотим?! А, Тамара Егоровна?
Они стояли на крыльце и ждали его: Замира в центре, сыновья вокруг. Он не спеша вышел из машины, долго на них смотрел. Первыми не выдержали дети — подбежали, повисли на руках, плечах, шее. Только старший — восьмиклассник Рустам — остался стоять с матерью на крыльце. Но вот спустились к нему и они. Карим крепко закрыл глаза, открыл… нет, не снится, все наяву, все — правда! Малышня, почувствовав его настроение, отлипла, стала в сторонку. И тогда он подошел к Замире. Она положила ему на плечи легкие руки, а потом припала к нему — вся, каждой клеточкой истосковавшегося тела и еще больше истосковавшейся душой. Сколько они стояли так?.. Стояли бы вечность, но дети…
— Пойдем, я успела приготовить ужин.
На столе стояла большая тарелка с лепешками, вкуса которых Карим не ощущал уже два года. Плоская и тоже большая кастрюля источала запах… о, он узнал бы его всегда и везде: лагман, конечно же, это лагман — вкуснющая узбекская лапша с множеством приправ! Замира знала, что приготовить… Венчал это великолепие пузатый сосуд с вином.
— Твой отец передал… А ну, детвора, за стол!
…Когда уложили детей и улеглись, наконец, сами, первое, что он сказал, было:
— Айгюль… Это ты — Айгюль.
Замира, кажется, даже дышать перестала.
— Зачем ты зовешь меня чужим именем?
— Ты же знаешь, что означает это имя? Вот ты и есть настоящий лунный цветок. Как цветок, красива, и как Луна, загадочна.
— Загадочна? Это после того, как родила тебе четырех сыновей?
— И приехала, когда я меньше всего этого ожидал.
— Я подумала… Подумала, что увидеться нам важнее, чем купить новую одежду для наших детей.
Карим молча обнял жену. Она не спешила ответить на его объятие.
— Карим…
— Что, дорогая?
— Может, ты поговоришь с ней?
Оба знали, кого Замира имеет в виду. Но — о чем он должен с Танькой поговорить?
— Убеди ее отдать вашего сына мне! Мы поедем домой и все вместе будем тебя ждать. Поговоришь?..
Наталья Николаевна Моловцева родилась в селе Константиновка Ромодановского района Мордовской АССР. Окончила факультет журналистики Московского государственного университета. Работала в газетах Магаданской, Сахалинской, Воронежской областей, Якутской АССР. Публиковалась в газете «Литературная Россия», журналах «Молодая гвардия», «Подъём», «Странник», «Ковчег» и сборниках прозы. Автор книг прозы «Меня окликни», «Тонкий серпик луны». Член Союза писателей России. Живет в городе Новохопёрске Воронежской области.
