Болью, раскаленной добела

Вместо предисловия

 

Летом 2011 года в Воронеже произошло событие, почти не замеченное мест­ной прессой и широкой общественностью. Между тем, по своей значимости его никак нельзя было назвать ординарным: в Воронеж поступили семейная библиотека и писательский архив (точнее — его значительная часть) А.В. Жигулина (1930—2000), выдающегося поэта второй половины ХХ века, нашего земляка, бывшего узника сталинских лагерей.

Произошло это во многом благодаря усилиям известного воронежского литературоведа и общественного деятеля О.Г. Ласунского. Многолетние и непростые переговоры, которые вел Олег Григорьевич с вдовой поэта И.В. Жигулиной, наконец увенчались успехом. Оставшаяся часть писательского архива была доставлена в Воронеж уже после смерти Ирины Викторовны.

Книги сразу же поступили на хранение в Воронежскую областную универсальную библиотеку им. И.С. Никитина. А писательский архив А.В. Жигулина — несколько огромных картонных коробок с различными бумагами — после первичной обработки были переданы в областной литературный музей и заняли достойное место рядом с фондами И.С. Никитина, А.В. Кольцова, Д.В. Веневитинова, И.А. Бунина, А.И. Эртеля, А.П. Платонова, Н.А. Задонского. Не будет преувеличением сказать, что это поистине бесценный дар воронежской и отечественной культуре.

Но вначале — о самом поэте.

Анатолий Владимирович Жигулин родился 1 января 1930 года в Воронеже. Раннее детство прошло в селе Подгорное на юге области, где его отец, Владимир Федорович Жигулин работал начальником районного узла почты. В этих местах проходит государственная граница между Россией и Украиной, но между двумя братскими народами никакой реальной или воображаемой линии отчуждения — в отличие от нынешнего времени — тогда не было. Знание второго богатого славянского языка очень помогло ему в литературной, поэтической работе.

В 1937-м семья переехала на родину его матери, Евгении Митрофановны Раевской — правнучки поэта-декабриста Владимира Раевского — в город Воронеж. Здесь 11-летний школьник Толя Жигулин услышал известие о вероломном нападении фашистской Германии на нашу страну. Здесь испытал все тяготы военного времени: бомбежки, эвакуация, разлука с близкими, скитания по селам, холод и голод. Эти тяжелые впечатления позднее легли в основу его первых поэтических опытов.

29 марта 1949 года на страницах многотиражной газеты «Революционный страж» (орган политчасти областного управления МВД) появилось стихотворение старшеклассника Анатолия Жигулина «Два рассвета» («Тебя, Воронеж, помню в сорок третьем…»). Спустя полтора месяца, 15 мая, в областной газете «Коммуна» было напечатано стихотворение «Пушкинский томик». Следующей публикации начинающему поэту по независящим от него причинам пришлось ждать более пяти лет.

В сентябре 1949 года студент первого курса Воронежского лесотехнического института Анатолий Жигулин, один из руководителей подпольной антисталин­ской организации Коммунистическая партия молодежи (КПМ), в ходе беспрецедентной по масштабам чекистской операции вместе со своими товарищами был арестован и объявлен «врагом народа». Пройдя тюрьмы и лагеря, перенеся тяжелейшие испытания, чудом выжив на урановых рудниках, он сумел сохранить в себе человеческое достоинство, талант, веру в добро и справедливость, стал крупнейшим поэтом ХХ века.

В 1959 году в Воронеже вышел в свет первый сборник его стихов «Огни моего города». В «Страницах автобиографии» Жигулин назвал эту книгу «тоненькой и слабенькой». «Но в ней, к счастью, уже были «Рельсы» и «Обвал». Еще не очень четко, но судьба начала отражаться в моих стихах», — писал он.

В марте 1962 года Анатолий Жигулин был принят в Союз писателей СССР. В 1963-м вышел в свет его первый «московский» сборник стихов — «Рельсы», который собрал множество положительных отзывов критики. В том же году Жигулин поступает на Высшие литературные курсы Союза писателей СССР. С этого времени он живет и работает в Москве. При этом Воронеж навсегда остался для него духовной и физической колыбелью.

Восторженные отклики в центральной прессе вызвала книга «Память» (1964), изданная в Воронеже тиражом всего в три тысячи экземпляров. Как писал один из московских критиков, Анатолий Жигулин «не ходил в молодых», признание к нему пришло сразу и навсегда. А Вадим Кожинов отмечал: «Появление на всесоюзной литературной арене воронежца Анатолия Жигулина изменило нравственную атмосферу всей поэзии».

Образно и точно написал Игорь Кузнецов: «В самые глухие годы автор «Соловецкой чайки» не позволил теме ГУЛАГа «уйти под лед», хотя это было не столько даже опасно, сколько сложно: он шел по лезвию ножа, потому что нельзя было ни сфальшивить, предав все пережитое, ни, взяв слишком резкую ноту, перекрыть стихам путь к читателю вообще. Жигулин был, вероятно, единственным поэтом, который не только писал, но и печатал, причем легально, а не в самиздате, лагерные стихи. Все его творчество так или иначе было связано с сибирско-колымской Одиссеей».

В середине 1980-х годов в литературной критике об Анатолии Жигулине сложилось устойчивое представление как о большом советском поэте, ярком выразителе «трудной темы». Ни одна серьезная статья о советской поэзии второй половины ХХ века не обходилась без упоминания его имени в одном ряду с А. Вознесенским, Е. Евтушенко, Р. Рождественским, Б. Ахмадулиной, Б. Окуджавой и др.

Творчество Анатолия Жигулина было востребовано, его книги не залеживались в магазинах, не пылились на библиотечных полках. В России его поэзию знали и любили миллионы читателей. И не только в России. Его стихи были переведены на английский, французский, немецкий, японский, болгарский, венгерский, испанский, китайский, польский и другие языки мира. Но он знал: его главная книга — впереди.

В 1984 году Анатолий Жигулин, в очередной раз попав в больницу, вновь оказавшись на волосок от смерти, понял, что дальше откладывать главное дело своей жизни не имеет права и начал лихорадочно, выкраивая несколько часов для сна, писать автобиографическую повесть «Черные камни». Исписанные вдоль и поперек шариковой ручкой или простым карандашом листы передавал в руки своей жене и верному помощнику — Ирине Викторовне; рукопись, посоветовавшись, решили хранить не дома, а у надежных друзей, в разных местах, чтобы свести риск ареста и изъятия повести до минимума. До горбачевской «перестройки» — кардинальной реформы «развитого социализма» — оставалось совсем немного. Всего три года…

Изданная многомиллионным тиражом в нашей стране и за рубежом, повесть Жигулина стоит в одном ряду с широко известными произведениями А. Солженицына, В. Шаламова, Ю. Домбровского, В. Гроссмана, А. Рыбакова, Е. Гинзбург.

Воронежский писатель Гавриил Николаевич Троепольский взволнованно признавался автору: «Ты написал не просто воспоминания, а кровью сердца окропленные строки. В нашей литературе этого «жанра» не было. Теперь же он пробивается сквозь кору потрескавшейся за много лет почвы, на которой буйно росли бурьяны-романы и стихов пырей ползучий…». Эдуард Пашнев — другой земляк Жигулина — отмечал: «Толя, ты заполнил пустую социальную нишу эпохи. Ты реабилитировал поколение, которое считалось рабским и безъязычным». А поэт Евгений Евтушенко назвал повесть «неоценимым свидетельством на суде истории».

У книги «Черные камни», как и у ее автора, оказалась непростая судьба — явление в русской литературе, особенно советского периода, в общем-то, нередкое. В период работы над повестью автор был лишен возможности пользоваться засекреченными архивами и опирался в основном на свою память и воспоминания друзей-капээмовцев. Это, с одной стороны, придавало рассказу непринужденный и подкупающий искренностью характер, с другой — делало его уязвимым с точки зрения традиционной документальной прозы.

Повесть «Черные камни» пришлась не всем по душе. По указанию «сверху» в сентябре 1988 года в воронежской областной газете «Молодой коммунар» была напечатана тенденциозная статья «Россказни», в которой Анатолий Жигулин обвинялся чуть ли не во всех смертных грехах: клевете на честного человека, искажении исторических фактов, погоне за личной популярностью. Эта статья взорвала общественное мнение и вызвала огромный резонанс далеко за пределами Воронежа. А самому Жигулину, вынужденному защищать свою честь и свою повесть, пришлось еще раз пройти круги ада — на этот раз морального…

Вот только два примера. По свидетельству Геннадия Гусева, работавшего в годы перестройки помощником члена политбюро ЦК КПСС Виталия Воротникова, тот лично вычеркнул Анатолия Жигулина из уже всеми утвержденного списка лауреатов Государственной премии за 1988 год. Официально причина не называлась, но все знали и понимали: это расплата за «Черные камни».

Летом 1999 года — в преддверии юбилея поэта — Конгресс интеллигенции и историко-просветительская организация «Мемориал» выступили с ходатайством о присвоении звания Почетного гражданина города Воронежа поэту Анатолию Жигулину и летчику-космонавту Константину Феоктистову. В обращении, переданном в муниципальный совет, было сказано, что имена А. Жигулина и К. Феоктистова «навсегда вписаны в историю отечественной культуры и науки».

Несмотря на широкую общественную поддержку, инициативу тихо, по-аппаратному, похоронили. Прежняя власть не любила и особо не жаловала поэта Анатолия Жигулина. И, справедливости ради, надо сказать, что это чувство было взаимным.

Только в начале нынешнего века отношение к поэту на его родине постепенно стало меняться в лучшую сторону. После ухода А.В. Жигулина из жизни (это случилось 6 августа 2000 года) одна из воронежских улиц и библиотека семейного чтения №9 были названы его именем. На доме №32 по улице Студенческой, где он жил, была установлена мемориальная доска. В связи с юбилеем писателя решением управления культуры города Воронежа 2010 год был объявлен Годом Анатолия Жигулина в областном центре. Его произведения изучаются в школах, на его слова написаны десятки песен, а строчки из его стихотворения «Воронеж!.. Родина. Любовь» стали узнаваемым брендом нашего города.

В марте 2015 года городская общественная комиссия по культурному наследию, рассмотрев обращение представителей литературных и научных кругов, среди которых был и автор этих строк, приняла единогласное решение — одобрить идею установки в Воронеже памятника А.В. Жигулину (после определения источников финансирования).

После выхода в свет моей книги «Жигулинский век» новый губернатор Воронежской области А.В. Гордеев написал: «Ознакомившись с ее содержанием, я прочувствовал, насколько близка Вам тема взаимоотношений поэта и тоталитарной власти, в частности жигулинская тема. <…> Не сомневаюсь, что книга «Жигулинский век» найдет своих читателей и их круг будет достаточно широк».

Такое прежде — в конце прошлого века — было просто немыслимо.

Писательский архив А.В. Жигулина — его дневниковые книжки, письма и рабочие тетради — открывает новые, ранее неизвестные, страницы жизненной и творческой биографии поэта и в целом отечественной литературы и журналистики послесталинской эпохи.

В этой статье мы коснемся только одной темы: творческих и личных взаимоотношений Анатолия Владимировича Жигулина и двух его современников — великого русского поэта, главного редактора журнала «Новый мир» Александра Трифоновича Твардовского (1910—1971) и великого русского писателя, общественного и политического деятеля, Лауреата Нобелевской премии по литературе Александра Исаевича Солженицына (1918—2008).

И еще об одном моменте хочется сказать, прежде чем мы вместе с читателем начнем листать дневники поэта. Как и в своих стихах, в дневниковых записях Анатолий Жигулин был предельно искренен и откровенен, — касается ли это литературных дел, общественно-политической обстановки в стране или его собственной личной жизни. Наверное, так бывает только на исповеди. Или — перед расстрелом.

По-другому писать он просто не умел, да и не хотел.

Невольно вспоминаются жигулинские строки, написанные им в 1966 году:

Все труднее, все труднее пишется —

Слишком жизнь безоблачно светла.

Хорошо то пишется,

Что выжжется

Болью, раскаленной добела…

 

«Передайте автору мою просьбу

присылать новые стихи…»

 

В 1978 году вышла в свет книга «Воспоминания об А. Твардовском» (Москва, издательство «Советский писатель», 488 с.). Как говорилось в краткой аннотации, сборник воспоминаний «дает широкое представление об А. Твардовском как писателе, общественном деятеле и человеке». Книга была издана большим тиражом (50 тыс. экземпляров), имела твердый переплет и включала в себя статьи нескольких десятков авторов — друзей и товарищей поэта по годам учебы, военной поры, работы в советской литературе. Среди них — писатели К. Симонов, Б. Полевой, Е. Долматовский, Е. Воробьев, К. Ваншенкин, И. Соколов-Микитов, А. Жигулин, С. Залыгин, Г. Бакланов, А. Прасолов и другие.

С высоты сегодняшних дней невольно бросается в глаза, что среди авторов книги не оказалось многих из тех, кто долгие годы был рядом с А.Т. Твардовским, кто мог бы многое рассказать о нем, как о редакторе, поэте и гражданине. Например, А.И. Солженицына, триумфально шагнувшего в литературу в годы хрущевской «оттепели» именно со страниц «Нового мира», В.Я. Лакшина, ближайшего соратника и единомышленника А.Т. Твардовского и других литераторов, чьи взгляды заметно отличались от официальной позиции властей.

Можно не сомневаться в том, что в соответствии с существовавшими тогда порядками список авторов книги составлялся в Секретариате Союза писателей СССР и согласовывался с Отделом культуры ЦК КПСС, а ее содержание было подвергнуто самой тщательной цензуре. Ведь речь шла, с одной стороны, о признанном классике советской литературы, авторе культовой поэмы «Василий Теркин», лауреате Государственной премии СССР, трех Сталинских премий, Ленинской премии, а с другой — о «неофициальном оппозиционере», «неблагонадежном» главном редакторе журнала «Новый мир», ставшем после антисталинского XXII съезда КПСС проводником и олицетворением либерального идеологического курса.

Как известно, именно после XXII съезда, проходившем в Москве с 17 по 31 октября 1961 года, были переименованы города и объекты в СССР, названные в честь Сталина, сняты памятники (кроме памятника на его родине — в Гори), а тело «вождя всех народов» было вынесено из Мавзолея. Именно тогда, находясь под впечатлением от выступления на съезде главного редактора журнала «Новый мир» Александра Твардовского, никому до этого не известный учитель физики и астрономии из Рязани Александр Солженицын передал ему рассказ «Щ-854», предварительно изъяв из рукописи заведомо не проходимые через советскую цензуру фрагменты. Тот самый «Один день Ивана Денисовича»…

Статья А.В. Жигулина «Слезам нужно верить…» начинается так: «В сентябре 1961 года в Воронежское отделение Союза писателей на имя критика Анатолия Михайловича Абрамова поступила телеграмма: «Напишите для Нового мира рецензию на костер жигулина зпт передайте автору мою просьбу присылать новые стихи — твардовский».

В этой фразе допущена неточность, на которую сразу же после выхода книги обратил внимание сам упоминаемый в статье А.М. Абрамов, одним из первых заметивший и поддержавший начинающего поэта в его профессиональном становлении. Дело в том, что телеграмма А.Т. Твардовского была прислана не в областную писательскую организацию, как утверждал А.В. Жигулин, а на домашний адрес А.М. Абрамова, который в то время активно сотрудничал с журналом «Новый мир» и находился в творческой переписке с его главным редактором.

Вот что позже напишет А.М. Абрамов в своих мемуарах: «С этой телеграммой началось печатание А. Жигулина у А.Т. Твардовского. Телеграмма была ответом на письмо о стихах Жигулина и его книжку «Костер», которую я послал Твардовскому в сентябре 1961 года перед отъездом со студентами в колхоз, в село Васильевку, под Анной. Из-за этой занятости я не мог тогда выполнить просьбу А.Т. Написал уже потом, когда вышли «Рельсы» Анатолия в «Молодой гвардии» («Новый мир», 1963, № 10).

Телеграмму привожу вместе с адресом, по которому она была прислана, потому что мне довелось слышать выступления, в которых говорится, что она прислана в организацию воронежских писателей. Источником этого, думаю, явилась неточность самого А. Жигулина, которому, естественно, я ее тогда же показывал (кроме него телеграмму не видел никто). <…>

В связи с этой телеграммой стоит сказать: я многим посылал стихи А. Жигулина. Очень хотелось, чтобы как можно больше людей — во всяком случае из литературно-художественной среды — узнало, что в русскую поэзию пришел новый замечательный поэт. Были и ответы интересные. Но это уже тема особой статьи».

Откуда же взялась эта неточность? Ведь известно, что Жигулин был человек очень аккуратный, даже, можно сказать, педантичный во всем — в жизни, в быту, и, конечно, в творчестве, о чем свидетельствуют многие его современники, а также дневники и рабочие тетради самого поэта.

По нашему мнению, Анатолий Владимирович сознательно допустил в своей статье эту неточность: одно дело написать, что Твардовский прислал телеграмму на домашний адрес А.М. Абрамова, другое — в писательскую организацию, что сразу как бы приподнимает значимость события. Чтобы проверить эту версию, заглянем в дневник А.В. Жигулина за 1961 год. Читаем:

«27 сент. 61 г. Среда. 22 ч.

Самое значительное событие дня (и вообще, видимо, важное событие в жизни) произошло следующим образом. Пришла в Союз (писателей. — В.К.) Антонина Тимофеевна Абрамова и принесла телеграмму на имя Ан. Михайловича. Вот точный текст телеграммы:

«Воронеж 11 мая 7/9 квартира 39 Абрамову Анатолию Михайловичу.

Москва 705/51 26 27 1010—

Напишите для Нового мира рецензию на костер Жигулина зпт Передайте автору мою просьбу присылать новые стихи. Твардовский».

Сила! Твардовский обратил внимание на сборник. Это, конечно, здорово! Эта радость затмевает или почти затмевает все недавние неприятности. <…> Теперь надо работать. Для «Нового мира» нужны, конечно, очень сильные стихи».

Необходимое пояснение: 11 мая — это не дата, это прежнее название одной из центральных улиц Воронежа. Так до 1962 года называлась нынешняя Театральная улица.

Как показывает анализ писательского архива, А.В. Жигулин всегда старался как можно подробнее и точнее фиксировать в своем дневнике основные события литературной, общественно-политической и личной жизни. Впоследствии эти записи ему сильно помогали в ходе работы над стихами, публицистикой и прозой. Не подлежит сомнению, что при написании статьи «Слезам нужно верить…» А.В. Жигулин не раз заглядывал в свои записные книжки и именно отсюда взял текст телеграммы А.Т. Твардовского, слегка «отредактировав» адрес получателя.

Кстати, в жигулинском дневнике мы находим и ответ на просьбу А.Т. Твардовского к молодому воронежскому поэту — «присылать новые стихи».

«4 октября 61 г., среда.

<…> По совету Г.Н. Троепольского, сегодня же послал А.Т. Твардовскому пять стихотворений: «Флажки», «Полярные цветы», «Кладбище в Заполярье» (новый вариант), «Ночная смена» и «Земля». Перепечатал мне их В. Поляков. Кое-что поправили вместе».

В упомянутой выше статье имеется и вторая неточность. А.В. Жигулин пишет: «Нечего и говорить, сколь радостно было для меня содержание телеграммы. Речь шла о только что вышедшей тогда в Воронеже моей книге «Костер-человек». Стихи я послал по почте, а 4-го ноября сам приехал в Москву и пришел в редакцию журнала».

На самом деле, как свидетельствуют записи в дневнике, в столицу А.В. Жигулин приехал рано утром 30 октября 1961 года.

Приоткроем тайну: история знакомства Анатолия Жигулина с А.Т. Твардов­ским развивалась на фоне его вспыхнувшего романа с Ириной Неустроевой, выпускницей филологического факультета ВГУ. После окончания университета она вышла замуж и переехала на постоянное место жительства в Москву. Их роман завязался в Воронеже летом 1961 года, во время очередного приезда И. Неустроевой к родителям (к тому моменту ее неудачный первый брак распался).

Как вспоминал А.В. Жигулин, в столицу он приехал совершенно больным (простудился в поезде). По этой причине, остановившись в гостях у Ирины, которая жила в коммунальной квартире на улице Осипенко (из окон на шестом этаже были видны кремлевские рубиновые звезды и золотые купола соборов), он несколько дней не выходил из дому.

Месяц спустя он по памяти и с юмором описал события тех дней в записной книжке.

«Утром, 4 ноября 1961 года, в субботу, я окончательно победил грипп, хоть у него были могущественные союзники: любовь и вино.

Решил идти в «Новый мир».

Кажется, в этот день случилось одно из наиболее веселых в моей жизни происшествий.

Происшествие заключалось в следующем. Дабы предстать перед очами Твардовского в приличном виде, я решил малость почистить свое пальто и костюм.

Выложив все из карманов (в том числе деньги и ключи), чтобы удобнее было чистить, я вышел на лестничную площадку с пальто в одной руке и со щеткой — в другой. Гм… На что бы повесить пальто? Вижу, на двери вбит гвоздик. Оказывается, этот гвоздик специально и существовал именно на предмет чистки одежды. Я сразу об этом догадался. Догадку мою потом подтвердил вечером сосед Юра… Короче говоря, повесил я пальто на гвоздь и, чтобы удобнее было чистить, чтобы дверь была устойчивее, потянул ее на себя. Раздался бодрый металлический щелчок. Как уже догадался проницательный читатель, это сработал нехитрый механизм английского замка. Я улыбнулся. Да, именно улыбнулся. Ничего иного я не смог бы сделать. Стало совсем весело, когда я еще глубже осмыслил потрясающую безнадежность моего положения.

Чужой город. Чужой дом. Здесь никто не знает меня, кроме Ирины.

Ирина и соседи по квартире (у них тоже есть ключи) придут только вечером. Я мог бы поехать к Ирине на работу за ключом, но адрес библиотеки записан в записной книжке. Книжка лежит на столе в квартире.

Впрочем, у меня и денег-то нет на дорогу. Больше того и фуражки нет, а на улице холод. Позвонить по телефону? Номер телефона — в записной книжке. Да и двух копеек нет.

Робко я постучался в дверь к соседям по этажу. Застенчиво объяснил смысл положения. Соседка посочувствовала мне, посоветовала идти в домоуправление.

Дальше уже мало интересного. Скажу только, что мне повезло — пришла соседка по квартире (тетя Люба) и выручила меня.

Поехал я в «Новый мир».

Встречу с Твардовским я подробно опишу после. А сейчас скажу только, что он очень тепло меня принял, похвалил стихи.

«Флажки», «Ночная смена», «Земля» намечены в первом номере журнала».

Встретив главную любовь своей жизни и потеряв голову от счастья (вскоре Ирина Неустроева станет его женой, самым близким человеком, его Музой), за­кружившись в московских делах и заботах, Жигулин, к сожалению, не оставил, как обещал, подробных записей в дневнике о первой встрече с Твардовским. Поэтому приведем фрагмент из статьи «Слезам нужно верить…», в которой он вспоминал: «Только что закончился XXII съезд КПСС. Твардовский был в связи с этим очень занят, спешил, как мне сказали, на какое-то важное совещание, но, узнав, что я приехал из Воронежа, принял меня. Первые слова Твардовского меня несколько удивили. Он внимательно присмотрелся ко мне и сказал:

— Вид у вас болезненный, но глаза веселые, живые. Верю, что вы выздоровеете!

Уже после я сообразил, что это, вероятно, Абрамов писал Твардовскому о моей болезни. Александр Трифонович попросил меня рассказать о себе, заинтересовался подробностями моей трудовой биографии».

Следующий день в дневнике молодого поэта описан также весьма кратко:

«5 ноября 1961 года, в воскресенье, был я в издательстве «Молодая гвардия». Познакомился с редактором русской прозы и поэзии Дм. Ковалевым, а также с поэтом Вл. Фирсовым, который сейчас работает там редактором вместо Вл. Цыбина.

Чертовски не хочется описывать все издательские встречи и беседы. Скажу очень коротко. Рукопись уже была отрецензирована. Положительную рецензию написал Н. Старшинов. Фирсов читал тоже — в восторге. Читал и Ковалев — был тронут до глубины души. План забит до 65 года, но, узнав о моей беседе с Твардовским, решили товарищи из издательства выпустить мой сборник в 62-м году. Читал им стихи — понравилось. <…>

9-го ноября Дм. Ковалев сообщил мне, что говорил с Твардовским насчет моей книжки и что Александр Трифонович сказал обо мне и моих стихах много добрых слов.

7-го ноября вечером ходили на Красную площадь. Очень хотелось плюнуть на могилу Сталина, но не пробились».

В один из тех дней в Воронеж на имя А.М. Абрамова была послана еще одна телеграмма: «БЫЛИ У ТВАРДОВСКОГО СТИХИ ИДУТ ПЕРВЫЙ НОМЕР ПОЗДРАВЛЯЕМ ПРАЗДНИКОМ ЦЕЛУЕМ ИРА ТОЛЯ».

Надо ли говорить о том, каким праздником стал для А.В. Жигулина день, когда он взял в руки еще пахнущий типографской краской номер «Нового мира», в котором была напечатана подборка его стихов, отобранных для печати самим А.Т. Твардовским. Как сияли глаза Ирины, поверившей в его талант сразу и навсегда. Как радовались его самые родные и близкие люди.

Эта публикация возвестила граду и миру, что в советскую литературу пришел новый большой поэт.

 

* * *

 

Нечастые, но содержательные беседы с А.Т. Твардовским стали для молодого поэта настоящей школой мастерства и житейской мудрости. Как отмечал А.В. Жигулин, у Александра Трифоновича Твардовского было обостренное чувство совести, долга и какой-то необыкновенной сопричастности к чужой боли. Он считал, что любой литератор — и маститый, и начинающий — должен с чрезвычайно высокой ответственностью относиться к собственному творчеству, отдавать всего себя без остатка делу. Именно так А.Т. Твардовский относился к самому себе, к собственным стихам и прозе.

В дневниках А.В. Жигулина в период с 1961 года по 1971 год часто встречаются записи, связанные с жизнью и деятельностью А.Т. Твардовского. Приведем лишь некоторые из них:

«10 февраля 1962 года, суббота.

…Сейчас слушал выступление А. Твардовского на вечере, посвященном 125-летию со дня смерти А.С. Пушкина. Очень яркое выступление! Да, надо учиться в первую очередь у Пушкина».

«6 марта 1962 года, вторник.

<…> Вечером был у Абрамовых. Беседовали с Анатолием Михайловичем о группировках в литературном мире. В «Литературе и жизни» за 28 февраля напечатана статья Абрамова, точнее рецензия на книгу Метченко о Маяковском. Снабженная большим «довеском» «от редакции», рецензия А. Абрамова приобрела острую направленность против другой рецензии на ту же книгу А. Метченко, опубликованной во втором номере «Нового мира». Л. Лазарев (новомировский рецензент) отрицательно относится к исследованиям Метченко, Абрамов — наоборот.

Таким образом, с помощью редакции «Ли-Жи» Анатолий Михайлович (даже без особого желания со своей стороны) включился в борьбу литературных групп. Дело в том, что «Новый мир» (часто, видимо, без ведома А. Твардовского) поддерживает группу «Литературной газеты».

Печальное создается положение. Крупнейший журнал, которым руководит самый сильный из современных русских поэтов, выступает в защиту явно нерусского направления.

Позиция Твардовского (лично Твардовского) в этой борьбе заставляет серьезно задуматься. Что ж, объяснить ее можно.

Во-первых, Твардовский выше всяких группировок. Одно объяснение. Во-вторых, он не всегда вникает в редакционные дела и, может быть, не читает всех статей. В-третьих, к некоторым столпам «русского лагеря» Твардовский относится с неприязнью (например, к Вас. Федорову). Это другое объяснение позиции Твардовского.

Печально, но факт. Такие очень близкие друг другу русские поэты, как Твардовский и Вас. Федоров оказались, по существу, в разных лагерях. Тут, конечно, ими руководят какие-то личные мотивы. И как бы там ни было, каждый лагерь считает Твардовского все-таки своим. И Твардовский, несмотря на все противоречия, конечно, наш. Ведь даже в небольшой заметке о книге Цветаевой он так ярко выступил против всякой надуманности и фальши в поэзии, против увлечения формой… А скорее всего, Твардовский выше всякой литературной борьбы».

«9 марта 1962 года, пятница.

Вчера и нынче читал второй номер «Нового мира». Прочел статью Л. Лазарева о книге А. Метченко. Тоже вроде умно написано. Тем не менее, я, конечно, на стороне Абрамова. Надо самому почитать работу А. Метченко».

В мае-июле 1962 года А.В. Жигулин находился на лечении в Московском научно-исследовательском институте туберкулеза Министерства здравоохранения РСФСР. Как показывают дневниковые записи поэта, в этот период А.Т. Твардовский принимал личное участие в его судьбе.

«14 мая 1962 года, понедельник.

Вечером приходила Хвойкина (одно из шуточных имен, данных А.В. Жигулиным Ирине Неустроевой. — В.К.) Она говорила по телефону с Твардовским. Александр Трифонович и в жизни реалист. Высказал предположение, что, может быть, Богушу (Богуш Л.К. — торакальный хирург, доктор мед. наук, профессор, академик АМН СССР, лауреат Ленинской премии. — В.К.) не потребуется «данный экземпляр больного».

Из Союза (писателей. — В.К.) написали Богушу письмо. Что-то делается. Я, однако, стараюсь не вникать в эти дела — пусть будет, как будет».

Видимо, загоревшись желанием осилить большие жанровые формы поэзии, которые были подвластны тому же А.Т. Твардовскому, в феврале 1963 года А.В. Жигулин представил в «Новый мир» «поэму» под условным названием «Не верю в слезы».

«3 марта 1963 года, воскресенье.

Хорошего мало. Говорил по телефону с Александром Трифоновичем. Он «научил» меня пойти к Карагановой (Караганова С.Г. — сотрудница журнала «Новый мир». — В.К.). Смысл разговора таков. Необязательно стихи должен читать всегда главный редактор.

— В редакции вас знают и знают мое отношение к вам. Вам ведь еще не отказали, так и несите стихи Карагановой. А я их прочту, может быть, только в верстке. Вы взрослый человек и смелее действуйте сами.

Вот такова была приблизительно беседа. Еще Твардовский говорил, что мог бы уделить мне несколько минут, но у него совещание в ЦК и он сейчас не выходит (т. е. болеет).

После разговора я сначала огорчился, а потом передумал. Ведь Твардовский прав. Не может же он меня все время вести за ручку. Надо самому учиться ходить. И он по-деловому посоветовал, что надо делать.

А что ему сейчас не до молодых поэтов — это тоже верно. Видел я на днях Панченко, и он рассказал, что сейчас в разгаре травля Твардовского и «Нового мира» за последние публикации, в частности, за Эренбурга, Некрасова, Яшина. Действительно, предстоит какое-то совещание в ЦК и новая встреча с молодыми писателями».

«6 марта 1963 года, среда.

Днем в понедельник, 4 числа, поехал в «Новый мир». Караганова встретила меня приветливо, хотя и не узнала сначала. Достала мою рукопись и говорит:

— Надо нам с вами пойти еще к Александру Трифоновичу. Он уже читал ваши стихи и у него есть замечания, но я сначала скажу вам о своих замечаниях. Между прочим, это, конечно, ни в коем случае не поэма, это цикл стихов. Я даже, видите, зачеркнула здесь слово «поэма». А Александр Трифонович прочитал и спросил: «А где же поэма? Он мне говорил о поэме».

Вот так приблизительно начался разговор с Карагановой. Что ж, начало было очень обещающим, и я возрадовался в душе. Значит, думаю, будут печатать. Тем более что Твардовский заинтересовался стихами.

Твардовский принял нас в небольшом кабинете, в том, что рядом с большим залом. Сказал:

— Здравствуйте, товарищ Жигулин! Ну, что ж, сядем рядком и поговорим…

И начал читать стихи и делать замечания. Итог разговора таков. Работать надо над стихами «Москва», «Поезд», «Вина». В первых двух переписать последние строфы. <…> Дойдя до главы «Вина», сразу перечеркнул средние строфы карандашом и сказал:

— Это все от лукавого. Ничего вы не могли знать и понимать даже смутно!

И даже предпоследние две строфы вымарал, сказав:

— Нет-нет! Это ни в коем случае нельзя!..

<…> Что еще сказать? Поэма, безусловно, проиграла, когда ее стали рассматривать, как цикл стихов. Твардовский разгромил такие стихи, как «Отец», «Сны», «Стихи» по отдельности очень легко. Вместе (в поэме) им было бы удобнее защищаться. А когда их рассматривали по одному, то каждое стихотворение было убито такими словами:

— Ну, и что? И зачем это?

И все-таки Твардовский сказал, что в «Снах» есть отличные строфы, что «Стихи» тоже интересны, но плохо, что гениальные лермонтовские строки обрамляют мои слабые и нерифмованные. Невыгодное соседство!

Окончание главы «Москва» он предложил сделать теплее, человечнее. Зачем, мол, эта твердокаменность — «не верю в слезы»? Разве это хорошо — не верить в слезы? И Москва, мол, получается какой-то свирепой, а вы к ней присоединяетесь. <…>

Были замечания и по «Хлебу», и по другим стихам. И разговор был довольно большой, наверное, не меньше получаса. Потом расспросил меня о здоровье и о жизни. Я рассказал, что чувствую себя неплохо, что женился, что жена — та девушка, что ему звонила, когда я лежал в больнице. В общем, он со мной тепло поговорил и душевно. <…>

Вот запомнил еще одну деталь. Когда говорили о стихотворении «Хлеб», Твардовский спросил, действительно ли была норма 20 кубометров. Я объяснил, что норма зависит от диаметра деревьев, от породы дерева, погоды, пилы и т. п. Объяснил, зачем «бойся!» кричат. <…>

Караганова говорит, что, может быть, в ближайшее время они и не смогут дать эти стихи, но все-таки хотят иметь их в своем портфеле».

Видимо, осознав правоту замечаний А.Т. Твардовского, А.В. Жигулин больше никогда не возвращался к идее объединить под сводами «поэмы» цикл «лагерных» стихов.

 

* * *

 

В дневнике А.В. Жигулина в полной мере нашла свое отражение беспрецедент­ная идеологическая борьба, временами то затухающая, то вспыхивающая с новой силой, которая велась на протяжении многих лет против Александра Твардовского и возглавляемого им журнала «Новый мир». Нападки делались в центральных изданиях в виде различных «рецензий» на новомировские произведения, «писем читателей», безымянных передовиц на газетных полосах и т. п.

Флагманом этой борьбы был журнал «Октябрь» (главный редактор В.А. Кочетов, автор романа «Чего же ты хочешь?», направленного против «разложения советского общества западной псевдокультурой и пропагандой»).

Не отставал от него и еженедельник «Огонек» (главный редактор А.В. Софронов, один из советских «литературных генералов», автор патриотических стихов и поэм). 26 июля 1969 года в «Огоньке» появилось письмо одиннадцати писателей под тенденциозным заголовком «Против чего выступает «Новый мир»?», по своему стилю и содержанию напоминавшее скорее политический донос, чем попытку вести конструктивную полемику. При этом большая часть авторов, подписавших это письмо, в свое время подвергалась серьезной критике на страницах «Нового мира» «за идейно-художественную невзыскательность, слабое знание жизни, дурной вкус, несамостоятельность письма».

«6 марта 1963 года, среда.

…Нынче в изд-ве «Мол. гвардия» я узнал, что положение с «Новым миром» тревожное. Готов проект решения о снятии Твардовского с поста главного редактора. Завтра состоится встреча руководителей Партии и Правительства с писателями. Будут выступать Шолохов, Софронов и другие лидеры правого крыла. Будут ругать Твардовского. И, видимо, сам Никита Сергеевич выступит».

«2 апреля 1963 года, вторник.

Утешительного мало в жизни. Черная сотня совсем распоясывается. Нынче в «Лит. газете» некто Михаил Соколов требует чуть ли не в тюрьму посадить Твардовского, Суркова, Эренбурга. Мерзостная, хамская статья! Подло охаивает «Новый мир». А ведь при всех ошибках «Новый мир» сейчас — единственный настоящий журнал. Лет через 50 наши внуки в школе будут по учебникам изучать роль нынешнего «Нового мира» в создании советской литературы, как сейчас дети изучают в школах роль «Современника». <…> Неужели уйдет Твардовский? Это было бы ужасно. Опять поперли бы, как грибы, «Кавалеры Золотой Звезды» и всякие прочие «Белые березы». Опять мрак!

Ей-богу, так обидно и больно за Твардовского, как за самого себя. Но он не уйдет, он сильный человек. Его трудно свалить».

«18 августа 1963 года, воскресенье.

Огромная радость! В «Известиях» — великолепная поэма Твардовского «Василий Теркин на том свете». Это предельно смелая сатира на те мерзости, которые творились в нашей стране при культе, на те мерзости, которые и нынче в значительной степени у нас здравствуют в виде дураков-перестраховщиков в Воронежском обкоме…

<…> Читаю поэму и радуюсь! Какая красота! События необратимы. Зловредный нарыв лопнул и тело страны становится здоровее. И нет пути назад! <…> Твардовский без сомнения великий писатель. Как удалось поэму опубликовать? Просто удивительно! По-видимому, Твардовский неожиданно (без предварительного согласования) прочел поэму на встрече Н.С. Хрущева с европейскими писателями. После этого пришлось разрешить публикацию поэмы.

Заметка А. Аджубея (главный редактор газеты «Известия», зять Н.С. Хрущева. — В.К.), предваряющая публикацию, довольно своеобразная (чтобы не сказать иезуитская — весь целый год «Известия» планомерно травили Твардовского и «Новый мир»). Аджубей, в частности, пишет: «Наверное, вызовет она (поэма. — А.Ж.) и споры, и возражения, и это хорошо!..» Да, это хорошо, если споры и возражения. Но плохо, если начнется травля. Как бы не спустили кочетовских собак. Могут и письма появиться «от читателей», как это было с А. Яшиным и Ф. Абрамовым. Но все равно Твардовский — гений! И великое дело сделано — поэма живет! Она многому научит людей, многим шире откроет глаза.

Дай Бог здоровья Александру Трифоновичу! Все. Нету слов больше».

«23 декабря 63 г., воскресенье.

Еще одна неделя прошла, даже больше. Занятия на курсах, работа, хождения по редакциям — все это в комплексе поглощает все время. Дневник вести совсем некогда. Однако запишу главное, что было за неделю.

Во вторник был в «Новом мире». Еще раз решил поговорить с Карагановой. Она говорит, что Твардовскому стихи понравились и написал он «в запас» по особым соображениям. Сейчас не время печатать такие стихи, но относится он ко мне и к стихам этим очень хорошо. Давайте, мол, стихи на иные темы и, возможно, все вместе пойдет. Во всяком случае, где-то через месяц-полтора выяснится, может ли «Новый мир» дать этот цикл.

Я робко заикнулся о других журналах. Не обидитесь ли, ежели я что-нибудь опубликую? Договорились, что из вновь принятых стихов я смогу печатать все, кроме «Трудной темы». «Трудная тема» и все, что одобрил Твардовский, остается за «Новым миром».

Был небольшой разговор о Бушине (В.С. Бушин — советский и российский писатель, публицист, литературный критик. — В.К.) и его статье в «Подъёме» о Солженицыне. Дело в том, что «Литературка» представила ее недавно в редакционной статье, как отрицательную. Нечестный прием!.. По мнению Карагановой, Бушин не против такой трактовки и протестовать не будет».

Начало нового 1964-го года А.В. Жигулин встретил на родине, в Воронеже.

«28 января 1964 года, вторник.

18 часов. Час назад получил срочную телеграмму из Москвы, отправленную в 15.20:

— Прошу срочно позвонить Д-3-00-80 добавочный 1-63 вторник после шести вечера среда от девяти до десяти утра Караганова —

Всколыхнула и взволновала эта телеграмма. Что это может быть? Если Караганова попросит стихи о современности, то у меня их нет.

А может, вовсе дело и не связано со стихами моими? Может, какой-нибудь пустяк? Не знаю.

Воображение уже рисует радужные горизонты: «Новый мир» печатает мои стихи и т.д., и т.п.

Вот будет разочарование!

30 января 1964 года, четверг.

Караганова сообщила, что Александр Трифонович снова читал мои стихи и условно поставил на второй номер два стихотворения «Вина» и «Поезд». «Вина» без двух строф («Здесь был колхозник…» и «А вот и я в фуражке летней…»), от сокращения стихотворение выиграло. Стихи набраны. Мне предложено сделать некоторую правку. Сейчас я уже почти все поправил, но не знаю, удачно ли. Караганова должна позвонить завтра, чтобы узнать правку. Очень слаба надежда, что стихи пройдут цензуру. Караганова уверена, что будут придирки, в частности, к строчкам:

По нашей воле

И неволе

Тебе

Прокладывая

Путь…

Слово «прокладывая» не нравится. Сделал: «с тобой делили трудный путь». А лучше ли?..

А придирки могут быть, дескать, с той точки зрения, что не одни, мол, заключенные «прокладывали путь». Собственно говоря, стихи и не исключают возможности участия других людей в прокладывании пути и в движении вообще. Но спорить не приходится.

Были вчера у Абрамовых. Говорили о звонке Карагановой, о возможных последствиях. Да, если бы стихи прошли, было бы здорово! Но что-то слабо верится. Цензура, видимо, снимет. Надо приготовиться к этой травме. Снимут сейчас — потом напечатают. Важно, что Твардовскому нравятся стихи».

В первом номере «Нового мира» за 1965 год была опубликована программная статья А.Т. Твардовского «По случаю юбилея», в которой в рамках дискуссии с журналом «Октябрь» затрагивался вопрос о партийности литературы, ее задачах и судьбах. Главный редактор «оттепельного» журнала писал: «Мы приветствуем споры, дискуссии, как бы остры они ни были, принимаем самую суровую и придирчивую… критику. Мы считаем это нормальной жизнью в литературе. И сами не намерены уклоняться от постановки острых вопросов и прямоты в своих суждениях и оценках. На том стоим».

Данная публикация вызвала новый шквал критики и даже брани в адрес Твардовского и «Нового мира». 14 апреля 1965 года в «Известиях» вышел резкий, несправедливый и явно инспирированный «сверху», со Старой площади, где располагался комплекс зданий ЦК КПСС, отклик «Внесем ясность» (подзаголовок: «Некоторые мысли по поводу одного юбилейного выступления»). Автором этого материала выступил советский скульптор Е.В. Вучетич, автор таких широко известных творений, как памятники «Воин-освободитель» (1946, Трептов-парк, Берлин), «Перекуем мечи на орала» (1957, парк перед зданием ООН, Нью-Йорк), памятник-ансамбль «Героям Сталинградской битвы» (1963-1967, Мамаев курган, Волгоград), памятник Ф.Э. Дзержинскому (1958, площадь перед зданием КГБ СССР, Москва) и др.

Основная мысль отклика Вучетича: не всякая правда нужна и полезна, необходимо различать правду факта от правды явления, соотносить происходящее с историческим смыслом. По сути, это был призыв к введению еще более изощренной цензуры, к подаче информации с позиции партийной и государственной целесообразности.

Эта статья бурно обсуждалась в московских литературных кругах и, естественно, также нашла отражение в дневниках А.В. Жигулина.

«16 апреля 1965 года, пятница.

Прочитал Вучетича. Статья написана на уровне школьного сочинения. Это, конечно, небольшая беда, но прописные истины перемешаны с передержками и откровенной демагогией. Читать противно и стыдно за «Известия». Впрочем, им не в первый раз… Не совсем понятно, однако, почему статья появилась в «Известиях». Наверное, для «Правды» показалась слишком глупой. Впрочем, в «Правде» появлялись вещи и почище. Например, подборка писем о Солженицыне в прошлом году».

«23 декабря 1966 года, четверг.

Вчера вечером дочитал в десятом «Новом мире» прекрасную статью А. Шарова «Януш Корчак и наши дети». Это глубокий философский трактат в защиту добра и гуманизма, гневный протест против всякого насилия, лжи и лицемерия. Речь в статье идет, конечно, не только о детях, она — обо всей нашей жизни, о проблемах нашего общества. Очень хорошо высек А. Шаров сторонников жестоких репрессий в лице Н. Грибачева (рассказ «Расстрел на рассвете»). «Государство требует официального патриотизма, церковь — догматической веры… а все они — посредственности и смирения…» Золотые слова! Написаны они Я. Корчаком много лет назад в Польше, но как широк смысл этих слов, как актуальны они сейчас!.. Статья Шарова написана кровью сердца, смело, умно, глубоко. Радостно читать такие произведения. Особенно сейчас, когда правду и добро стараются задушить, стараются возвратить страну в сталинские времена догматизма и жестокости…

Звонил Леве Левицкому, поздравил его с Новым годом. Лева поведал мне печальные новости. Тучи над единственным нашим честным журналом сгущаются. Из «Нового мира» снимают с работы А.Г. Дементьева и Б.Г. Загса. «Новый мир» — орган Союза писателей СССР, и делается это официально через Союз, но дирижирует этим актом, конечно, ЦК партии. Да, именно оттуда нажимают сейчас на Твардовского. И это, конечно, естественно, — в отделе культуры ЦК сидят <…> собственно говоря, прямые литературные противники «Нового мира». Через них правая группировка писателей и давит на Твардовского. Как это мерзко — использовать партийно-государственный аппарат для сведения литературных счетов!»

«7 марта 1969 года, пятница.

Плохо, хуже и быть не может!.. О том, что в 11-м и 12-м номере «Нового мира» появилась отличная повесть Н. Воронова «Юность в Железнодольске», и о том, что в «Лит. газете» по этому поводу готовится гнусная статья М. Синельникова, я знал довольно давно — об этой готовящейся подлости мне говорил Гена Красухин. Нехорошо ныло сердце, но в конце концов почти успокоилось — не впервые всякие мерзавцы долбают Твардовского, но он стоит, как скала. И поэтому, когда пришла газета, я даже не стал читать ни явно организованное письмо бывших строителей Магнитки, ни синельниковскую стряпню. Вся эта гадость занимает почти целую полосу. Но сегодня позвонил Игорь Жданов и обратил мое внимание на выступление «Правды», которое я сюда подклеиваю. Заметка редакционная и появилась на следующий день после выхода «Лит. газеты». Сразу стало понятно, что статья М. Синельникова не обычный, рядовой выпад против «Нового мира», к которым все уже привыкли. Стало ясно, что началась злобная, хорошо организованная травля единственного честного литературного журнала. Прочитал письмо старперов и вонючий комментарий. Обычная бездоказательная демагогия, обычные обвинения в искажении, очернении и т. п. <…> Грустно раздумывал я над последними абзацами обоих материалов, где говорится об особой ответственности редакции «Нового мира» за публикацию повести Н. Воронова. Несомненно, это призыв к разгону редакции.

Позвонил Г. Красухин и подтвердил мои печальные мысли. Оказывается, вся литературная Москва говорит об уходе А. Твардовского и разгоне теперешней редакции «Нового мира», как о почти решенном вопросе. Разве можно даже очень сплоченной и талантливой группе людей, составляющих редакцию и актив журнала, устоять под беспощадными ударами государства! «Новый мир» долго терпели, но вот решились все-таки сломать ему шею. Красухин рассказал, что письмо старперов пришло из ЦК Партии. Оттуда же пришло и указание опубликовать письмо с комментарием. Случилось неизбежное, давно надвигавшееся. <…> Злобная свора <…> победила, свалила гиганта, великого поэта, чье творчество, чье долгое руководство «Новым миром» навсегда останется примером большого гражданского мужества!..

<…> Страшно. И все же надо жить, работать, надо писать. Жутко. И все же я надеюсь, что Твардовский и на этот раз устоит, хоть силы его не беспредельны. Дай ему, Бог, мужества и здоровья! Наши внуки, а может, даже и дети, несомненно, будут изучать по учебникам литературы великую и трудную нашу борьбу за правду».

«8 марта 1969 года, суббота.

Сердце болит и болит. Переутомился я, измучился и работой, и всякими моральными травмами. Поздравлял Т. Жирмунскую, и она мне сказала еще одну печальную новость. Александр Трифонович, оказывается, лежит сейчас с переломом ноги. Каково ему переносить в таком состоянии злобную травлю! Видимо, организаторы нападения на «Новый мир» сознательно выбрали это время».

«23 марта 1969 года, воскресенье.

<…> Пришел наконец первый номер «Нового мира». Истерзанный, изломанный, но живой! Выход каждого номера этого журнала — редкий праздник в тяжких буднях нашей многострадальной литературы. Когда берешь в руки свежий номер, сразу жадно смотришь содержание (что там?!). Ефим Дорош. Новые стихи Твардовского… Даже под невинной рубрикой «Из редакционной почты» чаще всего скрывается интересный, острый материал. Заглянул в этот раздел и вдруг увидел свою фамилию. Оказывается, опубликована подборка писем в защиту рассказа А. Кузнецова «Артист миманса», подвергнутого демагогической травле «Лит. газетой». Одна из читательниц в своем письме, защищая рассказ Кузнецова, цитирует полностью мои стихи «Кто додумался правду на части делить?..» Они опубликованы в том же четвертом номере, что и рассказ.

С утра немного работал. Вообще сегодня легче, покойнее на душе.

Вечер. 19 часов. Наслаждаюсь чтением «Нового мира». Великолепны мудрые, глубокие стихи Твардовского:

В зрелости так не тревожат меня

Космоса дальние светы,

Как муравьиная злая возня

Маленькой нашей планеты.

Каждая новая его публикация — как откровение. Вот истинно великий поэт! Гигант!.. Еще не один раз я буду читать и перечитывать эту новую его подборку. И знаю по опыту: перечитывая, все более удивляешься, радуешься этому необыкновенному явлению в нашей поэзии. Дай, Бог, здоровья и сил этому Человеку!..».

«14 июля 1969 года, понедельник.

Днем ездили с Ирой в ЦДЛ и «Н.м.». <…> Наиболее примечательная встреча в редакции «Нового мира» — с А.Т. Твардовским. Как раз за час до встречи кто-то говорил в ЦДЛ, что Твардовского снимают, что шестой номер, мол, уже выйдет без его фамилии и т. д. Подобные слухи печальные уже давно ходят. И вдруг мы видим его в коридоре, здорового, жизнерадостного. Правда, постарел он немного. Александр Трифонович подошел к нам, когда мы просматривали за маленьким зеленым столом Ирин обзор:

— Софью Григорьевну ждете? А ее нет? Заходите тогда ко мне.

Зашли, сели.

— Вы принесли что-нибудь? У вас было что-то в руках.

Я объяснил, что стихи уже у Карагановой, что они вроде приняты.

— Ага, ну а как жизнь?

Я коротко рассказал о нашей жизни. Пролежал, дескать, почти полтора года в больнице. Александр Трифонович удивился:

— Полтора года! Да…

Спросил: какую операцию мне делали? Я сказал, что почти уже концы отдавал, побывал на том свете, что родителей вызывали прощаться, но я взял да и не умер.

— Вот это правильно!.. Теперь, значит, курить надо больше?! — сказал и усмехнулся хитро.

Я согласился, что действительно курить не могу бросить, что сто раз бросал.

— Это ничего, — сказал Твардовский, — некоторые курят и ничего плохого не делается. Выглядите Вы очень хорошо.

Рассказал я, что вышла книга «Поле боя», что передавал ему с С.Г. (да, получил, дескать, — кивнул Твардовский). Посетовал, что сейчас — увы! — нельзя переиздать стихи о лагере из «Полярных цветов».

— Да, время сейчас неподходящее, — грустно согласился Александр Трифонович.

Беседа была недолгая, но приятная. Душевная, человеческая. Жаль, что никаких новых стихов со мною не было. Твардовский явно намеревался почитать — думал, я со стихами пришел. Это было бы интересно.

Что еще сказать? Записал я лишь какие-то обрывки, что запомнилось. Главное впечатление: радость от того, что Александр Трифонович здоров, бодр, полон энергии и никуда не думает уходить из журнала, твердо, упрямо продолжает свое святое дело. Потом мы слышали, как он весело смеялся, разговаривая с А.И. Кондратовичем. Как-то посветлело на душе. Великий человек Твардовский! Я робею до сих пор при редких встречах с ним… Когда-нибудь на старом здании возле кинотеатра «Россия» будет мемориальная доска: «Здесь помещалась редакция журнала «Новый мир»… Здесь работал Твардовский…»

Я счастлив, что знаком с этим большим человеком, что он хорошо ко мне относится».

«24 июля 1969 года, четверг, 14 часов.

Меньше шести часов осталось до завершения полета «Аполлона-II». Молю Бога о благополучной посадке. Ведь все еще может быть — только дважды до этого дня корабли с людьми возвращались от Луны. <…> Неприятная земная новость (услышал от Г. Красухина). А.Т. Твардовский три дня назад на даче упал на лестнице и повредил себе позвоночник. Как будто не очень опасно, но все равно дело это плохое. В лучшем случае придется долго лежать. Вот какая жуткая нелепость! Как ему не везет — недавно ногу ломал, и снова несчастье! Прямо сердце болит. Звонил сейчас Ю. Буртину — не дозвонился.

17.00. Говорил с Юрой. Травма у Твардовского, к счастью, неопасная. Делали снимок — позвоночник не поврежден. Просто ушибы».

«31 июля 1969 года, четверг.

<…> Неприятна широко развернувшаяся кампания демагогической, бездоказательной травли журнала «Новый мир» и А.Т. Твардовского. Журнал «Огонек», газеты «Сов. Россия» и «Соц. индустрия» одновременно опубликовали злобные обвинительные материалы. Я читал два из них, два письма в редакции. В «Огоньке» — письмо М. Алексеева, С. Викулова, В. Закруткина, А. Иванова, С. Малашкина, А. Прокофьева, П. Проскурина, С. Смирнова, В. Чивилихина, Н. Шундика — «Против чего выступает «Новый мир»?»

В «Соц. индустрии» — письмо токаря М. Захарова А. Твардовскому. Письмо явно написано не рабочим, а опытным и подлым журналистом — этакая стилизованная рабочая наивность, соединенная с доносом.

Г. Красухин полагает, что на этот раз А. Твардовский не удержится. Я, однако, надеюсь на лучшее. Надеюсь, что выстоит «Новый мир». Хочу, чтобы выстоял.

Да. Подлые письма. Обвинения в космополитизме и т. п. и все это организовано, все явно поддерживается свыше. Ведь в аппарате ЦК работают <…> литературные противники «Н.М.» и Твардовского. Они и заворачивают всей этой кампанией. Некрасиво использовать для литературных споров, для борьбы с литературными оппонентами свое служебное положение. Пожалуй, что и могут задушить «Новый мир».

«7 августа 1969 года, четверг.

Плохи дела. А. Твардовского, вероятно, снимут с поста редактора ж. «Новый мир». Серия клеветнических статей против «Н.м.» продолжается. После выступлений «Огонька», «Соц. индустрии», «Сов. России» и «Лит. России» — третьего числа снова появилась в «Сов. России» статья, где Твардовский обвиняется чуть ли не в шпионаже. Поводом для статьи явился комментарий в «Нью-Йорк Таймс» по поводу нападок на «Новый мир». Полемика эта расценивается в «Н.-Й. Т.» как борьба двух направлений в советской литературе. Что ж, не много ума надо, чтоб это понять. Борьба-то борьба, но, к сожалению, неравная. Больше, пожалуй, похоже не на борьбу, а на избиение связанного.

Говорил с Г. Красухиным. В ближайшие дни ожидается появление статей против Твардовского в «Красной звезде» и «Сельской жизни».

На следующей неделе намечено провести заседание Секретариата Правления СП СССР по вопросу о «Новом мире». Называют кандидата на пост нового редактора — Александр Рекемчук. <…> Разгром угрожает не только «Н.М.», но и «Юности». <…> Только что же будет делать «Лит. газета» и прочие после разгрома «Нового мира»? Ругать-то некого будет!

…Сердце болит. Пожалуй, хватит пока об этом».

«11 августа 1969 года, понедельник.

Продолжается жестокая травля Твардовского. Звонил Г. Красухин и рассказал, что «Социалистическая индустрия» 9 августа опубликовала подлую демагогическую статью под девизом: «Твардовский не доверяет рабочему классу». Поводом для этой гнусной публикации послужила просьба Твардовского предоставить ему для ответа фотокопию открытого письма рабочего М. Захарова. <…> И это все делается в то время, когда Твардовский болен и лежит в больнице. Передергивания, подтасовки, прямые фальшивки, голословные политические обвинения, клевета — все это ушатами льет правая печать на Твардовского и «Новый мир». Попраны элементарные журналистские, этические, человеческие нормы! Бьют лежачего, связанного, бьют сапогами под ребра.

Попался случайно 5-й номер «Москвы». В нем рядом, подряд опубликованы три больших критических статьи против «Нового мира». Такой бессовестной гадости еще не знала журналистика! <…>

Полагаю, что последняя кампания против «Нового мира» инспирирована или даже организована сверху. Жутко думать о том, чем все это может кончиться. Установятся, возродятся сталинские нормы в литературе, а может, и не только в литературе…»

«14 августа 1969 года, четверг.

Жара. Но радио предсказывает похолодание и дожди. Говорил по телефону с Г. Красухиным. Узнал кое-что интересное. Оказывается, большая группа писателей (К. Чуковский, К. Симонов — всего около двадцати человек) обратились с письмом в «Лит. газету». Письмо — в защиту статьи А. Дементьева, против выступления банды М. Алексеева в «Огоньке». К.М. Симонов несколько раз был в «Л.Г.» и в ЦК КПСС, но добиться опубликования письма, увы, не смог. Ничего не поделаешь: свобода слова! Единственным косвенным результатом этого неопубликованного ответа М. Алексееву и Ко явилось выступление замзава отдела агитации и пропаганды ЦК КПСС Яковлева на совещании редакторов журналов. Яковлев назвал приемы «Огонька» и «Сов. России» недопустимыми (ведь А. Дементьев обвинялся в троцкизме, ставился на одну доску с Синявским и Даниэлем). Возможно, теперь травля «Нового мира» несколько ослабнет.

Однако подло, что письмо К. Симонова и других писателей не увидело свет. Действительно получается, что бьют лежачего».

«29 августа 1969 года, пятница.

Пришел 7-й номер «Нового мира». Краткий, но блестящий ответ авторам огоньковского письма. Ответ, однако, уже облаян в «Лит. газете» (еще до появления журнала, по контрольному экземпляру). Бандиты!»

«8 сентября 1969 года, понедельник.

Получили в бухг. «Известий» за 7-й номер «Н.м.» 147 р. 41 к. Неожиданная радость — так много! По четыре рубля за строку.

Зашли в редакцию к Юре Буртину, выразили в его лице признательность журналу. Грустно побеседовали о жизни. А. Солженицына запрещено даже упоминать. Считается, что вроде бы даже и не было такого писателя. Ответ авторам «огоньковского» письма удалось дать с большим трудом — против была и цензура, и ЦК. Верстка журнала теперь читается не только Главлитом. Главлит каждый номер направляет в ЦК партии. <…> Ну и ну!»

«13 ноября 1969 года, четверг.

…Генка Красухин настроен панически. По его словам, «Новый мир» закрывают, т. е. разгоняют редколлегию. Об этом, дескать, говорят все и это, дескать, точно. Вот, мол, пришел С. Лесневский и тоже подтверждает: конец «Новому миру». Я рассказал, что был вчера в «Н. м.». Беседовал с Хитровым, Виноградовым, Лакшиным и не заметил никаких печальных признаков. Впрочем, они ведь меня по существу не знают. Здесь, в этом доводе, Генка прав.

<…> Грустно, совсем безвыходно, душно будет в литературе, если погибнет теперешний «Новый мир».

Остается только надеяться, что опять как-нибудь пронесет. Остается Богу молиться».

 

* * *

 

В своих дневниках А.В. Жигулин с присущим ему стремлением к абсолютной точности в выражении своих чувств и мыслей и одновременно очень взволнованно, эмоционально отразил хронику затянувшегося конфликта А.Т. Твардовского с партийными и литературными властями, который достиг апогея после смещения Н.С. Хрущева с высших постов (это произошло на пленуме ЦК КПСС в октябре 1964 года).

В числе представителей высшего эшелона власти, особо рьяно выступавших против журнала и А.Т. Твардовского, были, в частности, А.Н. Шелепин, председатель КГБ в 1958-1961 годах, член Политбюро, С.П. Павлов, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, один из лидеров национально-патриотического движения (именно в его подчинении находилось издательство «Молодая гвардия»), начальник Главного политического управления Армии и Флота А.А. Епишев, своим волевым решением запретивший подписку на «Новый мир» в Вооруженных Силах, и др.

Как отмечает А.В. Жигулин, руководство Союза писателей, учитывая внушительный авторитет А.Т. Твардовского, долго не решалось уволить его с поста главного редактора «Нового мира», как говорится, «одним росчеркам пера». Тогда было решено действовать в соответствии со старой русской поговоркой: «Не мытьем, так катаньем». После решения Секретариата Союза писателей СССР о снятии ключевых фигур в редколлегии журнала и последовавшим затем назначении на эти должности людей из «противоположного лагеря», загнанный в угол Твардовский в феврале 1970 года был вынужден сложить редакторские полномочия.

«9 февраля 1970 года, понедельник, 16.25.

Плохо! Очень плохо! Кажется, что и не может быть хуже. Но это обманчивое ощущение — хуже, конечно, бывает, и, видимо, еще будет хуже.

Начинаю с самого тяжкого. Задушили «Новый мир» — последовательно на двух Секретариатах СП СССР — 4 февраля и нынче, 9-го. Внешний повод — публикация за рубежом поэмы Твардовского. По последним сведениям (И. Золотусский сказал по телефону) — из редколлегии выведено пять человек: Лакшин, Виноградов, Марьямов, Кондратович и еще кто-то, кажется, Сац. Введены в редколлегию: Косолапов, Рекемчук, Наровчатов, какой-то критик Олег Смирнов, и бывший редактор «Сов. культуры» Большов… Неизвестно, останется ли Твардовский редактором, но в любом случае прежний «Новый мир» прекратил свое существование. Добились все-таки, гады, своего! Последнюю малую отдушину замуровали. Полагаю, что и поэму Твардовского его же враги сами передали за границу, чтобы повод иметь.

…Вот так! «…большой писатель в стране — это… как бы второе правительство. И поэтому никакой режим никогда не любил больших писателей, а только маленьких». Вот так, кажется, говорил один герой одного романа…»

«10 февраля 1970 года, вторник, 22.00.

Так горько и грустно, что и писать не хочется. Не одному мне тяжело… Погиб «Новый мир»… Говорил сейчас с Левой Левицким. Он тоже в унынии. Первый номер уже печатается. Это последний будет номер, подписанный Твардовским. Интересно, стоит ли в нем моя рецензия на И. Шкляревского?

А Левину рецензию на «Поле боя» перенесли на 2-й номер из 12-го (сокращали объем — ставили статью В. Лакшина). Есть верстка, но новая редколлегия будет, конечно, трясти все материалы. Только случайно может проскочить — по недостатку времени на полную замену второго номера. Вот как все сошлось!

Говорил днем с Игорем Золотусским. Он был в «Н. м.». Ребята собирают бумаги. Разгром. Уходят из редколлегии (кроме пяти уже выведенных) и Твардовский, и Дорош, и Хитров. Уходят все работники редакции, даже корректоры. В редколлегии остаются из старых… только Айтматов и Гамзатов. И <…> К. Федин…

А Наровчатов все-таки устыдился: каким-то образом сумел все-таки отказаться от сомнительной чести. Переиграли. Вместо него в числе первой пятерки новой редколлегии — некто А.И. Овчаренко, крупный специалист по соцреализму еще со сталинских времен. Завтра в «Л.Г.» рядом с половинчатой рецензией на роман Кочетова будет первая маленькая информушка о разгроме «Нового мира». Мелким незаметным шрифтом. Это для всей страны. А в московском выпуске «Л.Г.» информация, возможно, будет чуть побольше — будут указаны и лица, принимавшие участие в секретариате. Возможно, будет и письмо Твардовского (по поводу публикации за границей поэмы).

<…> И еще мелкая обида: мы на целый год на «Н.м.» подписались. А зачем он нам теперь? <…> Плохо. Очень плохо. Полный закат наступает».

«11 февраля 1970 года, среда.

Свершилось подлое дело! Кучка негодяев (был, оказывается, даже не Секретариат, а лишь далеко не полное Бюро Секретариата) поспешила в подкрепление своего незаконного решения опубликовать на самом незаметном месте информацию. Для малоискушенного читателя она может показаться незначительной. А об уходе Твардовского и остальных — могут теперь и не печатать ничего. Подло разогнали редакцию журнала, любимого интеллигенцией, любимого всеми честными людьми. Погубили большой талантливый коллектив. <…>

«Новый мир» сейчас, как только что оставленный город. Уже вошли войска защитников. Вот-вот ворвется противник. Жгут бумаги, документы. Настроение подавленное. Расправились, мерзавцы! И тишина, тишина. Никаких громких разгромных статей, как бывало раньше при закрытии журналов. И Твардовский вроде бы оставлен. Работайте, мол, пожалуйста, Александр Трифонович. А как же он теперь может работать, когда в редколлегии в большинстве его личные и литературные враги?! Задушили тихо, иезуитски!.. Сделали подарок к 60-летию. И письмо о поэме не помогло… Тяжело. Весь день, все дни совершенно больным и разбитым себя ощущаю».

Между страниц дневника А.В. Жигулина вклеены две заметки, вырезанные из «Литературной газеты» от 11 февраля 1970 года.

Для понимания сложной ситуации, в которой оказались журнал «Новый мир» и А.Т. Твардовский, приведем их полностью:

«Состоялось заседание бюро секретариата правления Союза писателей СССР, в котором приняли участие К.А. Федин, С.А. Баруздин, К.В. Воронков, С.В. Михалков, В.М. Озеров, Л.С. Соболев, А.Т. Твардовский, Н.С. Тихонов, А.Б. Чаковский, К.Н. Яшен. Бюро утвердило первым заместителем главного редактора и членом редколлегии журнала «Новый мир» Д.Г. Большова, заместителем главного редактора и членом редколлегии — О.П. Смирнова. Членами редколлегии утверждены также В.А. Косолапов, А.И. Овчаренко, А.Е. Рекемчук.

От обязанностей членов редколлегии журнала «Новый мир» освобождены И.И. Виноградов, А.И. Кондратович, В.Я. Лакшин, И.А. Сац».

«В редакцию «Литературной газеты».

На днях мне стало известно, что моя еще не опубликованная поэма «По праву памяти», абсолютно неизвестными мне путями и, разумеется, помимо моей воли проникла за рубеж и напечатана в ряде западноевропейских изданий («Эспрессо», «Зюддойче цайтунг», «Фигаро литерер» и эмигрантском журнальчике «Посев») в неполном или искаженном виде.

Наглость этой акции, имеющей целью опорочить мое произведение, равна беспардонной лживости, с какой поэма снабжена провокационным заглавием «Над прахом Сталина» и широковещательным уведомлением о том, что она будто бы «запрещена в Советском Союзе».

А. Твардовский.

4 февраля 1970 года».

«12 февраля 1970 года, четверг.

Вчера Твардовский подал заявление об уходе. Новым редактором будет, вероятно, С.С. Наровчатов. Нынче приступают к работе в редакции новые люди. Начинаются для российской словесности черные годы, а может, и десятилетия. Никакого просвета впереди не видно. Можно будет читать классику, Хемингуэя перечитывать, перелистывать старые комплекты «Нового мира». Вновь рожденной, свежей литературной мысли уже не будет. Мрак! Только теперь по-настоящему начинаю ощущать, какое большое значение для нашей духовной жизни имел «Новый мир» Твардовского. Это была совесть нашей литературы. Утес правды в мутном океане лжи. Но вот грязные волны поглотили этот последний островок. Тяжело. Руки опускаются».

«13 февраля 1970 года, пятница, 12.30.

Сейчас, когда я пишу эти строки, идет заседание Секретариата СП СССР. Рассматривают заявление Твардовского, радостно потирают руки. Добились своего: формально Твардовский уходит сам. Не нужны громкие статьи об ошибках журнала и т. п. Заявления об уходе подали также Е. Дорош и М. Хитров.

…Существуют письма протеста против разгрома «Нового мира». Письмо ученых. Письмо писателей (по словам Г. Красухина: Исаковский, Можаев, Тендряков, Аксенов. Евтушенко, Вознесенский, Ю. Трифонов, С. Антонов — всего около 15).

12 лет существовал «Новый мир» Твардовского. Целая эпоха русской совет­ской литературы. Наши внуки и правнуки, наши потомки будут изучать в школах этот период. Специальный раздел будет в учебниках литературы.

Вся прогрессивная Москва прощается с «Новым миром». Сотни людей ежедневно приходят в редакцию в эти дни. Словно на панихиду, словно на похороны».

«14 февраля 1970 года, суббота.

Главным редактором «Нового мира» стал В.А. Косолапов, бывший гл. редактор «Лит. газеты», а до вчерашнего дня — директор изд-ва «Художественная литература». <…> Со вчерашнего дня ушли из журнала также Хитров и Дорош. Из работников редакции остались пока только К.Н. Озерова… <…> Возможно, останется С. Караганова».

«17 февраля 1970 года, вторник.

В субботу, 14-го, были с Ирой у Коржавиных. Погрустили о «Н. м.», поговорили о стихах. <…> Вчера звонила С.Г. Караганова. Видно, собирает авторов. Но печататься сейчас в новом, косолаповском «Н. м.», пожалуй, неприлично.

Нынче беседовал по телефону с И. Золотусским и Л. Левицким. О «Н. м.» много всяких слухов и сплетен. Несомненно пока одно: на сегодняшний день ЦК Партии еще не утвердил снятие Твардовского и назначение Косолапова. Возможно, вероятнее всего, причины чисто технические — нет людей, которые этим ведают или что-то в этом роде.

Твардовский еще ходит на работу. Затеплилась надежда. Но — увы, увы! Все ведь, конечно, было согласовано с ЦК.

Если бы оставили Твардовского! Это было бы чудо! <…> Несбыточные надежды!»

«21 февраля 1970 года, суббота.

Вчера был большой и очень тяжелый день. После краткого визита в ЦДЛ (за гонораром в Бюро, за книгами в библиотеку) поехали с Ирой в «Новый мир». У входа повстречали уходящих Лакшина и Кондратовича. Внизу, в отделе публицистики, грустные Юра Буртин и Лева Левицкий. Заходил И. Виноградов. Лева:

— Вы пришли, ребята, в исторический день. Сейчас Александр Трифонович заходил, прощался…

Надо было нам сразу подняться наверх, и мы застали бы еще Твардовского. Но задержались у Юры, печально беседовали о том, как это все произошло… Трифонович письмо написал Брежневу и Косыгину. Не помогло и это — свалили… И как все неожиданно, дико получилось! Затишье было, словно после совещания в Чиерне-над-Тиссой. Тихо-тихо было, а потом вдруг — танки. Так и на «Новый мир» были неожиданно брошены все силы.

…На втором этаже заплаканная Караганова:

— Ах, как жаль! Только сейчас ушел Твардовский, три минуты назад! Но скажу ему, что Вы заходили. Я еще увижу его…

Грустная Софья Ханановна, секретарша:

— Разорили нас…

Так это горько было сказано! Действительно, разорили. Безжалостно, зверски разбили, растоптали живой, талантливый организм!

Ира тоже заплакала, когда Караганова рассказывала о последних днях Твардовского:

— Ему очень тяжелы были эти последние дни, последняя неделя. Все надеялся на что-то. Как ребенок!.. Ходил каждый день на работу. И не пил ни капли. А работы никакой не было… Я уж думала: лучше бы он запил, ему легче было бы!..

Долгая, тихая была беседа. Шепотом — как на похоронах. Все! Конец! Черные дни настали для русской литературы. В понедельник придут новые люди.

Люди сметки и люди хватки

Победили людей ума —

Положили на обе лопатки,

Наложили сверху дерьма…

Так, кажется, писал Слуцкий. Победили! Злые мелкие крысы свалили титана!.. А журнал входил в график. Четыре номера готовы. Ломать их будут… Тяжело — просто сил нет!»

 

* * *

 

Следующая мимолетная встреча А.В. Жигулина и А.Т. Твардовского произошла 26 марта 1970 года, в третий день работы в Москве съезда Союза писателей РСФСР (он проходил в Большом Кремлевском дворце). А.В. Жигулин тут же записывает в своем блокноте, который он всегда носил с собой:

«Минут 20 назад великий поэт А. Твардовский подарил мне книгу (в присутствии Г. Троепольского и Р. Гамзатова). Надпись… Впрочем, она есть на книге…

Но перепишу все-таки и сюда. Радостно такие слова переписать: «Анатолию Владимировичу Жигулину — с добрым пожеланием его таланту. А. Твардовский. 26-III-70. М.».

Когда он надписал, я робко упомянул что-то вроде:

— Вы ведь меня, как бы это сказать, вывели на большую дорогу…

— На большую дорогу — это значит, в разбойники…

С приятной улыбкой он сказал эту шутку.

Выглядит плоховато.

Постарел».

Еще одна скорая запись, сделанная А.В. Жигулиным во время четвертого дня работы писательского съезда:

«Г. Троепольский:

— Ничего, Толя! Чем чернее ночь, тем ярче светятся гнилушки… Твардовский тебя очень любит. Это он нам говорил, когда мы отошли от тебя».

«18 июня 1970 года, четверг.

…Вечером звонила Н. Дордынина из «Московского комсомольца» — просит написать срочно к юбилею Твардовского три странички. Говорит, что Героя Соц. Труда ему дадут. Решено, мол, уже это дело. Лестное предложение. С удовольствием бы написал я, но — черт знает что! — боязно мне писать о таком гиганте. Смогу ли я, достоин ли я писать о нем? Я очень люблю Твардовского, и трудно внятно выразить эту любовь. Может, попробую завтра».

«19 июня 1970 года, пятница.

<…> Читал Твардовского и думал над ним. Мог бы я хорошо написать о нем, но срок — считанные часы — мал для меня. Надо бы раньше мне позвонить, надо бы эту заметку поносить в голове с неделю… А потом — неизвестно все-таки, дадут ли. Но главное, конечно, в том, что срок мал и что боязно прикоснуться мне к этой теме. И усталость какая-то странная овладела мной. Какое-то сонное безразличие, словно жизнь уже совсем на исходе».

«22 июня 1970 года, понедельник.

Телеграмму Александру Трифоновичу мы послали вместе с Коржавиным вчера днем. Вот здесь вклеен ее текст (на стр. 87). Был такой же, как и нынче, прохладный пасмурный день. Был дождь. Были с Ирой у Наума. Беседовали. <…> В последнее время читаю последние номера «Н.м.». Интересны, в частности, воспоминания главного маршала авиации Новикова «В небе Ленинграда».

А звание Героя Социалистического Труда Твардовскому — увы! — не присвоили. Наградили только орденом Трудового Красного Знамени».

Здесь же вклеен текст телеграммы:

«Москва, Ж-240, Котельническая наб., 1/15, корпус ВК, кв. 125, Твардовскому

Дорогой Александр Трифонович от всей души поздравляем вас шестидесятилетием желаем здоровья долгих лет жизни и творчества столь необходимого русской литературе и нам лично любим вас и гордимся вами

Анатолий жигулин наум коржавин».

По свидетельству современников, именно политическая и литературная травля подкосила здоровье даже такого русского богатыря, каким был А.Т. Твардовский. Информация о его смертельной болезни в обществе и официальной печати искусственно замалчивалась. Но, как известно, шила в мешке не утаишь. А.В. Жигулин, не скрывая эмоций, пишет:

«Вчера, 17 октября 1970 года, в субботу, был тяжкий день. Днем, прокручивая старый «Сименс», случайно наткнулся на русскую программу французского радио. Они сейчас наши друзья, и их никто не глушит. Да и передачи у них, надо сказать, вполне лояльны: никаких выпадов против СССР. Разве о Солженицыне иногда упомянут. А так — обычные известия, почти как у нас. И вдруг резанула фраза: «Из Москвы сообщают о критическом состоянии здоровья Александра Твардовского, у которого рак».

Боже мой! А я даже не знал ничего о болезни Твардовского! Позвонил Г. Красухину. По его словам, дни Александра Трифоновича сочтены. Врачи, мол, дают не более месяца. Ужас-то какой!.. Немного успокоил меня Лева Левицкий. О раке, говорит, ничего не слышал. Правда, его сведения, по крайней мере, трехдневной давности. Возможно, сообщение о раке родилось из слухов, которыми зарубежные корреспонденты часто пользуются за отсутствием официального материала. Вот что рассказал Лева. Недели три назад у Твардовского был микроинсульт. В таких случаях больные должны лежать без всякого движения. А из-за неподвижности в легких возникают застойные явления… <…> Делали пункцию — выкачивали жидкость. После пункции стало хуже. Конечно, инсульт и все прочее — результат зверства, учиненного над Твардовским. У него отняли дело его жизни. Это большой удар по нервной системе. Отсюда и болезни. Убийцы! Казнили великого поэта! Да, по существу, это все похоже на заранее продуманное убийство. Нет сил и писать об этом. Осталось только Богу молиться, чтоб выздоровел».

«27 октября 1970 года, вторник.

Опять на дворе дождь и слякоть. И простуда все не проходит. <…> Но все это сущая ерунда рядом с печальными известиями о здоровье А.Т. Твардовского. Об этом говорил я с Л. Левицким и Д. Голубковым. Подробнее и точнее рассказала С.Г. Караганова. У Александра Трифоновича точно рак. Рак легкого. И оперировать уже нельзя, поздно. Диагноз был поставлен недели две назад. Так что французское радио сообщило правильно. Сейчас состояние Твардовского субъективно лучше (был ведь еще и инсульт). Идут бесконечные консультации, но надежды нет. Мечтают вырвать у болезни, у смерти хотя бы несколько относительно спокойных месяцев, но и это, кажется, невозможно. Погоревали с Карагановой. Она вспомнила стихи Твардовского:

На дне моей жизни,

на самом донышке,

захочется мне

посидеть на солнышке,

на теплом пенушке…

Так вот и этих последних спокойных минут, видимо, уже не будет у Александра Трифоновича…»

Из записей А.В. Жигулина видно, как тяжело перенес он разгром редакции «Нового мира». А болезнь и преждевременная смерть А.Т. Твардовского, случившаяся 18 декабря 1971 года в подмосковном поселке Красная Пахра, стали для него огромным личным горем.

18 декабря 1971 года А.В. Жигулин вместе с другими литераторами приехал в Академию общественных наук при ЦК КПСС и принял участие в вечере, посвященном 150-летию со дня рождения великого русского писателя и публициста Н. А. Некрасова. В этот момент пришла весть о смерти Твардовского.

За три недели до этого, 26 ноября 1971 года, А.В. Жигулин выступал на подобном вечере в Литературном музее. Отметив огромный вклад Н.А. Некрасова в общественно-политическую жизнь и русскую литературу, Анатолий Владимирович сказал:

— Традиции Некрасова живы и сейчас в советской поэзии. Несомненно, самым ярким представителем некрасовской школы является наш современник и тоже — не побоюсь сказать — великий поэт Александр Твардовский. И общественно-гражданская деятельность Твардовского, и его поэзия в истории русской литературы сопоставимы только с жизнью и творчеством Н.А. Некрасова.

Далее А.В. Жигулин прочитал небольшое стихотворение, посвященное А.Т. Твардовскому:

Осень, опять начинается осень.

Листья плывут, чуть касаясь воды.

И за деревней на свежем покосе

Чисто и нежно желтеют скирды…

Завершил он выступление такими словами: «Александр Трифонович сейчас тяжело, неизлечимо болен. Как видите, даже этим обстоятельством он как бы повторяет судьбу Некрасова».

И вот случилось то, что должно было случиться.

«18 декабря 1971 года, суббота.

Умер А. Твардовский, великий русский поэт.

Узнал об этом от Е. Сидорова в Академии общественных наук, куда приехал выступать на вечер Некрасова. Приехал С.С. Наровчатов и подтвердил: да, Твардовский умер на даче этой ночью… Слов нет никаких. Никакими словами не выразить боль и горечь. Убили великого поэта! Убили сытые и благополучные — той самой породы люди, коим я читал нынче стихи!.. Никогда больше не буду выступать в подобных учреждениях…»

21 декабря 1971 года, в среду, в Москве состоялись похороны А.Т. Твардовского. В своем дневнике А.В. Жигулин оставил подробные воспоминания о печальном дне. Приведем отдельные фрагменты:

«Еще не было десяти утра, когда я поехал в ЦДЛ. По дороге купил свежие и вчерашние вечерние газеты. Все не верилось, что так и не будет объявлено о времени и месте прощания, похорон. Увы! Нигде ни единой строчки! Какая жестокость! Какой позор! Намеренно лишили народ возможности проститься со своим великим поэтом. Что ж, российские правители всегда боялись великих поэтов России, даже умерших. Гроб с телом Пушкина, накрытый простой рогожей, тайно увезли в Святогорский монастырь в сопровождении двух жандармов… Иные времена — иные масштабы: еще с Садового кольца из автобуса заметил я цепи милиционеров в черных дубленых полушубках. А в самом ЦДЛ сразу бросилось в глаза обилие незнакомых молодых мужчин с настороженными лицами. У некоторых повязки «дружинник». Так и стояли они шпалерами вдоль стен большого зала, вдоль всего пути к гробу… Вот уж воистину: у страха глаза велики. Вооруженного восстания, что ли, боялись?!.. Несмотря на все жестокие меры, людей было много. И откуда только узнали? С девяти утра до самой панихиды люди шли непрерывно. Я думаю: если бы было объявление в газетах, народ заполнил бы всю площадь Восстания и ближайшие улицы.

Первая живая душа, которую встретил я в вестибюле, был Лева Левицкий. Мы прошли с ним первый прощальный круг. Гроб стоял на сцене чуть наклонно к залу. Много венков с красными и белыми лентами. Живые и бумажные цветы. Лицо Твардовского желтое, без морщин. Потом я разглядел и запомнил его хорошо, когда стоял в почетном карауле. Стояли мы с Левой Левицким, Ф. Световым. И незнакомая какая-то писательница была с нами четвертой. Ордена и медали на красных шелковых подушечках. И подумалось: какая это пустота — эти побрякушки рядом со смертью, с окончанием жизни.

За два часа перед панихидой было много всяких мимолетных встреч. Кайсын Кулиев, выпивший, со слезами на глазах:

— Толя! Дай я тебя обниму и поцелую — у меня нет гриппа!.. Мы хороним сейчас лучшего, достойнейшего из нас, который нас с тобою любил! Дай я тебя трижды поцелую!..

Худые люди, если и были на похоронах, то, наверное, их было немного. Так мне думается. Это либо чиновники, которые отбывали по обязанности, всякие там секретари правлений, либо равнодушные, холодные наблюдатели…<…>

Во время панихиды я попал на сцену и стоял возле гроба рядом с С. Наровчатовым, В. Ильиным, А. Сурковым, Г. Абашидзе, К. Симоновым. Позади меня стояла Л. Татьяничева. Даже как-то неловко и боязно было мне среди этих классиков и чиновных особ. <…> Говорили речи: С. Наровчатов, А. Сурков, С. Орлов, Г. Абашидзе, генерал Востоков (заместитель Епишева, одного из самых яростных гонителей «Нового мира»), К. Симонов. Проникновенно вроде, но пустовато, слишком трусливо и слишком отрепетировано говорили все. Кто лучше, кто хуже говорил, но никто главного не сказал. Только К. Симонов робко упомянул «Новый мир», сказал о честности и принципиальности Твардовского и назвал его великим поэтом. И зал словно вздохнул облегченно (так мне показалось) — хотя малая доля правды была сказана.

Наровчатов закрыл митинг. И вдруг в тишине раздался женский голос из задних рядов, что ближе к ложам. Взволнованно кричала молодая женщина. Ей мешали. Голос ее был слаб. Долетали до сцены отдельные слова, отдельные фразы:

— Почему никто не сказал, что Твардовского затравили, лишили его любимого детища?.. Почему не сказали, что последняя поэма Твардовского не напечатана, запрещена?..

Женщину утихомирили. Возникло несколько странное ощущение…

Потом — вынос тела. Встреча с Г. Троепольским, очень горюет старик.

Автобусы, много специальных автобусов. Амурные, розовые заснеженные стены и башенки Ново-Девичьего монастыря. Это — еще из окон автобуса. А когда вышли, первое, что бросилось в глаза — оцепление. Сотни солдат на расстоянии метра друг от друга окружили все кладбище. И в пустом блестящем от солнца и снега пространстве — милицейские машины. Оказывается, никого из простых людей на кладбище не пускали. Привезли на автобусах только писателей из ЦДЛ, тех, кто был на панихиде. Кладбище. Снег. Памятники, в большинстве все какие-то однообразные и бездарные. Митинг на кладбище. Опять речи: М. Луконин, М. Дудин, представитель Смоленского обкома. Опять в основном упор на партийность и прочую мажорность вплоть до воспевания радостной колхозной жизни. Шум проезжающих где-то рядом поездов. Очень горевала Тамара Жирмунская. Н. Коржавин с фотоаппаратом. Тоже печальный.

Гроб к могиле несли почему-то малознакомые, незнакомые мне люди. А может, я не рассмотрел? <…> Грузовики с венками. Холод. Перекрикивания милицейских офицеров:

— Сниматься будем ровно в четыре!..

Говорят, первую горсть земли бросил в могилу А. Солженицын. Он был и на панихиде, но я его не видел. Много было людей. На кладбище почему-то запомнился Василий Федоров. Седовласый, без шапки. Какой-то сиротливо-печальный. Нездорово-красное, почти фиолетовое лицо — то ли от водки, то ли от слез. Видно было, что он по-настоящему переживал. И я его даже зауважал, даже мысленно простил. Видно, что любил он Твардовского.

Обратил вдруг внимание: кто-то фотографирует одну из могил, самую обычную могилу. Пригляделся: это, оказывается, могила Н.С. Хрущева. Потом, когда уже все расходились, мы с Б. Слуцким и В. Огневым постояли немного у этой могилы, сняв шапки. Почтили память Никиты Сергеевича. И не расходились долго. Потом ехали со Слуцким и Огневым в пустом автобусе опять в ЦДЛ. Промерзли на кладбище. И так было грустно, так горько — слов нет никаких и рассказать нельзя! Великого русского поэта похоронили, такого большого, такого прекрасного человека!..

Вспоминается еще, как перед панихидой пили мы кофе с Г. Кориным и И. Озеровой (Ира была уже в зале). Я читал им по памяти стихи Твардовского, а когда прочел «Из записной потертой книжки» — так вдруг слезы подступили, еле-еле сдержался, чтоб не зарыдать… И несколько раз так было в течение дня. Когда в карауле стоял, когда Симонов речь говорил, в другие какие-то минуты.

<…> Поздно вечером 25 декабря 1971 года по беглым заметкам на отдельных листках кратко описываю четыре прошедших дня. Все эти дни не могу прийти в себя».

Интересно сравнить: что думал и что говорил (а самое главное — что написал) в те черные для советской литературы дни о смерти и похоронах А.Т. Твардовского другой кумир А.В. Жигулина — Александр Исаевич Солженицын. В своем Поминальном слове об А.Т. Твардовском, составленном в часы траурной церемонии в Центральном доме литераторов в Москве 21 декабря 1971 (обстановка на похоронах Твардовского описана в книге «Бодался теленок с дубом», глава «Нобелиана»), доработанном и отданном в самиздат к девятому дню — 27 декабря — автор «Одного дня Ивана Денисовича» гневно писал:

«Есть много способов убить поэта.

Для Твардовского было избрано: отнять его детище — его страсть — его журнал.

Мало было шестнадцатилетних унижений, смиренно сносимых этим богатырем, — только бы продержался журнал, только бы не прервалась литература, только бы печатались люди и читали люди! Мало! — и добавили жжение от разгона, от разгрома, от несправедливости. Это жжение прожгло его полгода, через полгода он уже был смертельно болен и только по привычной выносливости жил до сих пор — до последнего часа в сознании. В страдании.

Третий день. Над гробом портрет, где покойному близ сорока, и желанно-горькими тяготами журнала еще не борожден лоб, и во все сиянье — та детски-озаренная доверчивость, которую пронес он через всю жизнь, и даже к обреченному она возвращалась к нему.

Под лучшую музыку несут венки, несут венки… «От советских воинов»… Достойно. Помню, как на фронте солдаты все сплошь отличали чудо чистозвонного «Теркина» от прочих военных книг. Но помним и: как армейским библиотекам запретили подписываться на «Новый мир». И совсем недавно за голубенькую книжку в казарме тягали на допрос.

А вот вся нечетная дюжина Секретариата вывалила на сцену. В почетном карауле те самые мертво-обрюзгшие, кто с улюлюканьем травил его. (Это давно у нас так, это — с Пушкина: именно в руки недругов попадает умерший поэт). И расторопно распоряжаются телом, вывертываются в бойких речах.

Обстали гроб каменной группой и думают — отгородили. Разогнали наш единственный журнал и думают — победили.

Надо совсем не знать, не понимать последнего века русской истории, чтобы видеть в этом свою победу, а не просчет непоправимый.

Безумные! Когда раздадутся голоса молодые, резкие, — вы еще как пожале­ете, что с вами нет этого терпеливого критика, чей мягкий увещательный голос слышали все. Вам впору будет землю руками разгребать, чтобы Трифоныча вернуть. Да поздно».

Обратим внимание: и А.И. Солженицын, и А.В. Жигулин, не сговариваясь, в один голос твердят об убийстве Твардовского. И — еще. Оба проводят одну и ту же параллель: смерть А.Т. Твардовского — смерть А.С. Пушкина. Разумеется, такое совпадение не может быть случайным.

 

* * *

 

Упоминания об А.Т. Твардовском встречаются в дневниках А.В. Жигулина на протяжении всей его дальнейшей жизни.

«22 декабря 1971 года, среда.

Звонок Ст. Лесневского (о Твардовском).

Лесневский заведует мемориалом в нашем «Дне поэзии» и теперь Твардовский поступил в его распоряжение… Горькая шутка. Просит написать о моих встречах с А. Твардовским. Но ведь все это непроходимо — беседы о моих лагерных стихах, их правка…».

Вот А.В. Жигулин с несколькими собратьями по перу ведет беседу в ЦДЛ:

«14 марта 1972 года, вторник.

…В. Сикорский просил дать стихи в «Новый мир». Он там, оказывается, работает. Я сказал, что подумаю над этим вопросом, когда минет три года после снятия Твардовского, а пока не могу дать стихов. Сикорский стал возмущаться: напрасно, мол, ты так ставишь вопрос, я, дескать, сам сижу в этой редакции, как на бочке с порохом. Я ответил:

— Ну, с чем эта бочка — с порохом или еще чем-то — это еще вопрос!..

Сидевший рядом с Сикорским Н.В. Крюков засмеялся».

«19 марта 1972 года, воскресенье.

Утром — беседа с Дм. Голубковым о «Дне поэзии» (по разделу «Александр Твардовский»).

Вечером — поездка к Ст. Куняеву. Я перелистывал «День поэзии». Они с А. Передреевым пили. Моя заметка о Тв. названа «Слезам нужно верить…» и сокращена на цитату из стихотворения «Две строчки» и вокруг нее на 12 строк. Евтушенко, видите ли, цитирует это же стихотворение! <…>

<…> Беседа: о Твардовском, о многом. Чтение писем А. Твардовского.

Передреев много всякого… наговорил: Твардовский, по его мнению, вообще не поэт, поскольку Есенина отверг и не поехал в Сибирь за раскулаченными родителями. <…> А я, по его словам, примазываюсь к Твардовскому (поскольку написал заметку-воспоминание). Я ответил:

— Видишь ли, Толя… Я не виноват, что ты вообще с Твардовским не был знаком. Он даже не подозревал о твоем существовании! И ты, конечно, ничего о нем написать не можешь…»

«16 октября 1972 года, понедельник.

<…> Вышел «Д.п. 72». Звонил Буртин. Говорит, мои воспоминания о Твардовском понравились дочери А.Т. — Валентине Александровне».

В 1972-1974-х годах А.В. Жигулин работал в редакции журнала «Дружба народов» в должности члена редколлегии, заведующего отделом поэзии (его предшественниками на этом посту были известные поэты Я. Смеляков и М. Луконин). В числе его добрых дел в этой новой и не совсем привычной для него должности — публикация подборки писем А.Т. Твардовского в пятом, майском, номере журнала «Дружба народов» за 1973 год. Эта история также нашла отражение в дневнике А. Жигулина.

«9 ноября 1972 года, четверг.

Главное событие дня. Поездка в Пахру к вдове А. Твардовского Марии Илларионовне.

Сырое, блестящее Старокалужское шоссе. Черные рощи по сторонам. На 36-м километре — направо мимо длинных глухих заборов писательских дач.

Мария Илларионовна — маленькая, седая. Первым делом спросила:

— Кто из вас Жигулин?.. А — это Вы, я узнаю…

Большая комната, зеленый диван, на котором провел последние месяцы и дни Твардовский.

Портрет и фотография Твардовского. Поставила М.И. к ним наши розы. Чтение стихов. Шесть стихотворений разных лет. Телевизор «Темп-6», такой же, как у нас. Кабинет Твардовского, «офис».

Ужин. Жареное мясо с картофелем. Водка. Беседа. Я прочел по памяти несколько стихотворений Твардовского. Да. Вот еще что сказала мне М.И., приглашая всех нас к столу:

— Вы поэт, он любил Вас — так и садитесь за его место…

И листая «Чистое поле»:

— «Тихое поле над логом. Чистый холодный овес…», — он любил это, он не мог это не любить… Холодный овес… Он тоже не знал, сколько у него остается в запасе этих дней…

И заплакала. И вспомнила, что показывала Твардовскому мою книжку и письмо:

— Он уже не мог говорить. Только головой кивал: да-да, мол, хорошо…

<…> М. Ил. оживилась в беседе. Показывала нам письма А.Т., обещала подборку писем для «ДН» (к понедельнику). Почувствовала, что приехали друзья. Вспомнила мою заметку в «Д. п. 72» (всесоюзный альманах «День поэзии. 1972». — В.К.)

Уезжали с грустью. Одиноко ей там одной. Наверное, дети навещают?.. Большая черная глупая собака лает в вольере».

«14 ноября 1972 года, вторник.

<…> Вечером дома — чтение писем А. Твардовского. Прекрасные есть письма! Разобрал, подготовил. Буду предлагать в № 1 большую публикацию А.Т. «Стихи и письма». Писем тридцать можно напечатать. Согласятся ли? Буду настаивать.

<…> Большая беседа по телефону с Л. Лавлинским — в основном о письмах А. Твардовского».

«1 декабря 1972 года, пятница.

<…> Поездка к Твардовским в высотный дом. Передал Ольге Александровне (она отвезет Марии Илларионовне) верстку стихов А. Твардовского, журнал «Д.н.», № 11, с дружеским шаржем Игина. И подарил «Свет осенний».

«24 января 1973 года, четверг.

Поездка в редакцию. Беседа с С. Баруздиным — о передаче «Книжная лавка», о письмах А. Твардовского; будем давать их в пятом номере».

«7 февраля 1973 года, среда.

Довольно напряженный был день. Предполагался большой разговор с Баруздиным о письмах Твардовского. Мы (я, Леонард, Шиловцева) подготовились к этой беседе, но она — увы! — не состоялась в полной мере. Баруздин отложил р-р на завтра, а завтра уже не будет Лавлинского, главной нашей силы (в отпуск уезжает). Суть дела такова. С. Баруздин требует сдачи писем в 5-й номер. Но существует положение: для публикации мы должны получить письменные разрешения как адресатов, так и лиц, упоминающихся в письмах. Баруздин считает, что этим правилом можно пренебречь».

«21 февраля 1973 года, среда.

Звонок К. Симонова и беседа с ним о нашей подборке писем А. Твардовского. Она ему понравилась: разносторонняя — переводы, поэзия, проза, творчество — все охвачено. Некоторые замечания и советы. Письмо Б. Шинкубе, мол, нетипичное — дипломатическое, ибо стихи Шинкубы в общем Твардовскому не нравились. Посоветовал снять абзац о журнале (где о редколлегии и прочем). Кочетова заменить на NN и т.п. и т.д.»

«1 марта 1973 года, четверг.

…Очень тяжелым был, длившийся целый час, разговор с М.И. Твардовской. Ничего не хочет понимать: ни времени, ни ситуации — ничего! Позже я беседовал с дочерью Твардовского Ольгой Александровной. Она сказала, в частности, следующее:

— Это не непонимание. Это революционный эгоизм: раз правда, то надо печатать. Так я называю черту своих родителей…

…И вечером из дому — опять р-р с М.И. Твардовской».

«2 марта 1973 года, пятница.

Утром заезжала по пути в Пахру дочь Твардовского Ольга Александровна. Взяла копию подборки писем для Марии Илларионовны. Кратко рассказал и дочери о трудностях, которые встречает публикация. Одни письма не разрешили публиковать адресаты, другие сняла главная редакция, третьи — непроходимы по цензурным соображениям. В ином случае — Твардовский критикует вещь, опубликованную в «Д. н.» И так далее, и тому подобное. 15 разнообразных интересных писем о литературе — это хорошая и вовсе не маленькая подборка. Тем более она первая! Какие еще журналы возьмутся сейчас публиковать письма Твардовского? «Знамя»? «Юность»? — Увы, нет! Только «Воп. лит.» могут что-то напечатать.

Ольга это все понимает, а М.Ил. — увы — не хочет принять эти реальности. Я, мол, подготовила две подборки. В одной 40, в другой 30 писем. Берите ту или другую…

Устал я уже от этой борьбы».

«3 марта 1973 года, суббота.

Звонок М.И. Твардовской. Подборка понравилась, с публикацией согласна. Слава тебе, Господи!»

 

* * *

 

Как уже было сказано, А.В. Жигулин восторженно относился к А.Т. Твардов­скому как к человеку, поэту и редактору. И все же был один вопрос, по которому мнения Анатолия Владимировича и Александра Трифоновича, мягко говоря, не совпадали, — это вопрос о культе личности Сталина. Вернее — о сопротивлении тоталитарной системе, во главе которой целых три десятилетия стоял «вождь всех народов». Здесь уместно вспомнить слова пролетарского писателя Максима Горького о том, что человека формируют не только обстоятельства, но и сопротивление им.

О расхождении взглядов А.В. Жигулина и А.Т. Твардовского по этому вопросу свидетельствует, в частности, такая запись в дневнике поэта:

«12 августа 1961 года, суббота.

<…> Случайно попалась в книжном магазине книжка стихов А. Гонтаря «Серебряные нити». Переводы с еврейского. Купил сборник ради стихотворения «Возвращение», в котором автор очень точно говорит о чувствах реабилитированного человека, несправедливо проведшего долгие годы в тюрьме. Чувствуешь, что человек это пережил. Даже Твардовский не напишет так. Никто не напишет, ежели сам не испытал этого. Кстати сказать, новые главы поэмы «За далью — даль», посвященные культу личности, очень и очень слабы. Есть, конечно, и сильные строки, но… Но есть недостатки. Очень принципиальный недостаток есть. Однако об этом надо подробно писать и серьезно. А если коротко, то, на мой взгляд, слишком уж Твардовский оправдывает людей, обожествлявших Сталина. И слишком уж категорически говорит Твардовский, что не было людей, выступавших против культа личности при жизни Сталина. Были такие люди и не так уж мало! Только плохо они, бедняги, кончили. Посмертно реабилитировали их.

Да. Может быть, и не время сейчас заострять эти вопросы.

Пусть наши потомки подробно во всем разберутся».

В мае 1973 года Анатолий Владимирович с семьей приезжает на отдых в Коктебель. В один из тех дней он пишет: «Поздно вечером — прогулка с К. Икрамовым с участием отчасти Б. Слуцкого и его жены. Беседа. В частности, о КПМ и других подобных делах. Чтение стихов «Ты помнишь, Борис? На окне занавеска…» Одна из тем беседы — деятельная, сознательная, антисталинская оппозиция в годы культа. Вовсе не все дела тех времен были дутые. Было сопротивление, особенно среди молодежи.

Вина. Она была, конечно,

Мы были той виной сильны.

Нам, виноватым, было легче,

Чем взятым вовсе без вины…

Говорили также об А. Твардовском. В частности, о его нежелании признать тот факт, что все-таки были люди, выступавшие против Сталина при его жизни… Для представителей интеллигенции, духовно связанных в прошлом со сталинским режимом, такая формула удобна: никто ничего не знал и не понимал, никто не сопротивлялся. Все были осуждены безвинно».

Как видим, в самое глухое застойное время, еще задолго до написания «Черных камней», Жигулин четко и ясно говорит об антисталинском характере КПМ. Это к вопросу об обвинениях, обрушившихся на него сразу после выхода в свет автобиографической повести (журнал «Знамя», 1988 год, №7 и 8) со стороны оппонентов в том, что он якобы все придумал в угоду «модной» в период перестройки темы. Дневники свидетельствуют: ничего не выдумал Жигулин! Как было — так и писал.

«9 июля 1973 года, понедельник.

День в редакции. Приход С. Баруздина. <…> Совещание редколлегии по 8-му и 9-му номерам. Поэму А.Кулешова о Твардовском (она стояла в 8-м) тайно задерживают».

«20 апреля 1976 года, вторник.

Вечером по телевидению смотрели премьеру документального телефильма «Александр Твардовский». Автор сценария — К.М. Симонов. Симонов рассказывал, вспоминал, цитировал. Чтец Ульянов очень хорошо, на редкость славно читал стихи Твардовского, отрывки из писем начинающим авторам. Затем К. Симонов повернул беседу в такую приблизительно плоскость: а вот, дескать, воспоминание поэта-профессионала, который точно уловил одну из важнейших черт характера Твардовского. Это Анатолий Жигулин. Вот что он пишет о Твардовском:

«В одну из встреч я показал ему свое стихотворение, в котором обыгрывалась старинная поговорка «Москва слезам не верит…»

И весьма выразительно прочел К. Симонов далее значительный отрывок до слов:

— Зачем эта твердокаменность — «не верю в слезы»! Слезам нужно верить» (включительно).

С радостью слушал я этот абзац из своей статьи о Твардовском («Дни поэзии 1972, с. 214) и чувствовал себя именинником. Молодец К. Симонов! Очень, очень не случайно выбрал он этот отрывок, именно это место из моих воспоминаний — сумел через него подать, заставил хоть косвенно зазвучать больную струну души и жизни великого поэта. Провел через Центральное телевидение крамольную мысль: «Москва слезам не верит, а Твардовский был против этой «твердокаменности»! Видимо, учел К. Симонов и известность мою как поэта вообще и известность моей судьбы и лагерных моих стихов.

Очень славно получилось! Были еще и уникальные фотографии Твардовского, и запись его выступления по телевидению в 1959 году. Жаль только, что по 2-й программе показывали в это время (в 21.30) вторую серию какого-то фильма. Но, я думаю, повторят они еще этот фильм о Твардовском».

«14 ноября 1976 года, вторник.

Долгий р-р с М.И. Твардовской. <…> В издательстве «Советский писатель» книга воспоминаний остановилась на неопределенное время.

О подлом «письме одиннадцати» в «Огоньке», о некоторых поэтах, вкусивших из кормушки. Один раз вкусил — уже его не оттянешь. Как говорится, локоток увяз — всей птичке пропасть».

«19-ХI — 80, среда.

<…> Днем работа над стихотворением «Золотое, зеленое утро». На дворе дождь и слякоть.

Вечером — удачное, простое прекрасное (по словам Иры) выступление в литобъединении у В. Кожинова на «Трехгорке», в доме хозяина фабрики. Читал много и хорошо — свободно, раскованно. Отвечал на многие вопросы, рассказывал о Твардовском, говорил о поэзии».

«10 мая 1982 года, понедельник.

<…> О Твардовском. Он человек сугубо штатский, не сидел в окопах, был всего лишь военным корреспондентом. А написал лучшую книгу о Великой Отечественной войне («Василий Теркин»).

«25 июля 1982 года, воскресенье.

Главное — поездка на улицу Веницианова к Саше Истогиной. А у них с Леней (Леонидом Кузьмичем) гостит, живет младший брат А.Т. Твардовского, Иван Трифонович, кажется, 1916 (или 1914?) года рождения, чрезвычайно интересный человек. Он рассказал много о том крае, «куда их вывезли гуртом» на реку Лялю в Зауралье. Было это в 1931 году. Рассказал о сложностях отношений А. Твардовского со всей отцовской родительской семьей. Он ведь только один оказался нераскулаченным, потому что уже работал в Смоленске. И написал «Страну Муравию» (это позже). <…> Не принесла народу радости фантастическая колхозная страна. А Иван Трифонович (похож он, к слову сказать, на брата) был не только в ссылке, но и в лагерях с 1947 по 1952 гг. Стихи мои он уже знал и как ребенок радовался, когда я подарил ему «Избранное». Показывал, давал читать письма А. Твардовского. Встречались они украдкою, чаще всего на вокзалах — на два-три часа беседы (от поезда до поезда)… Так и не расстался Александр Трифонович с ортодоксальным марксизмом, даже в последней своей поэме «По праву памяти». Крепко и он был впряжен в сталинскую колесницу. Потому и не поверил в мои рассказы о КПМ. Не хотел верить».

«31 июля 1987 года, в пятницу, был довольно сносный день. В основном — телефонный. Впрочем, огорчила меня еще прежде всех телефонов публикация в «Литературной России» — «Критический дневник» за подписью «Обозреватель». Один из разделов этой статьи неизвестный критик посвятил моему циклу в «Знамени» №7. Хвалит, но хвалит дубово, стандартно, а главное — находит в моих стихах перекличку с поэмой «По праву памяти» А. Твардовского и вроде бы даже некоторое влияние этой поэмы на мои стихи. А ведь восемь стихотворений моей «знаменской» подборки написаны в период 1962-1964 годов и только последнее стихотворение «Колымская песня» написано в 1976 году. А Твардовский работал над своей поэмой в 1966-1969 годах! Мало того, Твардовский знал эти восемь моих стихотворений, почти все их ставил в свой журнал, но их снимала цензура. Вот как, оказывается, важно ставить даты под каждым стихотворением! А Лакшин уговорил меня поставить в конце весьма нелепую для этой моей подборки общую дату: 1962-1976. Разрыв между всеми стихотворениями цикла и «Колымской песней» составляет (1976-1964) 12 лет».

 

* * *

 

В статье «Слезам нужно верить…» А.В. Жигулин написал: «Говорят, Твардовский в жизни бывал порою суров и даже резок, в частности в отношениях к молодым поэтам. Допускаю, что в этом есть небольшая доля истины, идущая от высоких требований поэта к стихам. Но мне всегда открывался в нем прежде всего человек добрый, участливый, готовый помочь. Сейчас понимаю, как много значили для меня даже нечастые общения с Твардовским, и для моего творчества, и даже — не побоюсь сказать — для окончательного формирования моего мировоззрения. Не говоря уже о самом прямом участии Твардовского в моей судьбе…»

Как видим, в этой статье А.В. Жигулин в силу объективных обстоятельств рассказал далеко не все, что было связано с А.Т. Твардовским, что долгие годы хранила его тревожная и совестливая память. Но он всегда помнил и часто повторял пророческие слова из своего любимого произведения — романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» — о том, что «рукописи не горят». И потому твердо знал и верил: рано или поздно его дневники и письма будут опубликованы, дойдут до читателя. И его голос услышит читающая Россия…

 

«…Солженицын — навсегда,

как Пушкин, Толстой, Достоевский»

 

Первое упоминание об А.И. Солженицыне встречается в дневнике А.В. Жигулина 23 ноября 1962 года в связи с публикацией в «Литературной газете» рецензии Григория Бакланова «Чтоб это никогда не повторилось» на повесть «Один день Ивана Денисовича». С тех пор имя А.И. Солженицына часто встречается на страницах писательского дневника А.В. Жигулина вплоть до ухода его из жизни в августе 2000 года.

«23 ноября 1962 года, пятница.

<…> Звонила Шура. (А. Бакулина — знакомая А.В. Жигулина. — В.К.). Встретились на улице К. Маркса. Гуляли. Купили «Литературную газету» за 22 число. В ней есть рецензия Г. Бакланова «Чтоб это никогда не повторилось» на повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Сейчас я припоминаю, что слышал о существовании этой повести от Н. Панченко, когда летом рассказывал ему в больнице сюжет рассказа «Ангина».

Из рецензии видно, что сказано в повести очень много о жизни заключенных в особых лагерях. Сказано по существу все в смысле фактов. Ведь раньше сам факт существования в прошлом таких лагерей замалчивался. Повесть опубликована в журнале «Новый мир» № 11. Надо обязательно почитать!.. Да!.. Разве думал я тогда, что будут печатать такие вещи! Это большая радость, что мы можем теперь рассказать людям о том, что нами пережито! Я не сумею рассказать — пусть другой расскажет. Это очень здорово, очень хорошо!».

«27 ноября 1962 года, вторник.

Сегодня прочитал повесть А. Солженицына. Сила!.. Это великое произведение великого писателя, жемчужина русской прозы!

Думаю завтра дать в редакцию «Нового мира» телеграмму такого содержания: «Москва, «Новый мир», Солженицыну, Твардовскому.

С большой радостью прочел повесть «Один день Ивана Денисовича». Поздравляю автора и редакцию! Это очень здорово, что мы можем, наконец, написать и опубликовать полную правду о том, что нами пережито. Теперь легче дышать и работать, когда правда сказана. Пусть торжествует правда!

Поэт Анатолий Жигулин, бывший заключенный номер И-2-594 Особого лагеря».

«26 ноября 1962 года, среда.

Вечер. 21 час. Утром телеграмму отправил. Текст — выше». [№ 78. С. 48].

В записной книжке А.В. Жигулина сохранился корешок этой телеграммы, посланной им в редакцию «Нового мира».

«23 января 63 г., среда.

Самое яркое впечатление нынешнего дня — панорама Бородинской битвы. Чудесное полотно!

И еще одна яркость. Прочитал в 1-м номере «Нового мира» рассказ А. Солженицына «Случай на станции Кречетовка». Вещь огромной силы. Прочитал — и словно мне сердце насквозь прострелили! Не могу не думать о рассказе этом. Люди — такие живые, такие выпуклые! И сердце болит от этой живой правды. Замечательный художник Солженицын! И я, и Колька Панченко — наивные бездари рядом с ним! <…> Дай Бог мне когда-нибудь такую вещь написать. Все».

«31 янв. 63 г., четверг.

Нынче были у Абрамова. Он (наконец-то!) прочел повесть Солженицына и пребывает в радостном восторге. И впечатление от моей поэмы у него, естественно, поблекло. Глазами, — говорит, — хочу поэму-то прочитать.

Да. А за Солженицына мы и сами рады, сами не дураки. Самородок из Рязани совершил подвиг, написав «Один день Ивана Денисовича».

«3 марта 1963 года, воскресенье.

…Во вчерашней «Лит. газете» иезуитская статья В. Кожевникова. Ругает «Матренин двор» Солженицына. Ругает именно иезуитски — подковыривает очень хитро. Ведь прямо ругать нельзя, ибо рассказ «Матренин двор» — это железобетон, это правда, которую рубить нельзя с фасада. Вот и копают яму под фундамент. Такие-то дела! Может быть, и перегнул в чем-то А. Солженицын, но только не в фактах. В последние годы царствия Сталина деревня действительно была доведена до крайней бедности. Может быть, Солженицыну следовало бы рядом с Матреной показать каких-то иных людей (например, не смирившихся с культом коммунистов), но упрекать его за то, что он таких людей не вывел в рассказе, нельзя. Он, видимо, и не ставил себе такую задачу. Нельзя охватить сразу все, всю сложную, полную противоречий эпоху. Поэтому претензии Кожевникова неосновательны. Не нравится — пиши сам, расскажи о том, что не показал Солженицын».

«6 сентября 1963 года, пятница.

В Воронеже прочитал великолепный рассказ Солженицына «Для пользы дела». Солженицын — великий художник! Никто еще у нас не писал так ярко и смело, так гневно, с такою болью. Разве что Твардовский. Глыбы преогромные, обросшие мхом догматизма, поднимают они. Не поднимают, а пока раскачивают, но и раскачать трудно всю эту гнусь и тупость, скопившуюся за годы культа. Мерзость злобно сопротивляется, не хочет сдавать позиции. Уже появилась в «Литературной газете» гневная до омерзения да и страшно глупая статейка <…> о рассказе «Для пользы дела». <…> Первым душевным движением, когда прочел я статейку, было бежать в «Лит. газету» и выпустить кишки из <автора>. Чувство было такое, словно мне лично в сердце наплевали. Потом решил написать письмо Солженицыну. Целых два дня ходил и сочинял в уме хорошее душевное письмо ему. Но так и не написал. Напишу, однако. А, может, и не стоит писать — удобно ли это? И без моего письма Солженицын не пропадет — он, видно, кремень-человек. Дай ему только, Бог, здоровья!».

«15 октября 1963 года, вторник.

<…> Сегодня с большой радостью прочитал в «Литературке» статью Д. Гранина в защиту рассказа Солженицына «Для пользы дела». Ура! Справедливость восторжествовала, хоть и не в полной мере.

<…> Вчера прочитал, наконец, небольшое произведение Б. Дьякова «Пережитое». Об Озерном лагере. Вещь крайне незначительная и нехудожественная, слабая во всех отношениях. <…> С «Иваном Денисовичем» даже грех сравнивать».

«29 декабря 1963 года, воскресенье.

<…> Опубликован список работ, выдвинутых на соискание Ленинской премии. И Солженицына «Один день…» выдвинули. Дадут ли?.. В «Известиях» статья об этой повести. Да, конечно же, Шухов не положительный и не идеальный герой. Это человек, исковерканный жизнью. Но это не умаляет художественного значения повести… И Ручьева выдвинули, и Исаева снова будут рассматривать. Исаеву, наверное, дадут. В высших сферах этот вопрос, наверное, уже решен. Могут и Солженицыну дать из чисто политических соображений».

«12 января 1964 года.

<…> «Лит. газета» публикует ядовитые письма читателей об «Одном дне Ивана Денисовича». Да, конечно же, герой не тот, не идеальный. Но разве Печорин тот? Разве Онегин тот? Разве о достоинствах произведения судят по степени идеальности героя?.. Ведь и Печорин, и Онегин не идеальны, но мы любим Пушкина и Лермонтова».

«15 января 1964 года.

Сегодня два радостных события. Во-первых, закончил наконец стихотворение «Я защищаю свои стихи».

Во-вторых, в «Известиях» очень хорошая статья об одном из героев Солженицына кавторанге Буйновском, точнее, об его прототипе. Но в статье много доброго сказано и о самой повести и о Солженицыне. Дадут ему, видимо, премию. Дай Бог!.. Отличный писатель Солженицын».

«31 января 1964 года, пятница.

<…> Единственная радость нынче — в «Правде» за 30-е число большая хорошая статья С. Маршака о повести А. Солженицына.

«Один день Ивана Денисовича» — единственное произведение из выдвинутых, по-настоящему достойное премии. Остальное — мура! Конечно, талантливы и Ручьев, и Исаев, но Ленинскую премию нельзя им присуждать. Здесь должны быть высокие требования».

«8 февраля 1964 года, суббота.

…Вчера на лекции по эстетике (на Высших литературных курсах СП СССР. — В.К.) я сразился с <…> Астаховым. Глупо, конечно, лезть на рожон, но никак не мог я себя сдержать, когда услышал визгливую ругань и клевету в адрес Солженицына. Выступал я довольно резко и эмоционально. Дважды просил слова и спорил с Астаховым. Ребята потом в перерыве говорят: «Зачем ты с ним связываешься, зачем врага наживаешь?» А я не могу не связываться, не могу молчать. Когда молчу, то кажется мне, что я участвую в подлости. Разве можно молчать, когда при тебе человек, облаченный доверием, говорит с кафедры другим людям явную ложь. А народ у нас из провинций, жадно все впитывает, считает все правдой. Тут никак нельзя молчать. Пересказывать астаховские выпады не хочется. Его доводы я, человек вовсе не искушенный в спорах, легко разбил. Астахов противопоставлял Солженицыну записки Б. Дьякова «Пережитое». Вот, мол, у кого настоящие герои-борцы!.. Но ведь насытить произведение декларациями, повторяющимися на каждом шагу: «Мы были верны партии!» — это еще не значит создать образы борцов. Повесть Дьякова нехудожественна, беспомощна. Это детский лепет. И главный герой ее приспособленец, как правильно пишет Лакшин в первом номере «Нового мира». Статья его «Иван Денисович, его друзья и недруги» великолепна! Сейчас идет жестокая борьба вокруг Солженицына, и статья Лакшина очень нужна.

Астахов говорил, что у него есть сведения о том, в лагере, который описывает Солженицын, было много и настоящих врагов, что в городе, который описан в рассказе «Для пользы дела», техникум в конце концов получил хорошее помещение, что в Матрениной деревне, как сейчас выяснилось, были и хорошие «колхозники-борцы». Вот такую галиматью гнет с кафедры Астахов и очень всерьез это делает. А наши чудаки сидят, развесив уши, да еще поддакивают. Как же тут можно промолчать?! Да разве Солженицын пишет очерк, разве он фотографирует действительность?! Он может как угодно использовать материал своей жизни, не спрашивая мнения какого-то Астахова.

Внес я также ясность в вопрос о питании в лагере. Астахов упрекал Солженицына в сгущении красок. Дескать, после 1951 года, когда был введен в лагерях хозрасчет, стали кормить хорошо. Это так, с 52 года не стало в лагерях голода. Но Солженицын описывает год, приблизительно, 50-й или начало 51-го. Это было самое тяжелое время.

Говорили и о герое. Мой тезис: «Качество произведения не определяется степенью идеальности героя».

…Был в «Новом мире». <…> Рассказал Карагановой о своем споре с Астаховым. Она посоветовала мне воспользоваться его же оружием. Мол, партия одобрила повесть Солженицына, хорошую оценку ей дали Н.С. Хрущев и Ильичев. Так, значит, вы, товарищ Астахов, выступаете против этих оценок?.. Только такой демагогией, по мнению Карагановой, можно насмерть поразить Астахова. Что ж, она, пожалуй, права».

«11 апреля 1964 года, суббота.

…Плохи дела и у Солженицына. Прошли было слухи, что ему дадут премию, но — увы! — нынче в «Правде» большая, гнусная подборка отрицательных писем читателей об Иване Денисовиче. И это перед самым тайным голосованием! Нечестный и подлый удар!..

Сейчас <снова> сразился за Солженицына с Астаховым. Даже разволновался. Черт с ними! Пусть не дают Ленинскую премию! Все равно Солженицын великий писатель! Получит Нобелевскую. Кстати сказать, говорят, что его уже выдвинули на Нобелевскую премию. Может быть, именно с этим связана подборка в «Правде».

Говорят, что перед тайным голосованием голоса разделились так: 37 — за Солженицына, 30 — против. А надо две трети. Правда, предварительное голосование было открытым, потом будет тайное, но вряд ли будет изменение в лучшую сторону. Вряд ли у Ивана Денисовича есть тайные доброжелатели, которые не могли проявить свои чувства открыто. Скорее наоборот. Да, многим он стал костью поперек горла».

«2 мая 1964 года, суббота, праздник.

Ровно три недели, с 11 апреля ничего не записывал в дневнике! А как много всяких событий, мыслей, впечатлений было за это время! Всего и не опишешь. Несколько раз собирался начать писать, но все откладывал — не чувствовал в себе сил все описать. <…>

Итак, что же произошло за последние три недели. Это время разбивается на три отрезка: 1) до поездки в Воронеж — 11-18 апреля; 2) поездка в Воронеж на День поэзии — 19-22 апреля; 3) после поездки — 23 апреля — 2 мая.

Первый период густо окрашен волнениями за повесть А. Солженицына. В это время я много слышал (и часто из первоисточников — например, от Егора Исаева) о борьбе в Комитете по Ленинским премиям. И все принимал очень близко к сердцу. Страсти там здорово разыгрались. По словам С.И. Машинского, какой-то дегенерат из правых <…> договорился до того, что во всеуслышанье заявил на Комитете, что Солженицын был осужден вовсе и не безвинно, что он вовсе не тот, за кого выдает себя.

На следующем заседании А.Т. Твардовский огласил официальное разъяснение Прокуратуры СССР о деле Солженицына, данное по просьбе «Нового мира». Прокурор СССР подтверждал, что писатель А.И. Солженицын был незаконно осужден якобы за участие в антисоветской террористической организации, ставившей целью убийство И.В. Сталина. Клеветнику пришлось публично извиниться. Факт, однако, показательный. Подонки кочетовского лагеря прибегают к прямой клевете. Ведь мысль о том, что Солженицын был правильно осужден за шпионаж, высказывал у нас с кафедры Астахов. Эти измышления давно распространяются. Результаты голосования в Комитете стали известны задолго до их опубликования. Очень хорошо, что Исаев не получил премию. Это большая радость и она отчасти уравновешивает неудачу «Ивана Денисовича». Хотя, конечно, было бы лучше, если бы был достигнут компромисс. Но правые не пошли на него. <…> Сам Егор Исаев говорил мне, что его убили голоса защитников Солженицына. Вот почти дословные слова Егора: «Дело в том, что все мои сторонники выступали против Солженицына. И Твардовский решил: раз забаллотировали «Ивана Денисовича», значит, и Исаеву не быть лауреатом».

В дневниках А.В. Жигулина есть и другие записи об этом заседании Комитета по Ленинским премиям. Вот запись от 17 июня 1970 года, в которой Анатолий Владимирович рассказывает о дружеском застолье в ЦДЛ с участием Егора Исаева.

«Много говорили о Твардовском и его юбилее. Исаев вспоминал свою неполученную Ленинскую премию. Более всего, оказывается, виноват, по мнению Егора, Николай Тихонов. Он задал ему вопрос при всех (при «левых» и «правых»):

— А Вы, Егор Александрович, за присуждение Ленинской премии Солженицыну?

(Егор был членом Комитета по Ленинским премиям).

У Егора были считанные секунды на обдумывание ответа. Если бы он сказал «за», то получил бы поддержку Твардовского и получил бы премию вместе с Александром Исаевичем (это я так полагаю). Но Егор сказал, что он против, и тем лишил себя премии.

Сложное, конечно, было положение Егора. Лучший был бы для него вариант, если б Тихонов не задавал этого, по мнению Егора, «провокационного» вопроса. Много лет уже Егор переживает свою неудачу и часто о ней рассказывает. Рассказывает и о своих недавних встречах с Твардовским. Рассказывает довольно интересно и красочно, но трудно увидеть грань между правдой и Егоровым пьяным воображением. По его мнению, Александр Трифонович вроде бы и раскаивается, что выступал тогда против него…

Утром я подписал адрес Твардовскому. Текст хороший. К. Ваншенкин написал, по словам П. Вегина».

Следующие строки в дневнике А.В. Жигулина имеют отношение к его учебе на Высших литературных курсах Союза писателей СССР.

«15 мая 1964 года, пятница.

…Несколько дней готовил доклад по теории литературы на тему: «Язык повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Сегодня успешно сделал этот доклад. Говорил около 45 минут. Потом были споры и нападки со стороны некоторых противников Солженицына. Есть у нас на курсе такие, слепо ненавидящие этого писателя».

В начале 1960-х годов А.В. Жигулин познакомился с еще одним летописцем ГУЛАГа — Варламом Шаламовым. Творческие отношения двух писателей складывались непросто. В 1964 году, когда в Воронеже вышел сборник стихов Анатолия Жигулина «Память», Шаламов отозвался о книге отрицательно. «По его мнению, «Кострожоги», «Бурундук» и другие мои лагерные стихи плохо передают природу Сибири и Колымы, и что он признает в поэзии только символы. Варлам Тихонович предлагал обратиться к его стихам. Он говорил, что в них плачет каждая травинка, каждый камешек. Но, на мой взгляд, вся суть была в том, что в тех напечатанных тогда стихах Шаламова были травинки и камешки Колымы, но не было людей», — вспоминал Жигулин.

«9 сентября 1964 года, среда.

…Прочел «Шелест листьев» В. Шаламова. Хороший поэт! Есть очень тонкие и мудрые стихи. Я так не могу писать, так рассудочно, так умно. И не знаю, плохо ли, что не могу. И не только не могу так писать, как Шаламов. Наверное, и не хочу, хотя многое мне очень у него нравится. Просто совсем по-разному пишем… Левицкий говорит, что Шаламова любит Солженицын и не любит Твардовский. Однако «Нов. мир» дает рецензию на книгу Шаламова. Значит, Твардовский может оценить, хотя сам так и не пишет».

За разрешением творческого спора поэт обратился к А.И. Солженицыну. В ноябре 1964 года А.В. Жигулин отправил в Рязань, где после реабилитации жил известный писатель, письмо и книгу «Память». Ответ пришел с некоторым опозданием, причину которого объяснил сам А.И. Солженицын:

«10.1.65 г. Рязань.

Дорогой Анатолий Владимирович!

Очень я перед Вами виноват, что так долго Вы не могли дождаться моего ответа. А пришли Ваши письмо и книга после моего отъезда и за это время попали не в пачку писем, а в пачку рукописей, на рукописи же у меня никогда времени не остается. И вот случайно перед новым отъездом, подчищая дела, откопал случайно все Ваше.

Как-то этой осенью, когда я был в «Н.М.», мне прочли Вашего «Врага» — и теперь я сразу вспомнил Вашу фамилию.

Анатолий Владимирович! Я вообще отношусь к поэзии XX века настороженно — крикливая, куда-то лезет, хочет как-то изощриться особенно, обязательно поразить и удивить. Но я рад сказать, что все это совершенно не относится к Вам. Ваши стихи сердечно тронули меня, это бывает со мной очень редко. Вы человек — честный, душевный и думающий, и все это очень хорошо передают стихи. «Кострожоги» Ваши великолепны, очень хорош «Бурундук». Ощущаю чрезвычайно родственно: «Я был назначен бригадиром», «Осенью». Да в машинописном приложении ни одного незначительного нет. Второй раздел сборника прочел, только не весь, но большей частью. Там есть неровности, бывают досадные прозаизмы (редко, впрочем), есть иногда и тот недостаток, который Вы заметили сами, — а в общем, хоть автор работал на общих, но удивляет светлый оттенок, который выше всего, — удивляет и радует. Без всякого насилия, круто и аппетитно (вот диво!) замешивается у Вас и лагерный быт, и разные виды работ в стихи! («Золото», «Хлеб», «Ночная смена» и др.). Интересно сопоставить Вас с Шаламовым. Вы читали его?

Как Ваша лесотехническая специальность? Бросили? Верно ли это? Очень ли нужна высшая литшкола? Что это Вам дает?

Напишите сюда, мне перешлют.

Будьте здоровы-здоровы-здоровы!!

И надеюсь, что мы с Вами еще повидаемся.

Крепко жму руку!

А. Солженицын.

Улицу переименовали и мой адрес звучит так:

Рязань, 23, ул. Урицкого, 17, кв. № 3».

26 февраля 1965 года А.В. Жигулин пишет второе письмо автору «Одного дня Ивана Денисовича» (ввиду его очевидной литературно-общественной значимости, предлагаю полный текст — без правок и купюр):

«Здравствуйте, дорогой Александр Исаевич!

Ваше письмо доставило мне огромную радость. Это для меня настоящий праздник, который и сейчас еще не кончился.

Отвечаю с большим опозданием потому, что весь январь, до 10-го февраля, был на каникулах в Воронеже, а потом свалил меня грипп.

Спасибо Вам за письмо! О своих стихах (правда, о предыдущей книжке) я немало слышал хорошего от рецензентов и друзей-писателей, но никто еще не говорил таких душевных слов.

Особенно дорого мне Ваше мнение сейчас, когда так тяжело писать и публиковать правду о прошлых трагедиях. А если и какая-нибудь вещь и проскочит чудом, то все равно не услышишь о ней серьезного слова.

Один мой товарищ обратился, например, в «Литературную газету» с предложением написать о моей «Памяти». Что ж, сказали ему, пиши. Только не упоминай, что там стихи о лагере.

Это значит, что в лучшем случае появится что-нибудь вроде: «Герой книги, несмотря на тяжелые испытания, остался верен своей Родине и Партии». И ни на миллиметр глубже.

В последнее время нас настойчиво приучают к полуправде в произведениях на темы культа. Заметно это и в критике. Выработались стандартные ханжеские фразы вроде: «Кайсын Кулиев пишет о трагедии своего народа, но как осторожно, как тактично! Ах! Как это хорошо!.. Поэт такой-то пишет о лагере, но в его стихах нет боли! Ура поэту такому-то!..»

Осторожность, умолчание становятся похвальными качествами. А ведь боль должна быть, она естественна. Ведь тот же Кайсын Кулиев пишет «тактично» лишь потому, что ему просто не дают писать иначе. Это лицемерие угнетает.

Между прочим, некоторые мои «лагерные» стихи, скажем, «Хлеб», «Ночная смена», были опубликованы в журналах еще в начале 1962 года, потом вышла книга «Рельсы», где уже многое было сказано прямо, но — увы! — критики предпочитали писать обо мне, как о комсомольском поэте. Так легче. Даже в «Н.М.» в довольно серьезной статье А. Абрамова мой сборник выглядел этаким комсомольско-лагерным гибридом. Впрочем, критики тоже не всегда виноваты. Их тоже ограничивают.

Не подумайте, что я беспокоюсь лично о себе, о своей книге. Вовсе нет. Хотя тут сразу приходит на ум чудесная лагерная шутка, которую Вы, конечно, помните. Фитиль получает вечером маленькую пайку и начинает качать права: «Дело не в хлебе! Но почему триста?..» А дело-то, конечно, в хлебе. Только в данном случае в хлебе вообще, а не в моей личной пайке.

Громогласно шумят: «ХХ съезд открыл дорогу правде!», а сами всеми силами зажимают рот этой правде, хотят снова загнать джина в бутылку. Лагерная тема, дескать, стала модной. Да разве это мода? Это естественный выход народной трагедии в литературу.

Простите, что излагаю Вам эти истины. Я понимаю, что Вам они известны раньше, чем мне. Просто наболело в сердце. Иногда хочется спросить: «Позвольте, а был ли культ? Может, культа-то и не было?»

Особенно больно читать лживые произведения всяких Алдан-Семеновых. Стихи «Я был назначен бригадиром» были написаны мною после прочтения конъюнк­турной повести Б. Дьякова. Его героев, этих «борцов несломленных», видел я в свое время в достаточном количестве — как они селедочные головки из мусорных ящиков выковыривали.

Как ни крути, «Один день» — пока единственное правдивое произведение о лагере. Г. Шелест, скажем, талантливее Дьякова, но и он тенденциозен, мало того, ситуации его рассказов часто искусственны, заданы.

Есть, видимо, и честные вещи на эту тему, но они еще не опубликованы. Слышал я, например, что у Шаламова есть интересная, но труднопроходимая проза. Кстати, о Шаламове. Я не знаком с ним лично, но стихи его знаю и люблю. Это сильный, хороший поэт. Я ему посылал книжку «Память», правда, без приложения. Шаламову понравились стихи более близкие ему по манере: «Мне помнится…» (это он считает лучшим в сборнике), «Береза», «Лес», «Град». Вот что он мне, в частности, пишет: «…Стихотворение всегда символ, знак, а не рассказ просто. Поэтому «Кострожоги» и др. мне нравятся меньше. В стихотворении «Кострожоги» есть только внешние приметы Севера, а главных — внутренних — нет».

Я не вполне согласен с Шаламовым. Да, стихотворение может быть знаком, символом, но далеко не всегда. Чаще это живой, трепещущий кусок жизни.

А что касается «Кострожогов», то я вообще не думал ни о каких географических приметах (действие, кстати сказать, происходит в Сибири, а не на Севере). Хотелось прежде всего изобразить людей.

Сейчас я на трудном распутье. Понимаю, что писать нужно обо всем. А не только о лагере. Стараюсь писать на иные темы. Но ведь правду о сегодняшнем дне напечатать будет не легче, чем правду о прошлом. А, может быть, даже труднее?..

Кроме того, до боли не хочется расставаться с огромным материалом, который далеко-далеко не использован.

Лесотехническую специальность свою я люблю, но работать в этой отрасли пришлось мало из-за болезни. Однако еще мечтаю поработать в лесу и, наверное, еще буду работать, особенно, когда литературные дела пойдут совсем плохо.

Высшие литературные курсы не дают мне ровно ничего, кроме 135 р. стипендии. Но и это немало. Из-за этого, собственно говоря, и поступил. Стихи плохо кормят.

Предполагается, что ВЛК должны и еще что-то давать: творческую атмосферу, общение с интересными людьми, какие-то литературные знания. Почти ничего этого нет. Люди на курсах, за редким исключением, малоинтересные. Иногда с высокой кафедры слышишь ложь и демагогию. Иногда приходится спорить, портить нервы. Но ничего, в общем, жить можно.

До свидания, Александр Исаевич! Желаю Вам всего доброго, главное — здоровья. Тоже надеюсь, что мы с Вами встретимся. Еще раз Вам сердечное спасибо за письмо.

Крепко жму руку!

Ваш Анатолий Жигулин».

Фрагменты из ответного письма А.И. Солженицына, которое А.В. Жигулин получил 24 апреля 1965 года: «Я не смею никогда судить о теории поэзии (тем более что, по-моему, поэты и сами еще ни разу не договорились о том, что такое поэзия), но мне кажется, Шаламов, говоря Вам о стихе-символе, за которым главное должно стоять неназванным, только предчувствуемым, — распространяет на всю поэзию метод только одного ее направления, хоть и очень ценного, очень нежного, очень плодотворного. У нас это направление началось с Блока (не ручаюсь за точность), включает Ахматову, Пастернака (перечислять тоже не берусь) и, очевидно, самого Шаламова. Со всех сторон мне толкуют, что вот это и есть «единственная и настоящая поэзия — когда слова даже не имеют прямого смысла, когда переходы неуловимы, алогичны, но вдруг на что-то тебе намекают, что-то навевают. Я согласен — поэзия эта великая, тонкая, изящная, настоящая, я их всех очень люблю. И все-таки никогда не соглашаюсь, что другой поэзии быть не может. По-моему, большинство стихов Пушкина и Лермонтова совершенно не отвечают этим критериям — но ниже ли они? Едва ли. Не уступлю их. (И, что меня очень удивило, Ахматова довольно высоко ставит Некрасова — а уж, кажется, противоположнее поэзии и найти нельзя).

Поэтому я хочу все-таки Вам посоветовать не верить Варламу Тихоновичу, что «Кострожоги», «Бурундук», «Хлеб» — не поэзия. Самая настоящая и самая нужная! И если пишется так — пишите!!

А прозу Шаламова постарайтесь прочесть».

Стоит отметить, что через несколько лет спор «колымских» поэтов благополучно разрешился. Однажды Шаламов, по словам критика Геннадия Красухина, пришел в редакцию «Литературной газеты», прижимая к груди только что вышедший сборник Жигулина «Полынный ветер», и спросил: можно ли ему написать на эту книгу рецензию. Согласие было получено. И Шаламов написал восторженную рецензию, которая, правда, в «Литературке» по каким-то внутренним причинам не была напечатана, но впоследствии вошла в пятитомник автора. Начиналась она так: «202 раза повторяется слово «Холод» в 144 стихотворениях, составляющих книгу «Полынный ветер». Это — не оплошность, не безвкусица, не бедность, а тончайшее мастерство и богатство поэтического словаря Анатолия Жигулина».

Вернемся к записям в жигулинском дневнике об А.И. Солженицыне.

«9 февраля 1966 года, среда.

С утра работал над стихотворением «Беляево-Богородское». Дорого начало.

Вечером Ира принесла 1-й номер «Нового мира», и я сразу же прочитал великолепный рассказ Солженицына «Захар-калита». Это чудо, а не рассказ! Больше пока ничего не могу записать. Прочту еще раз, осмыслю…

В последние дни читаю осенние номера «Нового мира» от корки до корки. Какое великое дело делает этот журнал, его редакция, его редактор! Как все по-настоящему честно, талантливо, идейно! Какие превосходные статьи на научные темы! Читаешь и душа радуется. Легче жить, легче дышать, когда есть такой журнал, такие люди».

С 29 марта по 8 апреля 1966 года в Кремлевском Дворце съездов в Москве проходил XXIII съезд КПСС. Записи в дневнике писателя свидетельствуют о том, что А.В. Жигулин внимательно наблюдал за ходом партийного форума, от которого во многом зависело то, по какому пути продолжится развитие страны, развитие литературы. В его дневнике вклеены вырезки из газеты «Правда» с выступлениями делегатов съезда писателя М.А. Шолохова и первого секретаря ЦК Компартии Молдавии И.И. Бодюла. Последний, в частности, заявил с трибуны съезда: «Как известно, в нашей стране каждый художник имеет право творить свободно, волен писать по своему усмотрению, без малейших ограничений. Но в такой же мере партия, наши государственные органы пользуются правом свободного выбора, что печатать. Этим ленинским принципом не все кадры, которым доверен данный участок идеологической работы, правильно пользуются. В результате появляются на свет и распространяются произведения, которые в идейном и художественном отношении слабо способствуют росту коммунистической сознательности масс. Более того, как здесь уже говорили, иные из них прямо искажают отдельные этапы жизни советских людей, вроде повести «Один день Ивана Денисовича», оцененной, кстати, журналом «Новый мир», как значительная веха в развитии советской литературы.

Недоброжелательное критиканство, а иногда и охаивание того, что досталось нашему народу в острой классовой борьбе, в условиях неимоверных трудностей, не соответствует морально-политическому облику советских людей, их высокой идейности, непоколебимой уверенности в торжество коммунизма. (Бурные аплодисменты)». Газета «Правда», 3 апреля 1966 года. По этому поводу А.В. Жигулин пишет:

«Полночь с 4 на 5 апреля 1966 года.

…Все-таки на съезде прорываются довольно мрачные окрики в адрес литературы. Раньше своим долгом кусать «Новый мир» и Солженицына считали Егорычев и Павлов (Егорычев Н.Г., в 1962-1967 гг. — первый секретарь Московского горкома КПСС; Павлов С. П., в 1959-1968 гг. — первый секретарь ЦК ВЛКСМ. — В.К.) Сейчас эту миссию взял на себя И.И. Бодюл, первый секретарь ЦК Компартии Молдавии. Обращает на себя внимание нелепейшая формулировка его ругани. По его словам, выходит, что повесть искажает этапы жизни советских людей. Что же она может искажать, какой этап? Наоборот, очень правдиво показан «этап» бериевских лагерей. И какие тут могут быть «этапы», когда описан лишь один день лагерника?!

Речь Бодюла опубликована в «Правде». В этой же газете в свое время даже Ильичев (Ильичев Л.Ф., секретарь ЦК КПСС в 1961-1965 гг. — В.К.) хвалил повесть Солженицына, называя ее правдивой и говоря, что «партия поддерживает такие произведения». А прекрасная статья С. Маршака об «Одном дне…» тоже ведь была в «Правде». Чему же верить?.. Да, крепко, видно, стал кое-кому Солженицын поперек горла».

«20 ноября 1966 года, воскресенье.

Из событий последних дней главное — обсуждение I-й части повести А. Солженицына «Раковый корпус» на заседании бюро секции прозаиков Моск. отделения СП. Оно состоялось 16-го, в среду, в ЦДЛ, в Малом зале.

Я пришел в ЦДЛ заранее — в половине второго (назначено было обсуждение на два часа). Никакого объявления, конечно, не было, но, тем не менее, в фойе уже чувствовалось оживление. Я сразу узнал А. Солженицына. Он сидел на одном из диванчиков в окружении нескольких людей, из которых мне был знаком только Л. Копелев. Они о чем-то беседовали. Кто-то лихорадочно листал какую-то рукопись. Какая-то женщина рядом что-то записывала за низким столиком. Я, немного волнуясь, подошел к Солженицыну, когда народа стало меньше (он отходил к окну с какой-то дамой; кажется, это была его жена). Я сказал:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте.

— Жигулин.

— А Анатолий Владимирович! Очень рад вас видеть.

— Я тоже очень рад. Не сразу Вас узнал. У меня есть Ваша фотография, но на ней Вы без бороды…

— Анатолий Владимирович, я получил Вашу книгу. Спасибо! Еще не прочитал (очень сейчас занят), но обязательно прочитаю.

Затем Солженицын сказал, что нынче в восемь вечера он выступает в Фундаментальной библиотеке Академии общественных наук, а завтра, т.е. 17-го, — в издательстве «Советская энциклопедия». (Оба выступления, как мы узнали позже, были отменены). Я заметил, что на выступления эти, наверное, трудно проникнуть. Александр Исаевич согласился со мной. Затем, извинившись («Очень сейчас занят, но, может быть, мы еще нынче побеседуем»), пошел пить кофе.

В Малый зал пришлось прорываться почти силой. У входа стояла дама в белом со списком в руках и кто-то из Бюро секции прозаиков (крупный, мордастый с сединой, нерусского типа, средних лет), знакомая личность и даже знает меня (упрекал: «Анатолий! Вы же по­эт!..», когда я прорывался в зал), но я его не знаю. Я прошел в зал. Привратники, увидев в моих глазах злой огонь, расступились, решив, видимо, что лучше не связываться. Из поэтов еще прошел Д. Голубков. Был также Н. Коржавин (он был приглашен). Мелькал А. Вознесенский, после перерыва появился В. Цыбин (что-то записывал, делая серьезную мину). К самому концу пришла Б. Ахмадулина (о ней после, особо).

Вел обсуждение Г.С. Березко. Кроме него и Солженицына, выступили 15 человек: А.М. Борщаговский, В.А. Каверин, И.Ф. Винниченко, Н.А. Асанов, А.М. Медников, Л.И. Славин, З.С. Кедрина, Л.Р. Кабо, Б.М. Сарнов, П.П. Карякин, Е.Ю. Мальцев, П.А. Сажин, Е.Б. Тагер, А.М. Турков, Г.Я. Бакланов.

Я подробно законспектировал выступление каждого… <…> Кроме того, велась стенограмма обсуждения, которая, по-видимому, сохранится в истории литературы. Наверное, она уже сейчас ходит по Москве. Поэтому запишу лишь некоторые свои впечатления. Первое. Вопреки ожиданиям, обсуждение прошло триумфально для автора. Выступления были в основном очень интересные, смелые, серьезные. Некоторым диссонансом прозвучали только не совсем умные рассуждения И. Винниченко (он в общем хвалил повесть, но просто он сам человек недалекий и неталантливый), а также, с одной стороны, вроде смелое (об интеллигенции), но, с другой — пожалуй, ядовитое выступление Н.А. Асанова («…Произведение Солженицына опасно… Раковая опухоль — символ того времени… Ощущение неизлечимости…». В своем обычном амплуа выступила и Зоя Кедрина. Смысл ее рассуждений был в том (хотя такие слова и не были произнесены), что автор не показал руководящей роли партии, особенно в становлении положительного характера Костоглотова; не совсем полно выявил свои позиции.

Чрезвычайно смело говорил В. Каверин, мудро и идейно (в хорошем смысле) — П.П. Карякин. Вообще все выступления были по-своему интересны, оригинальны. <…> В конце обсуждения выступил А.И. Солженицын. Я уже был отчасти подготовлен Ириным (имеется в виду И.В. Жигулина — жена поэта, литературный критик. — В.К.) рассказом к тому обстоятельству, что А.И. Солженицын выглядит вовсе не так, как мы его себе представляли. Действительно, это совсем не мрачный и не угрюмый человек, каким он нам казался. Крупный, жизнерадостный, очень спокойный и уверенный в себе человек. Держится отлично, говорит убедительно, просто, говоря только о самом главном. Быстро и четко ответил на все записки, разъяснил недоразумения, возникшие у некоторых при чтении повести. Поразила, кроме всего прочего, его естественная скромность. Он сердечно благодарил всех выступавших. В общем, Солженицын буквально покорил аудиторию. Выступление его закончилось радостной овацией.

С заключительным словом выступил Г.С. Березко. (Они примут решение, будут рекомендовать печатать повесть). А после выступления Березко явилась в зал и попросила слова <…> Б. Ахмадулина. Со свойственной ей артистической интонацией она произнесла такую краткую речь:

— Дорогие друзья! (Обращения точно не помню. — А.Ж.). В моем ведомстве нет ни редакций, ни издательств. Но вот сидит (показала на Солженицына) прекрасный человек!.. И если нам не поможет ЦК, не поможет никто — давайте будем уповать на Бога!.. (в том смысле, чтобы рукопись была опубликована. — А.Ж.).

Так закончилось это интересное обсуждение».

В 1967 году непродолжительное время — около четырех месяцев — А.В. Жигулин работает в редакции «Литературной газеты» в должности редактора отдела русской литературы. Москва полна слухов о растущем противостоянии А.И. Солженицына с властями.

«21 мая 1967 года, воскресенье.

…«Лит. газета» получила письмо от А. Солженицына. Он послал один и тот же текст в ред. разных журналов, а также некоторым, около 150-ти, писателям. В том числе и мне. Смысл письма: о цензуре, о гонениях на литературу, о его личном тяжелом положении. Пересказывать письмо не буду — вечером 19-го я тоже его получил, оно у меня. Боюсь за Солженицына. Вот что он пишет в конце:

«Я спокоен, конечно, что свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах, а из могилы — еще успешнее и неоспоримее, чем живой. Никогда не перегородить путей правды, и за движение ее я готов принять и смерть…»

Не покончит ли он жизнь самоубийством?..

Письмо по штемпелю отправлено из Москвы 19-5-67 г.

Час отпр. не ясен. Видна единица и еще не то нуль, не то что-то в этом роде. Штемпель нашего почт. отд. от 19-5-67 г., 18 ч. Значит, Исаевич в Москве».

Краткая встреча А. В. Жигулина и А. И. Солженицына состоялась 31 мая 1967 года в Москве на вечере, посвященном 75-летию писателя Константина Паустовского. В своих записях, сделанных в блокноте непосредственно в ходе этого вечера, Анатолий Владимирович отмечает наиболее интересные, на его взгляд, моменты. В частности, он цитирует свою записку в президиум: «В зале присутствует писатель Александр Исаевич Солженицын. Почему он не в президиуме? Нельзя ли исправить эту ошибку? Прошу прочитать эту записку».

«Поднял записку Безыменский и отдал Каверину. Каверин прочел и убрал ее в карман», — отмечает А.В. Жигулин.

Далее он записывает отдельные фразы из выступления писателя В.А. Каверина:

— Роман «Мастер и Маргарита» — линия Гоголя, Щедрина… Наиболее одаренным и талантливым продолжателем этой линии — философско-реалистиче­ского направления в литературе — я считаю Солженицына, романтического направления — Паустовского…

После этих слов, как отмечает Жигулин, «зал встает и 5 минут аплодирует».

«20 ч. 15 мин. Текст моей записки Солженицыну, он сидит крайним справа в нашем ряду: «Дорогой Александр Исаевич! Я получил Ваше письмо. Спасибо! Прекрасное письмо! Рад Вас видеть здесь. Я сижу в нашем ряду в средине. Анатолий Жигулин». Ал. Ис., прочитав записку, радостно мне кивнул и поклонился».

В ходе выступления Маргариты Алигер («Читает, читает и читает хорошие (на слух) стихи») Жигулин пишет в своем блокноте: «Хочу попросить у Ал. Ис. Солженицына надписать мне фотографию, присланную Б. Ямпольским».

Во время 15-минутного перерыва в фойе зала состоялась встреча А.В. Жигулина с А.И. Солженицыным.

«Он надписал мне на фото: «Анатолию Владимировичу Жигулину с большим расположением и надеждой. 31.5.67 г. А. Солженицын». К слову сказать, потом Н. Коржавин и Л. Левицкий познакомили нас с родственником А.И. Солженицына — мужем его дв. сестры В.В. Туркиной — Юрой Штейном. Юра… сказал, что фото им незнакомо и хорошо бы его переснять. Решили созвониться».

В марте 1968 года А.В. Жигулин перенес очередную тяжелую операцию. Тем не менее, он внимательно наблюдает и описывает в своем дневнике главные события в стране и мире: знаменитую «Пражскую весну», гибель Гагарина и, конечно, пропагандистскую кампанию против Солженицына, развернутую в советской прессе после опубликования в США и Западной Европе его романов «В круге первом» и «Раковый корпус».

«26 июня 1968 года, среда.

В «Лит. газете» большая редакционная статья против А. Солженицына».

«8 сентября 1969 года, понедельник.

<…> Потом мы с Ирой поехали… в ЦДЛ и там весь вечер собирали похвальные отзывы о моих стихах в седьмом номере («Нового мира». — В.К.) Довольно долго сидели с Ф. Искандером, Г. Семеновым… <…> С Фазилем разговор о его прозе, о Солженицыне, о «Раковом корпусе».

Потом подсели С. Куликов и Н. Тряпкин. Спартак читал… <…> стихи. Рассказал, что А. Солженицына исключили в Рязани из Союза писателей. Ездил будто бы туда по этому случаю Л. Соболев. Неужели правда? Негодяи! Очень, очень может быть. Надо проверить».

«12 ноября 1969 года, среда, 21.30.

Александр Исаевич Солженицын исключен из Союза писателей СССР! Информация об этом подлом акте появилась в «Лит. газете». Решили, стало быть, административно-юридически утвердить свой обожаемый тезис: никакого писателя Солженицына вовсе и не было. Мерзавцы! Солженицына давно уже не печатают, но исключение из СП — все равно — жестокий, злобный бесчеловечный акт. Было бы абсурдным делом пытаться уничтожить Солженицына-писателя — он всемирно известен, его не уничтожить. Но они хотят физически уничтожить Солженицына-человека. Теперь он — не член Союза. Теперь, если он не поступит на работу, его могут выслать в дальние края как тунеядца. На это у них хватит совести. И был уже подобный случай с одним ленинградским писателем. Теперь Солженицын лишен возможности обращаться в СП, лишен права на пенсию и т.п. Они хотят стереть его окончательно в порошок. Его теперь и в ЦДЛ могут не пустить… лечить не будут в поликлинике Литфонда, больничные листы не будут оплачивать.

Ужасный акт! Противоречивые слухи об исключении давно ходили, но мне все не верилось. Великого писателя исключили из Союза писателей СССР! Людоеды! Все равно Солженицын переживет своих гонителей!

Надо ему завтра написать письмо, послать книжку».

«13 ноября 1969 года, четверг.

В Москве уже известны некоторые подробности исключения А. Солженицына из СП, подробности хода собрания в Рязанском отделении. Были партийные руководители, был от секретариата правления СП РСФСР… Франц Таурин. Были, естественно, и рязанские писатели (ни одного не знаю). Солженицын, в частности, сказал:

— Голосуйте. Вы в большинстве. Но не забывайте, что история литературы проявит интерес к этому заседанию…»

«16 ноября 1969 года, воскресенье.

Вчера стало известно, что А. Солженицын обратился к Союзу писателей с открытым письмом по поводу своего исключения из СП. Письмо, естественно, не опубликовано… Очень подло поступили с Солженицыным. Всем писателям плюнули в лицо. Но протестовать совершенно бесполезно. Делают, что хотят. И пожаловаться некому и некуда. Они могут отменить решение Верховного Суда о реабилитации Солженицына, могут снова упрятать его в лагеря и не только его. Могут все, что угодно, сделать. Могут, например, завтра переименовать Москву в город Мао Цзэдун. Обоснуют — надо, мол, для возрождения дружбы. И никаких протестов не будет. Вот такое положение».

«25 ноября 1969 года, вторник.

Сейчас хотел было работать, но позвонил Гена Красухин — прочитал статью против А. Солженицына из завтрашнего номера «Л.г.» — и рабочего настроения как не бывало. Статья, естественно, подлая. Вроде тех, что писались в свое время о Пастернаке: уезжай, мол, за границу, не держим. Не поедет, конечно, Александр Исаевич за границу. Но и здесь жизни ему не будет. Пересказывать публикацию больше не буду, завтра газету купить постараюсь.

А в «Н.м.», по словам Генки, нынче или завтра партсобрание с участием представителей райкома, горкома и т. п. Предполагают, что будут требовать от работников редакции высказать свое отношение к Солженицыну и его исключению. Хотят, стало быть, услышать от работников «Н.м.» нечто вроде китайских саморазоблачений. Красухин, как обычно, считает, что могут быть кадровые изменения. Да, на «Н.м.» будут, конечно, давить».

«12 декабря 1969 года, пятница.

Вчера был день рождения Александра Исаевича Солженицына. Великий писатель. А великих писателей всегда в России преследовали. Травят и Солженицына. Дай, Бог, ему здоровья и мужества».

 

10 января 1970 года в результате автомобильной катастрофы, при исполнении служебных обязанностей, погиб главный редактор телевидения Воронежского комитета по радиовещанию и телевидению Борис Викторович Батуев, создатель и руководитель подпольной антисталинской организации КПМ. Самый близкий друг Анатолия Жигулина. Бросив все дела, поэт приезжает в Воронеж, чтобы принять участие в похоронах, которые состоялись 13 января.

Вернувшись в Москву, А.В. Жигулин постарался восстановить в дневнике самое главное, что произошло в Воронеже за прошедшие дни. Помимо похорон Б.В. Батуева — совместный «поход» с воронежским поэтом Виктором Поляковым к писателю Г.Н. Троепольскому: выяснять отношения «на счет Солженицына».

«14 января 1970 года, среда.

Самое грустное и глупое — пьяный визит к Г.Н. Троепольскому. Это когда по ул. Чайковского шли к Витьке всем кодлом пьяным. Грустную историю о падении Г. Троепольского я знал еще в Москве (из письма Поликутина, в частности). В декабре в Воронеже было большое собрание писателей (в т.ч. и не членов Союза). Обсуждали итоги славного объединенного пленума, на котором С. Михалков… <критиковал> Солженицына. Выступал Г.Н. Троепольский, который одобрил и высоко оценил достигнутые победы. О Солженицыне он сказал, что это талантливый писатель т.д. и т.п. Троепольский сказал далее, что долго сомневался в справедливости исключения, но после открытого письма Солженицына Секретариату Правления СП РСФСР перестал сомневаться. Решил: правильно исключили. Пусть, мол, подумает. В общем, может быть, у Гавриила Николаевича получилось несколько нежнее, чем у Михалкова, но по существу то же самое.

Я не пошел бы объясняться ни к <…>, ни к <…>, даже если бы они требовали распять Солженицына. От них я иного и не ожидал. Но Троепольский! Уважаемый талантливый писатель, автор «Нового мира», писатель, любимый мною, писатель, о котором я писал в своем очерке с любовью! Что это?! Как это случилось? Почему? По словам В. Гордейчева, на Троепольского был сделан нажим со многих сторон. А тут еще В. Поляков рассказал мне о подробностях собрания, об осуждающем письме В. Лакшина, которое будто бы получил Троепольский (по словам В. Полякова, Троепольский сам ему с болью об этом поведал). Витька предложил (мы стояли на Чайковской):

— Зайдем, ребята, к старику?

Пошли мы вдвоем, пьяные в дугу.

Не буду описывать подробности. Скажу только, что я шел вовсе не ругать Троепольского. Выразить удивление, спросить, как это получилось, посетовать вместе на горькую судьбу нашей литературы.

Сказал приблизительно следующее:

— Извините, Гавриил Николаевич. Нехорошо говорят о Вас некоторые люди, не одобряют Вашего выступления о Солженицыне…

— Где говорят?

— В Москве.

— Кто именно? Я хочу знать, кто мой враг, откуда ждать удара…

Я не сказал, конечно, кто осуждает выступление Троепольского. Зачем, мол, да и не в этом суть. Знаю, слыхал. Слова его (т.е. Троепольского) читал. Не согласен, не надо было поддерживать исключение.

Тут и Поляков вклеился, но как-то робко, не так, как на улице перед домом. В общем, как-то нехорошо получилось. Я в конце концов сказал, что о письме Лакшина знаю от Полякова (при Полякове, естественно, сказал).

— А что письмо? Вот письмо!

Процитировал строки, где Лакшин выражает понимание трудности и сложности обстановки на воронежском собрании. Ругательного вроде не было в письме, но и одобрения тоже не было. Троепольский разбушевался:

— Я думал, вы пришли мне помочь найти врага. А вы пришли меня казнить и т.п.

Читал свои записи (что он на собрании говорил). Всего, мол, две фразы плохие, где говорится, что надо было исключить, а остальное, мол, все хорошо. И в «Новом мире», дескать, разделяют его точку зрения. Открытое письмо было неправильным. Мне говорит:

— Если не скажешь, кто тебе говорил, выражал свое неодобрение — знать тебя не хочу и руки тебе не подам.

Уж я и так и так: ведь люблю, мол, вас, Гавриил Николаевич, и огорчен я и т.д. А он одно:

— Скажи, да и только!

Опьянел я, одурел, совсем расстроился и ушел — выгнал ведь. Витька еще что-то пытался уладить, но не уладил.

Потом грустили мы у Витьки и пили. Называли себя палачами и фашистами…

Обидели старика. Не переживет еще — вот какие мысли были. И ругали себя и кляли, но что поделать.

Самое, конечно, плохое, что пьяные пришли.

Долго я над всем этим думал, и сейчас, когда пишу эти строки, решил уже больше не казниться. Ведь не прав Троепольский по крупному счету, не прав. Нельзя было ему бить лежачего Солженицына. И зачем ему это нужно было? Ведь у него и имя, и авторитет, и пенсия. Ведь пенсию не могут отнять. Отказался бы выступать, заболел бы. А ведь на него не случайно нажали — важно было его именем и авторитетом убедить воронежских писателей: правильно исключили Солженицына. И что теперь оправдываться, что всего две фразы плохие. Важен окончательный вывод. Итог: нажил себе врага еще и в Троепольском.

Вывод: пить не надо, черт возьми!

Главное утешение: писать надо, работать. Все остальное пройдет и забудется. У Бориса все беды прошли, для него прошли, кончились.

<…> Кажется, многое важное еще не записал. Но вспоминается почему-то только светло-дымчатая собака Троепольского. Очень любит он свою собаку…»

Инцидент с Г.Н. Троепольским был исчерпан 24 марта 1970 года. В этот день в Большом Кремлевском дворце начался Третий съезд Союза писателей РСФСР. А.В. Жигулин пишет:

«Подошел Троепольский — подал руку. Простил.

— Ну, что даже и говорить об этом! Это ерунда! Там после один московский товарищ приходил. Такого наговорил, что… А мы с тобой — друзья. И это мелочь, что произошло.

Поляков потом приходил. Все объяснил».

«Л.Г.» опубликовала вчера открытое письмо Н. Грибачева ген. секретарю Европейского сообщества писателей Дж. Вигорелли, который прислал нам от имени сообщества декларацию в защиту Солженицына. Письмо Грибачева удивительно глупое, безграмотное, хамское до скотства. И главное, цитируя декларацию, где говорится о «восстановлении сталинизма в стране», Грибачев вовсе и не пытается спорить с Вигорелли — смысл его письма таков: не вторгайтесь, не мешайте нам это самое восстанавливать!..»

«19 марта 1970 года, воскресенье.

<…> Улучшаю свой «уголок юмора» — рядом с портретом А.И. Солженицына устроил на книжной полке маленькую книжечку «Устав Союза писателей СССР». Нет в нем такого пункта, по которому Александра Исаевича можно было бы законно исключить из СП».

«9 октября 1970 года, пятница.

Поздний вечер, точнее полночь. Вчера, 8 октября 1970 года, Шведская академия присудила Нобелевскую премию по литературе Александру Исаевичу Солженицыну. Я очень рад! Солженицын, несомненно, заслуживает такой высокой награды. Это великий писатель. Присуждение Нобелевской премии, вероятно, явится новым поводом для травли этого писателя».

Предчувствие Жигулина не обмануло. Уже на следующий день в «Известиях» (Московский вечерний выпуск) была напечатана следующая анонимная заметка — А.В. Жигулин аккуратно вырезал ее из газеты и приклеил между страниц своего блокнота:

«НЕДОСТОЙНАЯ ИГРА

По поводу присуждения Нобелевской премии А. Солженицыну.

По сведениям зарубежных газет и радио, Нобелевский комитет присудил свою премию по литературе А. Солженицыну.

В связи с этим корреспонденту «Известий» в Секретариате Союза писателей СССР сообщили:

Как уже известно общественности, сочинения этого литератора, нелегально вывезенные за рубеж и опубликованные там, давно используются реакционными кругами Запада в антисоветских целях.

Советские писатели неоднократно высказывали в печати свое отношение к творчеству и поведению А. Солженицына, которые, как отмечалось Секретариатом правления Союза писателей РСФСР, вступили в противоречие с принципами и задачами добровольного объединения советских литераторов. Советские писатели исключили А. Солженицына из рядов своего Союза. Как мы знаем, это решение активно поддержано всей общественностью страны.

Приходится сожалеть, что Нобелевский комитет позволил вовлечь себя в недостойную игру, затеянную отнюдь не в интересах развития духовных ценностей и традиций литературы, а продиктованную спекулятивными политическими соображениями».

«13 октября вечером — были с Ирой в ЦДЛ. <…> Фильм («Приключения в загородном доме») пустой. После фильма — кофе. Н. Котенко с женой, прозаик Машин (или Машкин), еще кто-то. В. Дробышев испражнялся насчет старого «Нов. мира» и А.И., развивал свою гнилую философию. В конце концов мы (я, Котенко, Ира) загнали его в угол.

Но кое-что интересное сказал и В. Дробышев. По его словам, Нобелевская премия для М. Шолохова дорого обошлась нашему государству. Долго ее вымаливали, выклянчивали, отдали шведам трофейные документы времен Карла XII. Какой позор! Еще бы знамена шведские, взятые при Полтаве, отдали!»

«16 ноября 1970 года, понедельник.

<…> 10-го декабря должно состояться вручение Нобелевской премии А. Солженицыну в Стокгольме. Выпустят ли его? И впустят ли обратно? Говорят, он сделал заявление, что передаст нобелевские 78 тысяч долларов вьетнамским детям, «детям борющегося Вьетнама»… Много всяких слухов и разговоров, официальной информации нет. Хоть бы уж писателей, что ли, информировали…»

О гнусной обстановке вокруг опального Солженицына, о том, как система ломала души советских писателей, заставляя их отрекаться от «пророка в своем Отечестве», рассказывает такой эпизод из дневника А.В. Жигулина.

«3 апреля 1971 года, суббота.

Вчера, 2 апреля, был на Партбюро секции поэтов. Обсуждали персональное дело Булата Окуджавы. Вся суть его очень несложна: выступая в Молдавии от «Дружбы народов», Булат в ответ на записку: «Достоин ли Солженицын Нобелевской премии?», — ответил: «Достоин».

Я шел на Партбюро с твердым решением защищать Булата. Но его уже, видно, крепко пробрали журналистские боссы <…> Короче, вопреки моим ожиданиям, Булат признал, что совершил ошибку, сожалел и т.д. Я попытался помочь ему, ухватившись за его мысль, что речь шла все-таки о Нобелевской премии, а не о Ленинской, скажем. Нобелевская премия, мол, — премия буржуазная. Швед­ских академиков наша пресса ругала. Премия, стало быть, чужая, нехорошая? Солженицын, стало быть, вполне достоин этой поганой премии… Такая, мол, вероятно, логика внутренняя была у Окуджавы, когда он отвечал на вопрос. И в этом случае криминала никакого нет. <…> В общем, Булату почти сошло — поставили на вид. После Бюро было ощущение, словно в говне искупался. И все были гадки: кто тупостью, кто лицемерием… И сам себе до сих пор гадок: ведь по-честному-то, по-человечески действуя, не надо было мне прибегать для оправдания Булата к формальной, логической уловке. Надо было сказать:

— Друзья! Да вы что, с ума посходили, что ли? Солженицын великий писатель! И зря ты, Булат, вину признаешь! Достоин Солженицын Нобелевской премии! Правильно ты сказал в Молдавии! И я сейчас с тобой повторю: конечно, достоин! Зачем ломать эту дурацкую комедию?..

Вот такие дела!..»

Как и многих коллег по перу, А.В. Жигулина шокировали насильственный арест, обвинение в измене Родине, лишение советского гражданства и высылка А.И. Солженицына 12 февраля 1974 года из СССР (опальный писатель был доставлен на следующий день в ФРГ на самолете).

Начиная с этого момента, А.В. Жигулин в своих записях в дневниках и рабочих тетрадях становится более осторожен, старается избегать острых политических тем, опасаясь возможного преследования со стороны властей — вплоть до ареста и повторного лишения свободы за свои убеждения.

Вот, к примеру, одна из характерных записей тех лет:

«30 декабря 1980 года, вторник.

<…> Спал плохо и мало. Но жив, почти здоров. Ира вчера выкупила в Лит. Фонде путевки в Малеевку на 12 дней, на полсрока — с 31-го дек. по 11 января. А собраться и ехать трудно. Сборы, вещи, суета. Кому-то надо ключ от квартиры оставить, попросить поливать цветы. <…> Хорошо бы было, если бы кто-то из доверенных людей согласился бы пожить у нас эти две недели. Но такого человека нет. <…>

…А я, как всегда, опасаюсь ограбления. Боюсь прежде всего за коллекцию монет, за дневники (впрочем, воры их не возьмут). Их могут взять, просмотреть, на просмотр люди другой профессии».

 

В писательском дневнике встречаются краткие и завуалированные упоминания об А.И. Солженицыне. Например, «Дядя Саша». Или: «Солженицын — письма».

В июне 1980 года А.В. Жигулин с женой и сыном отдыхает в Доме творчества в Коктебеле.

«11 июня 1980 года, среда.

<…> Беседа с Аникстом о «Соловецкой чайке» (он взял ее почитать у Борщаговского). Аникст в целом меня одобряет. «…Вы сделали в поэзии то, что сделал в прозе Солженицын — пробили эту тему… Очень важно — напечатать. Я читал об этом много рукописных стихов, но напечатанные — совсем иное дело. Их люди будут переписывать в тетради, они нужны людям».

Как и многие советские люди, А.В. Жигулин с большой надеждой и даже ликованием встретил начавшуюся в стране перестройку. Он приветствует изменившееся официальное отношение в СССР к творчеству и деятельности А.И. Солженицына, публикацию в журналах многих его произведений, восстановление опальному писателю советского гражданства с последующим прекращением уголовного дела, присуждение ему Государственной премии РСФСР за «Архипелаг ГУЛАГ» в декабре 1990 года.

«6 марта 1987 года, пятница.

<…> Вечером большой разговор с Г. Красухиным о том, как перестройка отражается в газете «Московские новости», на партконференциях и (забыл слово! — P.S. — брифинге) для иностранных и наших журналистов. Процесс глубокий, подлинно революционный. Запишу самое главное.

Готовится реабилитация всех партийных деятелей (кроме троцкистов, ибо они были врагами Ленина), а Бухарин и другие вовсе не были врагами народа. Они были врагами Сталина.

Готовится публикация (кажется, в «Н.м.») «Ракового корпуса» А. Солженицына. Возможно возвращение на родину и самого Александра Исаевича. Готовится советское издание его книги «Архипелаг Гулаг», как ценнейшего сборника документов. А. Солженицын на вопросы журналистов сказал:

— Я не уезжал из СССР. Меня лишили советского гражданства Указом Верх. Совета. Если меня восстановят в советском гражданстве, я с удовольствием вернусь на Родину, которую никогда не собирался покидать».

После публикации «Черных камней» в журнале «Знамя» (1988 год, № 7 и № 8) в Воронеже развернулась ожесточенная литературно-идеологическая борьба, в эпицентре которой оказались редакции газет «Комсомольская правда» и «Молодой коммунар».

«31 октября 1988 года, понедельник.

<…> У Елены (Е. Жоли, французская писательница и журналистка. — В.К.) ко мне просьба… написать ей рекомендательное письмо к А.И. Солженицыну. Но мы всего лишь обменивались несколькими письмами, виделись однажды в ЦДЛ, он подписал мне свою фотографию. И позже — никакой связи почти <четверть> века. Ей надо бы просить такое письмо у академика Сахарова, у Роя Медведева и других подобных людей, которых он хорошо знает, которые связаны с ним. Да, он меня, конечно, вспомнит. Тем более что я процитировал два его письма в «Книжном обозрении». Но понравились ли ему мои «Черные камни»? Он ведь монархист. Конфуз будет, если он ее не примет. Он ведь никого не принимает».

 

1 декабря 1988 года А.В. Жигулин в составе писательской делегации прилетел в Париж.

«5 декабря 1988 года, понедельник.

<…> Беседа с Никитой Алексеевичем Струве. Он подарил мне свою книгу и журнал, я — ему подписал «Стихотворения», 1987, и «Белый лебедь». Эти же книги я передал для Александра Исаевича Солженицына. По словам Н.А. Струве, Ал-др Исаевич положительно говорил о «Черных камнях» в «Знамени» и внимательно заметил мое интервью в «Книжном обозрении», где я процитировал его письма».

«26 марта 1990 года, понедельник.

<…> По телевидению — передача «Слово». Интересное в ней: чтение А.И. Солженицыным отрывка из «Одного дня Ивана Денисовича». Запись голоса на фоне фото и кинохроники. Изумительные забытые уже детали (давно не перечитывал я эту повесть). Это, конечно, жемчужина русской классики».

«29 января 1991 года, вторник.

<…> Пришел Борис Никитин. Зашла речь о письмах А.И. Солженицына ко мне (у меня их было три). Да, были. Сейчас нет. Обнаружилось, что их нет. Они украдены из папки № МА-3 (1964-1968), где всегда лежали в специальном конверте. Возможно, взяли не из папки, а скорее всего при показе кому-то. Письма могли лежать на столе. Я мог отвлечься и т.п. Потеря обидная и копий нет. Т.е. они есть, но где они эти копии? В какой папке? Копии я снимал, посылал А. Абрамову. Еще кому-то».

«29 мая 1994 года, воскресенье.

<…> Газета «Московский комсомолец» (см. вырезку-вклейку) опубликовала гнусную, издевательскую, подлую статью <…> Откуда такая злоба и русофобская ненависть к Солженицыну? Я и раньше замечал презрение, охаивание Александра Исаевича <…>, но решил, что это зависть.

Однако понял нынче, в чем дело. Александр Исаевич сказал по телевидению уже, очевидно, на эту статью:

— Я русский националист.

У нас на такую смелость идут далеко не все русофилы. Разве что Стас Куняев. <…> Как теперь обустроить нашу Россию?».

С пристальным вниманием и искренней радостью А.В. Жигулин следил за сообщениями в средствах массовой информации о триумфальном возвращении А.И. Солженицына на родину. 27 мая 1994 года великий писатель вместе с семьей прилетел из США в Магадан. Затем из Владивостока проехал на поезде через всю страну и закончил путешествие в столице.

«13 июня 1994 года, понедельник.

Медленно, с остановками едет в Москву великий писатель А. Солженицын».

«1 июля 1994 года, пятница.

Развернулась злобная травля А.И. Солженицына в печати <…> и по телевидению… <…> Почему наши литературные <…> так набросились на великого русского писателя? Потому что это русский гений».

«5 июля 1994 года, вторник.

Руки прочь от Солженицына!

Писатель впервые в стране написал и опубликовал при тираническом режиме правду о нем: «Один день Ивана Денисовича». Писатель продолжал в неимоверных условиях травли со стороны КГБ и многих «правых» писателей свое творчество: «В круге первом», «Раковый корпус». Он был выдворен из страны. Ему сказали на Лубянке:

— Или напишите заявление о выезде за рубеж или мы вас убьем!

— Я никогда добровольно не покину Родину! Можете меня убить!

Его насильно посадили в самолет и высадили в ФРГ во Франкфурте на Майне — без визы, без документов.

Генрих Белль приютил его у себя. Солженицын совершил великий нравственный и творческий подвиг. Живя в изгнании, но беззаветно любя свою Родину, он написал бессмертные книги «Архипелаг ГУЛАГ», «Красное колесо» и многие другие.

Сейчас Александр Исаевич Солженицын возвращается в нашу безжалостно ограбленную и проданную Россию.

Радость! Конечно, радость. Тем более что на франкфуртском аэродроме в 1974 году он сказал:

— Я еще вернусь в Россию!

И вернулся.

Но в газетах и по телевидению вдруг развернулась <…> злобная травля великого писателя. Появились, полные злобы, ревности и зависти, публикации покойного <…> Кто вы, нынешние травители Солженицына? Это прежде всего либо чистые графоманы <…>, либо неталантливые, конъюнктурные литераторы, усерд­но служащие любой власти <…>. Побойтесь Бога, неуважаемые господа! <…> О таких И. Крылов писал:

Ах, Моська! Знать, она сильна,

Что лает на Слона.

Заткнитесь в своей злобе, хулители А.И. Солженицына! Стыдно завидовать гению, а тем более оскорблять его. От вас и пылинки не останется, а Солженицын — навсегда, как Пушкин, Толстой, Достоевский!»

«21-VII-94, четверг.

<…> Приезд в Москву А.И. Солженицына. Смотрели весь вечер по телевидению его приезд, его встречу на Ярославском вокзале, его интервью. Великий писатель, великий человек».

«28 октября 1994 года, пятница.

<…> Днем поливал свои иссохшие домашние цветы.

Вечером прекрасное выступление А. Солженицына в Думе».

«28 ноября 1996 года, четверг.

<…> В «Общей газете» статья А. Солженицына «К нынешнему положению в России». Прекрасная статья».

«4 февраля 1997 года, вторник.

Я написал утром письмо А.И. Солженицыну, надписал ему последнюю книгу и «Летящие дни» (ему и Наталье Дмитриевне). К письму приколол свое интервью в «Труде» (там многое касается его).

Письмо, книги и проч. Решили передать А.И. через его Фонд.

Ира с Вовой были в Солженицынском фонде. Это улица Тверская, 12. Когда приехали, оказалось, что Солженицынский фонд решил выдать мне единовременное пособие… тысячу долларов США. Кто-то предлагал двести, но Александр Исаевич твердо сказал:

— Нет! Жигулину — тысячу!

Это высшая сумма, которую они могут выдать.

Спасибо, дорогой Александр Исаевич!»

«7 ноября 1997 года, пятница.

Приходила вечером и была долго Лена Санникова. Книги ей и Солженицынскому фонду. И Александру Исаевичу — издание «Книжной палаты». Надпись — на листке в архиве».

«10 ноября 1997 года, понедельник.

<…> Обозрение «Мир без границ». Завтра приедут снимать сюжет на несколько минут, посвященный 35-летию выхода повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

«11 ноября 1997 года, вторник.

Съемка, примерно минут 20. Инф.-аналитическая программа. Я еще вчера подготовил ход записи. Нашел в дневнике за 1962 год (27 ноября, дн. №78, с. 47-48) свои мысли и текст телеграммы, отправленной тогда Солженицыну и Твардовскому. В общем хорошо сказал и даже спел без повторов «Колымскую песню», но все это сократится до пяти минут».

«15 ноября 1997 года, суббота.

<…> По телевидению в обозрении «Мир без границ» (Млечин) — жалкие крохи записи Е. Сеславиной об «Одном дне Ивана Денисовича».

«27 ноября 1997 года, четверг.

<…> Главное событие, освятившее весь день — звонок А.И. Солженицына. Формальный повод — мое выступление к юбилею «Одного дня Ивана Денисовича». Я, словно с голодухи, на него набросился. И получил ли он мои книги в Америке и т.д. и т.п. О здоровье. У него был в прошлом году инфаркт. Заинтересовали его и мои микроинсульты и почка. И о «Черных камнях», о КПМ. Забастовка журналистов в Воронеже и прочее. А за 1000 долларов забыл поблагодарить. Ладно! В письме напишу. У него скоро день рождения. 11 декабря надо его поздравить. А в будущем году ему будет 80 лет, юбилей. Об «Одном дне Ивана Денисовича», о трудностях, связанных с выходом подобных книг при жизни писателей. О том, что все следователи названы в «Черных камнях» своими именами. За это он меня похвалил».

«3 декабря 1997 года, среда.

<…> Написал корявым почерком письмо А.И. Солженицыну на 4-х страницах. Сейчас Ирка читает, боюсь, заставит переписывать.

Прочитала, предложила сделать две вставки».

«4 декабря 1997 года, четверг.

<…> Снял ксерокопию с письма А.И. Солженицыну и надписал ему книгу «Соловецкая чайка». Созвонился с Солженицынским фондом… и Вова отвез все это в фонд. Жаль, что Наталья Дмитриевна уже ушла и будет (и то предположительно) только во вторник, т.е. 9-го. Так что ко дню рождения А.И. моя посылка может и не попасть.

Но ничего, когда-нибудь попадет».

«12 декабря 1997 года, пятница.

<…> Вчера и сегодня читал книгу А. Солженицына «Бодался теленок с дубом». Безумно интересно».

«15 декабря 1997 года, понедельник.

<…> Дочитал книгу А. Солженицына — гениально».

«31 декабря 1997 года, среда.

<…> Написал телеграмму Солженицыным — с Рождеством Христовым и Новым годом».

«14 января 1998 года, среда.

Вечером звонил А.И. Солженицын: поздравить с Новым годом. Вы, дескать, поздравили меня с Рождеством Христовым, а я вот со Старым Новом годом Вас поздравляю. <…> Говорили о многом. В частности, А.И. сказал, что я в своем письме ошибаюсь — что на его долю досталось гораздо меньше, чем на мою (испытаний). Говорили и о здоровье, сошлись во мнении, что лучше не резать, если можно не резать, не оперировать. Пусть все развивается и проходит по воле Господа.

А «Урановую удочку» А.И. не прочитал — не попало ему в руки новое издание «Черных камней», которые вместе с «Летящими днями» Ира лично передала Наталье Дмитриевне в Фонде 4-II-97 г. Солженицын сказал, что, возможно, найдет у себя новое издание, что после переезда у него беспорядок в книгах.

— Я дарил и в Фонд.

— Вот я в Фонде возьму и прочитаю.

Я не все записал (сократил мелочи), но разговор был очень хороший».

«12 февраля 1998 года, четверг.

<…> Утром нашел для А.И. Солженицына копии снимков Бутугычага, сделанных в Музее Сахарова. Что-то вроде ксерокопий, но впечатляют.

<…> Была Лена Санникова. Чай, беседа, «Колымская песня». Передал с нею для А.И. Солженицына письмо, книгу с «Урановой удочкой», «Северную Гилею» («Враг») и снимки Бутугычага. И еще — две последние черные книги — для Библиотеки Солженицынского фонда. Пусть читают. И Ира настояла, чтобы я передал для А.И. ксерокс публикации о Евстигнееве (бывший начальник «Озерлага». — В.К.). На ксероксе — тоже письмецо для А.И.».

«5 марта 1998 года, четверг.

<…> Звонил А.И. Солженицын. Отдельные его фразы:

— Имею счастье звонить Вам! Спасибо за «Урановую удочку»! Как Вы там выдержали?! Спасибо!

<…> Сказал, что нашлись «Летящие дни». Но он, по-моему, уже плохой — забывает, путает. «Северную Гилею» вспомнил и, что за мои стихи пострадал человек, но за какие не ясно — за «Кострожоги» или вообще за «Память». Все у него перепуталось. Говорит, нашлись «Летящие дни», но за посвящение не поблагодарил. Да. А начал с юбилея — 45 лет! (5 марта 1953 года умер И.В. Сталин. — В.К.). Сейчас посмотрел ксерокопии моих писем А.И. Да, письмо от 12 февраля он прочел. Говорил он и о еще каком-то письме, поступившем без книг. Вероятно, это письмо от 4-II-97 г., его копии у меня нет. Говорил, что очень много приходится читать, не хватает времени».

Из записей в больничной тетради:

«9 февраля 1999 года, вторник.

<…> Вчера до поздней ночи смотрел 1-ю и 2-ю серии фильма О. Фокиной «Избранное» о Солженицыне. Интересно. Сегодня третья серия, но очень поздно, с 23.20. и посмотреть можно, если только не подселят нового соседа. <…>

10 февраля 1999 года, среда.

Вчера Ира с Вовой были в Фонде Солженицына».

 

* * *

 

В последние годы, несмотря на резкое ухудшение здоровья, А.В. Жигулин не оставлял надежды написать мемуары о прожитой жизни, о своей судьбе, о великих современниках. И, конечно, прежде всего — об Александре Трифоновиче Твардовском и Александре Исаевиче Солженицыне. Он все чаще обращался к своему дневнику, письмам и рабочим тетрадям, перечитывал их, делал новые записи. Он до последней минуты, до последнего удара сердца работал. Он уже обдумывал контуры новой книги, которая в случае реализации замысла, безусловно, была бы не менее значимой и интересной, чем «Черные камни».

Не успел.

 

————————————

Владимир Васильевич Колобов родился в 1958 году в селе Добринка Мучкапского района Тамбовской области. Окончил факультет журналистики Воронежского государственного университета. Работал журналистом в региональной и центральной печати. В 1992-1996 годах был главным редактором областной газеты «Молодой коммунар». В настоящее время — сотрудник аппарата Воронежской областной Думы. Кандидат филологических наук. Публиковался в журналах «Подъ­ём», «Релга», «Акценты», «Вестник ВГУ». Автор книг «Запомним его таким», «Жигулинский век». Живет в Воронеже.