Битва утопий
- 26.12.2024
Исторический роман Сергея Петрова «Донская утопия»[1] — увлекательное чтение. Здесь есть все основные компоненты, которые мы ценим в художественной литературе: динамика, драматические события, яркие характеры, противостояние антиподов, любовная линия и свежий, энергичный слог. Открываешь из любопытства первую страницу и спустя какое-то время замечаешь, что треть, а то и половина текста уже позади. Дело, однако ж, не только в занимательности — произведение Сергея Петрова соприкасается с сегодняшним днём в чувствительных точках.
По читательским ощущениям «Донская утопия» меньше всего ассоциируется с «Тихим Доном», как можно было (опасаясь) ожидать. Но автор разумно не пытается быть «маленьким Шолоховым», вставляя для казацкого колорита словечки местного употребления. Его роман компактен и не лишён камерности — сцены большей частью проходят в интерьерах, и читателю со стажем скорей напомнят книги о Французской революции — к примеру, «1793» Виктора Гюго и «Чёрный консул» советского писателя Анатолия Виноградова.
Действия начинаются в марте 1917-го, когда в Новочеркасск, столицу Области Войска Донского, приходит известие об отречении Николая II, и далее охватывают примерно полтора года. Для современных читателей, никак не связанных с темой казачества, следует сказать, что названная территориально-административная единица существовала в Российской империи начиная с конца 18 века как место расселения донских казаков. Своё окончательное название и границы получила в 1870 году и включала девять округов, при советской власти перераспределенных между Ростовской, Воронежской, Донецкой, Луганской и Волгоградской областями. В свободное от войны время казаки кормились в основном от земли и занимали привилегированное положение по отношению к «иногородним» — обычным крестьянам, торговцам и ремесленникам. С началом военных действий они по первому же зову собирались в поход, причём всё вооружение, включая боевых коней, обеспечивали за свой счёт (за это и привилегии).
Сообщение о падении монархии, надо думать, произвело на жителей Области (и не только её) сильное впечатление. Те, кто пережил распад СССР в сознательном возрасте, хорошо помнят ошеломление, когда то, что казалось вечным, прекращает существование. Для людей, узнавших о Февральской революции из газет или по телеграфу, таких исторических примеров не существовало ближайшие лет триста, а по большому счёту не существовало вообще. Именно из-за отсутствия аналогов в собственном историческом опыте любой предложенный тогда проект государственного устройства в той или иной степени заслуживал звание утопического — каким бы разумным и прагматическим он ни воспринимался в ту эпоху. Мы знаем, каким путём пошла История: в проигравших оказались проекты, которые современники могли бы оценить как самые реалистичные, а победил наиболее непохожий на всё прежнее — самый утопический (что задним числом воспринимается как закономерность).
Собственно, этому и посвящён небольшой роман «Донская утопия». Почти все его герои — реальные исторические лица. Таким образом, читателю предлагается максимально приближенная к реальности реконструкция не столь уж давних событий. При этом произведение Сергея Петрова совершенно точно нельзя назвать документальным романом: мы имеем дело с чем-то большим.
При крушении центральной власти даже не тяготеющие к сепаратизму регионы волей-неволей должны проявлять больше самостоятельности — с опорой на местные реалии.
Область Войска Донского не стала исключением — здесь родился замысел Донской республики. Новое образование получилось не лишённым революционного пафоса, но подразумевало минимальные социальные изменения — привилегии казаков остаются неизменны. Условно говоря, «как при царе, но без царя». Главный идеолог и энтузиаст Донской республики — Митрофан Богаевский, бывший директор гимназии, яркий оратор и талантливый организатор. Как человек гражданский, он не может претендовать на военный пост Верховного атамана, зато уговаривает участвовать в выборах генерала Каледина, а затем занимает место его заместителя.
Всё бы ничего, но на территории Области уже действуют советы солдатских и рабочих депутатов. Им казацкие идеалы не особо близки, они ориентированы на революционные партии — эсеров, меньшевиков и, конечно же, большевиков. Последних в романе олицетворяют Владимир Антонов-Овсеенко, один из ключевых участников штурма Зимнего дворца, и Сергей Сырцов, впоследствии более известный как сооснователь антисталинского внутрипартийного блока «Сырцова-Ломинадзе».
Все они борются за свой вариант будущего, и ни одна из мысленных картинок завтрашнего дня не совпадёт с реальностью — даже у победителей исторического спора. К счастью, Сергей Петров не впадает в морализаторство, становясь на одну из сторон и пытаясь рассказать, кто здесь хороший, а кто плохой. Его отношение к привлечённым в повествование персоналиям — ровное и уважительное (а в этом проявляется и уважение к читателям). Авторская позиция определяется выбором главного героя, в особенности – главной героини.
Главный герой — Николай Голубов, известный своей удалью есаул и мятущаяся душа. В его судьбе слово «но» играет особую роль. Потомственный казак, участник русско-японской и Первой мировой — верный защитник Отечества. Но ещё при монархическом строе водил знакомство с социалистами-революционерами и был недоволен тем, что казачьи войска используются для подавления митингов и стачек. После падения монархии его притягивает и к казацкому кругу, и к большевикам. Поэтому для обеих сторон Голубов и свой, и чужой одновременно. Особенно ярко это противоречие видно в его отношениях с Богаевским. Митрофан и Николай — не только ровесники, но и соученики по Новочеркасской гимназии. Однако их чувства друг к другу далеки от тех, что испытывают современные россияне при посещении страницы одноклассника в соцсети: когда Голубова предают суду с намерением лишить его звания казака, именно Богаевский выступает обвинителем. Причём Митрофана Петровича совсем не смущает, что сам он — сугубо штатский человек, типичный «Я нужнее в тылу!», а перед ним — боевой офицер, и речь идёт не о чём-нибудь, а об исключении из военизированного сословия. Этакая попытка реванша бывшего «ботаника» над бывшим «хулиганом».
Думается, в Николае Голубове автор видит один из символов России на распутье — с поиском земной правды, когда и нового хочется, и старого жалко, и выбранный путь был бы всем хорош, если бы не вызывал тяжёлые сомнения в его правильности.
Главная героиня — Мария, дочь профессора филологии, ушедшая в революцию. Её красота и обаяние объединяет основных участников повествования — они все к ней в той или иной степени неравнодушны. Партийная кличка Марии придаёт произведению символическую проекцию, выводя его за пределы документа, — Утопия. Иными словами: если фигура есаула просто обладает некоторой символичностью, то главная героиня — чистый символ с чёрной чёлкой и большими глазами. Попутно замечу, что Мария-Утопия — одна из главных авторских удач. Читателю сложно не испытать чары Утопии и на себе – и вероятно, неслучайно автор даёт ей отчество Сергеевна.
На этом моменте общее знакомство с содержанием «Донской утопии», пожалуй, стоит завершить. В романе действует ещё не менее десятка важных для повествования лиц, но с ними лучше познакомиться непосредственно при чтении — к чему я всех и призываю. Текст Сергея Петрова хорош ещё и тем, что созвучен современности — его интересно рассмотреть в контексте жизни и литературы, которые пересекаются здесь сильней, чем может показаться на первый взгляд.
Самое очевидное соприкосновение — Спецоперация. На страницах повествования нет-нет да всплывают названия населённых пунктов, знакомых нам из фронтовых сводок. Боевые действия ведутся либо непосредственно на землях бывшей Области Войска Донского, либо совсем близко от них. Таким образом, за решения столетней давности, когда УССР была наделена историческими российскими землями, приходится расплачиваться и сейчас. В связи с «Донской утопией» необходимо констатировать: несостоятельность украинской государственности была запрограммирована едва ли не с самого начала. Причин можно назвать несколько, одна из наиболее весомых: в постсоветское время Россия и Украина возродили две противоположные версии казачества.
Не будем скрывать: из «неказацких» регионов России все эти процедуры с избранием атаманов, проведением казацких кругов, обряжением в форму дореволюционного образца, хождения с нагайками выглядели несерьёзно — примерно так же, как попытки создания дворянских собраний потомками дворян или покупка баронских и графских титулов нашими нуворишами. Украинские события сместили смысловые акценты и подчеркнули различия.
Ростов, Краснодар, Ставрополь, Воронеж воспроизвели позднейший вариант казачества — державного, верного Отечеству и долгу, крепкого приверженца традиционных ценностей, ставшего одной из наиболее прочных опор страны. Примечательно, что российское казачество возрождалось стихийно, снизу, и во многом наперекор либеральным правительствам 1990-х, члены которых и не скрывали, что являются антигосударственниками.
В отличие от России, на Украине казачество — в частности, запорожское — получило статус одной из главных государственных идеологем. Причём для создания новой идентичности понадобился архаичный вид казачества, в его первичном смысле вольных людей, бежавших от государственного гнёта (в основном, польского) и признающих только собственную волю. Нет сомнений, что выбор был вполне осознанным. Украинский управляющий класс отчётливо понимал, что при распаде СССР их страна получила много чужого, и условные границы внутри Советского Союза не могут в одночасье стать безусловными, если люди по обе стороны будут считать себя единым народом или, по меньшей мере, представителями наиболее родственных народов. Нужна была непреодолимая черта, разделяющая великороссов и малороссов. Так возникла и стала внедряться концепция украинцев — потомков свободолюбивых казаков, и россиян, у которых склонность к рабству закрепилось на генетическом уровне. Свою разрушительную роль концепция выполнила: миллионам граждан постсоветской Украины она сладко легла на душу.
Но сакрализация Запорожской Сечи была сродни лечению головной боли выстрелом в висок. Воспевать людей, не признающих государственной власти, и ожидать, что государственные структуры будут работать на благо страны, — так себе затея. С тем же успехом можно напялить на авиалайнер конную сбрую и надеяться, что он взлетит, если его хорошенько огреть нагайкой. Многомиллионной страной со сложной экономической структурой, многоукладным обществом не управляют как военным лагерем в несколько тысяч буйных головушек. Майдан и Конституция в принципе несовместимы. Тут: или-или. Вместе они — политическая шизофрения.
Запорожцы (даже Николай Васильевич Гоголь не скрывал) жили добытыми в бою трофеями и грабежом. Добавим: в подражание польской шляхте обитатели Сечи считали себя «лыцарями» и презирали «быдло» — простой народ. Стоит ли удивляться, что украинское чиновничество восприняло аналогичный взгляд на подмандатное население? Бывшие советские люди, по несчастью оказавшиеся под жовто-блакитным прапором, и сами не заметили, как включились в общенациональный заговор против собственного государства — стремясь, где только возможно, его обмишулить, полагаясь больше на кумовство, чем на законы, и предпочитая давать взятки, а не платить налоги.
Справедливости ради стоит сказать: на определённом этапе казаки осознали, что всегда и неизменно будут биты регулярными войсками, и с той поры начали подаваться в наёмники то к польскому королю, то к турецкому султану, пока, наконец, не запросились под руку русского самодержца. Своего государства они не построили и строить не пытались. Закономерно, что независимая Украина сначала пыталась быть «славянской Францией», затем «второй Польшей», после начала СВО — «европейским Израилем», а после фиаско с пресловутым «контранаступом» заговорила о варианте «двух Корей».
Удивительней же всего, что многие из политических украинцев ещё до недавнего времени пребывали в полной уверенности, что ростовчане и кубанцы тайно мечтают присоединиться к их разудалому гуляй-полю. Да и Курск, по их мечтательному мнению, неплохо было бы присоединить к Незалежной. В послевоенном мире этот дурман в головах придётся как-то развеивать, приводя, по крайней мере, часть «небратьев» в братское чувство, и российскому казачеству здесь, нет сомнений, должна принадлежать не последняя роль.
Для этого оно, помимо локального общественного, должно обрести и широкое культурное значение. О российском казачестве нужно писать художественные книги, снимать художественные фильмы, и вряд ли тут стоит ориентироваться на великие образцы Шолохова и Пырьева — получится вторично и неинтересно. А вот роман «Донская утопия» представляется действием в правильном направлении. В связи с чем хотелось бы рассмотреть его и в литературном контексте.
Выбирая своей темой утопию, Сергей Петров, осознанно или нет, пошёл против довольно устойчивого литературного тренда. Уже лет тридцать-сорок (а на Западе и дольше) одним из видов писательской доблести у нас стало выпекание разного рода антиутопий. Их очень привечают иные литературные критики и премиальные комитеты — даже когда имеют дело с примитивной поделкой.
С одной стороны, для части творческой интеллигенции, считающей, что задача литературы — разоблачать власть (по определению монструозную), оно и понятно. С другой — ни отважным авторам, в очередной раз доказавшим, что жить — страшно, страшно, страшно, но их почитателям почему-то не приходит в голову, что наиболее известные утопии — такие как «Государство» Платона, «Город Солнца» Кампанеллы, «Манифест Коммунистической партии» известного дуэта соавторов и во многом сама «Утопия» Томаса Мора — одновременно являются и антиутопиями. Они написаны с позиции потенциальных правителей и для них выглядят очень даже привлекательно. Если те же тексты прочесть «снизу», картинка счастья расцвечивается в серые и коричневые безрадостные тона. Скажем, у философа Платона государством должны управлять философы. Здорово? Здорово. Но на нижней общественной ступени ученик Сократа и учитель Аристотеля располагает рабов, а им, надо думать, без разницы, эпикуреец ли их хозяин, стоик или обычный софист — был бы человек хороший.
Правда, надо сказать и о третьей стороне: как бы мы ни оценивали утопии, они направлены на поиск более совершенного общественного устройства. Их содержание можно обсуждать, о нём можно спорить. Иногда из этого получаются полезные вещи. В конце концов, все существующие ныне Конституции ведут родословную из утопического жанра и давних политических дискуссий (во многом из-за этой родовой особенности ни одна страна не соответствует в полной мере своему Основному закону).
А что предлагают обсудить антиутопии? Ответ: ничего. Их цель — напугать впечатлительного обывателя. Ни замятинское «Мы», ни оруэлловский «1984» ровно ни о чём ни предупредили и ни от чего не уберегли. Называть белое черным и наоборот власть предержащие умели задолго до наступления 20-го века.
Рассказывая о чаяниях столетней давности (какими бы наивными они теперь ни казались), «Донская утопия» подвигает к размышлениям — в историческом, литературном, современно-политическом направлениях. В чём ещё один плюс этого произведения.
В завершение скажу о том, что мне показалось неудачным и чего не хватило.
Неудачно название. Оно годится для научной работы, а не для романа, и к тому же видится неточным, о чём уже сказал (не только Донская республика, но и любой государственный проект в 1917 году являлся утопическим по отношению к монархии).
Сильно не хватило контура Области Войска Донского, наложенного на современную карту, чтобы легче было представлять, о какой территории идёт речь. Право же, вместо предисловия и послесловия, которые тут тоже имеются, лучше было бы для удобства читателей такой рисунок разместить. В интернете я его не нашёл.
Понятно, что названные претензии не относятся непосредственно к тексту, а следующее замечание вряд ли можно назвать претензией или недостатком. И тем не менее: мне не хватило авторской сверхзадачи. Поясню на примере трёх классических романов.
«Айвенго». Собственно, все произведения Вальтера Скотта имеют одну сверхзадачу — создание самого жанра исторического романа. Самое знаменитое творение великого шотландца здесь стоит привести в пример потому, что именно оно впервые подняло тему донских казаков — разумеется, не наших, а английских. Можете поставить эксперимент: спросить у друзей, какая река упоминается в первом предложении «Айвенго»? С вероятностью 99 процентов ответ окажется неверным (если будет дан вообще). Цитирую: «В той живописной местности весёлой Англии, которая орошается рекой Дон…» В лесах между Шеффилдом и Донкастером, как мы узнаём далее, действует славная шайка Робина Гуда. Их способ существования, по сути, ничем не отличается от того, какой вели люди, некогда бежавшие на Дон и в Запорожскую Сечь.
Дабы облагородить лесных разбойников перед британскими читателями, Вальтер Скотт делает их горячими патриотами Англии, ведущими спорадическую борьбу с иноземными завоевателями (точно так же впоследствии Н.В. Гоголь, несомненно, читавший «Айвенго», сделает запорожцев борцами за православную веру). Показательный момент: узнав, что перед ними не просто Чёрный рыцарь, а король Ричард Львиное сердце, Робин сотоварищи преклоняют колена. Демонстрация верноподданных чувств происходит посреди девственного леса, где разбойников никто не может принудить к почтительности, поскольку английский монарх путешествует инкогнито и в одиночку. Такой компромисс между архаичным и служивым казачеством.
«Три мушкетёра». Над этим романом у нас в последние годы принято посмеиваться. Какое-то время по соцсетям гуляло одно и то же пренебрежительное высказывание — де, человек становится взрослым, когда начинает сопереживать не мушкетёрам, а кардиналу Ришелье и его гвардейцам. На мой взгляд, человек становится взрослым, когда не повторяет, как попугай, кем-то брошенную хлёсткую фразу, к тому же неумную, а как минимум понимает, что для чего предназначено. Не стоит ломиться в открытые двери, указывая, что роман о юном дворянине, приехавшим покорять Париж, далёк от того, чтобы называться историческим. Людовик XIII вовсе не был таким политическим ничтожеством, каким его изобразил Дюма-отец и сыграл наш Олег Табаков. Однако «Три мушкетёра» писались и публиковались порциями в газете во времена, когда монархия во французском обществе потеряла остатки популярности — в романе просто не могло быть хорошего короля. Одним из институтов, который всё ещё поддерживал монархию, была французская католическая Церковь — в романе просто не могло быть хорошего кардинала. Сверхзадача Александра Дюма была шире, чем достоверное изображение какого-либо исторического периода или лица: он хотел вызвать интерес к французской истории в целом. Что с успехом и проделал. Не зря впоследствии молодой Жюль Верн с пиететом писал Дюма-отцу, что хочет сделать для географии то же самое, что тот сделал для истории.
Конкретно с «Тремя мушкетёрами» Дюма удалось то, на что он, скорей всего, и не рассчитывал: нация галантерейщиков Бонасье вдруг всерьёз поверила, что все они — немножко д’Артаньяны, и мушкетёрский плащ прочно вошёл в культурный код Франции. А ведь речь шла о полузабытом подразделении в сотню-полторы человек. Это ли не чудо культуры? Не думаю, что все россияне, аналогично французам, должны почувствовать себя «немного казаками», но потенциал, как видим, есть, и большой.
«Война и мир». Для современников Льва Николаевича Толстого эпопея о войне 1812 года, конечно же, не была историческим романом: немалое число из них были участниками тех событий. Но вот какое дело. Хотя Россия и являлась несомненной победительницей Великой Армии, вторгшейся в отечественные пределы через реку Неман, Наполеон по-прежнему считался среди российской аристократии великим человеком. Победа над ним вызывала у графов и князей лёгкий оттенок стыдливости: да, победили, но «не по правилам» — не в череде решающих сражений, как принято у выдающихся полководцев. Гений Толстого убрал этот фальшивый комплекс неполноценности — показал Бонапарта как личность отнюдь не выдающуюся, а победу над ним — как одно из самых великих достижений русского оружия и русского народа.
Я далёк от того, чтобы оценивать современные исторические романы по меркам титанов XVIII – XIX веков. Однако их авторам есть что брать у великих. Уверен, что следующий роман Сергея Петрова на разрабатываемую им тему будет не менее хорош, чем «Донская утопия», и, может статься, в нём проявится и сверхзадача. Во всяком случае, я этого ему желаю.
[1] Сергей Петров. Донская утопия. Роман. – М.: ООО СМЛ-групп, 2023.
Владимир Владимирович Очеретный родился в 1966 году в городе Кишиневе. Служил в железнодорожных войсках, принимал участие в строительстве БАМа. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Работал журналистом и пиар-менеджером в государственных и коммерческих структурах. Публиковался на сайте ИА «REGNUM». Роман «Незадолго до ностальгии» вошел в шорт-лист Горьковской премии, издан издательством «Арсисбукс». В настоящее время работает журналистом газеты «Про Реутов» (Московская область).