Белое пятно науки

На исходе разгульных девяностых советская цивилизация представляла собой жалкое зрелище — на ла­дан дышащие «икарусы» и трол­лейбусы, с предсмертным стоном раскрывающие свои двери и впускающие в обшарпанные салоны мрачных людей сплошь в серых, черных, и коричневых куртках, плащах и пальто; разбитые, как после войны, дороги, которые из тебя всю душу вытрясут, пока доедешь до работы; потемневшие, будто давно нечищенные зубы, хрущевки с горланящами петухами на балконах.

Десять лет страна жила как в трауре, а редкие и скудные застолья больше походили на поминки, особенно когда из экрана старого «Горизонта» или «Рубина» некстати высовывалась нетрезвая физиономия президента, который привычно гнусавил какую-то чушь, вроде того, что теперь каждый россиянин может позволить купить себе киви.

В девяностые было ощущение, что невидимая рука, нет, не рынка, а Бога, не спеша отделяет агнцев от козлищ и расставляет их по разные от себя стороны, как расставляет задумчивый гроссмейстер белые и черные фигуры на шахматной доске. Агнцы за гроши трудились в поте лица на недобитых заводах и мечтали о возрождении Советского Союза, профсоюзных путевках и кассе взаимопомощи. Холеные козлищи стояли на рынках с туго набитой мошной — они как пылесосы высасывали скудные заработки из кошельков агнцев, а потом строили себе коттеджи и ездили отдыхать «за бугор».

А я во второй половине девяностых трудился на градообразующем заводе модельщиком с этими самыми агнцами, бывшими в большинстве своем преклонного возраста. Один из них, седой и белоглазый Анатолий Владимирович Богачев, часто и грустно вздыхал: «Вишь, оно как, ребятушки. Горбачев богатый, а Богачев горбатый». Другой, смуглый и носатый Владимир Яковлевич Ершов, трескучим сорочьим голосом поучал: «Здесь вы, ребята, ничего кроме геморроя не заработаете».

«Ребята» — это мы с Лехой Бессоновым. Мы одногодки. Вместе учились на «пятерки» в заводском училище. Вместе провели длинный и нервозный жаркий июньский день в областном военкомате, когда мы до последнего не знали, куда нас отправят, только бы не в Чечню, но Бог миловал. После армии вместе пришли на «Энергомаш» по специальности и вместе набивали первые шишки, постигая азы непростого ремесла.

Наша работа заключалась в изготовлении сложной модельной оснастки из дерева по чертежам для литейного производства. В литейном цеху наши формы кверху дном ставились в опоки, которые затем набивались песком. Потом форму при помощи крана вытаскивали за крючки из утрамбованного вокруг нее отбойником песка и в образовавшуюся пустоту заливался металл.

Доску мы заготавливали на фуговальных и рейсмусных станках, а дальше уже шла ручная «лепка» и подгонка до нужных размеров при помощи ручного инструмента: зензубель, фальцгебель, цунубель, шерхебель… Порой, когда подвыпивший мастер одалживал у своего товарища какой-нибудь из вышеперечисленных инструментов, его свободолюбивый и раскрепощенный русский дух сопротивлялся такому засилью иноязычия в работе, и человек в сердцах восклицал: «Гады немцы!»

«Энергомаш» представлял из себя десятки цехов, задействованных в котельном, трубопроводном и металлургическом производствах. По площадям цеха были похожи на огромные торговые центры, называемые по-американски моллами. Это было «государство в государстве» со своими «улицами», магазинами, тротуарами, палисадниками и разветвленной сетью асфальтированных дорог, по которым туда-сюда сновали оранжевые электрокары, управляемые «карменами», как называли водителей электромобилей заводчане.

В нашем цеху из бетона и стекла на четырех участках трудились модельщики, столяры, плотники и «металлисты». Все тогда в запущенном российском государстве текло и не грело, и наш цех не был исключением. Дырявая крыша хоть и защищала от грибных дождей, но была бессильна против тропических ливней, когда вода в цеху стояла по колено. Тогда вырубали электричество, и все злые и насквозь промокшие работники, стуча зубами, расходились по домам смотреть горячие мексиканские сериалы. В поврежденные окна цеха то и дело залетали стрижи. Они долго кружились под высоким потолком, подыскивая место гнездования, а уже через месяц птицы весь световой день сновали то наружу, то внутрь, чтобы накормить птенцов.

Порой, отложив в сторону шерхебель и смахнув белую стружку с рукавов черной спецовки, Леха Бессонов долго глядел на семейную стрижиную суету под потолком. Так обычно верующие рассматривают фрески под куполом в храме. Задрав голову вверх и подбоченившись, он был похож на Вовку в Тридесятом царстве, только не озорного, а томного.

— Жениться мне надо, — мечтательно вздыхал Леха, и его большие серые глаза увлажнялись, а крупный мясистый нос розовел. — И разряд повысить до четвертого.

Женитьба после армии стала для него навязчивой идеей. Не только всем работникам в цеху, а их было двести человек с лишком, но и забредавшим к нам итээровцам из инженерного корпуса Леха отчаянно сигнализировал, что есть такой вот двадцатилетний добрый молодец, который благополучно созрел для уз Гименея и очень беспокоится, что вот-вот перезреет, как чрезвычайно нежный крымский персик.

Однако было бы несправедливо утверждать, что Бессонов полагался только на усердие и «сарафанное радио» шапочных знакомых и коллег по цеху. Со своей стороны он демонстрировал чудеса эквилибристики, когда возле его верстака появлялась маленькая и костлявая уборщица Лариска с провалившимся, как у есенинского гармониста, носом. Забубенная Лариска метлой «вжик-вжик» направо и налево, а Леха, побросав инструмент и выкидывая коленца, «скок-скок» на соседний участок. Бессонов был почему-то убежден, что если уборщица хоть раз случайно проведет метлой из березовых прутьев по его ботинкам, то он после этого жуткого ритуала никогда не сможет жениться, и все старания его многочисленных кунаков пойдут прахом.

Итак, поскольку историческая наука требует точности, 14 августа 1998 года в пятницу мы сидели в курилке и разгадывали кроссворды с Лехой Бессоновым и Андреем Лахновым, чернявым и упитанным сорокалетним модельщиком пятого разряда, страдавшим приступами нарциссизма и страшно гордившимся тем, что даже начальник цеха ездил на работу на троллейбусе, а он всегда подъезжал к проходной с женой на красной «Таврии».

— Дальневосточный олень, шесть букв, — последовала новая вводная от Лехи.

— Изюбрь, — недолго думая ответил Андрей.

Но произнес он это слово так жеманно, манерно и ломко, как, я слышал, поют по радио француженки, что Леха не поверил и, глянув исподлобья на товарища, недовольно буркнул:

— Хорош прикалываться, Андрей!

— Ты дурак, Леха! — побагровел Лахнов. — Пиши, как я сказал!

— Не буду писать! — обиделся Бессонов и бросил карандаш.

— Ребят! Идите на котят посмотреть у слесарей!

Это к нам присоединился тощий, весь высохший от нервической болезни модельщик четвертого разряда Сашка Пищулин. Спецовка на нем висела, как на тремпеле. Мало того, что его антрацитовые глаза постоянно моргали, так еще каждый из них подмигивал по вольной программе. В этом отношении он был чем-то схож с хамелеоном, у которого один зрачок устремлен ввысь, а другой поглядывает в сторону.

— Не ходите к слесарям, пацаны! — брезгливо скривился Лахнов. — Наберетесь там у них заразы.

— Это почему? — насторожился Леха.

— Да потому, что они «левые»! Ленька Саламаха все со своими маникюрами носится. Ху-ху-ху! — Андрей, передразнивая слесаря, подул на свои ногти. — Генка Тарасов в бабском шмотье шляется, а Быстроногий Олень, сами знаете, тридцать лет дурню, а он до сих пор не женат. Потому что «левые» они!

— У нас в цеху таких нет! — серьезно посмотрел Бессонов на Лахнова. — Может, в заводоуправлении или в инженерном корпусе…

— Ну, как знаете! — фыркнул Андрей, считавший себя «душой компании», «центром притяжения» и не терпевший никаких возражений своему видению жизни.

Мы вышли из курилки, прошли через машинное отделение, гудевшее, как улей, где модельщики обрабатывали доску, и вскоре оказались словно в другом измерении. Слесарка походила на обычную уютную квартиру, что в заводском цеху, наверное, казалось нелепым каждому, кто туда заходил. Стены здесь были обклеены разными кусками обоев: розовыми, голубыми, коричневыми, золотистыми; словом, всем тем, что оставалось у слесарей после домашних ремонтов. У них был свой санузел, за стеной которого на крючках висели полотенца, мочалки и трусы. На одной тумбочке ворковал старенький цветной телевизор, а на другой предавался художественному свисту эмалированный чайник, закипающий на электроплитке.

За кухонный столом, покрытым зеленой клеенкой с красными розами, сидели два пятидесятилетних слесаря, те самые Ленька Саламаха и Генка Тарасов. Первый — белобрысый и бородатый мужик в тельняшке — старательно обрабатывал свои ногти дамской пилочкой. Второй — в малиновой футболке, склонивший голову с прямыми, жирными, будто напомаженными, русыми волосами, — сосредоточенно, как хирург со скальпелем, разрезал маленьким складным ножом хлеб, сало, вареную картошку и огромную луковицу.

— Вы чего, ребят? — инстинктивно по-звериному прикрывая ладонью свой термосок, спросил Генка Тарасов. — Сломалось что?

— Нет, мы котят посмотреть, — ответили мы.

— Это можно, — лукаво улыбнулся себе в усы Ленька Саламаха. — Это дело хорошее. Вот когда у нашего «кармена» Ваньки Фоменко родилась двойня, никто не изъявил желания полюбоваться на его младенцев, а котятки — это совсем другое дело, это мы понимаем…

— А мы подумали, сломалось что! — перебил напарника Генка. — Вот ваш Богачев с волосатой спиной, ему говоришь: ты после фуговки не спихивай сразу всю гору опилок в вентиляцию, она же забьется — не понимает долдон! А еще шестой разряд!

— А Ершов?! — подхватил Ленька. — Все станки в цеху переломал. Такой человек! Ему плоскогубцы дай, он и их сломает.

Леха решил зайти в туалет, а я подошел к лежащей на коврике в углу между двумя тумбочками серой пятнистой кошке с легким рыжим напылением на спинке. У зеленоглазой красотки была белоснежная грудка и такие же «носочки» на лапках. Я почесал ее за ушком, под подбородком, и кошка откликнулась одобрительным мурчанием, как бажовская Муренка: «Пр-равильно делаешь, пр-равильно!» Потом я взял двух ее детенышей и сел за стол со слесарями, усадив себе одного котенка на левое колено, а второго на правое. И они спокойно сидели, как воспитанные и послушные дети на коленях у отца.

По телевизору транслировали новости. Ельцин прилетел в Новгород. У взлетной полосы его разглядывала, как медведя в вольере, пестрая толпа журналистов, находившаяся за ограждением.

— Борис Николаевич, будет девальвация или нет?! — отчаянно закричал журналист, перегнувшись через барьер.

Президент, обещавший «лечь на рельсы» накануне гайдаровской «шоковой терапии», грозно сверкнул очами, надул щеки и зарычал:

— Не будет!

И чтобы задушить крамолу на корню, он подошел ближе к людям и снова рыкнул:

— Не будет!

Но журналисты оказались не робкого десятка и продолжали сыпать вопросами:

— Твердо и четко?

— Твердо и четко! — набычился Ельцин и сделал кистью правой руки такую причудливую загогулину, что все сразу поняли, что президент опять «под мухой».

— Правильно Андрей сказал, они тут все «левые»! — взволнованно зашептал мне на ухо Леха, вернувшийся из слесарского санузла. — У них на рукомойнике земляничное мыло лежит.

— Я когда на флоте в Севастополе мотористом служил, — Саламаха отложил пилочку и так же отрывисто и быстро подул на свои пальцы, как его и передразнивал модельщик Лахнов, — так перед увольнительной всегда ногти бесцветным лаком покрывал. А потом выйду на набережную, жара во всю глотку, а они у меня так и горят на солнце, ослепнуть можно. Красота!

— Красота — страшная сила! А у меня дело было, наутро после восьмого марта проснулся, тогда еще «сухой закон» не отменили, башка трещит, жена никакая валяется, — хрумкая луковицу с хлебом, начал Генка Тарасов, — так я ее колготки с шубой напялил на себя, шиньоном прикрылся, морду накрасил, сапоги натянул и в магазин. А там уже толпа мужиков в очереди томится, сам такой, понимаю. Ну, я, чтобы не спалиться, в полсилы их локтями расталкиваю: «Мужички, мужички, ха-ха-ха, сегодня мой праздник, пропустите даму без очереди, ха-ха-ха». Ну, они расступились, конечно, только все на мои ноги пялятся. А чего пялиться-то? Хотел им сказать: «Там под колготками такие же козлиные волосатые ноги, как и у вас, придурки!»

— Тогда бы ты оттуда живым точно не выбрался, — резонно заметил Саламаха.

В слесарку порывисто ворвался Быстроногий Олень с матерчатой сумкой в руке. Высокий, жилистый, нос а-ля Буратино. Подозрительно стрельнув по нам глазами, он кинулся отпирать свой шкафчик. В сумке позвякивали бутылки.

Быстроногий Олень был официальным дилером самогонщиков из первого цеха, которые прямо на заводе ставили брагу и занимались последующей перегонкой. Работы у слесарей было мало, а свободного времени — целый вагон, поэтому Быстроногий Олень всегда успевал удовлетворять жажду рабочего класса и никогда не отказывался от заказов, дорожа каждым своим клиентом, по несколько раз на день совершая спринтерские забеги из цеха А в цех Б и обратно.

Обычно рабочие, кучкуясь компаниями, заказывали бутылку на троих за десять рублей. Скидывались по три рубля с полтиной. Столько же стоил комплексный обед в заводской столовой. Средняя зарплата у станочников была тысяча рублей. У слесарей и «карменов» — в два раза меньше. С каждой бутылки Быстроногому Оленю полагались «копытные» — десять процентов или пятьдесят граммов в жидкой валюте, которую предприимчивый слесарь сливал в свою тару, а потом, когда наполнялось пол-литра, заново пускал в продажу.

— Ну что, Витек, много сегодня скалымил? — прислушиваясь к звону бутылочного стекла и журчащему переливанию жидкости за раскрытой дверцей шкафчика, спросил Саламаха.

— А тебя заба дусыт, — зло прошепелявил Быстроногий Олень.

— Да не жаба, а целый бегемот! — миролюбиво осклабился «морской волк» в тельняшке. — Ты бы женился, Витек, остепенился бы. А то бегаешь, как золушок, ублажаешь этих остолопов, да того в расчет не берешь, что позоришь нашу профессию. Я вот на выходных тоже подкалымливал у одного писарчука, интеллигент — четыре глаза, так он мне экзамен устроил: «А ты знаешь, слесарь, кто такой Онегин? А ты знаешь, кто такой Теркин?» Так и хотелось ему в рожу двинуть разводным ключом…

— Мне хата нузна! — оборвал его излияния Быстроногий Олень.

— Так иди в примаки! Вон, как Генка, и будет тебе хата! — не унимался Саламаха. — Если бы Генка в твои годы так рассуждал, то не видал бы он сейчас ни малиновых футболок, ни сиреневых трусов!

— Лень, ты язык свой завяжи морским узлом! — разозлился Тарасов.

Малиновую футболку ему подарила дочь, которой очень не нравилось, что ее отец одевается, «как в концлагере», а про трусы, наверное, напарник приврал ради красного словца.

— Ну, ладно, мужики, мы пойдем, — весь пунцовый, поднялся из-за стола Леха Бессонов.

Я передал котят их матери. Дремавшая кошка разлепила сонные изумрудные глаза с тонкими черными вертикальными черточками. Увидев меня, ее глаза вспыхнули одобрительной улыбкой гостеприимной хозяйки. Она словно говорила мне: «Ты приходи к нам еще, будем рады!» — «В понедельник принесу вам чего-нибудь вкусного!» — глядя глаза в глаза и так же, как она, медленно моргая, ответил я без слов. Кошка поняла, блаженно сощурилась и замурчала от моих поглаживаний.

— Ну, ты идешь? — недовольно фыркнул Леха.

Рабочий день уже заканчивался. До звонка оставалось пятнадцать минут. Последние припозднившиеся модельщики мылись у длинного, на два окна, рукомойника с общей, такой же длинной, раковиной из нержавейки. Они стояли в сланцах, как аисты, на одной ноге, вторую закинув на раковину и намыливая ступню большими коричневыми брусками.

— Мойте, ребята, хозяйство мылом хозяйственным, — весело подмигнул нам долговязый Ершов.

Над рукомойником и курилкой нависала наша раздевалка, сваренная из металла и обитая крашенной в синий цвет фанерой. С каждым шагом наверх по высокой, как в иных фитнес-клубах, лестнице, все отчетливее слышались радостно возбужденные окончанием рабочего дня и предстоящими выходными голоса рабочих. Культура пития в цеху, за исключением немногих забулдыг, была такова, что до обеда «соображали на троих», а после него был «отходняк». Поэтому к половине четвертого все были на бодрячке, наплескавшись и умывшись.

У каждого из нас теперь было по трехстворчатому шкафу, сбитому из деревянных брусков и фанеры. Накануне, в июле, по заводу прошло первое большое сокращение, и наши ряды заметно поредели. Я открыл дверцу и стал быстро раздеваться. Еще в слесарке меня стала беспокоить, как говорила наша единственная уцелевшая после сокращения уборщица Лариска, «какая-то зудежь» в ногах.

Скинув спецовочные штаны, я с ужасом обнаружил, что мои ноги до колена, а кое-где и чуть выше, усеяны множеством горящих и кровоточащих прыщиков, как у детей при ветрянке.

— Сашка! Ты что, сегодня весь день без трусов работал?! — изумленно воскликнул Богачев, переодевавшийся у соседнего от меня шкафчика.

— А пусть все дышит, — ответил Пищулин, спешно надевая чистые брюки и перемигиваясь вразнобой глазами.

— А я думал, что ты ртом дышишь, — озадаченно «завис» Богачев, — или носом.

Все вокруг дружно заржали, но мне было не до смеха. Спросить бы у Андрея Лахнова, предупреждавшего: «Наберетесь там у них заразы». Видно, знал он что-то. Только неудобно как-то спрашивать у этой ехидны и нарцисса. Да и не доктор он. Надо будет после работы зайти к кожнику в первую городскую, что напротив «Энергомаша», — так думал я, переодеваясь в прескверном настроении, ведь никогда прежде ничего подобного со мной не случалось.

На остановке «Энергомаш» Леха предложил отметить пятницу пивком из ларька. В самом деле, почему бы ему не скоротать время, пока «ищут пожарные, ищет милиция» для него подругу жизни. Но с моими новыми заботами я отказался, сославшись на «дела», и поспешил в больницу через дорогу.

В регистратуре сказали, что сегодня врач уже не примет меня, но можно записаться на утро понедельника. «Что ж, — подумал я, — позвоню в понедельник на работу и отпрошусь». С тем и поехал домой на разболтанном троллейбусе, издающем какофонию скрипящих и громыхающих звуков, как фантастический пепелац в фильме «Кин-дза-дза».

Каждый раз на середине пути, едва показывался у речки Везелки заброшенный военный завод «Опыт», который так и не успели ввести в эксплуатацию перед развалом страны, я отводил от него глаза, ощущая покалывающую боль в груди и горечь в горле. Потемневший бетон этого гигантского сооружения угаснувшей цивилизации навевал мрачные мысли о нашем будущем. И каждый раз переезжая через мост, я испытывал гнетущее чувство, что мы переезжаем покойника.

Едва зашел домой, как навстречу мне из кухни вышла мать с шитьем в руках и, подслеповато щурясь, сказала:

— Сходи к Михаловне. Ей сегодня плиту поменяли, она попросила старую вынести на мусорку и десятку нам дала.

Михаловна жила одна прямо над нами на восьмом этаже. Я позвонил, и за дверью раздался хриплый старческий голос:

— Кто?

— Сосед снизу. Я за плитой пришел.

Два раза щелкнул замок, и на пороге я увидел круглобокую старушку маленького роста. Щеки словно яблоки, глаза как щелки, седые волосы стянуты на затылке в тугой пучок. Она была похожа на японку, разве только что была не в кимоно с зонтиком, а в пестром сарафане с топором в руке.

— Ты Нинин сын?

— Да.

— Средний?

— Старший.

— Ну, пойдем.

Она повела меня на кухню, размахивая по пути свободной рукой, словно призывая стены в свидетели и «приседая» по-вологодски на букву «о»:

— Это моя собственность! Я ее приватизировала. Пусть только попробуют отнять. Видишь, какой у меня топор? Я им в деревне головы курам рубала.

На кухне в четыре квадрата, где в тесноте, да не в обиде умещались маленький кухонный стол с двумя табуретами, холодильник «Полюс» и сервант с посудой, впритык к подоконнику притулилась новая четырехконфорочная украинская «Дружковка». Посередине кухни стояла старая колченогая и закопченная двухконфорочная плита. Я приподнял ее за края от пола, и она оказалась даже легче, чем я думал, — плевое дело.

— Подожди, — Михаловна положила топор на старую плиту, повернулась ко мне задом и, нагнувшись, стала шарить под столом.

Оттуда она вытащила два пластмассовых ведра, доверху наполненных какими-то лекарствами в упаковках:

— Выброси их!

— Что это?!

— Мне их дочка приносит, а я не пью.

— Почему?

— Не требуется.

— Но зачем выбрасывать! — Ошалел я. — Если у вас не будет лекарств…

— Главное, чтобы я была! — с богоборческим вызовом топнула ногой Михаловна.

— Так, может, потом понадобятся. Врачи скажут…

— Врачи ничего не знают. Они — «турки»! — рассердилась старушка. — Мне семь и семь в этом августе будет. Я в колхозе сады сторожила, и у меня ни разу температуры не было! Ко мне во сне родственники, Царство им Небесное, приходят и говорят: «Когда ты к нам придешь?», а я им отвечаю: «Никогда!»

Я не стал больше спорить с Михаловной, сказал только, что пусть лекарства пока еще побудут у нее под столом, а сам схватил плиту и выскочил за дверь.

За выходные я перечитал все мамины медицинские справочники, но так и не смог по ним поставить себе диагноз, потому что ни одно из описаний симптомов различных болезней не подходило под мой случай. Однако за эти два дня мои кроваво-красные прыщи превратились сначала в розовые, а потом даже в бледно-розовые. Я готов был уверовать в правоту слов великого римлянина, сказавшего: «Покой — лучшее лекарство». Но все же, раз уж записался, решил обратиться к медикам. Пусть они, как знатоки из передачи «Что? Где? Когда?», раскроют мне тайну высыпания красных прыщей на ногах.

В девять утра в понедельник я был в первой городской больнице. Она кричаще требовала ремонта, как и все в России, и не косметического, а капитального. Посетителей в коридорах почти не было. Постоянные осенне-зимние клиенты медиков были заняты своими огородами. Август — месяц сбора урожая. Ельцин со своими младореформаторами заставил-таки дорогих россиян полюбить землю, а тем, кому непосильно было заниматься тяжелым сельским трудом, одна экстравагантная дама от политики посоветовала собирать грибы и ягоды.

Я сразу попал на прием к дерматовенерологу. Это оказалась молодая полная женщина с мутным взглядом, какой обычно бывает у тех пожилых людей, у которых разрушается хрусталик глаза.

— Я вас слушаю, — равнодушным голосом начала она.

— У меня на ногах до колена какие-то красные прыщи высыпали.

— Показывайте.

Я снял джинсы и оказался в длинных семейных трусах, которые были мне почти до колена.

— Вот досюда, — провел я ребром ладони по коленным чашечкам.

В глазах докторицы появился хоть какой-то тусклый интерес. Немного подавшись туловищем вперед над столом, она с сомнением спросила:

— А выше коленей?

— Там нет.

— Точно нет?

— Точно.

Я подумал, что она сейчас, как интервьюировавшие в пятницу президента журналисты, спросит меня: «Твердо и четко?» И я уже готов был надуть щеки и железно ответить: «Твердо и четко!» Но вместо этого докторица сделала ход конем, как это любят делать следователи по особо важным делам, и неожиданно спросила:

— У вас были беспорядочные половые связи?

Она это сказала это с таким выражением лица, словно обычный терапевт, спрашивающий у пациента: «Ветрянкой в детстве болели?»

— Нет! — стараясь держать себя в руках, ответил я. — Вы можете мне сказать, что это такое?

— Это может быть все что угодно, — докторица взяла серый бумажный бланк из стопки на левом краю стола и стала что-то на нем чиркать. — Вам нужно сдать анализы на втором этаже — кровь из вены, кровь из пальца. Через час заберете и снова ко мне.

На втором этаже тоже никого не было, и я сразу вломился в кабинет сдачи анализов со своим направлением. Пожилая медсестра шарахнулась от меня, как от приведения:

— Да у вас ни кровинки в лице! Я не буду у вас кровь принимать!

Но как же без анализов? Пришлось успокоиться и снова взять себя в руки. Через пару минут кровинки в лице, видимо, опять заиграли, потому что медсестра радостно воскликнула:

— Ну вот, теперь совсем другое дело!

Через час я снова был в кабинете дерматовенеролога. Она с недоумением изучила результаты анализов, потом перевела свой мутный взгляд на меня и честно призналась:

— Я не знаю, что это у вас такое.

— И как мне быть?

— Попробуйте обработать ноги мазью Вишневского.

— А если не поможет?

— Тогда приходите снова, — тяжело и глубоко вздохнула она, словно взялась нести непосильный крест, — будем думать.

Мазь Вишневского я, разумеется, покупать не стал, потому как почувствовал, что докторица и сама сомневается в том, что мне советует.

Было уже половина одиннадцатого, когда я вышел из больницы. На улице вовсю жарил август. Безбрежное небо сверкало и слепило глаза своей синевой, а белые, как морская пена, облака наплывали на высокие кроны деревьев центрального парка, находившегося правее от меня. «Острова зеленого мыса», — почему-то подумалось мне.

И все же на улице ощущалась некоторая суета и нервозность. Иные прохожие своей растерянностью напоминали заблудившихся потеряшек. У дверей в банк на углу пересечения двух улиц расхаживала влево-вправо, всхлипывая и звонко цокая каблуками по каменным плитам, высокая, крупная и сутулая женщина колхозного типа, с кем-то разговаривая по мобильному:

— Мы должны были с мужем через неделю уже загорать на Кипре, а теперь все отменяется! Девальвация! — истерила крашеная блондинка в несуразно на ней сидящем деловом костюме, размазывая, как лопатой, мужицкой ладонью тушь и сопли по лицу. — И придется нам вместо Кипра лететь в эту вонючую Турцию! Прикинь, подруга! Я ненавижу эту пьяную мразь!..

По пути на завод я подошел к ларьку возле остановки «Энергомаш», где мы обычно по пятницам после работы брали с Лехой Бессоновым по паре бутылок пива с чипсами или соленым арахисом. Такие ларьки с небольшими стеклянными витринами были переделкой из железных транспортных контейнеров и стояли на каждом углу. Коммерсы их называли «точками».

Итак, дойдя до «точки», я в очередной раз испытал шок, как, видимо, и задумывалось творцами великих рыночных реформ. За стеклом был все тот же ассортимент с яркими и кричащими этикетками: «Орбит», «Мальборо», «Лейс», «Пепси», «Баунти»… Вот только цены на все заметно выросли. Сигареты, которые вчера стоили три рубля, теперь продавались по шесть.

— Почему такие цены? — спросил я в окошко у продавщицы спортивного телосложения с собранными в длинный, как у лошади, хвост волосами цвета соломы.

Она кромсала ножницами лист белой бумаги. Рядом лежали фломастер и скотч.

— Так дефолт объявили! — бесшабашно радостно откликнулась королева ларька как человек, у которого все самое худшее уже позади. — Я с утра не могла отдуплиться, что происходит. Все подходят и берут сигареты блоками. Никогда такого не было. Сбегала домой по делу, а мобилу в ларьке забыла. Возвращаюсь, а у меня девятнадцать пропущенных. Набираю хозяина, а он орет, будто его грабят и режут: «Срочно умножай все цены на два!» Вот сижу, занимаюсь. А люди все молча хапали, хоть бы предупредили. Что за народ у нас!

Я поспешил на завод, надеясь, что, может, хоть там еще уцелела тихая гавань прежней жизни, которая в свете последних событий представлялась не такой уж и мрачной. Однако в нашем цеху тоже произошли революционные изменения. Вдоль стен по всему периметру был густо посыпан какой-то белый порошок.

— Ну как сходил?! — подскочил ко мне маленький, юркий и наглый, как воробей, мастер нашего участка Серега Наумов — вислоусый, голубоглазый хохол из киевской глубинки.

— А что это такое? — показал я взглядом на посыпку.

— Санэпидемстанция, — объяснил мастер. — Слесаря еще в пятницу хай подняли, что их блохи за ноги покусали. Нашему начальнику трезвонить стали. Вот сегодня утром служба приехала.

— Так это значит — и меня блохи покусали?! А медики в больнице сказали, что понятия не имеют, что это такое.

— Пссс… — прыснул Серега. — Ты бы еще к бабкам-гадалкам на Болховце обратился. Медицина — это белое пятно науки! Лучше бы вон у наших мужиков спросил. Я когда после аппендицита дома лежал, так мне так хотелось огурцов наших бочковых, ядреных, аж скулы сводило. Медики сказали: «Нельзя, соблюдай диету!» А батя мне говорит: «Если хочется, значит, можно! Организму требуется, ешь и никого не слушай!» И я нарубался от души огурцов, помидоров, квашенной капусты. И выздоровел! А так, может, загнулся бы от их диеты. А ты говоришь! Медики…

Я пошел вглубь цеха. Был двенадцатый час, и почти все работники ушли в столовую. Только некоторые остались на своих местах и распаковывали «термоски», сидя за верстаками. Леха Бессонов только что снял тряпкой с электроплитки алюминиевую миску с разогретыми в ней макаронами-рожками, поверх которых лежали две странные котлеты, похожие на подгоревшие оладьи.

— Привет, — поздоровался я. — Ты теперь с собой решил брать?

— Привет, — радостно и немного смущенно улыбнулся товарищ.

— Чего такой счастливый? — удивился я. — Про девальвацию слышал?

— Да слышал, — небрежно отмахнулся Леха, и я сразу понял, что его голову сейчас будоражит нечто куда более важное, чем дефолт. — Хорошо, что мы с тобой в пятницу не стали пиво пить. Я к дому подхожу, а там меня уже друзья дожидаются, говорят: «Мы тебе подругу нашли!» Я быстро заскочил домой, а потом мы взяли в гастрономе торт с баклажкой кваса и пошли к ней в общагу знакомиться.

— Когда свадьба?

— Да подожди ты! — просиял польщенный Леха, не оценивший моей иронии. — Ей еще год надо, чтобы семнадцатую бурсу закончить. Следующим летом поженимся.

— А что это у тебя за такие странные котлеты?

— Из перетертых овсяных хлопьев с бульонными кубиками «Галина Бланка». Мать по телеку рецепт увидела. На вкус — как настоящие куриные котлеты, — пояснил Бессонов, выкладывая на верстак из пакета горку мелких огурцов и помидоров со своего огорода.

— Скажи, тебя ведь в пятницу тоже блохи покусали? — я плавно перешел к животрепещущему.

— Ну да.

— А почему ты мне ничего не сказал?

— А ты сам не понял? Тебя что, блохи никогда не кусали? — как-то недоверчиво посмотрел на меня Леха.

— Да с чего бы?

— Ну ты перец! Ты небось и в деревне никогда не жил?

— Да был пару раз в гостях.

— Вот теперь будешь знать! — ехидно усмехнулся Бессонов. — А то все книжки читаешь, а как блохи кусаются, не знаешь. Тоже мне грамотей.

— Да медики тоже не знают. Сказали: «Это может быть все что угодно».

— Медики, — скривился Леха, надкусив огурец, который, видимо, оказался горьким. — Медики только и умеют, что кровь нашу высасывать. Мне вот еще семнадцать кровосдач осталось, будет бесплатный проезд и пятьдесят процентов за комуслуги…

Я пошел переодеваться, а в голове все смешалось — калейдоскоп лиц и беспорядочный гул голосов, как на рынке в воскресный день: «Белое пятно науки… Они “турки”… Тебя что, блохи никогда не кусали?.. У вас были беспорядочные половые связи?..» Стоп! А как же кошка с котятами?

Я быстро развернулся и направился к выходу, где находилась цеховая контора. Серега Наумов сидел мрачный в комнате мастеров и слушал радио. Российское правительство снимало с себя обязательства по дальнейшему поддержанию курса рубля и под похоронную музыку отправляло его в свободное плавание — финансовая пирамида ГКО приказала долго жить в очередной раз обманутым вкладчикам.

— Я спросить хотел про кошку и ее котят.

Серега сначала не понял, а потом заулыбался и, весело, по-мальчишески махнув рукой, успокоил меня:

— Не переживай! Наша Валька, крановщица, как узнала, что такое дело, так кошку с котятами в сумку — и отпросилась у меня отлучиться. Она тут рядом на пятом заводском живет в своем доме.

— Слава Богу, — выдохнул я. — Так им будет гораздо лучше, чем в цеху.

— Да кто его знает, где сейчас лучше, — снова потемнел лицом мастер, — Видишь, что в стране творится. Борька-самозванец подвел всех под монастырь. Это ж надо так сказать: «Твердо и четко!»… Безбашенный…

Прозвенел звонок, возвестивший окончание перерыва. Снова загудели станки и застучали молотки. «Ну что ж, все закончилось как в душещипательных сериалах, — размышлял я, возвращаясь к рабочему месту. — Кошка с котятами обрели дом, Бессонову нашли подругу, тайна красных прыщей благополучно раскрыта, исходящая от них опасность купирована, а девальвацию мы как-нибудь переживем. Только бы не сталкиваться больше с такими вот медиками. Врачу — исцелися сам!»

 

ПРИМЕР ДЛЯ ПОДРАЖАНИЯ

 

На пустыре западной окраины Белгорода напротив овощной оптовки растянулся длинный, как пригородная электричка, одноэтажный барак. Это ветхое строение цвета выцветшей известки, с оконными рамами, покрытыми синей облупившейся краской, и мутными, словно бычий пузырь, стеклами с трех сторон окружали летом некошеные заросли бурьяна, а зимой — нетронутые лопатой сугробы.

Барак арендовали две организации — типография «Фрегат» и похоронное бюро «Набат». Как у одних, так и у других отбоя от клиентов не было. Часто можно было видеть, как в южные ворота барака завозилась доска и вывозились гробы, а у северных ворот разгружались фуры с паллетами картона и загружались упаковочной коробкой.

Целыми днями в «Набате» гробовщики звонко стучали молотками, сшивая гвоздями неструганную сырую щелевку. А полиграфисты отчаянно бились со старыми импортными станками, издававшими звуки, похожие на пыхтение первых колесных пароходов, работавших на угле.

За чахлым забором из сетки-рабицы, отделявшим барак от пустыря узкой полоской, чтобы могла проехать машина, орудовала стая лютых и насквозь коррумпированных дворняг, от которых работники двух фирм откупались куриными косточками и свиными хрящиками. Но мы не будем больше раздваивать внимание читателя на обе половины этого «сераля» и сфокусируемся на тяжелой и неказистой жизни полиграфистов из типографии «Фрегат».

В тот день размотчику Роме Меженину, водителю Диме Лаптеву и подсобнику Сане Рожкову пришлось задержаться с обедом на полтора часа, потому что аккурат в их перерыв прибыла машина с грузом. Лаптев с Рожковым подтягивали гидравлической тележкой к краю фуры паллеты с картоном, а Меженин цеплял поддоны погрузчиком и завозил на склад, ловко маневрируя между узкими проходами, что требовало немалого искусства от бывшего сотрудника милиции, не прошедшего аттестацию и так и не ставшего полицейским.

— Хух, пацаны! — выдохнул Меженин, закрывая на тяжелый засов большие складские ворота, как их закрывали в древнерусских городищах от незваных половцев и печенегов. — Будь проклят тот день, когда я устроился в эту организацию! Теперь целый час пусть даже и не подходят! У меня законный выходной!

— Перерыв, Ром, — мягким голосом поправил смешливый Рожков.

— А ты не умничай тут, без году неделя!

Они гуськом прошли, как по лабиринту, извилистыми коридорами между паллетами и выбрались в тускло освещенное заготовительное отделение, в котором находилась размотка, две резательных гильотины и два тигеля.

В помещении было зябко, а работники еще и порядком вымокли при разгрузке. Больше всего досталось бывшему милиционеру, который под крупными хлопьями мокрого снега управлялся с паллетами на погрузчике между фурой и складом.

Рома включил на всю мощь тепловую пушку, и у всех троих в глазах защипало от поднявшейся столбом бумажной пыли. За соседней дверью вовсю посвистывали и полязгивали печатные станки, голосисто перекликались упаковщицы.

— Ром, опусти! — промычал, как теленок, Рожков.

— Саня, отстань! Я натурал!

— Ром, ну опусти стол! — дурашливо улыбнулся подсобник.

— Так и говори: опусти стол! — черные и злые глаза размотчика жалили, как шершни.

Меженин раздраженно подошел к своему станку, было слышно, как в его ботинках хлюпала вода, и резко надавил ладонью на выпуклую кнопку сбоку. Стол, предназначенный для приема размотанной из ролика на листы бумаги, быстро поехал вниз, будто лифт.

Рожков с Лаптевым поставили свои тормозки в пакетах на стол и стали снимать рабочие куртки. Змейки у них давно сломались, и застегивались эти спецовки только на заклепки.

Саня с Димой были одногодки, обоим по двадцать. Оба среднего роста, худощавые и, что называется, настоящие русаки — серые глаза, пшеничные волосы, невыдающиеся носы на продолговатых лицах. Словом, двое из ларца, или, как сказали анекдотичные японцы, встретившие в лифте двух грузин: «Эти русские все на одно лицо». Только Рожков отслужил в армии и у него была девушка, а Лаптев в армии не служил и девушки у него не было, за что Меженин в шутку называл за глаза последнего «импотент с плоскостопием».

Рома сел на табуретку, и его живот размером с баскетбольный мяч сначала слегка подпрыгнул, а потом уютно разместился на коленях. У Меженина было круглое и смугловатое лицо. В знак солидарности с директором типографии тридцатилетний Рома принял «постриг» и всегда ходил, сверкая лысиной. Только у Корнейчука волосы выпали, а Рома свои брил. Но директор все равно недолюбливал размотчика и называл его «шлангом».

Пока Саня с Димой выкладывали на стол свою еду, Меженин скинул ботинки, снял носки и выжал из них обеими руками черную жижу на пол.

— Охренеть! — глаза у Ромы полезли на лоб. — Чем же они их красят, сволочи?! Наверное, гудроном. Пойти, что ли, в снегу их простирнуть?

— Давай лучше пообедаем, Ром, — предложил Рожков, выложив на общий стол котлеты и сырники.

— А хрен с ними! — Меженин тщательно вытер ладони об штаны спецовки, встал, налил из баклажки воду в миску, закинул туда сосиски и поставил вариться на электроплитку.

Резкий порыв ветра распахнул форточку, и сотрапезников снова, как при разгрузке, осыпало хлопьями мокрого снега.

Снежинки попали Роме за шиворот. Он вжал голову в плечи, быстро вскочил на табуретку и закрыл на крючок стеклянную дверцу.

— У нас, у Майском… — по-гусиному прогоготал Лаптев.

— Ой, Димон, знаю я, как у вас, у Майском, — Меженин обхватил щеки ладонями, сделал страшные глаза и затараторил. — Гуси гогочут, а дождь лупя-я-я!.. Что у тебя, опять гусиные лапки?

— Ага… — Дима развернул фольгу и обнажил жареную гусиную ножку, натертую черным перцем.

— Га-га! — передразнил Меженин. — И, конечно же, опять мамкин компотик. Когда ты женишься, Димон?

— Ром, чего ты пристал к человеку, — вступился за сверстника Рожков. — Может, он не хочет жениться.

— Хочет! — отрезал размотчик и ехидно усмехнулся. — Я вижу, как он на тигельщицу нашу, Аллу Викторовну, поглядывает. Да, Димон?! Она сейчас как раз с мужем разводится, а тут ты такой нарисовался — молодой и красивый. У меня уже сыну пять лет, а ты все не женишься.

— Ром, а яблочки тебе жена червивые положила, — перевел стрелки подсобник, видя, как Лаптев, весь красный, будто ему сдавили горло, не может прокашляться.

— Я эти яблочки в своем саду своими руками рвал. Ясно тебе, товарищ женщина! Червивые — зато натуральные. А вы всякую дрянь в «Магнитах» берете.

Тоненькие сосиски тем временем уже хорошо проварились. Рома взял тряпку, накрыл миску крышкой от чайника, слил воду на пол и по-хозяйски поставил свое блюдо на стол.

Рожков попытался снять целлофановую обертку, но сосиски были еще слишком горячими, и подушечки пальцев самовольно отскакивали от них.

— Саня, — скривился Меженин. — Тебе показать, как это делается? Ты презервативами никогда не пользовался?

— Ром, они мне не нужны, — расслабленно улыбнулся подсобник. — У меня невеста есть.

— У тебя два закидона, Саня: девушка и сборная Испании по футболу.

— Испания — чемпион! — сработал органчик в голове Рожкова.

За эту кричалку его в типографии прозвали Чемпионом. Сразу после армии Саня плотно занялся просмотром матчей чемпионата Испании, рассчитывая таким непыльным образом зарабатывать на ставках в букмекерских конторах. Но дело не выгорело, выигрыши чередовались с проигрышами, и только каким-то чудом Рожкову удавалось выходить в ноль. А тут еще с девушкой познакомился, с которой решил создать семью. И пошел Чемпион по объявлению в типографию делать карьеру с самой низшей ступеньки.

— Димон, ты косточки в газету заверни для собак, а то потом опять будем штаны сушить дома, — распорядился Рома, накалывая вилкой огромный, как беляш, золотистый сырник. — Ну и сырник у тебя, Саня, никогда таких не видел.

— Девушка нажарила, Ром, — снова улыбнулся Чемпион и склонил голову набок; на шее возле ключицы темнел засос.

— Был у нас тут один «сырник».

— Что за «сырник», Ром?

— Да печатник. Сергей Николаевич. Мы его сокращенно «сырником» называли. Он к нам пришел после развода. Мы спросили: «Ну и как теперь тебе живется?» Он отвечает: «Нормально. Зрение прорезалось. Деньги видеть стал». Прикольный такой мужичок.

— И где теперь этот «сырник», Ром?

— Спекся! — проглотив сырник, как голодная собака, Рома вытер ладонью жирные губы. — Дай-ка, Димон, твоего мамкиного компотика глотнуть… Здесь такая текучка, пацаны, вы не представляете. Я тут второй год работаю, можно сказать, уже старожил, а вы всего ничего.

Они закончили свой обед. Лаптев завернул гусиные кости в газету, Меженин, сжав двумя пальцами кончик носа, как прищепкой, смачно высморкался в угол, а Рожков сытно икнул и достал из кармана новый смартфон, недавно подаренный ему родителями на день рождения.

— Жулики и воры, пять минут на сборы!.. Жулики и воры, пять минут на сборы!.. — ворвались из смартфона в их мрачное обиталище веселые и ломающиеся голоса каких-то расшалившихся после школы подростков.

— Что это за хрень, Саня? — выпучил глаза Рома.

— Это сайт «Эхо Москвы», Ром, — объяснил Чемпион. — Блогер ведет трансляцию с митинга в Москве.

— Я скоро чесаться начну от твоих блохеров! А что им нужно?

Вместо Чемпиона патлатый блогер, похожий на братьев Самойловых из рок-группы «Агата Кристи», сам растолковал размотчику Роме, из-за чего весь сыр-бор. Оказывается, мы проср… думские выборы, и теперь все порядочные люди должны объединиться, чтобы не допустить надругательства над волеизъявлением граждан на выборах президентских. Иначе если жулики и воры захватят всю полноту власти, то можно тушить свет и валить из страны, потому что при таком раскладе здесь ничего хорошего больше быть не может даже в теории. Протестное движение называлось «За честные выборы».

— Это что, получается, они типа хохлов, что на Майдане скакали? — мучительно напряг извилины Меженин. — Вот дебилы! Они думают, что мы из-за их выборов жить лучше станем?

— Я не знаю, Ром. Мутно все это.

— А нам надо конкретно! Вот если бы они потребовали всем зарплату поднять в два раза, я бы их поддержал.

— Ты вышел бы на митинг, Ром?

— Вышел бы!

— Против своих?

— Каких своих?

— Ну, ты же в милиции работал…

— Дурак ты, Саня! За свои права надо бороться! А ты что, не вышел бы?

— Ну, я не знаю, — опустил глаза Чемпион.

— Все с тобой ясно! Ты только в цеху можешь орать: «Испания чемпион!» — и то потому что знаешь, что твоя Испания нахрен никому не нужна.

— А как бороться, Ром? Вот Корнейчук сказал всем выйти в воскресенье, и все засунули языки поглубже — и вышли, ни один не охнул.

— Могли бы хоть двойную оплату потребовать, выходной все-таки, — подал голос немногословный Лаптев. — И так работаем за пятнаху, ничего на нее не купишь.

— Ты хоть не крякай, — досадливо поморщился Меженин. — Вы просто не знаете, что тут раньше было, пацаны!

— А что было, Ром?

— Да полный беспредел, Саня! Я когда устроился сюда, неделю работаем, вторую, месяц… Я не выдержал, говорю: «Постойте, мужики, а когда у вас тут выходной?» А они вытаращились на меня, как бараны: «А что такое выходной?» А я юридический институт закончил, я им эту тему расчухал, пошли мы к Корнейчуку…

— Да ну, Ром, ты гонишь, — недоверчиво посмотрел Чемпион на бывшего дяденьку-милиционера.

— Гонит твоя бабка самогон! — разозлился размотчик, сунул два пальца в рот и раздвинул ими пошире щеки изнутри: — Видишь, все зубы целы! Потому что я за базар всегда отвечаю!

— Нет, Ром, — нахмурился Чемпион, что происходило с ним крайне редко, — я считаю, что нужно пожестче с ними бороться и не работать в выходные.

— Пожестче? — сузил глаза размотчик. — А помнишь, Димон, у нас тут работал универсальный солдат Серега Пыхов?

— Ага.

И Меженин рассказал Чемпиону такую историю…

…За месяц до описанного нами разговора на собеседование в типографию «Фрегат» пришел коренастый мужик средних лет, похожий на дореволюционного мастерового с какого-нибудь путиловского завода. Штаны у него были заправлены в сапоги, поверх клетчатой рубахи, как болотная ряска, зеленела жилетка, на голове — серый картуз, под кустистыми белесыми бровями — антрацитовые глаза, горевшие, однако, каким-то холодным огнем.

Директор типографии Дмитрий Корнейчук принял соискателя в своем маленьком офисе, разделенном гипсокартонной перегородкой на две части. За стенкой шебуршились, как мыши, бухгалтер, менеджер и дизайнер. Кабинет был настолько крохотным, что когда Корнейчук решил устроиться в кресле поудобнее и вытянул под столом ноги, Пыхову, сидевшему на стуле напротив директора, пришлось раздвинуть свои.

Капризно и брезгливо выпятив нижнюю губу, словно избалованный ребенок, которому суют в рот очередную ложку манной каши, директор придирчиво оглядывал мастерового человека. Текучку кадров во «Фрегате» можно было сравнить с весенним половодьем, что сделало Корнейчука крайне недоверчивым и почти мизантропом.

— Не местный? — подозрительно зыркнул директор на Пыхова.

— Из Тулы, — кашлянул тот в кулак.

— Туляков уважаем. «Левшу» читали, — Корнейчук пристально уставился на мастерового и пошевелил тремя пальцами, как обычно пересчитывают деньги или перелистывают страницы. — Хотелось бы увидеть какое-нибудь документальное подтверждение твоей личности.

Бордовый аусвайс с тисненым двуглавым золотым орлом оказался в руках директора, который быстро пролистал странички и что-то записал себе в блокнот.

— Ну что, Пыхов, давай пыхнем, — мрачно улыбнулся директор и приглашающе раскрыл пачку «Парламента». — Разговор у нас будет длинным.

Но даже от улыбки Корнейчука веяло чем-то зловещим. Может быть, потому, что обликом своим директор походил на основателя ЧВК «Вагнер», только уши у него были не оттопырены, а плотно прижаты к голове.

Пыхов жил в Туле с родителями и работал в типографии «Прогресс», где была точно такая же текучка. Именно из-за нее за пять лет Серега успел познакомиться со всеми полиграфическими станками у себя на работе. Корнейчук подробно и заинтересованно расспросил Пыхова о всех его навыках и умениях, а потом, откинувшись в кресле и зажмурив глаза, как сытый кот, равнодушно подытожил:

— Ну, нам тут универсальные солдаты не нужны. Нам нужен печатник.

Мастеровой человек охотно согласился исполнять обязанности печатника.

— Ну а к нам как попал? — уже по-свойски спросил директор.

— Из-за жены. Не захотела ко мне ехать, пришлось мне к ней.

— Нравятся наши бабы? — рассмеялся Корнейчук, что у него вышло тоже зловеще. — Ну, ладно, завтра выходи на работу, а у нас тут сейчас планерка будет.

Утром нового печатника встретил высокий и тощий нетрезвый старик. Под правым глазом у него красовался здоровенный синяк, переливавшийся на свету всеми цветами радуги, на переносице грязный пластырь, левая щека стерта до крови, словно ее шлифмашинкой шкурили, голова ото лба и выше туго обмотана бинтом, из-под которого только на самой макушке выглядывали волосы, как перья у проросшей луковицы.

Это был мастер цеха Игорь Иванович Клочко. Работники называли его Дедом. Однако когда самая буйная переплетчица, польстившаяся на «ефрейторскую» должность Клочко, подженилась к нему и заглянула в его паспорт, то оказалось, что «деду» всего сорок четыре года.

— Ты новый печатник? — глаза мастера насмешливо блестели, словно это не он, а Пыхов попал в трудную жизненную ситуацию.

— Я, — спокойно ответил Серега, повидавший всякое в своей типографии. — А ты кто?

— Мастер. Игорь Иванович.

— Серьезно? А что с лицом?

— Бандитская пуля, — пьяно пошатнулся Дед. — Вот формы. Начинай печатать «Русские гвозди». Вечером за ними бандюки приедут. Не успеем — сам понимаешь, что с нами сделают.

На самом деле Деда отоварили не бандюки, а муж тигельщицы, с которым они выпивали у того на хате. В какой-то момент безработный муж-пьянчуга поймал «белочку» и с криком «Почему у моей жены такая маленькая зарплата?!» кинулся на мастера с газовым ключом. Потрясенная тигельщица вызвала «скорую». Все было как в песне про Щорса: «Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве». Утром непутевый мастер, попавший в обработку к медикам, пришел в таком непотребном виде, что хоть плачь, хоть смейся, хоть стой, хоть падай. Больше Клочко Дедом никто не называл. У него появилось новое прозвище — Чиполлино.

Пыхов прицепил печатную форму к цилиндру «Ромайора», залил краски в корыто, загрузил хромэрзац на стол-подъемник, включил натиск, сел на табурет, широко расставив ноги и уперевшись ладонями в колени, и стал наблюдать, как отпечатанные листы укладываются в стопу на выходе из станка.

А Клочко тем временем, будто лиса в курятник, повадился бегать на склад, где между паллетами у него был тайник. Там он прикладывался по глотку к бутылке, закусывал конфетой с зеленым крестом, чтобы отбить запах, и молодцевато выскакивал со склада, блестя глазами, как бравый солдат Швейк.

Эта идиллия продолжалась два часа, пока на работу не подъехал на новом «пассате» заместитель директора Евгений Фисенко, которого работники прозвали Фикусом. Корнейчук любил со своими помощниками засиживаться допоздна, поэтому начальство обычно подтягивалось на работу ближе к обеду, чтобы снова устраивать планерки с кофейком до глубокого вечера.

Фикус был ровесником Клочко, только выглядел сообразно своему возрасту. Он был рыжий и косой, что еще со времен Петра Первого считалось серьезным изъяном, ибо Бог шельму метит. Таким людям не дозволялось продвигаться по государевой службе и свидетельствовать в судах, потому что не вызывали они доверия своим сомнительным обликом.

Однако Фесенко посчастливилось расти вместе с Корнейчуком на Болховце — окраине города в частном секторе. Вместе они собирали козьи «орехи» для удобрения огородов, вместе учились в одном классе, и когда Корнейчук открыл фирму и ему понадобился помощник, то он вспомнил о своем друге детства.

Евгений же оказался форменной свиньей. Корнейчук был подвержен паническим атакам и убежден, что мир захлестнул хаос, который можно обуздать только разумным планированием. Поэтому директор до позднего вечера со стаканчиком кофе и своими верными помощниками тщательно раскладывал по полочкам, кто за что отвечает и кто чем должен завтра заниматься.

Помощники — главный инженер Евгений Фисенко, менеджер Лена Ордынская и мастер Игорь Иванович Клочко — отчаянно кивали головами и во всем соглашались со своим шефом. Успокоенный и ободренный заверениями свиты, что завтра рабочий процесс будет идти по строго намеченному плану, Корнейчук отъезжал домой на черном, как совесть коммерсанта, «лэнд крузере».

Когда на следующий день директор к полудню приезжал на работу, то наблюдал, что в цеху еще конь не валялся, работники занимались не пойми чем, а вчерашние соратники перекладывали вину за бардак друг на друга. Глаза Корнейчука ширились от мистического ужаса и готовы были выскочить из орбит. В гневе директор разбрызгивал слюни на все четыре стороны, а сотрудники щемились от него, как колорадские жуки от опрыскивателя.

А все оттого, что одноклассник Корнейчука обычно приезжал на работу на час раньше своего шефа и вносил в ранее утвержденный план такие коррективы, после которых у всех создавалось ощущение, будто стихия гонит «Фрегат» по волнам без руля и без ветрил. И нельзя сказать, что Фисенко намеренно хотел огорчить директора своим своеволием или что его с утра свежую голову неожиданно посещал более блестящий план, чем выработанный накануне коллективным разумом. Просто Евгению тоже хотелось порулить «Фрегатом», пока его законный владелец еще не заступил на капитанский мостик.

— Барчук идет, — тихо предупредил мастер нового печатника.

Фикус шел им навстречу, вальяжно покачивая бедрами, в голубых джинсах и красной рубахе на выпуск с тремя расстегнутыми верхними пуговицами. На шее у него блестела золотая цепочка, на среднем пальце левой руки горела золотая печатка, а под верхней губой сверкал большой золотой зуб-резец.

— Игорь Иванович, я забираю твоего бойца, — Фикус обдал их обоих запахом ментоловой жвачки с нотками армянского коньяка.

— Так ведь у нас план…

— Я все переиграл, — небрежно бросил главный инженер.

— Директор будет недоволен, — с сомнением покачал забинтованной головой Чиполлино.

— У нас резчик заболел.

— Знаем мы эту болезнь, — хмыкнул Клочко. — Алкоголизм называется.

— Игорь Иванович, — холодно осадил Фикус мастера, — без комментариев.

Пыхов вопросительно посмотрел на Клочко, и тот ответил ему иудиной улыбкой:

— Ну, что стоишь? Смывай машину, гумируй пластину, иди вон с ним.

— Игорь Иванович сам это сделает, пойдем, я тебе объясню задачу… — И Фикус повел Пыхова в соседнее отделение барака, где находилась размотка, гильотина и два тигеля.

Возле резалки стояло два поддона, на каждом — по две стопы картона второго формата высотой с человеческий рост, на листе по сорок этикеток с двойными резами.

— Нам «Котофея» сегодня порезать надо позарез. В ночь его повезет наш водитель на Москву.

— Да это не реально…

— Тебе упаковщица будет помогать.

— Да тут одной порезки на три дня…

Фикус припер Пыхова к столу гильотины пивным животом, покрутил пуговицу его жилетки, свел глаза в кучу, а потом тихо и проникновенно сказал:

— Если ты сделаешь то, о чем я тебя прошу, я стану самым счастливым человеком на свете…

Через десять минут пришла веселая и круглобокая бабушка с оберточной бумагой и скотчем. Она разложила свои орудия труда на упаковочном столе и бойко, как на кассе в «Макдональдсе», крикнула Пыхову:

— Что паковать?

— Я не порежу все это сегодня.

— А мне плевать. Я до полшестого и гори он огнем, этот концлагерь…

Пыхов пыхтел, согнувшись над столом гильотины, разворачивая, подбивая и подрезая со всех сторон высокие стопки этикетки. От кропотливого и безостановочного труда у него на лбу выступила испарина. Сначала захотелось пить, а потом и в туалет, но Серега решил дотерпеть до обеда, чтобы сделать больше работы.

За пятнадцать минут до перерыва к Пыхову подошла молодая высокая женщина с ногами длинными, как у цапли, и таким же длинным носом. За нос ей в типографии дали прозвище Буратино. Это была менеджер-продажник Лена Ордынская.

Когда текучка кадров вымыла из офиса «Фрегата» всех менеджеров с высшим образованием и о типографии расползлась дурная слава по городу, к Корнейчуку потянулись менеджеры из ПТУ. Ордынская среди них оказалась настоящим самородком. Лена была вовсе не глупа, но ей было не до учебы, потому что росла она в неблагополучной семье.

Если друг детства директора Фикус постоянно создавал на работе авралы и неразбериху, то пришедшая с улицы Лена Ордынская наоборот — разруливала даже самые безнадежные ситуации с заказчиками. Корнейчук то и дело слышал за перегородкой ее коронную фразу, всегда произносимую манерным и чуть картавящим голоском: «У нас форс-мажор, дайте нам еще пару дней, я вас умоляю!»

В общем, Ордынская и Фисенко дополняли друг друга, как Инь и Янь. Да и цель у них была одна — добиться расположения Корнейчука. Только шли они к ней с противоположных сторон. Лена стремилась достичь задуманного обязательностью и предсказуемостью в работе, а Фикус, напротив, умышленно создавал хаос, чтобы Корнейчук боялся срыва заказов и крепче держался за своего однокашника.

Понаблюдав за их потугами, Корнейчук решил отправить Лену заочно учиться в московский полиграфический институт за счет фирмы. А главному инженеру Фисенко, посчитал директор, достаточно будет образования, полученного тем в индустриальном техникуме.

— Ты Сергей? — спросила Ордынская Пыхова.

— Я.

— Пойдем со мной. Нужно — кровь из носу! — фуру с картоном разгрузить.

— А этикетку резать? Ее сегодня на Москву отправляют.

Если бы в Лене Ордынской была хоть крупица женского чувства, она бы приперла Пыхова грудью к станку, жеманно покрутила пуговицу его жилетки и, влюбленно глядя в глаза, проворковала бы: «Если ты разгрузишь эту фуру, я стану самой счастливой женщиной на свете…»

Но Лена оказалась из тэтчеровской породы — железная леди со стальными мужскими причиндалами. Поэтому она, прижав руки к туловищу и растопырив пальцы, грозно прокаркала:

— Сейчас для типографии задача номер один — разгрузка фуры! Все остальные задания должны быть выполнены своевременно в порядке очередности!

— Что за кипиш? — подошел к ним главный инженер вместе с Чиполлино. — Пойдем, Серег, фура приехала, надо разгрузить.

Пыхов ощутил мощный прилив желания послать всех начальников подальше, но потом подумал, что увольняться в первый же день как-то глупо.

На выходе из склада их ожидали размотчик Рома Меженин и водитель Дима Лаптев, который должен был, по замыслу Фисенко, везти ночью в Москву еще не порезанную этикетку.

— Пацаны, это Серега, он будет вам помогать. Серега, это Рома и Димон, — быстро познакомил их друг с другом Фикус.

— Ну, пошли, — недоверчиво глянул Рома на Пыхова, и они направились к фуре. — Ты женат?

— Женат.

— А дети есть?

— Нет.

— А где твоя жена работает?

— В управлении.

— В троллейбусном?

— В культуре.

— Опачки! — присвистнул Рома, обращаясь к Лаптеву. — Ты понял, Димон, как наша типография поднялась! Культура к нам потянулась!

— Рома, хорош свистеть! — цыкнул Фикус. — Разгружайте!

Дальше Клочко, Ордынская и Фисенко наблюдали, как Меженин, Лаптев и Пыхов выгружали из фуры паллеты с картоном. Все так увлеклись каждый своим делом, что не заметили, как к ним подскочил Корнейчук. Засунув руки в карманы брюк и поеживаясь от покусывающего ноябрьского морозца, директор лихо отбивал чечетку, как страждущий человек перед запертым туалетом.

— Всех приветствую! — Корнейчук неожиданно замер, вытащил руки из карманов, а потом, как бесноватый фюрер, резко поднял кулаки вверх и молниеносно опустил вниз. — Я не понял?! Почему он грузит?! Мы взяли его, чтобы он нам печатал, а не грузил! Евгений, что происходит?!

— Людей не хватает, — буркнул Фикус и помрачнел оттого, что он больше не рулевой.

— Людей не хватает?! — директор выпучил глаза, словно краб. — Евгений! А ты? А Игорь Иванович? Вы кто? Не люди? Или ты мне предлагаешь стать человеком? Отвечай, сволочь, когда я с тобой говорю!

У Евгения на этот случай была своя отработанная метода. Зная о том, что директор впадает в неистовство, когда подчиненные его игнорят, Фикус приучил себя встречать все нападки начальника непробиваемым молчанием. Опыт показывал, что чем сильнее взбесится Корнейчук, тем скорее он успокоится, а потом еще даже извинится за то, что погорячился.

— Ты почему молчишь, дрянь?! На принцип пошел?! Да?! На принцип?! — директор метнулся от главного инженера к менеджеру и заорал, как потеряшка в лесу. — Ле! На! Ты! Ме! Ня! Слышишь?!

— Слышу, — сморгнув от распыленной Корнейчуком мокроты, деревянным голосом ответила Ордынская.

— Вот видишь! — директор снова набросился на Фикуса. — Лена! Меня! Слышит! А почему ты! Меня! Не слышишь?!

Метод главного инженера Фисенко начал действовать. Корнейчук внезапно затих и обернулся к фуре. Меженин и Лаптев прятались за погрузчиком возле забора, а Пыхов, подойдя вплотную к начальникам, округлившимися глазами метал немые вопросы к Корнейчуку, Фисенко, Лене Ордынской, Игорю Ивановичу: «Кто-нибудь объяснит, что здесь происходит?»

Директор пересекся полубезумным взглядом с печатником, сгреб остатки стремительно покидающего его бешенства и прорычал:

— А ты чего вылупился?! Иди печатай!

Лицо Пыхова исказила досада. Он снял картуз, в сердцах бросил его оземь и ожесточенно рубанул:

— Пошли вы все…

…Рома Меженин закончил рассказ.

— И ушел? — спросил восхищенный подсобник.

— И ушел, — подтвердил размотчик. — Корнейчук звонил ему потом: тыры-пыры, Сереж, зла не держи, ты работал у нас, хоть и полдня, я тебе кое-что должен, приди за деньгами, а то не по-христиански как-то… А он ему и по телефону сказал: «Пошли вы все!»

— Вот это мужик! — воскликнул Чемпион. — Я тоже хочу стать таким, как он!

— Да мы тоже кое-что можем, — приревновал Рома к Пыхову и навел, как дуло пистолета, свой толстый палец на размоточный станок. — Вот если я из этой «дуры» один болт вытащу, вся типография на колени станет. Это называется «итальянская забастовка», Са…

Размотчик разом осекся, не закончив фразу. На Меженина внимательно смотрели проницательные глаза Лены Ордынской, неожиданно возникшей перед ним, словно гриб из-под земли.

— Рома, еще одна фура приехала.

— Лен, да вы заколебали! — дал волю нервам Рома. — Мы с пацанами в свой перерыв разгружали!

— Рома, я вас тут поубиваю всех с пацанами! — подскочил к ним Корнейчук, так же отбивая ногами чечетку и держа руки в карманах, а за ним, не отставая, как хвост, — Фикус и Чиполлино. — Что за кипиш, Лен?

— Фуру надо разгрузить.

— Рома! — директор завыл страшным голосом, каким взрослые пугают маленьких детей. — Тебе твой менеджер поставил задачу — разгрузить фуру! Что неясно?!

— Дмитрий Владимирович! Мы устали! Мы в обед работали!

— Рома! Ты что тут митинг устроил!

— Почему сразу митинг?

— Рома! Ты же бывший мент! Ты мне что обещал? Что порядок в цеху будет! Был у нас такой разговор?

Рома вскочил со стула, зло сдернул с батареи свою еще не высохшую куртку и сердито прикрикнул на Чемпиона:

— А ты чего вылупился? Особое приглашение нужно?

— Эх, — крякнул водитель Лаптев и медленно, словно раздумывая, поднялся.

Последним встал Чемпион, и все трое направились на выход, прихватив по пути гидравлическую тележку, которая загрохотала в глубине склада, как отошедший от перрона поезд. Потом Рома, матюкаясь и проклиная нелегкую жизнь полиграфиста, снял тяжелый засов с ворот, и на всю типографию раздался истошный вопль подсобника Рожкова:

— Испания — чемпион!!!

 

---

Олег Сергеевич Роменко родился в 1977 году в Белгороде. Публиковался в журналах «Наш современник», «Нева», «Север», «Нижний Новгород», «Дон», «День и ночь», «Ротонда», «Северо-Муйские огни» и др. Редактор литературного журнала «Дрон». Лауреат и член жюри региональных литературных конкурсов и фестивалей. Автор книги стихотворений «Волны времен» и книги сказок для детей «Трепетные комочки». Помощник руководителя литературной студии «Младость». Живет в Белгороде.