Балабенька

Все самое интересное с ним происходило в поездках — любых, куда угодно. Сидишь дома сиднем и только видишь перед собой окна дома напротив — и больше ничего. И так день за днем, месяц за месяцем. Время превращается в старую использованную мочалку, которую ты никак не можешь сменить; какой-либо смысл упраздняется вовсе.

И вдруг перемена — движение. Реальный поезд ничуть не хуже того, что ты слышал иногда в ночи, — колеса вагонов в привычном ритме спотыкаются на стыках рельсов, гудок выпускает в пространство сообщение о готовности добраться до края света.

Граница, автобус. В Румынии долго поднимались в горы, отнюдь не по прямой, ехали в Брашов; внизу, на бедной и ничем не примечательной равнине были хаты, крытые соломой, крестьяне погоняли волов, тянувших возы, а тут, наверху, стали попадаться дома в швейцарском стиле, обочины удивляли цветами в кадках — и вдруг, в просвете между лесистыми склонами, освещенный клонящимся к западу солнцем, открылся огромный каменный крест. Трансильвания, Дракула — голова была настроена на чудеса.

В Будапеште ему запомнилась старушка в легком пальто, которая сидела прямо на тротуаре, в центре города, на оживленной улице Ракоци, прислонясь спиной к стене дома. Он шел к метро и зачем-то повернул голову налево, попав взглядом на выступ здания (соседнее немного глубже отстояло от проезжей части), где она сидела. На нее никто не обращал внимания; она его не видела, но он увидел ее в этом укромном местечке как раз в тот момент, когда она вздохнула, отмеряя прожитую жизнь. В руках у нее был скромный букетик фиалок.

В Прагу они прибыли ночью. Почти сразу же, едва добравшись до гостиничной кровати, он — невероятный случай! — заснул. Сон, который ему приснился, не подлежал объяснению. Он будто бы стоял внутри какого-то будапештского магазина перед витриной, решая, какие ему купить конфеты. Выбрав, направился в кассу, похожую на театральную будку, оклеенную афишами, только стеклянную. Вытащив двести форинтов, он протянул их кассирше, а та сказала ему (и он понял), что она не может принять деньги, потому что сейчас здесь снимается последний фильм Куросавы. Он захотел увидеть знаменитого японского режиссера и проснулся. Окно номера серело рассветом, легкий ветерок шевелил шторы. Он встал, чтобы понять, где находится, и увидел улицу, по обеим сторонам украшенную советскими и чехо­словацкими флагами, потом двух уходящих ребят, дурачившихся друг с другом; неожиданно один из них подпрыгнул, сорвал советский флаг, укрепленный на стене дома, и швырнул его на землю. Тут же оба бросились наутек. Наверное, отважные патриоты, решил он и вернулся в постель.

В другой раз они остановились в более удобном отеле «Интерконтиненталь». Андрей с самого начала был со Светой, а ему досталась, если так можно выразиться, Аня. С ней познакомилась Света, стали общаться вчетвером. Аню интересовал десерт, который Андрей, равнодушный к сладкому, всегда ей уступал (Света боялась потолстеть), а потому они всегда оказывались за столом вчетвером. Еще Аню интересовали карандаши «кохинор», какие-то специальные стержни и грифели для чертежных работ. Было в этом, на их единодушный взгляд, что-то детское и пустое. По этому поводу над ней подшучивали, но она не обижалась, потому что не замечала или делала вид, что не замечает их юмора.

Аня большей частью выглядела несколько грустной и если иной раз оживлялась, то по таким же совершенным пустякам, как десерт или карандаши «кохинор». Она, под стать настроению, была темненькой, а хохотушка Света (очень часто до слез, как говорится, только палец покажи) — крашеной блондинкой.

Всем в этой компании было примерно одинаковое количество лет, всем было уже под тридцать.

На вокзале он сделал фотографию на чемоданах. Андрея со Светой, сидящих на своих пожитках, прямо-таки распирает от деланного веселья. У него грудь выпячена колесом, она ладошку поднесла заранее к глазам — плотиной на пути близких слез выставила. Аня примостилась как-то сбоку, вроде бы как и не с ними, отдельно, случайно попала в кадр. Вяло смотрит куда-то в сторону, выражение лица такое, словно ее насильно отправляют на освоение целинных и залежных земель, в общем, дали ей срок на преобразование тундры. Хотя, возможно, в этих самых землях, в тундре этой, она бы как раз и преобразилась.

Его поставили вот в какое положение: Андрей не отказывал себе ни в чем, он жил полной жизнью, он спал со Светой, а потому ему приходилось освобождать для них номер и переходить на ночь к Ане — просто деваться было некуда, ей тоже. Там ничего не происходило.

В отеле в Брно их кровати стояли почти на расстоянии вытянутой руки. Она ложилась первой, повернувшись к стене лицом, закутавшись в одеяло. Потом заходил он. Он видел только ее голову. Раздевался, гасил ночник. Лежа на спине, смотрел в потолок. Он чувствовал себя… да непонятно, как он себя чувствовал. Ему казалось, что его принуждают к дурацкой обязанности соответствовать своему полу, — понятно, Андрей со Светой, еще эта Аня. О чем она думает? Издеваются, как хотят! Неужели ей все равно? За кого она меня принимает?

Утром Андрей, улыбаясь, спросил: «Ну как провел ночь?» — «Да никак!» Павла раздражал этот непременный интерес (что ему надо доказывать?), а Андрея удивил ответ.

Андрей никогда ни в чем не видел проблемы, ему все давалось легко. Он запросто мог выпить любую жидкость, сразу же засыпал, как только его голова касалась подушки, знал кучу анекдотов, мог поддержать разговор на любую тему, свободно знакомился и сходился с людьми, — словом, был естественен до такой степени, что для большинства являлся почти идеальной фигурой, был удобен.

В первый же день в Праге сели на трамвай. У Андрея была цель: найти пивницу четвертой, низшей категории, самую простую, куда не добираются туристы, чтобы посмотреть, что там и как, сравнить и, разумеется, пропустить по кружечке. Кондуктор объявлял остановки. И вот, в очередной раз, они услышали: «Příští zastávka Balabenka»1. Голос был муж­ской, приятный, он так мягко произнес «Балабенька», что Андрей пришел в совершенный восторг. Слово было ласковое. Он повторял его по складам и нараспев, заставив Свету сразу же приступить к сооружению плотины. «Прекрати!» — притворно умоляла она и махала руками. И даже равнодушная Аня отозвалась улыбкой, возможно, в «Балабеньке» она нашла что-то сладкое.

Пивница четвертой категории оказалась шоферской. «А есть еще цыганские пивницы», — со знанием дела пояснил Андрей. Когда они вошли, на них обратили внимание. Андрей отправился в туалет и обнаружил там обыкновенный сточный желоб вдоль стены. Сели за стол, крытый клеенкой, поставив кружки на картонные подставки. «Пиво как пиво», — сказала Аня непререкаемым тоном исследователя обычаев незнакомой культуры. Ей, как исследователю, для пробы хватило и двух глотков. Павла немного раздражало это желание узнать как можно больше обо всем.

Потом был вечер в «Интерконтинентале» сразу для нескольких групп из разных стран. У входа в зал гостей встречал знакомый солдат Швейк с хитровато-простодушной круглой физиономией, в мундире мышиного цвета. Он был сразу и церемониймейстером, снабженным символическим жезлом-посохом, а еще и расторопным официантом, уже без карнавального обличья, обслуживающим длинные столы, занятые русскими, немцами, китайцами из Тайваня и англичанами из Великобритании.

Гид, пани Люба, объяснила, что пить можно, сколько пожелает душа и вместит желудок. Перевернутая кружка будет служить для официантов сигналом больше не наливать. Павел сразу же подумал, что Ане кружку переворачивать не придется, — она опустеет в лучшем случае наполовину. Сам он решил оторваться, как следует.

Швейк умудрялся доставлять к столу какое-то неимоверное количество кружек в обеих руках; казалось, что у него вдвое больше пальцев, не как у простого человека, а как у настоящего профессионала. К тому же Павел, когда Швейк ставил перед ним вторую кружку, вдруг заметил по его пустым и блуждающим глазам, что официант и сам под изрядным хмельком. Это, однако, никак не сказывалось на его работоспособности; Швейк безостановочно сновал туда-сюда, не забывая ставить на салфетках штрихи, отмечающие опустошенные кружки.

Звучала музыка, оживленный говор все больше наполнял зал. В микрофон объявили о конкурсе с призами. Кто-то от их стола поднялся на сцену, чтобы в дружной семье разных народов повалять дурака. Аня, не выпуская из рук недопитую кружку, заинтересованно следила за тем, что там происходит. Павел, проникаясь всеобщим весельем, решил, что на этот раз у него все получится.

После третьей кружки у него случился разговор с немцем из-за соседнего стола; тот хорошо говорил по-русски, бывал в Москве, работал в Смоленске и Липецке, но только в Воронеже, сообщил он огорошенному Павлу, только в Воронеже, подчеркнул он, довелось ему выпить хорошего пива.

На четвертой кружке Павел сломался: больше организм не принимал и настоятельно рекомендовал ему посетить туалет, что он незамедлительно и сделал. Андрей остановился на цифре семь и перевернул кружку. Свете для хорошего настроения (а она постоянно пребывала в хорошем настроении) хватило двух. Обнаружился за их столом и рекордсмен, достижение которого Павел не смог бы повторить и за несколько подобных вечеров. Пани Люба, нацепив очки, изучала салфетку со штрихами и качала головой.

Чему радовалась Аня, оставалось непонятным, но было хорошо заметно, что теперь у нее словно появилось право выбора, и она готова с легким сердцем ехать куда угодно, между тем как Павлу, в силу непроясненных обстоятельств, светила тундра.

Потом что-то и вовсе пошло не так. Он долго выбирался из зала (вновь настоятельная рекомендация), долго шел по коридору, держа перед собой Анин зад, обтянутый песочного цвета вельветовыми брюками, а потом потерял его.

Когда, наконец, добрался до ее номера, свет включать не стал. Раскачиваясь, подошел к кровати, где она лежала, и сел на край.

— Аня!

Он тронул ее за плечо.

— Аня!

Рука провела по волосам.

Она резко приподнялась в постели, сминая одеяло, и выставила свои руки против его рук.

— Я прошу тебя, не надо!

Он вдруг ощутил кислый запах страха и неуверенности. В окно с улицы падал свет. В ее глазах была какая-то тревога, все остальное в ней помогало глазам.

— Аня! — снова сказал он, потому что больше не знал, что говорить; при повторе ее имя растворилось, исчезло.

— Я прошу…

Он держал ее руки и молчал. Это такая форма сопротивления. Если существует какое-то препятствие, то, скорее всего, оно в нем; этот изъян неустраним. Он отвел руки и встал. Номер был большой, двухкомнатный.

Прагу они покидали после обеда. Солнечный и безоблачный день обещал еще много интересного впереди. Автобус выбрался из города и, набрав скорость, рванул по шоссе. Андрей как всегда шутил, Света отвечала ему заботливым смехом. Аня равнодушно смотрела в окно, пропуская беглые пейзажи. Павел был сосредоточенно хмур; он не выспался и теперь боролся со сном, веки непроизвольно смыкались, но он тотчас же вскидывался, пытаясь стряхнуть с себя тяжесть тела, впавшего в дремотное оцепенение. Андрей порывался что-то ему сказать, тормошил. Его настойчивый голос весело комментировал то, в каком положении и как спит Павел. Но он не спал, он просто закрыл глаза, устав бороться; он ничего и никого не хотел видеть. Голос приобретал все более вкрадчивый оттенок. Движение рождало мысли, мысли перебегали дорогу, измерялись километрами и вырастали в убеждения. Надо быть идеальной машиной, выполняющей любые команды, и тут не надо думать, — есть программа, в которую уже заложены очевидные действия. Назойливый голос Андрея, проникающий в уши Павла, и был одной из таких машин. Он не спал и услышал, как Аня сказала:

— Не трогай его, пусть отдохнет.

 

ВЫТЕСНЕНИЕ

 

На стойке регистрации в аэропорту выяснилось, что он летит бизнес-классом. Место ему определил лист бумаги, который он распечатал дома на принтере. В присланных электронной почтой данных значилась его фамилия: Igor Vladimirovich Tikhonov. Он прошел «зеленым коридором». Камера показала что-то интересное в его сумке. Тихонова спросили: «Что это? Подводное ружье?» Он ответил: «Зонтик» и добавил: «От дождя», и показал знаками, как и зачем держит его над головой, словно ему уже пришлось объясняться за границей. Проверяющие переглянулись друг с другом.

Среди немногочисленных ожидающих вылета бизнесменов он заметил знакомое лицо, которое часто показывали по телевизору, окруженное плотным частоколом микрофонов. «Неужели мы полетим вместе?» — удивился Тихонов. У окна сидели двое немцев, они о чем-то разговаривали между собой и пили пиво из банок. Вскоре объявили их рейс, и они ушли.

Тихонов в два часа ночи пить пиво не решился; он набрал в тарелку разных орехов и налил стакан апельсинового сока. Потом взял газету и устроился на диване. Он узнал результаты первых хоккейных матчей и прочитал статью о европейском кино.

Где-то через час объявили посадку. В микроавтобусе Тихонов обнаружил себя в составе небольшой делегации, возглавляемой тем самым лицом, и ему стало приятно.

Они вышли у ярко раскрашенного «Боинга-767». Все остальные пассажиры ждали, пока они поднимутся по трапу. Тихонов сел у окна. Он вытащил из кармана пиджака мобильный телефон, надел наушники и принялся слушать, как группа A-ha прощается с летом.

Во время полета Тихонов съел форель с жареным картофелем и маслинами, пару кусочков сыра и несколько виноградин, снова выпил апельсинового сока. От пива он отказался, согласившись на порцию виски. Стюардесса-блондинка присела перед ним на корточки и протянула поднос. Он взял стакан и отметил ее улыбку и круглые колени впереди улыбки. Он почувствовал, что в его жизни происходит что-то важное, и он становится другим человеком. В иллюминаторе ничего не было видно.

Стюардесса снова присела перед ним на корточки и ободряюще улыбнулась. Он протянул руку, чтобы погладить ее колени, но взял стакан. Настроение было такое, словно он полностью отрешился от себя прежнего для того, чтобы выполнить какую-то важную миссию или совершить восхождение. От третьей порции виски он отказался, сообразив, что не очень хорошо будет, если рано утром он приземлится в аэропорту пьяным.

Когда «Боинг» сел, было еще темно. Наконец вышли, и Тихонова сразу же окатило плотной волной нагретого пыльного воздуха, не успевшего остыть за предыдущий день. В Москве уже стояла осень, а здесь продолжалось и никогда не заканчивалось лето.

Формальности прошли быстро: на пять дней пребывания в стране визы не требовалось. В здании аэропорта их ждал парень с табличкой, на которой в столбик были написаны два слова: FORUM MOSCOW.

Дорога до города шла через пустыню. Уже занимался рассвет, и по сторонам можно было различить одинокие чахлые кустарники, сиротливо придавленные к земле, а впереди, на ровном месте, словно ниоткуда, вырастала и надвигалась стена подсвеченных небоскребов.

Тихонову удалось поспать чуть больше двух часов. В девять он вышел из номера и поднялся на лифте на крышу отеля, где предполагался завтрак. После чая, поборовшись со шторой у окна, он выбрался на террасу, — хотелось посмотреть на город с высоты. Море охватывало весь видимый горизонт. По голубой, искрящейся на солнце, ленте воды вытянулись длинные нити танкеров.

Его окликнул литературный критик, беседовавший с женой знакомого телевизионного лица, которая лежала в шезлонге в тени под козырьком. Тихонов подошел и представился. Говорили о современной французской литературе. Для него эта тема какое-то время назад оказалась исчерпанной, а потому он сказал: «Французская литература весьма легкомысленна. Иной раз кажется, что все пишется исключительно ради того, чтобы обязательно процитировать Шатобриана или Альфреда де Мюссе, ну и, конечно же, пользуясь готовыми лекалами, выдать парочку афоризмов как бы от себя». Его слова вызвали благосклонную улыбку у дамы, которая, между прочим, занималась как раз переводами с французского.

Следом, когда в номер принесли расписание выступлений, ему в голову вдруг пришла мысль, что он сам существует как приложение для выполнения каких-то определенных функций. Он тоже не самостоятелен, ему надо обязательно на что-то опираться.

Тихонов рассеянно сделал пометки на полях расписания и спустился в «Английский паб». В зале в основном сидели англичане, занимающиеся нефтедобычей. Их оживленный, под пиво, разговор происходил в дальнем углу, а сразу у входа Тихонов обнаружил согнувшуюся над меню плотную фигуру критика. Как только Тихонов уселся к нему за стол, тот произнес: «Интересно» и кивнул ему за спину. Тихонов обернулся и сначала увидел потемневший от времени резной деревянный сундук, а потом его взгляд уперся в стену, снизу доверху занятую полками с книгами. Это выглядело очень странно — в этом месте. «Я смотрел, — там и на русском есть», — сказал критик. Тихонов отодвинул стул и шагнул к полкам. Он наугад прикасался к корешкам книг, наклонял голову, чтобы прочитать названия. Он хотел найти что-то определенное? Ни одной его книги здесь не было.

Конференция должна была состояться завтра, а пока что в отель прибывали другие ее участники. Тихонов спустился на первый этаж и словно попал на перекресток с регулируемым движением: по холлу разъезжали многочисленные чемоданы на колесиках, они покорно волочились за тянувшими их за собой хозяевами. Это организованное перемещение в лифт вдруг делало Тихонова исключением из правил. Неожиданно он почувствовал свою обособленность, но потом решил, что еще не сумел приноровиться к действительности, к существующему порядку вещей.

Поднимаясь к себе в номер, он вспомнил, что спускался для того, чтобы что-то спросить у дежурной. И следа в голове не осталось; теперь, в кабине лифта, он испытал давление со стороны окружающих его людей. Было такое ощущение, словно он что-то потерял в себе, и теперь его вытесняют. Наверное, в них содержалось больше жизни.

В номере он немного успокоился — и с чего бы ему волноваться? Я должен рассказывать о том, чего у меня нет, подумал он. Решив отвлечься, он минут десять смотрел телевизор, лежа на широкой кровати. Потом выключил, почувствовав усталость и отсутствие интереса. Уже стемнело. В ванной комнате долго чистил зубы, стараясь сопоставить отраженное в зеркале лицо со своим внутренним состоянием. Когда выключил свет и коснулся головой подушки, то заснул почти мгновенно.

Его выступление прошло успешно. Характеризуя творчество местного писателя А., он упомянул Уильяма Фолкнера. У него попросили текст его выступления: то ли для газеты, то ли для университетского сборника, он не разобрал. Он вытер платком пот со лба и увидел ее.

Как это бывает? Он не знал. Разве существуют правила? Несколько слов по случаю, улыбка, взгляд в сторону, рука отводит темные волосы. «Камила», — представилась она. По окончании всего была обещана культурная программа. «Я покажу вам город». Теперь понятно.

Они вышли всей небольшой делегацией и сели в микроавтобус. Снаружи солнце палило нещадно, а здесь, внутри, было прохладно из-за работающего кондиционера. «Это старый город, — сказала Камила, — можем совершить прогулку». Они увидели узкие улочки с прилепившимися друг к другу домами с плоскими крышами, голые, серые стены, каменные ступени, поднимающиеся вверх… Выходить не хотелось.

Ветер с моря до некоторой степени освежал и вселял надежду на разумное изменение планов. Пляж был усеян песком почти белого цвета; казалось, что и он выгорел на солнце. Тихонов приподнялся на лежаке и, щурясь в темных очках, посмотрел на выдававшийся далеко в море пирс. Еще более далекие танкеры все так же несли свою вахту — они словно караулили кого-то. Важное телевизионное лицо покачивалось на волнах вместе с женой. Литературный критик стоял на влажной полосе берега, среди камешков и ракушек, и боролся с непослушной рубашкой, стараясь защитить плечи от пекла. Неправдоподобно голубое небо захватывало врасплох, оно опрокидывало все представления о времени и пространстве и зримо поднималось куда-то еще выше.

Тихонов закрыл глаза. Ему вдруг показалось, что он совершенно забыл себя прежнего. Он потерял себя, и исчезли все определения в мире. Ничего и не хотелось искать и возвращать. Словно что-то выскользнуло и бесследно кануло в мокром песке.

Он услышал учащенное дыхание и открыл для себя новый мир. Камила только что вышла из моря. Она была в голубом купальнике. С ее смуглой кожи стекали капельки воды. Она наклонилась за полотенцем. Мокрые, спутавшиеся волосы прилипли к ее лбу. Она улыбнулась, сказала: «Вода теплая» — и подняла руки. Все выглядело естественно: море, солнце, песок, девушка, — настолько естественно, что невозможно было поверить в собственное существование. Он уже понимал, что все происходит в соответствии с природой, и в его позиции наблюдателя слишком много от камней старого города. Он улыбнулся в ответ. Очки служили ему защитой от дальнейшего проникновения. Наверное, он слишком осторожен. Он всегда был осторожен, и потому многое пропустил. Была ли в этом радость? Разве что ирония и видимость душевного покоя. Обрадует не осторожность, а частичка безумия, хотя бы какая сумасшедшинка.

Быть в поле зрения, быть объектом чьего-то интереса. У наблюдателя тоже могут быть чувства. Немое предложение. Такое же молчаливое согласие. Они вместе вошли в воду. Теперь он был беззащитен. Он изображал неуверенность от мнимого холода, а в ней неожиданно проснулся ребенок. Его поддержка отозвалась в ней смехом: она стала плескаться; обрызганный, он зафыркал, как большое, напуганное животное, и тяжело поплыл, поднимаясь на волнах. Все начиналось заново.

Он привез с собой фотоаппарат, чтобы сделать какие-то памятные снимки о поездке. Она взялась его сфотографировать и, кажется, щелкала все без разбору: Тихонова на лежаке, Тихонова с волнами, Тихонова на песке, Тихонова с литературным критиком… Настал и его черед сделать ответные снимки. Эта игра с фотоаппаратом ее захватила. Каменный парапет, отделявший пляж от дороги, превратился в гимнастический снаряд. Она изображала уже нечто победоносное: разворачивалась, меняла походку, вскидывала руки. Последнюю фотографию сделала жена важного телевизионного лица: на ней Тихонов и Камила стоят вместе; он слегка ее приобнял.

Вечер они проводят в баре отеля, но еще прежде они едут по пустыне на микроавтобусе; фары в сгустившихся сумерках неожиданно выхватывают горящие глаза пасущихся верблюдов, машина сбавляет скорость, чтобы избежать столкновения, и настроение Тихонова меняется: он испытывает какое-то давление, это не жара и не эффект незнакомой местности, это давление иного рода, потому что он стоит перед выбором.

У него лучше получается писать, чем говорить, тем более говорить так, как хочешь. Тем не менее он что-то рассказывает, но не о себе. Этому правилу его никто не учил, наверное, он и не знает, что есть такое правило, — просто он все разом забыл; ну да, он говорит о фильмах и книгах, но движет им желание ровно войти в то, что происходит сейчас. Она рассказывает о себе, и оказывается, что ей двадцать восемь, она училась в Москве, успела побывать замужем, живет не здесь, а в другом городе, там вообще все по-другому, не очень хорошо, и в столицу приехала по приглашению от организаторов конференции… Ее слова становятся причастными к его жизни, в них можно узнать много знакомого и о нем, раз уж движение времени сделалось совместным.

В ее глазах внезапная грусть и ожидание. Они выходят на воздух. Темная и шумная стена моря и неба встречает их решительным ветром. Необходимость выталкивает из него слова: «Ты придешь?» Он показывает ей брелок с ключом от номера.

Его движения лихорадочны. Он переставляет предметы с места на место: чемодан передвинул в угол, убрал полотенце с кровати, освободил столик от стаканов, снова поставил, открыл холодильник, закрыл… Лег на кровать и сомкнул веки, чтобы дать передышку зрению, и все равно увидел ее мокрые волосы, прилипшие ко лбу, кожу, усеянную стекающими капельками…

Его отношения с женщинами никогда не были простыми. Чаще всего он их просто не понимал, и ему казалось, что с ними надо быть либо каким-то брутальным идиотом, либо разыгрывать из себя совсем уж невообразимого рыцаря. Раньше, когда он был моложе, для него странным образом имели большую важность слова: творчество было сродни физическому наслаждению и становилось равносильно оргазму, а теперь для него важным было тело, для описания которого у него не хватало слов.

Она пришла и принесла с собой запахи моря, нагретого песка, ореховой карамели и необузданной свежести. Сначала он отступил от двери (пропуская ее?), затем шагнул вперед: руки и плечи встретились в объятии, губы нашли друг друга, чтобы утолить жажду и скрыть себя от окружающего мира. Ночью можно не быть самим собой, или наоборот — быть. Он опустился перед ней на колени и уткнулся лицом в низ живота. Она вздохнула и сжала пальцами его плечи. Прошептала: «Подожди». Он послушался, встал и, откинув покрывало, лег спиной на кровать, глядя за тем, как, освобождаемая от одежды, проявляется ее сумеречная нагота. Плавные линии и изгибы. Головокружение. Обладание. Помеченная светлыми, не загоревшими полосками на груди и в области самого сокровенного, она подошла, села на него, раздвинув ноги и упершись руками в постель, потом склонила голову, и ее распущенные волосы прошли по его лицу шелестящей морской волной…

Ранним утром он отчего-то проснулся, увидел начало малинового света на оконных шторах, потом увидел ее, спящую, проследил взглядом до самых кончиков пальцев ее ног и в ту же секунду вдруг понял, что суть происходящего от него ускользает, и все предоставлено ему лишь для того, чтобы быть прошлым. Это выглядело наказанием, тем более странным, что именно в эту минуту ему было хорошо.

За завтраком случилось продолжение: она о чем-то оживленно рассказывала, а перед ним вдруг стали проявляться контуры его отставленной в сторону жизни. И оказалось, что ему сорок пять, у него семья, двое детей, и все не так просто. Она замолчала. Он грустно улыбнулся ей и отпил кофе из чашки. Она сочла это за сожаление из-за неизбежного расставания: вечером ему надо было улетать, а ей возвращаться к себе. Они обменялись и-мейлами, чтобы продолжить отношения: письма, фото, кто знает, что еще…

Он улетал с ощущением незавершенности и пустоты, а дома, когда увидел своих, эта пустота начала равномерно и неизбежно заполняться. Раза два у него в мозгу большими буквами вспыхивало ее имя: КАМИЛА, и он, вспоминая ее оживление на пляже и ночь в номере, сам оживлялся для чего-то неясного, а потом все это оживление куда-то исчезло.

 

СРЕЗАЯ УГЛЫ, ВЫПРЯМЛЯЯ СПИНУ

 

Быть пьяным, держаться за поручень в автобусе и, пошатываясь, нести всякую чепуху; бормотать что-то нечленораздельное себе под нос, спорить с собой же, что-то доказывать, не соглашаться, так войти в роль, что забыть себя настоящего, отказаться от себя такого, каким тебя все знали. Хорошо ли это было? Если возникает подобный вопрос, то ответ ясен: ему казалось, что хорошо, но он ошибался, потому что плохо было остальным. Он вышел из дома в большом раздражении и сделал то, чего никогда не делал, — в ближайшей же распивочной опрокинул рюмку, а потом еще; больше не мог, потому что было неприятно, а для куража и дальнейшего развития событий вполне хватало. Пассажиры в салоне автобуса от него отодвигались на всякий случай, и это его радовало — значит, получается, как задумал! Неровность движения выбивала его из привычной жизненной колеи, но он и сам на это пошел, и теперь ему казалось в какие-то минуты, что он слишком усердствует, как-то неправдоподобно западая спиной назад, желая ее выпрямить. Нашлась сердобольная старушка, которая предложила ему присесть, чтоб он попусту не маялся, но он как бы не понял, чего она хочет, мотнул головой и промычал; если бы он сел, то заснул бы и ему пришлось играть до конечной, а так остановка «Парк» — вот тут можно выйти. Первый, по-настоящему осенний воздух его немного взбодрил, придал чувствам остроту. Высокие деревья вдоль аллеи выглядели более величественными, чем все его представления о мире. Мир, собственно, обступал его со всех сторон, теснил своей широтой и загонял в угол. Он еще раз глубоко вздохнул: вот было бы так всегда! Скамейки были пусты, их охраняли лужи, и только желтые листья иной раз присаживались, чтобы подчеркнуть его одиночество. Дело решенное, она сказала: «лучше бы ты пил». Он даже представить себе не мог, что сразу упадет в пропасть. Оказывается, все было напрасно, если его сравнили с соседом, который мог пьяным заснуть на порожках лестницы перед дверью своей квартиры, куда его не пускала жена. Он видел, как он спал, когда выходил, — полусидел, полулежал, отклонившись назад, глаза закрыты, похрапывает, нормально одет, двумя пальцами держит наготове ключ, три часа дня, суббота. Вот кем надо быть, чтобы к тебе относились лучше, чтобы стать своим. Она сказала: «это она дура, а он страдает». Если он не страдает так, как ей хочется, то дурак он; ну что ж, попробуем узнать о страдании все, что только возможно, погода располагает, есть кое-где на небе облачка, но солнце косо светит, придавая пейзажу такую финальную содержательность, что ничего не страшно. Именно под таким наклоном солнечных лучей, именно осенью легче всего стать другим человеком, легче спрятаться, раствориться, сменить имя, начать все сначала в любом возрасте. Он даже ощутил, как внутри него разливается тепло от этой мысли. Впереди он увидел чертово колесо и единственный работающий ларек с напитками, даже музыка приглушенно играла — какая прекрасная декорация для того, чтобы начаться одиссее одного придурка. Одноногий шаткий столик, падающие листья следят за тобой, выдавая себя шорохом, природный холодок, обеспеченный законной календарной датой, а еще тянет дымком от костра, что возбуждает аппетит; ноздрями втягиваешь эти начала мира и вдруг понимаешь, что в чем-то уже изменился, это возможно заметить только в пустоте, в бесцельной трате времени — вот когда с тебя все спадает, и ты гусиной кожей чувствуешь свою уязвимость. «Не подмогнешь, братишка?» Он ловит этот хриплый голос спиной и оборачивается. Это несомненная удача. Готовый портрет без рамы с некоторыми вкраплениями чего-то инородного. Какая-то дикая инсталляция, представляющая современное искусство. Художником этого лица выступила водка: ее литрами выплескивали в перекореженные черты, и она стекала по мятой шапке, по бороде, по когда-то бывшей зимней куртке и клетчатой рубахе навыпуск с обтрепанными концами. Он ответил тем, что протянул страждущему пятьсот рублей: «Сдачу можешь оставить себе». Тот почему-то не удивился, а, довольно шмыгнув носом, шагнул к ларьку. Чтобы пластиковые стаканчики не падали от легкого ветерка, в них сразу же налили водки. Его порадовала забытая килька, бродяга вообще был доволен всем — разогрелся, разговорился; костерок, оказывается, это он тут рядом соорудил; он что-то рассказывал все подряд, не задавая лишних вопросов. В нормальной жизни есть что-то приниженное, заурядное, не привлекающее внимания, и в итоге, несвободное; ты словно заранее со всем соглашаешься, все терпишь, к такой жизни привыкаешь, и это в иных глазах может показаться худшим грехом. «У меня к тебе есть предложение», — прожевал он созревшие слова. Бродяга молчал, задав серьезную работу челюстям, — в любую минуту все могло закончиться. «Слышишь?» Закивал головой над виртуальной миской. На всякий случай выпил. «Я хочу отдать тебе свою одежду, а твою забрать себе. В общем, поменяться». Эти слова надо занюхать рукавом. «За выпивку и закуску спасибо», — сказал бродяга бородой и осклабился: «Ну я пошел». «Погоди», — он взял его за дряхлый рукав куртки. — Я не шучу». Пусть теперь меня поищет. Бродяга грязной, порезанной рукой провел по бороде. Избегая его решительного взгляда, вдруг спросил: «А ты это… как его… не киллер случаем, а то, знаешь, потом…» Какая ерунда: киллер! Что у него в голове? Улыбкой бродяга не только его проверял, но и давал возможность все обратить в шутку. «Скажешь тоже», — он его поддержал. Раз такое пошло, надо довести до конца. «Я тебе и паспорт могу показать. Смотри…» Вот настоящий выход: и правда, теперь меня не найдет. Бумажные дела превращали бродягу в подслеповатого крота. «Кстати, можешь себе его забрать. Он мне не нужен, а тебе пригодится. Я не шучу». Его слова понравились ему самому. Бродяга задумчиво ликвидировал остатки пищи во рту. Еще раз выпили. Отошли к костерку за кустами, там и переоделись. Ему не было противно, — не надо было притворяться. Он словно нес на себе другого человека, впитывая его запахи, с той целью, чтобы стать именно другим человеком. Ничего, привыкну. Не стал обходить клумбу, срезая угол, потом еще один, отныне он может ходить прямо. Паспорт соседа принесли двое незнакомых парней. Сказали, что нашли на остановке у магазина. Я-то тут при чем, удивился он. Мы уже второй раз приходим, звоним в дверь, но никто не открывает, объяснили они, мы вообще в другом районе живем, нам это зачем? За день до этого жена соседа рассказала его жене, что ее олух умудрился потерять паспорт, заявился пьяным, ничего удивительного. В общем, передадите ему, как увидите, сказали они, только это… вознаграждение бы какое. Сколько? — Да хоть пятьсот рублей, а то ведь если восстанавливать паспорт, то дороже обойдется, так что пятьсот нормально будет. Он отдал им деньги и закрыл дверь. Вечером сообщил жене о находке. Сосед пришел утром, сразу же протянул пятьсот рублей в обмен на паспорт. Как же это тебя так угораздило? Он решил спросить, чтобы сказать что-то еще. На выборы ходил и обронил случайно, ответил сосед, часто моргая, за ним водился такой пьяный тик, — а пропуск где? Какой пропуск? Они оба удивились. Там, в паспорте, еще пропуск на работу лежал. Не знаю, не знаю, развел он руками, вот только паспорт принесли и все. Как им легко живется, таким людям! Что-то его развезло, он сам близок к эйфории. У него нет имени, он никто; ему не надо ничего доказывать, ни к чему стремиться — он может просто жить, дышать полной грудью, смотреть на проблески солнца в нависших ветвях деревьев. Аллея расширялась площадкой у беседки, над которой склонялись выстроившиеся в ряд ивы. Внезапный порыв ветра всколыхнул эти заросли, ивы зашумели, откидывая свои длинные девичьи волосы, словно кто-то невидимый пропустил их поток сквозь пальцы, поправляя прическу. С холма, по лестнице, проложенной как раз к беседке, спускалась девушка в ярко-красной куртке и голубых джинсах. У нее были русые волосы, а когда она поравнялась с ним и бросила на него взгляд, он увидел, что у нее голубые глаза, и еще он отметил, что у нее кроткое, не к нынешнему времени лицо. Не страшно тут одной бродить, спросил он; уж как-то слишком благостно все выглядело. А чего мне бояться, она пожала плечами, я тут живу, а вы кто? Раньше был обыкновенным человеком, так мне казалось, по крайней мере, а теперь — никто. Он старался выпрямить спину; ему вдруг захотелось поделиться с ней своим открытием, рассказать все сразу. Ну, так у вас есть счастливая возможность начать сначала, она улыбнулась, обращая все в шутку. Он не ошибся? Он не обиделся. Очередной порыв ветра заставил снова поволноваться стайку ив, и они зашептали что-то друг другу, вскидывая волосы. Я знаю эти тряпки, сказала она, от вас плохо пахнет. Это запах рождения, пояснил он, роды не могут пахнуть клубникой или тортом. Она ничего не ответила и ушла. Он остался один на один с безбрежным торжеством осени, порой увядания, пустынной строгости. Аллея вела его к завершенности пейзажа, он словно входил в царство мертвых. Тишина и запустение отозвались прудом, усыпанным слетевшими листьями. Солнце позорно пятилось назад, свет жизни уступал место каким-то зыбким теням. Настроение поменялось. Он и не помнил, какое оно было. По дощатому настилу он подошел к темной и убийственно спокойной воде, подобрался к самому краю безнадежности. И что дальше? Увидел свою жизнь? Увидел равенство всех людей? Это слишком просто — сделать шаг навстречу равенству. Ивы и завтра будут расчесывать свои волосы, будут шептаться между собой, глядя на кого-то другого. Ему не надо притворяться. Напиться, быть пьяным — значит обнять всех разом или задушить. Это две стороны любой вещи, любого явления. Огонь может дотла сжечь дом, но на нем можно и приготовить пищу, он может обогреть. На остановке «Парк» ни единой души. Сумерки расчетливо цепляются к нему, как к самому уязвимому субъекту обозримого настоящего. Он спотыкается почти на каждом шаге, идет углами, вскидывается, выпрямляя спину. Мнимая пустота автобуса, разбавленная несколькими вялыми фигурками, быстро наполняется по мере продвижения от центра города, это сквозной маршрут, из конца в конец, нарастает и раздражение, когда их становится все больше, они его теснят своим присутствием, хотя и отшатываются от него, да-да, зажимайте носы, откуда вас так много сразу? Он, кажется, спросил это вслух, ему не нравится их дневная деловитость, их обязанность возвращаться после работы, они едут домой, у них совсем другое настроение, чем у него, они его презирают, отворачиваются, они не знают, кто скрывается под этим тряпьем; он — киллер, у него более интересная работа, это всего лишь маскировка, попробуй меня найди, и ему ответила какая-то женщина: «Так мы с работы едем, милок!» — и кто-то засмеялся, на что он заявил, растравляя свое лицо неприязнью: «А вот я убивать еду!» — и снова кто-то коротко гоготнул, не верят, ну-ну, а потом что-то случилось, что-то на него нашло или на них, потому что его действия вызвали сопротивление, ему угрожали полицией, или это он пытался от них отбиться, и даже вырвался, оказавшись на улице, и неловко побежал, задыхаясь от внезапной радости, но его догнали и скрутили.

 

1 Следующая остановка Балабенька (чешск.)

 

——————————————-

Виктор Николаевич Ни­китин родился в 1960 го­ду в Москве. Окончил Воронежский инженерно-строительный институт. Прозаик, драматург, критик. Печатался в журналах «Подъ­ём», «Москва», «Звезда», «Наш современник», «Октябрь», «Сибирские огни», «Русское эхо», «Врата Сибири», «Дон», газетах «Литературная Россия», «Российский писатель», «Литературная газета». Лауреат премии «Русская речь» журнала «Подъём»(2003, 2012), двух премий портала «Русский переплет». Член Союза писателей России. Живет в Воронеже.