«А я стою средь голосов земли…»
- 28.03.2022
В прошлом месяце минуло 50 лет, как ушел из жизни большой русский поэт Алексей Тимофеевич Прасолов. Географически его родина — юг Воронежского края, грань России и Украины. Исторически — Воронежская Слобожанщина. Славянская «земля моя, я весь — отсюда».
Газетная работа приучила Алексея Тимофеевича к точности. Прасолов в своих воспоминаниях о встрече с великим русским поэтом Александром Трифоновичем Твардовским по, скорее всего, профессиональной привычке отметил дату: 3 сентября 1964 года, в два часа…
Москва. Пушкинская площадь. Редакция журнала «Новый мир». В кабинете редактора Прасолов непроизвольно произнес:
— Прежде всего, спасибо за то, что я здесь стою…
«Опускаясь в кресло, Александр Трифонович понимающе кивнул и, сразу же придав моему последнему слову более простой смысл, ответил:
— А вы… садитесь!
Все стало на свое место — я почувствовал Твардовского!»
К этому разговору нужны пояснения. В столицу Алексей Тимофеевич приехал не просто из Воронежа — из тюремной трудовой колонии. Попал он туда хоть и за нарушение закона, но по нелепому стечению обстоятельств. Вышел же на свободу досрочно по депутатскому ходатайству Твардовского.
Случилась эта встреча благодаря литературоведу-критику Инне Ивановне Ростовцевой, с которой переписывался Прасолов и доверял ей «судить» его стихи. С его согласия она «закинула» рукопись стихов Прасолова не в редакцию журнала, а домой Твардовскому. «Расчет мой был прост — заглянув в рукопись, Александр Трифонович прочтет ее до конца… Мне открыла дверь жена поэта Мария Илларионовна — сурово посмотрела на меня, но вынырнувшая откуда-то из глубин комнат младшая дочь Ольга, явно сочувствуя мне, приняла папку с рукописью, ее судьба была решена. По молодости и неопытности я не знала, что Твардовский терпеть не мог, если со стихами шли в “обход”, — и когда я через несколько дней решилась ему позвонить, то он, предварительно крепко обругав меня, неожиданно смягчился и спросил: “Сколько лет поэту?” — “Тридцать четыре года”. — “Я думал, старше”. Добавил: “Кажется, талантлив”».
Десять стихотворений Александр Трифонович сразу же отобрал для публикации в журнале. Эта подборка, можно сказать, в одночасье принесла всесоюзную известность Прасолову. Тогда же Твардовский помог воронежскому провинциальному поэту выпустить в Москве книжечку «Лирика» в издательстве «Молодая гвардия» (1966 год). Размером с ладонь. Шестьдесят четыре странички. Тридцать восемь стихотворений. Небольшой сборничек стихов тиражом в десять тысяч экземпляров еще при жизни Прасолова стал библиографической редкостью.
У моего земляка Александра Нестругина сложились такие строки:
Есть миф: поэтов много…
А выйди их считать…
На исходе 1970-х известный литературный критик Вадим Кожинов взялся «посчитать», по его же словам, «подлинных поэтов». Он составил сборник «Страницы современной лирики». В 1980 году книга вышла в свет в издательстве «Детская литература» с примечанием «Для старшего поколения» тиражом в 75 тысяч экземпляров. В нее Вадим Валерианович вместил двенадцать, по сути, книжечек «избранного» замечательных, но малоизвестных авторов, в большинстве — из российской глубинки. Тех, кого оттеснили на задний двор в литературе тех лет иные «классики» — шумливые «эстрадники», щедро облагодетельствованные властью, которую они вскоре разом дружно и предадут.
Вот имена в предложенной составителем последовательности:
Алексей Прасолов, Николай Рубцов, Владимир Соколов, Анатолий Жигулин, Глеб Горбовский, Станислав Куняев, Анатолий Передреев, Василий Казанцев, Алексей Решетов, Олег Чухонцев, Эдуард Балашов, Юрий Кузнецов.
Каждый «сборничек» открывался биографическими сведениями о поэте. Прочитаем с необходимыми уточнениями предисловие Кожинова к стихам Прасолова.
Алексей Тимофеевич Прасолов родился 13 октября 1930 года в селе Ивановка под Россошью (Воронежская область), в крестьянской семье. Еще в его детские годы отец оставил семью, а позднее погиб на фронте Великой Отечественной войны.
(Добавим, что в боях пропал без вести и отчим, отец младшего брата Ивана. Война семью Прасоловых-Гриневых осиротила дважды. — П.Ч.).
В 1942–1943 годах родные места Алексея Прасолова оказались в оккупации, и на его долю выпало немало тяжелых испытаний. В послевоенные годы он окончил Россошанское педагогическое училище, преподавал в школе, затем перешел на газетную работу. В 1950–1960-е годы занимал разные должности — начиная с корректора — в городских и сельских газетах Воронежской области. В 1961–1964 годах работал на рудниках и стройках.
(Здесь следует уточнить, что на рудниках и стройках Прасолов не трудился. За бытовые грехи по причине болезненного пристрастия к вину Алексей Тимофеевич дважды отбывал срок в исправительно-трудовых колониях под Воронежем. Он работал библиотекарем и воспитателем среди соузников по несчастью. После помилования, свершившегося при участии поэта, редактора журнала «Новый мир», депутата Верховного Совета СССР Александра Твардовского и литературного критика Инны Ростовцевой, Алексей Прасолов вновь стал работать в журналистике. — П.Ч.).
Писал с отроческих лет; впервые стихи были опубликованы в районной газете еще в 1949 году. Но настоящей зрелости поэт достиг лишь через полтора десятилетия.
Большую роль в творческой судьбе Алексея Прасолова сыграла критик Инна Ростовцева. В 1966 году вышли в свет две книги Алексея Прасолова — в Воронеже и в Москве.
Алексей Прасолов шел в поэзии своей совершенно особенной дорогой, продолжая традиции русской «философской» лирики.
Поэт ушел из жизни 2 февраля 1972 года в Воронеже, а ныне, через восемь лет, словно воскрес — и уже для всех нас, а не только для немногих людей, которые действительно знали и ценили его при жизни.
Из книги
«Страницы современной лирики. Алексей Прасолов»
Пролог
Итак, с рождения вошло —
Мир в ощущении расколот:
От тела матери — тепло,
От рук отца — бездомный холод.
Кричу, не помнящий себя,
Меж двух начал, сурово слитых.
Что ж, разворачивай, судьба,
Новорожденной жизни свиток!
И прежде всех земных забот
Ты выставь письмена косые
Своей рукой корявой — год
И имя родины — Россия.
1963
* * *
Ты в поисках особенных мгновений
Исколесил дорогу не одну,
По вспышкам преходящих впечатлений
Определяя время и страну.
И в каждой вспышке чудилось открытье,
Душа брала заряд на много лет.
Но дни прошли — и улеглись событья
В ней, как в подшивке выцветших газет.
Ей нужно чудо, чтоб завидно вспыхнуть.
Но это чудо в людях не открыв,
Ты выдаешь испытанною рифмой
Свой мастерски наигранный порыв.
Блюдя приличье, слушают не веря.
Зевком снижают с мнимой высоты.
И все невозвратимые потери
На сложную эпоху свалишь ты.
Не утешайся логикою гибкой.
Эпоха жарко дышит у дверей,
Как роженица — с трудною улыбкой —
Насмешкой над обидою твоей.
1963
* * *
Я услышал: корявое дерево пело,
Мчалась туч торопливая темная сила
И закат, отраженный водою несмело,
На воде и на небе могуче гасила.
И оттуда, где меркли и краски, и звуки,
Где коробились дальние крыши селенья,
Где дымки — как простертые в ужасе руки,
Надвигалось понятное сердцу мгновенье.
И ударило ветром, тяжелою массой,
И меня обернуло упрямо за плечи,
Словно хаос небес и земли подымался,
Лишь затем, чтоб увидеть лицо человечье.
1965
* * *
Ты отгремела много лет назад.
Но, дав отсрочку тысячам смертей,
Теперь листаешь календарь утрат,
В котором числа скрыты от людей.
Убавят раны счет живым годам,
Сомкнется кругом скорбная семья,
И жертва запоздалая твоя
Уходит к тем, что без отсрочки — там.
И может быть, поймут еще не все
У обелиска, где суглинок свеж,
Как он глубоко в мирной полосе,
Твой самый тихий гибельный рубеж.
1965
ПАМЯТИ ВЕРЫ ОПЕНЬКО
Я не слыхал высокой скорби труб,
И тот, кто весть случайно обронил,
Был хроникально холоден и скуп,
Как будто прожил век среди могил.
Но был он прав. Мы обостренней помним
Часы утрат, когда, в пути спеша,
О свежий холмик с именем знакомым
Споткнется неожиданно душа.
Я принял весть и медленно вступил
Туда, где нет слезливых слов и лиц,
Где токи всех моих смятенных сил
В одно сознанье резкое слились.
И, может, было просветленье это,
Дошедшее ко мне сквозь много дней,
Преемственно разгаданным заветом —
Лучом последней ясности твоей.
Как эта ясность мне была близка
И глубиной и силой молодой!
Я каждый раз ее в тебе искал,
Не затемняя близостью иной.
Размашисто, неровно и незрело
Примеривал я к миру жизнь мою.
Ты знала в нем разумные пределы
И беспредельность — ту, где я стою.
А я стою средь голосов земли.
Морозный месяц красен и велик.
Ночной гудок ли высится вдали?
Или пространства обнаженный крик?
Мне кажется, сама земля не хочет
Законов, утвердившихся на ней:
Ее томит неотвратимость ночи
В коротких судьбах всех ее детей.
1963
* * *
Мать наклонилась, но век не коснулась,
Этому, видно, еще не пора.
Сердце, ты в час мой воскресный проснулось —
Нет нам сегодня, нет нам вчера.
Есть только свет — упоительно-щедрый,
Есть глубиной источаемый свет,
Незащищенно колеблясь без ветра,
Он говорит нам: безветрия нет.
Мать, это сходятся в сердце и в доме
Неразделимые прежде и вновь,
Видишь на свет — в темножилой ладони
Чутко и розово движется кровь.
Видишь ли даль, где играют, стремятся,
Бьются о стены и бьют через край,
Реют, в извилинах темных змеятся
Мысли людские… Дай руку. Прощай.
1969
* * *
Еще метет во мне метель,
Взбивает смертную постель
И причисляет к трупу труп, —
То воем обгорелых труб,
То шорохом бескровных губ
Та давняя метель.
Свозили немцев поутру.
Лежачий строй — как на смотру,
И чтобы каждый видеть мог,
Как много пройдено земель,
Сверкают гвозди их сапог,
Упертых в белую метель.
А ты, враждебный им, глядел
На руки талые вдоль тел.
И в тот уже беззлобный миг
Не в покаянии притих,
Но мертвой переклички их
Нарушить не хотел.
Какую боль, какую месть
Ты нес в себе в те дни! Но здесь —
Задумался о чем-то ты
В суровой гордости своей,
Как будто мало было ей
Одной победной правоты.
1967
* * *
Лес расступится — и дрогнет,
Поезд — тенью на откосах,
Длинно вытянутый грохот
На сверкающих колесах.
Раскатившаяся тяжесть,
Мерный стук на стыках стали
Но, от грохота качаясь,
Птицы песен не прервали.
Прокатилось, утихая,
И над пропастью оврага
Только вкрадчивость глухая
Человеческого шага.
Корни выползли ужами,
Каждый вытянут и жилист,
И звериными ушами
Листья все насторожились.
В заколдованную небыль
Птица канула немая,
И ногой примятый стебель
Страх тихонько поднимает.
1966
* * *
Я хочу, чтобы ты увидала:
За горой, вдалеке, на краю
Солнце сплющилось, как от удара
О вечернюю землю мою.
И как будто не в силах проститься,
Будто солнцу возврата уж нет,
Надо мной безымянная птица
Ловит крыльями тающий свет.
Отзвенит — и в траву на излете,
Там, где гнезда от давних копыт.
Сердца птичьего в тонкой дремоте
День, пропетый насквозь, не томит.
И роднит нас одна ненасытность —
Та двойная знакомая страсть,
Что отчаянно кинет в зенит нас
И вернет — чтоб к травинкам припасть.
1965
Вадим Валерианович Кожинов — кстати, ровесник моего земляка — вместе с Инной Ивановной Ростовцевой в Москве продолжали открывать широкому читателю творческое наследие Прасолова. В 1976 году, а затем в 1983-м в издательстве «Советская Россия» выходят сборники «Стихотворения». Во вступительном слове ко второй книге Кожинов отмечал: «Пять лет назад впервые был издан сборник стихотворений Алексея Прасолова, достаточно полно представивший творчество этого замечательного поэта. В то время Алексей Прасолов не имел сколько-нибудь широкого и прочного признания — даже в литературной среде. Ныне же имя его звучит весьма призывно, оно почти неизбежно возникает в любом серьезном разговоре о русской поэзии последних десятилетий».
Известный писатель-литературовед, собиравший в ту пору материалы для одного из главных своих трудов — современного взгляда на историю Руси, России и русского слова, — успевал, оказалось, следить за текущей литературой, издававшейся в провинции. В октябре 1981 года я неожиданно получил письмо от Вадима Валериановича с благодарностью «за Вашу книгу — с большим интересом и сочувствием ее читаю». Писал он о моем воронежском сборнике прозы, в котором было опубликовано и повествование о Прасолове «Перед осенними зорями». Далее он высказал «практическую благодарность». Посоветовал внимательнее изучить «только что изданную в Воронеже книгу выдающейся подвижницы археологии Анны Николаевны Москаленко “Славяне на Дону”». Эта книга «приоткрывает тысячелетний занавес, заслонявший события одной из величайших исторических драм, пережитых русским народом, — хазарское иго и его падение (VIII — X века). Притом речь идет о событиях в Ваших (и Алексея Прасолова) родных местах».
Помимо работы Москаленко, Кожинов советовал мне прочитать труды историков С.А. Плетневой и Л.Н. Гумилева.
«Если Вы всерьез вдумаетесь в эти работы — они поразят, даже потрясут Ваше сознание. А книга А.Н. Москаленко покажет Вам, что один из пожаров полыхал именно вокруг Россоши: в середине десятого века русские вынуждены были уйти отсюда с Дона и вернулись сюда только через несколько веков.
Задача русского писателя состоит сейчас, как мне кажется, в том, чтобы вглядеться всей силой своего духа в свое родное гнездо и прозреть в нем всю даль — и ширь, и глубь — Истории».
Эту «даль» литературовед и историк видел в поэзии Прасолова.
Слово Алексея Прасолова было близко и дорого писателю Виктору Астафьеву. Встретились они в Москве на Высших литературных курсах. Переписывались. Если письма Алексея Тимофеевича сохранились и обнародованы, то ответные письма Виктора Петровича пока не обнаружены. Недавно мне подсказали ознакомиться с изданной в Иркутске в 2009 году книгой «Виктор Астафьев. Нет мне ответа… Эпистолярный дневник. 1952–2001» (составитель — Геннадий Константинович Сапронов). Там я и отыскал обстоятельные размышления писателя о поэзии Прасолова в письме известному воронежскому литературоведу и критику А.М. Абрамову.
«15 октября 1980 г.
Красноярск
Дорогой Анатолий Михайлович!!
Письмо Ваше нашло меня в родной Сибири, в родном селе, посреди осенних дел в огороде, который я, к ужасу моих теток и родичей, превращаю в лес, как я делал и всюду, где жил, а они же садили помидоры, картошки!
Отвечаю сразу, ибо все лето после переезда болел и нигде не бывал, вот и хочу, пусть и осенью, съездить на юг края к друзьям-детдомовцам в Абакан и к моему однополчанину — великому воину-разведчику Ивану Исаеву.
Переезды в нашем возрасте — дело трудное и сложное, было бы еще труднее, если бы не родное село. Городская квартира пока мне совершенно чужая. И в город я езжу по нужде и неохотно.
Но здесь и климат, и многое действует на меня умиротворяюще, лучше стало с легкими, голова меньше болит, и суеты пока меньше, и многолюдства пока удается избежать. Все еще вплотную не работаю, однако зимой думаю сесть за стол.
Сегодня 15-е. До 30-го письмо мое дойдет, поэтому лучше в письме несколько слов, а телеграммы, справки и автографы — не мой жанр.
Алеша Прасолов, его стихи поразили меня с первого раза своей глубиной. Но о глубине я к той поре уже наслышался вдосталь, только что кончил Высшие лит. курсы, пошатался по комнатам Литинститута, да и в книгах, как тех лет, так и нынешних, почти как пропуск в предисловии слово “глубина”, но никогда не пишут слова — “неотгаданная”.
Я думаю, и Лермонтов, а прежде всего “всем доступный” Есенин, как раз и притягивают, до стона и слез волнуют тем, что дотрагиваются в нас до того, что ныло, болело, светилось внутри нас и что ноет, болит и светится внутри нас. И дано им было каким-то наитием, каким-то неведомым чувством коснуться того, что именуется высоко и справедливо — волшебством поэзии. Только ей да еще музыке и дано растревожить в нас самих нам непонятное и никем еще не понятое и не объясненное (слава богу!) чувство, в котором тоска по прекрасному, по лучшей своей и человеческой доле, мечты о всепрощении, желание любви и братства, и еще, и еще чего-то как бы приближаются к тебе, делаются осязаемей, — недаром от музыки и поэзии плачут. Это плачут люди о себе, о лучшем в себе, о том, который задуман природой и где-то осуществлен даже, но самим собою подавлен, самим собою побужден ко злу и малодоступен добру.
Алеша Прасолов не прочитан нашим дорогим широким читателем и не может быть прочитан, он не кричит о времени, он заглянул в него и, как Лермонтов, содрогнулся от того, что ему открылось. Это заблуждение, что он говорит об обыкновенном и обыкновенными словами. Коля Рубцов тоже обыкновенен — на первый, поверхностный взгляд, а вся поэзия его проникнута предчувствием смерти. Своей! И это страшно. И это пугает своей избранностью, и мы невольно и смущенно толкуем его вкривь и вкось, только чтобы самим — Боже упаси! — не заразиться тягой поэта к загробным и предсмертным чувствам. Всем не хочется умирать, и тем мы живы, потому и хитрим с самими собой прежде всего, играем в телевизионные куклы, в радиоугадайки, в тю-тю с жизнью, а в это время над головой летают самолеты с боеголовками, варначат так называемые космонавты в погонах, сытые и, как было во веки веков, толстодумные генералы нацеливают друг на друга ракеты и, жуя казенную пайку, подсчитывают, сколько оной ракетой сметут с земли супротивников, а супротивниками стали все, ибо при современном оружии нет ни белых, ни цветных, ни маленьких, ни больших, ни границ, ни пространств, ни социальных систем, ни кастовых разделений.
Вот тут-то и вся закавыка.
Коля Рубцов предчувствовал свою только смерть, и где-то жило в нем тоскливое предчувствие угасания Родины — России. Оно у него с годами все явственней и заунывней звучало, ибо он видел и ощущал, как оголяется, пустеет Вологодчина и как вместе с ним запиваются и дичают на городских просторах вчерашние крестьяне, деревенские устои и семьи, прежде всего, распадаются под натиском малогабаритного городского “рая”.
У Прасолова все это от частной судьбы прорастает в общечеловеческие масштабы, и предчувствие трагедии во всем такое, что нашим мелким душам и копеечному, обарахлившемуся обществу страшнее всего читать, а тем более, пущать в себя такое. Люди, как на пожаре, тянут барахло, машины, дачи, участки, бьют животных, жгут и покоряют пространства, торопятся, лезут друг на дружку, затаптывают родителей, детей, отметают в хламе старые морали, продают иконы и кресты. А тут является человек и спокойно спрашивает: “А зачем это?” — и толкует о счастье самопознания, о душевном укреплении, о мысли, как наиболее ценном из того, что доступно человеку, что создало его — человека, и что он должен материализовать в улучшении себя и будущих поколений, а не в приобретении «Жигулей» и теплого одеяла — для этого никакой мысли не надо, для этого довольно двух хватающих рук. И литература наша вполне удовлетворяет “духовные запросы” потребителя, делает это с нарастающим успехом, что от нее и требуется на данном этапе. Выдающийся поэт редко бывал современен. Несовременен и Прасолов, но современны его ощущения и предчувствия, к сожалению, в слове его далеко не реализованные. Участь выдающихся поэтов России разделил он: преждевременная смерть — это не только рок, но и закономерность жизни — чтобы не смущал нас своим высоким светом, не тревожил своей мыслью и словом, нам достаточно и лампочки Ильича, а если семилинейная лампа или горнушка с нефтью в землянках засветится в конце нашего пути — и этим обойдемся, только чтоб сыто и спокойно было. Мы, и только мы, убиваем своих поэтов, как цветные выбивали белых, а белые цветных — пусть не портят нам цвет кожи! Пусть создадут себе отдельную землю “поэтов” и живут там. И поют там. Мы не готовы к восприятию высокого слова, высоких чувств и трагедий — поэты всегда родятся “рано”. И Прасолов родился “рано” и ушел “не вовремя”. Не будем отгадывать его судьбу, поучимся постигнуть его слово, постигнуть и понять себя и время! Пока не поздно!
Обнимаю, Виктор Петрович».
Поучимся постигнуть слово Алексея Прасолова, постигнуть и понять себя и время…
Петр Дмитриевич Чалый родился в 1946 году в селе Первомайском Россошанского района Воронежской области. Автор двенадцати книг прозы. Более тридцати лет работал корреспондентом воронежской областной газеты «Коммуна». Публиковался в журналах «Подъём», «Волга», «Наш современник», «Кольцовский сквер», «Воин России». Награжден орденом «Знак Почета». Дипломант форума «Золотой Витязь», лауреат литературных премий «Имперская культура» им. Э. Володина, «Родная речь», «Кольцовский край», всероссийского конкурса «О казаках замолвите слово», им. В.А. Белокрылова. Член Союза писателей России. Живет в Россоши.
