Параллельные миры

ПРИГЛАШЕНИЕ К ПУТЕШЕСТВИЮ

 

«Поэт и муза» — так называется пока единственный поэтический сборник таловского автора Бориса Николаева. Честно говоря, если бы я увидел на книжной полке стихи с подобным названием, то, скорее всего, не задержал бы своего внимания на этой, казалось бы, претенциозной и одновременно тривиальной обложке. Но в силу обстоятельств, которые часто мудрее нас, книга эта оказалась у меня в руках, а стихи затянули сразу же, с первой страницы, обещающей интересное знакомство.

Ночь тонка, как паутина.

Скоро, скоро пробужденье.

Перекличкой петушиной

Обозначились селенья…

Только глубоко проницательный читатель оценит, на первый взгляд, простой поэтический образ, где временной отрезок и звуки «переводятся» автором в визуальное объемное представление. Но достаточно ли подобных стихо­творных, где-то мастерских, зарисовок, чтобы с полной определенностью мы смогли бы сказать, что перед нами поэт. Насколько остра авторская необходимость делится всем этим с посторонними людьми. И в этом смысле Борис Николаев не разочаровывает. Не так часто он прибегает к «художественной демонстрации». Для него куда важнее поделиться с читателем самым для него главным — рассказать о себе, о своей жизни. При этом, естественно, дорожа необходимой образностью языка и умением композиционно-цельно ладить стихи. Сам автор по специальности — архитектор, и во вкусе и способности «держать стиль» ему не откажешь. Тем не менее, его лирическое Я, или лирический герой вовсе не условны, а достаточно биографичны.

Эка невидаль, заметит иной, а как же иначе? Можно сказать, что и «невидаль». Во всяком случае, явление редкое среди брошюрных развалов сегодняшнего поэтического чтива, особенно на страницах, по выражению самого Бориса Николаева, «провинциально-тонких наших книжек».

Перед поэтом (не перед эпигоном), при наличии не только художественного навыка, но и таланта, всегда стоит выбор. Есть неистребимое желание «зацепить» интерес читателя оригинальностью формы, стилистической эквилибристикой, ремейком какой-либо вечной и популярной темы с использованием всевозможных аллюзий и реминисценций — в некой сценической позиции, когда читатель внизу, как зритель в партере, пришедший посмотреть на «номера». И есть обратное, когда поэт идет к читателю «со своим»: подсаживается к нему за стол, на скамейку, едет с ним в общественном транспорте, заглядывает к нему домой. И самое главное при этом, такой автор, в отличие от «сценического», не боится показаться читателю неинтересным, не комплексует по этому поводу.

Поэзия Николаева — это тот случай, когда «творческое проживание» автора со всей очевидностью глубоко увязано с жизнью поэта: с его конкретным прошлым (в большей степени), реальными людьми — друзьями, отцом, трагически погибшей любимой женщиной… И свои «биографические» истории автор умеет подать как поэтическое событие.

В стихотворении «Лебеди» Борис Николаев, вызывая в своем видении образ ушедшего из жизни отца — вызывая по причине чего-то недосказанного в прошлом, пытается еще раз прожить с ним, видимо, редкие счастливые минуты.

Я воссоздал картину, наконец,

Воображеньем, волей и стихами:

Гоню машину, рядом спит отец,

Вселенная мерцает над полями.

Два близких человека отправляются к родным, но уже «призрачным» местам. И этот «полуночный путь» в прошлое, пролагаемый воображением, преобразует, казалось бы, реальный окружающий мир, «залитый зеленым лунным светом»: и спящее селенье, и ветряк на взгорье, и пруд, и вереницу придорожных ромашек, — в картину вечно пребывающего в «документальной» отстраненности когда-то родного бытия. Сама машина, в которой путешествуют отец и сын, представляется уже машиной времени. У Бориса Николаева, чей возраст давно перевалил на вторую половину жизни, машина времени зовется уже не мечтою с путешествием в будущее, а воспоминанием, из которого порой горько возвращаться.

Я чувствую дыхание отца.

Слов нет — все и без них понятно,

И нет виденью этому конца,

И нету, кажется, пути обратно.

Но рвется пленка — прервано «кино».

Мне возвращаться одному придется

Из тех времен, что прожиты давно.

На самом главном вечно пленка рвется.

Безусловно, как и любому поэту, таловскому автору не чужды обращения к вечным вопросам бытия, но он не создает для этого искусственной ситуации. «Вечные темы», как, собственно, и мифология, в поэзии Николаева не существуют параллельно его собственной жизни, они переживаются им с той же естественностью и глубиной, как и существующая реальность — они органически связаны с живым ощущением этой реальности, даже если это происходит во сне, как в стихотворении «Похищение Европы».

Чаще всего далекое, даже античное, прошлое пересекается с прошлым ближайшим. Поэт проживает свою судьбу в некоем общекультурном контексте.

…А из иного, эллинского, мира

Следят за ней, дыханье затая,

Из-за ветвей прожженные сатиры —

Моей веселой юности друзья.

На миг забыты пиршества, гулянки,

С козлами недалекое родство,

И нимфы, и веселые вакханки,

И суетное, злое озорство.

Даже кажущееся недалеким студенческое прошлое может предстать в виде затопленного античного города. И тогда в прошлое лирический герой погружается буквально — рыбкой —

Веселой, любознательной и глупой.

Не умствуя, не пыжась, не скорбя,

Навстречу солнцу под хрустальный купол

Мне так легко выталкивать себя!

И в этом, теперь уже подводном, путешествии по родным пенатам, «в безмолвии пустынных интерьеров» и «немых аудиторий», герой, по его собственному признанию, становится самим собой и, видимо, чувствует себя в прошлом, на самом деле, как рыба в воде.И уже не важно, память ли воссоздает детали минувшего, или воображение дорисовывает картину прошлого.

И кажется, понятно и естественно, почему Борису Николаеву так необходимо вновь и вновь «переживать пережитое»: там в далеком-близком прошлом все его самые родные люди живы, с ним, — и прежде всего постоянно воскресаемый из небытия образ погибшей жены Елены, которой поэт посвящает целый цикл стихотворений. Собственно, эта женщина с мифическим именем является и Музой автора («Я кормился с ладоней твоих дневников…»), и главной героиней его произведений, сливаясь с ним в некоем лирическом Мы. Для поэта Елена жива без всякой условности, она есть смысл его жизни, и мир без нее воспринимается чистым абсурдом. Вызывая из стихотворения в стихотворение образ любимой из прошлого, словно пробуждая «спящую красавицу», поэт каждый раз проживает с ней новую жизнь.

Ночные сполохи, гроза

Не трогали сознанья:

Ведь предо мной твои глаза —

Две капли мирозданья.

В глухую темень, в забытье

Ночные плыли силы,

И пробуждение твое

В любовь переходило.

…………………………

Входили в комнату сады

Под птичье щебетанье,

Вплывали медленно пруды

В томительном сиянье.

И опиралось все вокруг

На вечные основы.

И начинался новый круг

Какой-то жизни новой.

В стихотворении «Под окнами ясень» образ любимой подается на фоне событий, происходящих, по выражению автора, «за гранью разумного мира». И здесь лиризм начинает «вплетаться» в публицистику, что является одной из особенностей поэзии, когда, как в музыке, происходит слияние в пределах потока единого переживания разных тем и интонаций. Сквозь сугубо лирическое подспудно определяется гражданская позиция автора. Поэтому, пусть и тривиально-патетическая, характеристика, которую дает Николаев лискинскому поэту Ромахову, «В нем любовь и честь, и Родина», с обобщающим уточнением: «все такое уязвимое», — вполне себе подходящая формула для большинства поэтов.

И эта «уязвимость» вызывает беспокойство у автора — за ту же Каменную Степь, где, как он пишет, «когда-то моя зарождалась душа», хранимая «духом докучаевской рукотворной природы».И совсем неслучаен возникающий пока в качестве миража причудливый образ американского авианосца, входящего даже не в крымскую бухту, а в Шкаринский пруд российской глубинки. «Почему тебя никто не видит?» — вопрошает с тревогой поэт. А в стихотворении «Прозрение» вовсе не выдуманный герой прямо так и говорит об «отступлении» российского духа.

Печать собственного переживания и мироощущения, наложенная на конкретные вещи, еще не успевшие остыть в воспоминаниях, делает поэзию таловского автора реалистичной, ощутимой, как тот глухой стук волейбольного мяча из николаевского «далекого парка детства», когда, действительно, «страшно… ветви сирени раздвинуть и не увидеть там никого».

Можно было бы говорить о драматизме творчества Бориса Николаева, если бы не его ирония, перефразируя автора, «простреливающая солнечным зайчиком тяжелую гардину».

Вот поэт рассказывает нам дачную историю, сравнивая садово-огородную атмосферу с Эдемом, где среди прочих граций в малиннике мелькает Ева и где Змей коварно прикинулся поливочным шлангом. Но роль искусителя на этот раз умело берет на себя лирический герой:

Я вспомнил Париса,

Тот яблоком женщин рассорил.

Нет, думаю, тезка,

Нельзя быть таким крохобором.

Вчера прикупил в магазине

Арбуз я, и вскоре

На грядке моей он лежал,

Как откормленный боров.

«Сорвал» я его

Под всеобщее дев ликованье.

Арбузов подобных

Давно не видала окрестность.

Простите мне, грации,

Этот подлог, но признанье

Снимает вину,

И, по-моему, это не пресно.

По существу, всякое художественное произведение и есть этот самый «подложный арбуз». Другой вопрос, что его надо подавать таким образом, чтобы сохранялся его натуральный вкус и чтобы читатель испытывал глубокие эмоции от того, что он «обманут». И у Бориса Николаева, это получается, действительно, «не пресно».

 

Юрий БОРОДИН

 

ОТРАЖЕНИЯ

 

Деревья словно умываются,

Вошедши в воду по колени,

И на воде пересекаются

Их отражения и тени.

 

Из этой графики божественной,

Из тайников ее глубинных

Непринужденно и естественно

Исходит свет непостижимый.

 

Не объяснится, не расскажется,

Потом, наверное приснится…

И в отраженьях этих, кажется,

Уже нельзя не заблудиться.

 

БАБОЧКА

 

Бабочка села на сердце мое.

Я удивленно взглянул на нее:

 

Сердце мое, — ну, какой интерес

Для своевольных красавиц ванесс?!

 

Бабочки любят другие цветы.

Милая, все перепутала ты.

 

Только она не спешит улететь,

Словно дает мне себя рассмотреть.

 

Крылья раскроет и сложит не раз,

Пряча павлиний пленительный глаз.

 

Вот и в моем черно-белом кино

В мир многоцветный раскрылось окно.

 

ПРОБУЖДЕНИЕ

 

Ночные сполохи, гроза

Не трогали сознанья,

Ведь предо мной твои глаза —

Две капли мирозданья.

 

В глухую темень, в забытье

Ночные плыли силы,

И пробуждение твое

В любовь переходило.

 

Пульсировали свет и тень,

Пульсировали вены,

Упрямо приближался день,

И расступались стены.

И только лишь смирялась кровь

В изнеможенье нежась,

Переходила вдруг любовь

В неслыханную нежность.

Входили в комнату сады

Под птичье щебетанье,

Вплывали медленно пруды

В томительном сиянье.

И опиралось все вокруг

На вечные основы.

И начинался новый круг

Какой-то жизни новой.

 

РОМАХОВ

 

Ни Есенина, ни Кедрина,

Ни Рубцова Николая

К нам на Русь пускать не велено —

Резолюция такая.

Там в подвальных канцеляриях

Связи, видимо, могучие.

Все расписаны сценарии,

На учете каждый случай.

Пропускаются кричащие,

Кружева из слов плетущие,

Шелестящие, шуршащие

И, конечно вездесущие.

Но не обошлось без промаха,

Путаницы в картотеке.

И на свет явился Ромахов

В нашем сквозняковом веке.

В мире до кальсон раздетом,

Безобразьем заколыханном

Появляются поэты

С голосом давно не слыханным.

В детстве ли, во сне ли слышанном,

Заспанном на дне кармана.

Этим голосом надышишься, —

Как очнешься от дурмана.

В нем любовь, и честь, и Родина.

Все такое уязвимое…

В палисаднике — смородина,

В сердце грусть неизъяснимая.

 

В ПАРКЕ ДЕТСТВА

 

Ветер качает упругие кроны,

Солнечный свет по аллее бежит.

Старый наш парк, наш мирок потаенный,

Снова, как в детстве, сердцу открыт.

Будто из прошлого слышишь невольно

Мир, что мгновение назад был далек:

Глухо стучит старый мяч волейбольный,

Редкие крики, судейский свисток.

Рядом, за темной кулисой сирени,

Снова взметнется над сеткой рука…

Боже, да я ведь в ином измеренье,

Или же это по детству тоска?

Двое срываются, восемь — вдогонку,

Шорох сухой тормозящих колес,

Втулки скрипят, и летят шестеренки —

Наш «ноу-хау» — «кантри-кросс».

А на прудах дребезжанье лягушек,

Молча уходят ко дну поплавки…

Память моя, пожалей мою душу,

Чем-то скорее ее отвлеки.

Ветер отчаянней крутит вершины.

Как безучастны порывы его!

Страшно мне ветви сирени раздвинуть

И не увидеть там никого…

 

* * *

 

Я кормился с ладоней твоих дневников,

Сизарей разыгралась возня.

Как меня отличить от моих двойников??

Угадай, умоляю, меня.

На дорогах моих не осталось подков —

Не найдешь и средь белого дня,

Но меж сотен бездарных моих двойников,

Ты, я верю, узнаешь меня.

И, как влагу любимцам-пернатым своим

Дашь из уст мне по капле в уста…

И ведет разговор, непонятный другим,

Разлученная смертью чета.

 

* * *

 

Марево. Безлюдье. Тишина.

Степь жива лишь шепотом ковыльным

Степь сильна, но без воды она

Медленно становится пустыней.

 

Миражи вступают в свой черед,

Возвещая приближенье бризов,

И на горизонте виден флот —

Флот девятый в качестве сюрприза.

 

«Гарри Трумэн» в Шкаринском пруду —

Прямо из Персидского залива.

Гуси мирно щиплют лебеду

Там, где воровал я в детстве сливы.

 

Чьею волей ты вошел сюда?!

Почему тебя никто не видит?

Почему из берегов вода

На простор засушливый не выйдет?

 

Рядом параллельные миры.

Прикоснешься — в тот же миг «уважат».

Вывернулись крыши от жары —

Сушит, душит, парит, жарит, вяжет.

 

Призраки не принесут добра.

Как наивны все, кто в это верит.

Жиденькое слышится «ура!».

Настежь все пораскрывались двери.

 

Выходи, входи, и гость, и вор.

И сижу я, как дурак, на строчке.

Двор родной, ты не родной мне двор,

Не душа моя, а оболочка.

 

Ветер свежий, ты грозе сродни,

А гроза проходит где-то рядом…

Заверни ее, останови.

Дай испить ее свободы чадам.

 

ЛЕБЕДИ

 

Я воссоздал картину, наконец,

Воображеньем, волей и стихами:

Гоню машину, рядом спит отец,

Вселенная мерцает над полями.

 

Сквозь гул мотора слышу тишину,

Так мягко обступившую кабину,

За фарами в лощину я нырну

И вынырну, их в небо запрокинув.

 

А между тем ночная жизнь идет:

Я светом низкую цепляю птицу,

Вот под лучами медленно встает

Ромашек придорожных вереница,

 

Вот два зеленых глаза впереди,

Опомнившись, рванулись снова в темень…

Воображение, веди меня, веди,

И мы легко преодолеем время.

 

И вновь увидим то, из-за чего

Мы полуночный путь свершаем этот:

Селенье спящее, околицу его,

Залитую зеленым лунным светом,

 

Ветряк на взгорье, пруд и на воде,

Неподалеку от ветлы склоненной,

Двух спящих белоснежных лебедей,

Бог весть сюда откуда занесенных.

 

Они доныне прибывают там,

Как наших душ земное воплощенье,

Родные этим призрачным местам

В обрывках чьих-то тусклых сновидений.

 

Их отражает водяная гладь,

Подернутая серебристым флером,

И я велю мотору замолчать,

И гаснут суетливые приборы.

 

Я чувствую дыхание отца,

Слов нет, — все и без них понятно,

И нет виденью этому конца,

и нету, кажется, пути обратно.

 

Но рвется пленка, — прервано кино,

Мне возвращаться одному придется

Из тех времен, что прожиты давно.

На самом важном вечно пленка рвется…

 

---

Борис Иванович Николаев родился в 1955 году в поселке Верхние Озерки Воронежской области. Окончил Воронежский сельскохозяйственный институт. Работал в проектных организациях Воронежа. Публиковался в региональных изданиях. Автор книги стихов «Поэт и муза». Лауреат ряда областных поэтических фестивалей и конкурсов. В настоящее время живет в Каменной Степи Воронежской области.