Уходило спелое лето

1

 

Поселок Кавардакино когда-то был райцентром, но даже лишенный в послевоенные годы штатного звания, все равно оставался на слуху. Затерялся он в областной глубинке и отличался порядком и спокойствием, и был немаленьким: механический завод, сельхозпредприятие, школа, Дом культуры, больница, почта. Ну и, понятно, свое отделение полиции, располагавшееся в бывшей избе-читальне, и называлось оно опорным пунктом. Люди в поселке работали на заводе, возделывали черноземные земли и пользовались окружавшим привольем.

Самый известный человек в поселке — Михаил Бармасов. Прозвище у него — Зверь. Шло оно от родимого пятна во всю левую щеку. Он хотя и прикрывал его бородой, но все равно наплывы синюшной густой красноты отчетливо проглядывались и делали выражение лица таким, что если раз увидишь, то будет потом оно сниться всю жизнь. Да и самого не забудешь: широкий, приземистый, словно квадратный, смотрит всегда исподлобья; им даже пугали озоровавших ребятишек. Смолоду был механизатором: пропадал в мастерских, коптился на тракторе, а в уборочную скитался в полях на жатве хлебов. Относились к Бармасову по-разному, потому что у всякого, знавшего его, а знали его все, создавалось особое мнение. Многие считали его опасным человеком, колдуном, способным на сглаз, и, остерегаясь, не высказывались о нем на людях.

В последние годы Бармасов собрал приличную сумму, что и следовало ожидать от завзятого скопидома, хотя страсть к накопительству его однажды подвела, когда в начале 90-х все его сбережения пропали, как, впрочем, и у всех в стране. И вот вновь появились деньги, так как образ жизни способствовал этому: не выпивал, не курил, вечно ходил в одной и той же одежде, пока окончательно не снашивал ее, а сносив — облачался в иную, будто купленную по случаю. В общем, вид имел не очень-то привлекательный, но в душе оставался романтиком, иногда мечтательно говорил соседям:

— Вот куплю фордї, сигар кубинских и поеду к морю. Хочу культурно отдохнуть.

Поэтому они особенно не удивились, когда он пригнал из области ослепительно блестевший вишневый форд и поставил его в гараж, где когда-то стоял мотоцикл. Кое-кто посчитал это миражом, чьей-то кучерявой придумкой, но никто не интересовался покупкой у него лично, да и за глаза не говорили ни о машине, ни о нем. Старожилы, зная его с детства, зареклись портить с ним отношения. Так и жил он сам по себе: и до машины, и после ее покупки, любил, чтобы никто не цеплялся и, упаси Господь, не насмехался. А уж если кто обижал, тому сразу наказание приходило: кого перекосит, у кого нога отнимется, а кого-то падучая замучает. Только и общался он с двумя соседями. Соседом справа — участковым Соколенковым, и соседом слева — вдовцом Тимофеевым. От них и просачивались слухи.

Все окончательно открылось, когда он однажды, совершенно не таясь, выехал на форде и, выбравшись на проходящее мимо поселка шоссе, куда-то умчался. Часа два пропадал. Потом появился. Остановился на площади, словно для всеобщего обозрения, зашел в магазин, а вышел с пакетом продуктов и отбыл на свою Хуторскую улицу. На какое-то время вновь пропал, зато теперь все заговорили о нем почти открыто.

Но недолго, как оказалось, разъезжал Бармасов на форде. Когда готовил комбайн к жатве, выхлестнуло ему глаз оборвавшимся приводным ремнем. Лежал потом в областной больнице, где остатки вытекшего глаза удалили, и вернулся он через месяц, зловеще сверкая стекляшкой. После возвращения его направили на водительскую комиссию. Он ее, понятно, проходить отказался. Так как и второй глаз потерял большой процент зрения, пришлось распрощаться с комбайном, привычной работой и хорошими заработками, так и не доработав до пенсии. И на форде теперь не имел возможности ездить. Зря, получилось, купил.

Но не переживал долго по этому поводу. Еще когда находился в больнице, обещал племяннице Анюте, что машину продаст, а деньги ей отдаст, чтобы добавила на квартиру, в которой очень нуждалась. Так что этот вопрос можно было считать решенным.

После больницы, пока оформлял инвалидность, нашел новую работу, договорившись со школьной директрисой. Сосед Тимофеев, работавший в котельной, порекомендовал. Сперва Бармасов хотел к нему сменщиком устроиться, но оказалось, в газовую котельную не так-то запросто попасть — нужно иметь специальное свидетельство. Сосед так и сказал:

— Поздно тебе, Сергеич, учиться нашему делу, а гвоздь забить, шуруп ввернуть или, допустим, кран поменять — это как раз для тебя. Ты уж столько гаек да болтов на своем веку закрутил да раскрутил — специалист, одним словом. Да и нет свободного места в котельной. Зато теперь начальником станешь.

Обязанность завхоза несложная, но это только на первый взгляд. Суеты хватает. Необходимо вести учет инвентарю, вовремя его списывать, принимать на баланс новый, а в остальном дело известное: дверь починить, стекло вставить или что-то другое отремонтировать. В общем, работа простецкая, но на ней почему-то не задерживались. Не везло с завхозами: только наймут, поработает человек до первой получки — и в загул. Бармасова же считали примерным в этом отношении, и чуть ли не ухватились за него. И ему неплохо: самая работа для инвалида. И почти все лето, считай, свободен — за грибами ходи, огородом занимайся. Отработав механизатором более четверти века, он теперь радовался наступившему лету, собираясь использовать его с невероятной пользой. Даже Соколенков, сосед справа, не смог испортить настроения. Надеясь на служебное положение, он, узнав о лишении Бармасова водительских прав, сразу пристал: продай да продай форда, да с рассрочкой и по сходной цене, так сказать, по-дружески, по-соседски. А Бармасов ответил ему просто:

— Ведь он новый же совсем — только единый раз в райцентр съездил, поэтому никакой сходной цены. К тому же племянница еще в больнице упредила, попросила помочь. В коммуналке живет, детей двое, мужа нет — квартиру ей купить надо. Не век же девке мыкаться. А так, глядишь, в гору пойдет, личную жизнь наладит. В прежние годы я не особенно интересовался ею, а прошлым летом, когда умерла ее мать, а моя сестра, совестно стало, обещал помогать. Тогда не знал, какая именно будет помощь, а теперь появился подходящий случай. — Он не стал докладывать, что племянница продала родительский дом, копит деньги на квартиру — чего об этом языком трепать. — А тебе, если не хватает средств, посоветую взять кредит в банке. Сейчас так многие делают.

— Многие, да не все, — обиделся участковый, — мне такого счастья и даром не надо, чтобы потом полторы цены возвращать.

— А мне врать не след, если племяннице обещал помочь.

Так и не договорились они. Но Соколенков не расстался с задумкой, зная, что никуда сосед не денется. Случай приспичит, сам прибежит за помощью. Думая так, участковый, конечно, не осознавал последствий своих поспешных мыслей из-за короткой памяти или плохого знания местного уклада жизни.

 

2

 

Всем известен в Кавардакине и участковый Петр Соколенков, дослужившийся здесь до капитана. Уж честней его и порядочнее нет, наверное, среди полицейских всей области. Рабочий день он начинал с посещения опорного пункта и звонка дежурному по району: докладывал обстановку в поселке и получал, при необходимости, оперативные сведения. Опорный пункт состоял из единственной мрачной комнаты, часть которой была отгорожена крепкой железной решеткой. Эта отгородка, называемая мужиками штрафной, использовалась для заточения дебоширов и временного содержания преступных элементов, ожидавших этапирования в райцентровский подвальный каземат, находившийся, как и весь отдел, в старинном купеческом здании. «Штрафная» отгородка редко когда заполнялась, а если заполнялась, то на несколько часов — ведь у Соколенкова почти никогда не оказывалось бензина для мотоцикла, чтобы переправить нарушителя в райцентр. Приходилось отпускать протрезвевшего дебошира восвояси, правда, припугнув на будущее. Мужское население поселка уважало капитана именно за это, считая его окончательно своим, хотя он все-таки являлся пришлым. Высокий, стройный и белокурый — не мужик, а загляденье. Жена другая: и лицом невидная, и походка необъяснимо какая, а вот поди ж ты, какого мужика отхватила. Лет уж семь Петр служил участковым в Кавардакине и, похоже, не прельщался переводом в райцентр на повышение, иначе пришлось бы продавать дом, теребить семью. Начальство шло ему на уступки, считая примерным участковым, умевшим утрясать мелкие конфликты с нарушителями и вовремя пресекать крупные, впрочем, не так уж часто случавшиеся в Кавардакине.

Конечно, никто не предупредил Петра о появлении залетных мошенников, но однажды случай вывел на них. Возвращался он в последний день отпуска с утренней рыбалки не в лучшем настроении, ничего не поймав, хотя и отвлекся, посидев у речки, где над водой кружат серебристые стрекозы, а рыбья любознательная мелюзга таращится у самого берега. Правда, без улова не остался — заехал в рыбхоз, и сторожа ему выделили пяток карпов. Так что с этим все было в порядке. Получалось, что и на уху добыл и природой полюбовался, отдаляя служебные заморочки, от которых в последние годы все более уставал. Начальство лишь на словах ценило его за безукоризненную службу, а в остальном все как у всех: пиши отчеты, на совещаниях присутствуй. И чуть чего — сразу в райцентр вызывают. А ведь никто и копейки не дает на бензин: мол, на какой земле работаешь — с той и кормись. Хотя мотоцикл не столь уж много расходует горючки, но все равно убыток для семейного бюджета значительный.

В душе рассуждая обо всем этом, жалея, что так быстро закончился отпуск, из которого он только неделю отдохнул по-настоящему, съездив с семьей к родителям на Дон. Хотели с женой потом отправить сына в оздоровительный лагерь или оставить у дедушек и бабушек, так как все они жили в одном селе, но сын заупрямился. Так все вместе и вернулись. Многие люди отпуск проводят у моря, но для такой поездки надо иметь уйму денег, а Соколенковы помаленьку копили на машину, поэтому не разбрасывались ими. А пока машины не было, для них своя речка милее любого моря, особенно для сына. Это только сегодня что-то заленился, чуть ли не всю ночь проторчав у компьютера, дорвавшись до фильмов о шпионах.

На выезде из поселка Соколенков заметил вишневый форд и двух нездешних мужиков, копающихся в моторе. Невольно глянул на машину и затормозил, потому что это была машина соседа — и цвет, и номер один в один. Милицейский мотоцикл явно смутил незнакомцев.

— Кто такие? Чья машина? — остановившись, властно спросил Петр.

— Вот взяли в вашем поселке… Машина, считай, новая, а чего-то заглохла…

— У Бармасова, что ли, купили?

— У него… С бородой такой!

Говорили они уверенно, но все равно Петра сомнение взяло. Посмотрел он на форда, как на собственного и предъявил удостоверение:

— Участковый — капитан Соколенков! Ваши документы!

— Пожалуйста…

Он забрал техпаспорт, доверенность на машину, личные паспорта. Сверил данные. Взглянул на одного — тот спокойно посмотрел в глаза, а другой потупил взгляд. Это сразу не понравилось Петру, подозрительно стало.

— Проедемте, проверим документы.

Не успели он это сказать, Гошка — сын-семиклассник звонит:

— Папка, грабители угнали машину у Бармасова, в твою сторону поехали. Задержи их!

Услышав неладное, один из мужиков было кинулся на Соколенкова, а тот сразу — шаг в сторону, увернулся, привычно выхватил из-под ветровки пистолет и, дернув затвор, ухмыльнулся:

— Ну, что остановился-то?!

Пока они бодали друг друга взглядами, запыхавшийся Гошка примчался:

— Они дядю Мишу Бармасова опоили и машину забрали, а деньги не отдали… Его на «скорой» увезли! — скороговоркой доложил он.

— Вот оно в чем дело… Молодец, сын! В ящике, где инструменты, «браслеты» есть. Одевай на них, а я посторожу.

Защелкнул Гошка наручники на подозрительно покорных злодеях, а Петр вынул ключи из замка зажигания, закрыл машину и охлопал по бокам и ногам задержанных, пытаясь обнаружить оружие, если таковое имелось. Ничего не найдя подозрительного, скомандовал:

— Прыгайте… — И указал глазами: — Один в люльку, второй на нее… А ты, — приказал сыну, — сторожи машину.

Надо бы, конечно, сразу отправить задержанных в райотдел, но Соколенков повез их в опорный пункт, чтобы позвонить дежурному, доложить ситуацию и дождаться машину с опергруппой.

Мужики молчали, пока он их вез, да и на месте, пристегнутые наручниками к решетке, заговорили не сразу, а лишь когда он включил компьютер и взялся за телефонную трубку.

— Погоди докладывать, успеешь. Поговорить надо, — предложил один из них, чернявый, сверкнув нахальными карими глазами.

— О чем? О том, что преступление ваше, можно сказать, раскрыто, но пока не до конца. Осталось деньги найти, где они?

— Какие деньги?

— Какие вы отняли у владельца машины, предварительно опоив его!

— Соврал мальчишка!

— Мой сын никогда не врет. Ну, я жду!

Зло сощурившись, один из них переглянулся с подельником, полез к себе под ремень свободной рукой и достал что-то, завернутое в целлофановый пакет.

— Разверни!

Тот развернул, и Соколенков увидел шесть пачек тысячных.

— Вот и ладненько… Деньги, как вещественное доказательство, я уберу в сейф, а вас определю в камеру до приезда оперативников.

— Погоди, командир… Бери половину и разбегаемся!

— Ловок, мужик! Хоть думаешь, что предлагаешь-то?! Ведь это взятка, и в особо крупном размере!

— Он по делу базарит! — подал голос его взъерошенный подельник, нервно трясший головой и постоянно икавший. — Ну, сдашь ты нас, благодарность от начальства получишь — и что: легче от этого будет? А так при деньгах останешься — машину купишь.

Петр замялся, подавляя в себе тревогу, подумал: «Позарюсь на чужое — аукнется. Как пить дать — аукнется!»

Увидев его сомнение, чернявый пошел в наступление:

— Решай, капитан! Когда еще так подфартит?! А так в одну минуту разбогатеешь!

И Соколенков замялся:

— Ладно… — и попытался пересчитать деньги.

— Не сомневайся, — упредил чернявый. — В каждой пачке ровно сто листов. Упаковка банковская, сам видишь. Бери три — они твои!

Соколенков еще более растерялся, чуть ли не проблеял:

— Ну, хорошо — взял! А дальше что?

— Снимаешь браслеты, мы тебе бьем в пятак, чтобы походило на нападение, и когти рвем. Потом выходим на трассу и ловим машину.

— Хорошо придумали… Мне по башке, сами забираете деньги, а то и пистолет в придачу — ищи вас потом… Сделаем так, по-моему: я уберу свою долю и оружие со всеми своими документами в сейф, потом выйду и спрячу ключ, только после этого получу от вас на орехи… А на трассу не суйтесь — не каждый остановится. У автостанции всегда бомбилы крутятся, сразу в область отвезут. А я часа два не буду сообщать в райотдел.

Он отдал им паспорта, все остальное запер в сейфе, а ключ спрятал в коридоре. Когда вернулся, снял с задержанных наручники и, готовясь получить удар, зажмурился. И сразу же покачнулся, повалился на пол. Думал, они тотчас уйдут, но они отмутузили ногами, да так, что он по-настоящему потерял сознание. Очнулся от голоса Гошки, трясшего за плечо:

— Пап, что с тобой? Это они тебя так?

— Они, они… Который час?

— Да вон часы-то! — указал на стену, где висели старые ходики с гирькой. — Полпервого уже… Я ждал-ждал — весь на солнце сгорел, а потом не выдержал, за тобой поехал.

— Надо бы раньше догадаться… Ладно, езжай домой, да матери ничего не говори.

— Тебе в больницу надо. Вся бровь разбита, губа навыворот, кровь на шее запеклась.

— Принеси воды — умоюсь.

Принес Гошка из колонки ведро холоднющей воды, но, умываясь, старший Соколенков ее обжигающего холода не чувствовал, не обращал на него внимания, а более думал о том, как теперь поступить, чтобы ни у кого не вызвать подозрений. Спросил у сына:

— А что с дядей Мишей? Откуда знаешь, что опоили его и деньги отняли?

— Он сам сказал, пока в сознании был. На крыльцо выполз, стал звать на помощь, ну а я услышал и позвонил в «скорую».

Когда сын уехал, Петр выключил компьютер, достал из сейфа пистолет, сунул его в кобуру под мышку, деньги убрал в карманы ветровки, сразу оттопырившиеся, и взял телефонную трубку, сказал убитым голосом, представив, какая волокита теперь начнется:

— Дежурный, это Соколенков… Докладываю!

И, доложив о происшествии, отправился домой прятать дневной улов: и карпов, и деньги.

 

3

 

Пострадавший от мошенников Бармасов к вечеру мало-мало пришел в себя. Его накачали антибиотиками и, после многократного промывания желудка, отпустили по слезной просьбе домой, дав сопровождающего. Он не собирался долго болеть, но разболелся, душою занемог, хотя любой и каждый занемог бы от двойной, даже тройной потери. Сперва глаза лишился, потом привычной работы, а теперь и любимого форда, пусть, как ему объяснили, и временно отбуксировали в отдел, так как он не заводился.

После следственных действий, связанных с заявлением об угоне транспортного средства, машину Бармасову через неделю вернули. Остерегались ее полного разграбления; даже несмотря на то, что стояла она во дворе районного отдела, кто-то сумел снять колпаки с колесных дисков. У хозяина же она будет в лучшей сохранности, пока идет следствие и будут ловить мошенников.

Машину пригнал Соколенков, узнавший от Бармасова о «секретке», случайно отключив которую и попались мошенники. Вел аккуратно, наслаждаясь плавностью хода и представляя, что машина эта — его собственная. Мог и не перегонять, но уж очень хотелось прокатиться на форде, потому что все эти дни бездельничал, находясь на больничном, и с заклеенной пластырем бровью и зашитой губой выглядел не лучшим образом.

Так что они оба были пострадавшими, и это, надеялся Соколенков, их должно сплотить. Ведь если бы не его бдительность, то гонял бы теперь вишневый форд неизвестно в каких горных краях и с какими номерами. Поэтому он по-прежнему не оставлял надежды уговорить соседа, чтобы тот продал машину именно ему, и по сходной цене. Надо лишь подождать два месяца, когда приостановят следствие, не найдя злоумышленников. А что это будет именно так — он знал по опыту. Поважней у оперативников дела есть.

Правда, с каждым днем у Соколенкова оставалось все меньше надежд на получение машины, если сосед и думать не хотел о нежелательной для него сделке. «Вот дождется окончания двух месяцев и отдаст машину племяннице, теперь уж из вредности. Тяжелый человек, никогда не поговоришь по душам», — думал Петр, когда для порядка посещал опорный пункт. Прихрамывая на левую ногу и натужно кашляя, он спешил проскочить дом Бармасова, зло харкая в крапиву и кусты вдоль асфальтовой тропинки, будто в них кто-то скрывался.

Соколенков, конечно, теперь мог купить какую-то другую машину, пусть и не новую, но не хотелось упускать такой благодатный случай. Тем более что после несостоявшегося угона бармасовское внимание могло быть более благодарным. Надо лишь набраться терпения и смотреть, как далее будут крутиться события. Поэтому уговорил Гошку отложить затею с покупкой велосипеда. Именно этим можно будет потом козырять: мол, все копейки собрали на машину, банковскую книжку разорили, даже сыну в подарке отказали. Правда, Гошку пришлось уговаривать.

— Зато, Георгий, будем на форде разъезжать, — обнадеживал он недовольно фыркавшего сына; сын все понимал, но такое обещание все равно казалось ему несправедливым и неизвестно когда осуществимым.

— Тебе хорошо! — укорял он отца. — Сам на машине, а у меня велосипеда нормального нет.

— Ерунда какая… Через четыре года и ты права получишь. Будем гарцевать по очереди. Даже ты больше — мне-то некогда из-за работы. Мне и мотоцикла хватает.

Белобрысый, в отца, Гошка сопел, краснел от обиды, но соглашался. Правда, это очень тяжело и обидно — остаться без велосипеда, пусть даже и променяв его на машину. Но сколько ни страдай, все равно ничего не изменишь до времени. Именно из-за этого все вернулось к прежней, привычной жизни. Ни плоха она была, ни хороша — всяк вертелся и думал по-своему.

Вот и Бармасов. Помимо картошки, он планировал теперь запастись невероятным количеством закруток, когда-то научившись этому искусству у соседок, которые не только делились кулинарным искусством, но и заодно, между делом, подыскивали ему супругу, но он всякий раз по-юношески краснел и стеснительно отнекивался и просил не отвлекать на пустяки, не искушать греховными разговорами. И это происходило не только в это лето, но и в другие годы. Когда был моложе, он говорил, что у него все впереди и его невеста пока не родилась, а созрев и даже перезрев, вздыхал, что, мол, какая теперь пойдет за такого, хотя непьющего и некурящего. И от него мало-помалу отстали, а в этот год так и вовсе не докучали, когда начали замечать его в церкви.

На службы он ходил не только в праздники, но и воскресенья редко пропускал. Набожные и одинокие соседки стали считать его чуть ли не своим, но он все равно сторонился их, не имея брачных планов и постепенно превращаясь в окончательного затворника. «Копаешься в огороде — ну, и копайся, если так нравится!» — за глаза рассуждали они, отступившись в обиде. А его не волновало особенно, что о нем думают. Теперь уж почти никто не помнил, что когда-то у него была гражданская, как теперь говорят, жена Зина. Прожил он с ней почти год, еще при родителях, так и не ощутив до конца радости женатого человека. Зина была случайным существом, а прибилась к нему, скорее, по недоразумению. Жила она через дорогу, была старше на несколько лет, разведена, детей иметь не хотела или не могла, и главное, очень стеснялась Бармасова, почти никогда не появляясь с ним на людях. Только когда была выпившей, то сама цепляла его за руку и вела по поселку, словно показывая, что не одна она, и есть человек, который любит. Любил ли он ее — Бармасов не знал. Когда она погибла, замерзнув пьяной в ста метрах от дома, он особенно не переживал, зная, что все идет к этому. С тех пор и сам перестал выпивать, хотя по молодости частенько заглядывал в стакан. А после случая с Зиной — как отрезало. И с женщинами у него более не сложилось. Никто по-настоящему не обращал на него внимания, и мало-помалу умерла в нем любовь, какую он собирался подарить той, какая поймет его. Но не нашлось такой в Кавардакине. А то, что общался с соседками, так они давно считали его своим: неопасным и незавидным. Даже иногда называли его меж собой Маней. Хорошо хоть так. Он же, как только оклемался, навел в огороде образцовый порядок, на зависть многим. Так что балакать с ними у него не имелось лишнего времени. Своих забот хватало.

А тут как-то приехала из области племянница Аня — высокая, худая — и, узнав, что едва не угнали форда, окончательно позеленела.

— Дядь Миш, правда, что ли?! — чуть ли не закатила истерику. — Ну и как это произошло? Как это вообще стало возможно?

— Слушай, объясняю. Недели две томился, дожидаясь от тебя весточки, пока как-то утром не появились двое нахрапистых мужиков и спросили Бармасова Михаила Сергеевича, меня, то есть, а я спросил встречно: «А вы, молодые люди, по какому вопросу?»

— Ну, во-первых, — ответили, — привезли привет от вашей племянницы Анны и письмо от нее. А во-вторых, надо сегодня оформить доверенность на машину и получить с нас деньги, как договорились с племянницей. Она собиралась вместе с нами приехать, но не смогла — младший сынишка заболел. Так что передаем от нее привет и просим показать машину… Прочитал я письмо, написанное вроде тобой, хотя более судил не по почерку, а по тому, о чем ты просила: мол, надо составить доверенность на Назарова Михаила Артуровича, судя по паспорту, стоявшего передо мной, и развел руками: «Ну, раз такое дело, пойдемте во двор».

— Да кто они такие, я их знать не знаю?!

— Но они-то все знали о тебе и вели себя уверенно. Может, с кем-то договаривалась о продаже, когда искала покупателей, а они все выведали, но даже если и не у тебя, то у кого-то.

— Многие звонили, но разве всех упомнишь, если объявление в газету давала. Ну, естественно, объясняла, что за машина, где находится. Тебя называла, как владельца. Ну, а дальше-то что было?

— А что дальше. Осмотрели они машину, сверили номера двигателя и кузова, и чернявый, этот самый Назаров, цокнул языком:

— Берем! Шестьсот тысяч с нас, как и договаривались с Анной. Но для этого надо доехать до нотариуса и оформить доверенность.

— А далеко ли ехать? — спросил у него.

— До вашей администрации. Сегодня как раз нотариус из района приезжает — она и оформит. Минутное дело.

— Ну, я и успокоился. Только попросил их никому не говорить о деньгах. Мол, за сколько купили, то да се… Сами, мол, понимаете.

— Без проблем, отец, — сказали. — По уму сделаем. Нам тоже огласка не нужна.

Все так и вышло, как они говорили. Оформил я генеральную доверенность, вернулись домой, они отдали деньги. Шесть пачек. Я пересчитал только одну. Когда пересчитывал, помню, как тряслись руки. Поэтому остальные пересчитывать не стал, только завернул уголки, чтобы не рвать банковскую упаковку, удостоверился в подлинности денег, сказал покупателям:

— Ну что же — полный порядок. Вот вам доверенность, техпаспорт на машину — она теперь ваша.

— Михаил Сергеевич, — попросил Назаров, — нам бы перекусить, а то дорога у нас впереди долгая. Да и вы бы с нами покушали. Насчет еды не беспокойтесь: колбаса и сыр есть. И хлеб имеется. Вы нам только чайку сделайте… — Что и говорить, хорошо мы посидели, только чаепитие закончилось для меня больницей.

— Дядь Миш, ну как же ты доверился-то? — едва сдерживая слезы, спросила Анюта. — Позвонил бы, хотя куда же тебе, если на машину денег хватило, а на телефон — ни-ни.

— Доверился вот. На тебя сослались. Письмо показали. Что мне оставалось делать? Хорошо, что хотя бы живым остался и машина цела.

— Ну и когда ее можно забрать?

— Пока ведется следствие, машина под арестом, хотя хранится у меня в гараже.

— И долго они будут вести его? До морковкиного заговенья?!

— Почему до морковкиного? Месяц остался. Я узнавал у следователя. Он говорит, если в течение двух месяцев не найдут мошенников, то снимут с машины ограничения.

— Хорошенькая новость. С нашей же машиной они решают, что делать?! Сама в городе к юристу схожу — он подскажет, как поступить.

Разгоряченная племянница укатила в область, к своим деткам и мужчинам — их у нее в парикмахерской навалом, а через неделю Бармасову пришло письмо, в котором она печально сообщила: «Все так и есть. Надо два месяца ждать. И это в лучшем случае. Но ведь осталось совсем немного. Главное, дядь Миш, чтобы ты не передумал!»

А он, если уж чего решил, то решения своего на ветер никогда не бросал. Без лишних слов написал ответ: «Если обещал, значит, тому и быть! Племяшку нельзя подводить! Так что генеральная доверенность у тебя, считай, есть, теперь сама будешь делать с машиной, что хочешь!» Написал и вспомнил, что за все ее тридцать с лишним лет ни разу ничего не дарил. А теперь вон как расщедрился, пусть и с отчаяния, вынужденно. И от такой щедрости, обозначавшей крах всем мечтам, наворачивались горькие слезы. У всех соленые, а у него они именно горькие. И никакие иные.

 

4

 

Петр Соколенков хотя и знал о задумке соседа, но надеялся до последнего дня. До того самого, когда в самую жару приехала к Бармасову племянница, попила на веранде чаю с дядей, подстригла его во дворе, взяла документы — и скорее к машине. Предлагала пять тысяч, мол, телефон купишь, чтобы всегда на связи быть, но он не взял.

— Обойдусь. Деньги от продажи машины используй по назначению! — назидательно сказал Бармасов. — И росомахой не будь. Помни, как со мной обошлись.

— Обязательно и непременно, — обещала она. — Куплю квартиру — тогда на новоселье приглашу!

— Вот и хорошо. А пятерка самой пригодится — что-нибудь в новую квартиру купишь. У меня теперь пенсия есть. Хоть и инвалидная, но все же, а через месяц работать пойду.

Расцеловала она его на радостях, зарывшись носом в густую бороду, расчихалась с непривычки и сразу к машине.

— В автошколе научилась-то? — спросил он, наблюдая, как она ловко уселась за руль.

— Где же еще.

— А ездила ли после обучения?

— И не раз. С подругой на дачу точно на таком же форде. Сама вела машину туда и обратно. И все нормально.

— Все-таки внимательнее будь.

Племянница вскоре уехала, а Бармасов вздохнул, считая себя свободным от форда, свалившегося на его шею столько переживаний и даже страданий. Когда он закрывал ворота, то краем глаза увидел подглядывавшего соседа. Соколенков тотчас спрятался, но Бармасов понял, что он проследил, как уезжала племянница на «его» машине, поэтому отправился к соседу и сказал, почти не глядя в глаза, словно действительно был виноват:

— Извини, парень! Не повезло тебе?! Не будь Анютки, я бы машину уступил, но сам же знаешь историю племянницы. Она, можно сказать, сирота. Отца у нее не было почти с рождения — где-то до сих пор пропадает, так что сестра поднимала дочь одна. И когда та в школе училась, и когда на парикмахера, да и потом деньжонок частенько отсылала, пока была жива, ей и двум внукам. Старшему-то семнадцатый год идет. Жених почти. А все живут в двенадцатиметровой комнате. Так что не взыщи и обиды не держи.

— Дядь Миш, о чем разговор. Думаешь, я не понимаю ситуацию.

— Ну и хорошо, если так… А с машиной не спеши, уж если покупать, то покупать приличную. Джип, например. Теперь многие полицейские на джипах ездят!

— Да откуда такие деньги, на твою-то не могу сполна наскрести.

От души говорил Соколенков, хотя и уничижительно для себя, потому что ему-то давно не хватало денег, хотя многие не верили, что он такой бедняк. Это при погонах-то? И вот теперь вроде и деньги появились, и лежали они в надежном месте, а не очень-то с ними сунешься. Обязательно надо переждать какое-то время. Хотя бы до следующей весны. Можно бы, конечно, и сейчас купить подержанную «тачку», но подержанную не хотелось. Только новую, потому что стыдно участковому капитану разъезжать на развалюхе.

Хотя Петр и отговаривался и не хотел показывать обиду соседу, но она так и сквозила, и Бармасов это хорошо чувствовал. Поэтому, зная, как погано на душе у капитана, еще сильнее жалел его. Соколенкова же по-настоящему душила обида, и было от чего. Получалось, попусту прослужил он в органах пятнадцать лет, если не научился шустрить, а когда соблазнился шальными деньгами и порадовался подвернувшемуся случаю, то очень скоро пылкая радость прошла, и на душе стало еще поганее. Ведь никогда же ни в чем не был замешан, а в тот раз как затмение нашло. Кто-нибудь скажи ему, что он именно так и поступит, — не поверил бы. А теперь не верил и самому себе.

Несколько дней мучился, даже собрался вернуть деньги Бармасову, если уж они ему предназначались, как-то объяснить ситуацию и попросить оставить их разговор в тайне. Ведь он-то ничего не потерял: с машиной поступил по собственному усмотрению, да плюс деньгами разживется. И хотя деньги лихоимские, такие, говорят, счастья не приносят, но пусть он сам потом думает вместе с племянницей, как с ними поступить. Но для этого, чтобы все рассказать Бармасову, надо переступить через себя, согнуться в дугу, но не получалось пока этого. Силенок не хватало. Оставалось изредка заглядывать в гараж, проверяя деньги и опасаясь, что их могут погрызть мыши. Потом догадался убрать их в металлический футляр от тракторной аптечки, когда-то подаренной Бармасовым.

Изменившееся настроение и поведение Соколенкова заметила жена. Всегда спокойная, улыбчивая, бывало, смахнет светлую челку, глянет ясными глазами и ничего не скажет, лишь вздохнет загадочно, словно знает какую-то тайну, но до поры не хочет говорить о ней. А тут как-то спросила озабоченно, даже печально:

— Петь, не пойму, что с тобой происходит? Уж и болячки давно прошли, а все равно ты какой-то чудной… Не нравится мне это.

— Не выдумывай, Нин!

— Не выдумываю… Сходил бы к врачу, обследовался, глядишь, какое-нибудь лекарство назначит. А то ведь ты ночами начал кричать. Все чего-то о деньгах говоришь, да о машине какой-то.

— К психиатру, что ли?

— Хотя бы и к нему… А если о машине беспокоишься, то еще немного подкопим и купим. Все так делают.

Пропустив слова жены о машине, напряженно сощурился:

— К психиатру только попади — сразу на учет поставят и в один миг из органов вычистят. А мне до пенсии осталось всего ничего. А если вычистят, то куда я пойду, если нет никакой другой специальности?!

— Выучишься на кого-нибудь, зато нервы сохранишь. Это у тебя еще с прошлого раза затмение держится, ну, когда мошенники избили. Ведь до этого же нормальным человеком был. Всегда веселый, радостный, с Гошкой занимался. А теперь? Злым бирюком на нас смотришь. Я уж иногда боюсь тебя, особенно по ночам. То кричишь, а то вцепишься и душить начинаешь.

— Вот это приврала!

— Чего приврала-то… Во, гляди, — показала она на собственную шею с синеватым подтеком, замазанным каким-то кремом. — Еле вчера отбилась. Надо бы водолазку надеть, чтобы не срамиться, да погода не позволяет.

Петр лишь отмахнулся, давая понять, что не верит жене, но когда эта история повторилась, сам перебрался спать на диван, изолировав себя в ночное время от Нины. Она это восприняла спокойно, даже радостно, но когда он начал куда-то с вечера уходить, а возвращаться на рассвете — озадачилась. Спросит, где пропадал, а он лишь отмахнется: мол, служебная тайна, огласке не подлежит. Действительно, как объяснишь жене, что поступила информация о том, что с тока по ночам зерно машинами тягают. А кто — загадка. Конечно, можно бы прижать сторожа, но тот тертый калач, ни за что не проговорится. Поэтому пришлось засады устраивать. Три ночи попусту томился в кустах. С рассветом возвращался домой и пытался к Нине под бочок приткнуться, а она молча брала за руку и отводила на диван: «Вот твое место!»

Когда собрался и четвертую ночь провести в засаде, Нина предупредила:

— Если и сегодня уйдешь, то можешь оставаться там, куда с таким нетерпением рвешься!

Соколенкову же сделалось до невозможности обидно от такого укора и недоверия. Не утерпел, проявил норов, сказав с намеком:

— Если так говоришь, то назло пойду! Разве можно забросить приятное меро­приятие.

А та обиделась до невозможности:

— Иди-иди! Я ведь так и знала, что завел какую-то маруху!

Ему бы доложить все как есть, что, мол, необходимо поймать преступников и тем самым обелиться перед начальством, перед которым сплоховал в истории с залетными мошенниками, но вместо этого Петр ничего не стал разжевывать — молча ушел.

Опять протомился до рассвета в кустах, уж собрался домой, глядь, КамАЗ пылит. Затаился Соколенков, наблюдает. А ворота тока перед грузовиком тотчас открыли, видно, ждали голубчика, и слышно стало, как вскоре загудел погрузчик. Соколенков напрягся в сладостном предвкушении, словно охотник перед добычей, еще немного — и она сама окажется в руках. Но для этого надо дождаться, когда закончится погрузка, чтобы взять расхитителей с поличным. И вот вскоре замолк погрузчик, стукнула какая-то железяка, и стало видно, как кузов КамАЗа поплыл к воротам. Когда же они закрылись за машиной, то Соколенков выскочил на дорогу и достал для убедительности пистолет. Поднял дулом вверх, дал знак шоферу: тормози! Тот остановил машину, спросил, высунувшись в окно:

— В чем дело, капитан?

— Будьте любезны, предъявите путевку, накладную на зерно…

— Да ладно тебе… Зерно бросовое — рыбам на корм… Директор попросил отвезти.

— Отлично. Поехали, спросим у него.

Забрался Соколенков в кабину и понукнул:

— Ну, вези! Или дорогу не знаешь? Ведь, вижу, не местный!

— Что мне нужно сделать, чтобы мы договорились и расстались друзьями?

При этом вопросе Петр сразу вспомнил недавних мошенников.

— Никаких договоров. Поехали, дорогу я покажу.

Прибыли они к нужному дому, Соколенков приказал:

— Сигналь!

Шофер посигналил, из окна почти сразу выглянул директор, тряхнул спросонья взлохмаченный седеющей головой.

— Выйди, Сергей Алексеевич, познакомься!

Через минуту тот вышел, на ходу застегивая рубашку, подошел к машине.

— Знаешь такого? — спросил Соколенков, указав на шофера.

— Вроде нет. Чего он хотел-то?

— Чего хотел, он уж получил. Загляни в кузов, посмотри, чем он затарился у тебя!

Директор, встав на скат, заглянул через наращенный борт, и чуть не упал:

— Мать честная…

— Тогда забирайся в кабинку, поехали протокол составлять.

Все утро проваландался Петр с этим составлением. То заведующего зерновым током искали, то свидетелей, то отлавливали сторожа и отловили в поликлинике, отправившегося за больничным якобы из-за поднявшегося давления. А в конце этой эпопеи пришлось сопровождать машину в район. Когда же сдал шофера и сторожа оперативникам на руки, то с не очень легкой душой отправился домой. И особо не спешил, стараясь так подгадать возвращение, чтобы Нины, приходящей из своей электрической конторы на обед, дома не оказалось. Правильно подгадал. Спокойно умылся, пообедал, обдумывая предстоящую с ней встречу, и со спокойной душой рухнул спать, зная, что правда на его стороне, и проспал до вечера.

Случай с задержанием машины с зерном помог Соколенкову восстановить доверие и жены, и начальства. И если с этих направлений пришло относительное спокойствие, то отношение к соседу с каждым днем ухудшалось. Пытался, но не мог простить ему законное право по-своему распорядиться фордом даже и тогда, когда тот пришел с объяснениями, не желая ссориться, но все равно обида, подобно зловредному жучку-короеду, точила и точила. И от этого становилось вдвойне обиднее: вроде и есть какие-то деньги, а не вот-то покажешь их — приходилось таиться. Иногда он доставал из железной коробки завернутые в газету пачки, с радостным замиранием пересчитывал купюры, словно они могли пропасть, и, вздохнув, убирал с глаз долой.

Так и жил в сомнениях, не зная, что дальше будет и как себя вести: по-прежнему угнетаться или махнуть на все и вся.

 

5

 

Более или менее управившись с огородом, с грибами, Бармасов начал ходить на работу. Сперва спокойно готовил школу к учебному году, потом, когда появились школьники, было непривычно чувствовать себя среди гомонящих ребятишек, но он быстро приспособился, стараясь не мелькать на переменах — пережидал у себя в комнате, где стоял стол, стеллаж с инструментами, верстак с тисками и кресло с вытертыми подлокотниками, неизвестно как и когда попавшее сюда. И вообще старался не мелькать на людях. Придет пораньше, подметет у входа, а после копается в комнатке. Когда на двери кто-то начеркал мелом заграничное слово «Office», Михаил Сергеевич тотчас стер надпись мокрой тряпкой, посчитав ее матерщиной, но когда она появилась вновь, то позвал директора и, указав на слово, попытался оправдаться:

— Видите, что творится?! Непотребство это удалял уже, но детишки продолжают хулиганить. Поговорите с ними!

— Поговорю, конечно, с учителями, но в любом случае вы не огорчайтесь. Слово это цензурное, означает место работы, кабинет — «офис» по-английски. Так что ничего страшного.

— Тогда пускай по-нашему пишут, нечего изгаляться. А то моду взяли! — Он в присутствии Зои Львовны уничтожил рукавом надпись и сказал примирительно: — Вы уж не обижайтесь на меня. Мое дело предупредить…

Он, конечно, сконфузился от своей пустой подозрительности, поэтому, когда на следующий день надпись появилась вновь, не стал обращать на нее внимания: офис — так офис. Зато разговор с директором помог наладить отношения, теперь Зоя Львовна относилась к нему по-свойски, как, например, к соседу.

— Михаил Сергеевич, — как-то сказала она, выразительно посмотрев маслянисто-черными глазами, — хочу сообщить, что ваше присутствие в школе будет особым. Не обязательно сидеть истуканом в офисе, отбывая время. Нет заявок или какой-либо другой работы — можете идти домой, но если возникнут проблемы, срочная необходимость, тогда ваш день станет ненормированным. Имейте это в виду.

Директриса хотела показаться доброй, и это Бармасов оценил, но почему-то так получалось, что в первые две недели он приходил рано и уходил затемно. А потом мало-помалу стал появляться после обеда, когда школьники разбегались. Ему так было спокойнее: он по-прежнему не стремился на люди, находя в одиночестве спокойствие душе. Уж такой человек. И вряд ли кто мог переделать его.

Он даже с мужиками-соседями редко общался. Ведь у них, как соберутся, обязательно разговор о выпивке заходил, а он всегда отказывался. А когда уж они слишком донимали — давал денег, лишь бы отстали. Мол, выпейте за мое здоровье. Они выпивали и приходили к нему домой — просить взаймы. И не только соседи. Чаще других просил Глеб Рассохин, живший в другой стороне. Никто не знал, чем он занимался, на что жил, но никто и не интересовался, потому что даже Соколенков его не трогал, будто соблюдал тайную договоренность. Бармасов остерегался его — крупного, всегда коротко стриженного, самоуверенного и оттого нахального. Ему давал денег взаймы, не спрашивая, когда вернет, и не верил его пустым обещаниям. В общем, набаловал его, да и всех выпивох. Теперь же был законный повод отказать в их пакостных просьбах.

— Да откуда деньги, если машину купил и племяннице отдал?! Это все знают, — отговаривался Бармасов, когда в очередной раз Рассохин начал вымогать. — Было время — не жалел, сам знаешь.

— Михал Сергев, если тебя потрясти хорошенько, то еще можно кое-чего наскрести. Так что не жмись!

— Не, Глебушка, теперь бесполезно. Работаю в школе — получаю копейки. Это не в прежние годы, когда на комбайне заруливал!

— А я от кого-то слышал, что ты бумагу канцелярскую продаешь втихую.

— От кого слышал, с тем и обсуждай эту новость. Или сразу к Соколенкову иди, а ко мне более не цепляйся с такими пакостями! — зло пуганул Бармасов и закрыл перед Рассохиным дверь.

И это неожиданно подействовало. Оказалось, когда добром просишь — не понимают люди, а стоит только проявить характер — сразу в кусты. Так и с другими начал поступать. Потихоньку-помаленьку отвадил всех выпивох. И радовался этому: никто теперь за горло не возьмет, и нахальничать не будет, обзывать по-всякому. Все-таки теперь он не простой механизатор, а человек другого назначения. Очень нравилось, как к нему относилась Зоя Львовна. С ней у него сразу сложились свойские отношения, особенно, когда она пригласила домой починить плохо закрывавшуюся дверь. Работа пустяковая, как оказалось, — всего-то укрепить петли, из-за которых дверь осела и тяжело закрывалась. Бармасов к этому дню знал, что директриса — вдова, поэтому не стал задавать лишних вопросов. И от денег отказался, когда она захотела отблагодарить его, даже стала настаивать, достав из сумочки сотню:

— Возьмите, пожалуйста, Михаил Сергеевич! Хотя и невелики деньги, а в хозяйстве пригодятся.

Он категорично отказался, а она и в дальнейшем стала пользоваться его добротой. Чуть чего, сразу с вопросом:

— Вы не могли бы помочь?

И он никогда не отказывался, понимая, что своим вниманием лишь сильнее располагает к себе Зою Львовну, и без того уважавшую его. А когда есть уважение от начальства, то и работа в радость. Уважали его и учителя, хотя всегда обращались по имени-отчеству, что Бармасову не очень-то нравилось. Ему хотелось, чтобы для всех он был просто Сергеичем. Но так называл его только Алексей Пронин, учитель физики — тоже простой человек, с которым можно было легко поговорить о чем угодно. Наверное, оттого, что он жил на его Хуторской улице — всего-то через пять домов. Особенно он сделался уважительным, когда приладился выпивать в комнатке Бармасова. Зайдет после уроков, чекушку махнет, наговорится вдоволь, словно на уроках не наговорился, и улизнет через черный ход, предварительно попросив посмотреть: нет ли кого в коридоре.

— А что, дома-то нет возможности выпить? — как-то спросил Бармасов, за­крывая за ним дверь.

— К сожалению, не имеется. Жена строгая. Не разрешает. Мол, плохой пример для сына.

— Запах-то все равно учует.

— Запах к делу не пришьешь! — отшутился Пронин.

Он всегда шутил и казался рубахой парнем, но все равно что-то в нем настораживало, словно он говорил одно, а на уме таил другое. А вот что — загадка? Другой бы попытался ее отгадать, а Бармасов особенно не заморачивался: ходит мужик, ну и пусть ходит — ничего плохого-то не делает и денег в долг не просит. Даже как-то помог менять столб на воротах. Шел мимо и, увидев Бармасова, пыжившегося в одиночку, остановился, спросил уважительно:

— Помочь?

— Помоги, Алексей, а то одному не с руки.

Установили они столб по отвесу, а Бармасов вздохнул:

— Надо было это летом сделать, да что-то упустил такую возможность.

— Да нормально, Сергеич! Все невозможно предусмотреть. Так что если еще в чем появится нужда — говори, всегда помогу.

— Буду иметь это в виду, — сказал он и подумал, когда Пронин ушел: «Вот и помощь-то от него ничего не значащая, а все равно приятно. Уважение человек проявил, не мелькнул мимо!»

С этого дня они еще более подружились, стали словно отец и сын. Единственное, что не нравилось в Пронине — это то, что он частенько выпивал. Даже как-то хотел ему сказать об этом, но сдержался: все-таки взрослый человек, учитель — неловко как-то наставлять уму-разуму. Да и все равно своего ума не дашь.

Увлекшись новой работой, Бармасов не замечал, как летело время, даже на какое-то время подзабыл соседей, племянницу, а когда вспомнил, то огорчился: ведь Анюта так и не показалась с тех пор, как забрала машину. Он не ожидал особенного к себе внимания, но письмецо-то могла бы черкануть, сообщить, продала ли машину, что с жильем намечается. Или своего добилась и привет с кисточкой.

Появилась Аня лишь перед Новым годом. На его форде, только номера другие. Приехала в выходной не одна — с сыновьями: старшим Алешкой и младшим Ромкой, пятиклассником. Бармасов еще не проснулся как следует, слышит, кто-то стучит в окно. Пригляделся — Анютка красной курткой мелькает. Вот так гостья! Открыл дверь, подивился на ее сыновей, которых не видел после смерти сестры. Оба вытянулись, особенно старший, усики обозначались, голос мужицкий. Прошли в дом, а у хозяина, как на грех, ничего из еды не приготовлено. Начал он хлопотать, но Аня остановила:

— Дядь Миш, не суетись. У нас все есть, лишь разогреть надо.

Она выложила из сумки котлеты, разложила по тарелкам помидоры да огурцы соленые, явно с рынка. Даже картошку жареную в кастрюле привезла, а к ней рыбу красную и баночку икры, тоже красной. Через двадцать минут стол был накрыт и уставлен бутылками с лимонадом и прочими газнапитками, пока Бармасов говорил с Ромкой, расспрашивая его о школе, о том, какие оценки получает, ходит ли на секции, знает ли, как по-английски писать слово «офис». В общем — обо всем.

Когда уселись, Михаил удивился:

— Это откуда же такое богатство?

— Зря, что ли, с утра до вечера у кресла стою! — похвалилась племянница и разлила лимонад по стаканам, вздохнула радостно: — Жаль, что за рулем, а то могли бы шампанского выпить. Ну да можно и лимонадом отметить, тем более что ты, дядь Миш, не употребляешь.

— А есть причина, за что выпить?

— Причин — уйма: тут и Новый год на носу, и машину можно обмыть. И, — она счастливо задержала дыхание, — квартиру! Да-да — квартиру!

— Это, конечно, хорошо, но что-то я не пойму — все в кучу смешала!

— Да все просто. Два года по ипотеке строила квартиру, а недавно дом сдали. Так что Новый год будем встречать на новом месте.

— И машину не пришлось продавать?!

— Обошлась. На себя ее оформила. Поезжу годик-другой, а потом будет видно.

— Ну, и хорошо, что все так получилось. Везучая ты. Теперь у вас и квартира, и машина. Живи — не хочу! А деньги, действительно, тьфу. Бумажки.

Они выпили холодного лимонада, загремели вилками. Глядя на гостей, Бармасов впервые подумал, представив, что это приехала в гости собственная дочь и внуков привезла. И понял, какое это счастье — иметь детей. Давно так не думал, а сейчас само собой пришло. Но почти сразу и другая мысль прицепилась, когда вспомнил соседа Тимофеева. У него два сына, а спросите его, когда он их видел? И не вспомнит! И если один где-то на Амуре живет — ему простительно, то второму-то сам Бог велел навещать отца из соседней области. Но нет: как пять лет назад мать умерла, то будто отрезало у них желание ездить в Кавардакино, словно здесь прокаженные живут.

— Дядь Миш, на Новый год устраиваю новоселье. И тебя приглашаю! — отвлекла от мыслей племянница.

— Спасибо, конечно, но куда уж мне.

— Приезжай, дедушка Миша, весело будет и прикольно! — подал голос аккуратно постриженный Ромка.

— Ладно, сообщите на всякий случай адресок…

Он обещал приехать, но заранее знал, что не поедет, не станет пугать за столом незнакомых людей. Это со своими более или менее привычно, а если где-то оказывался в незнакомой компании, особенно с молодежью, то все только и смотрели на него. Старались это делать незаметно, но он-то перехватывал любопытные взгляды, и не обижался на людей, нет. Чего же обижаться, если у него судьба такая — притягивать к себе внимание.

Они пообедали, наелись бутербродов с икрой, напились чаю, а когда Аня собралась уезжать, то записала теперешний свой домашний адрес, напомнила:

— Так что 31-го числа ждем! И чтобы без опозданий! Найти просто. От автовокзала маршрутки ходят. Район называется Семчино.

— Так все и сделаю!

Уже перед самым отъездом он спустился в подпол, достал две трехлитровые банки с маринованными огурцами и помидорами, протер их и сказал, улыбнувшись:

— Это к новогоднему столу, чтобы на себе не везти!

Они еще поговорили о том о сем, Бармасов рассказал, как побывал в сентябре на могилке Аниной матери, покрасил оградку, убрался под зиму.

— Так что не беспокойся, — попросил он, когда расставался с племянницей и ее детьми, — за порядком, пока жив, буду следить.

— Спасибо, дядь Миш, теперь мы на «колесах» и будем почаще ездить.

— Ну и дай Бог! А помидоры-то с огурцами зря привезла. У меня этого добра — полный подпол, — доложил он, похвалившись.

 

6

 

Петр Соколенков встретил Новый год безрадостно, даже можно сказать, что не встречал. Обычно-то в эту ночь либо сами шли в гости, либо приглашали к себе, а теперь настроения у него не оказалось. Имелось ли оно у Нины и Гошки, его не интересовало. Гошка, правда, собирался в новогоднюю ночь на поселковую дискотеку в Доме культуры, но Петр не отпустил.

— Мал, чтобы по ночам шастать! — в назидание строго сказал Соколенков.

Ничего Гошка не ответил, не желая портить отношений, которые обязательно пригодятся в будущем, когда они купят машину. Вздохнув, остался дома и помогал матери готовить новогодний стол. Сам же Петр лежал в спальне, даже решил вздремнуть за несколько часов до полуночи, по опыту минувших лет зная, что в новогоднюю ночь обязательно что-нибудь случится в Кавардакине. Хотел вздремнуть, но не удалось. Мысль об утекшем форде по-прежнему не давала покоя. Но это теперь бесполезные переживания, и он думал о том, что вполне можно купить, если уж не новую тачку, то вполне приличную. К этому-то нет препятствий. Ворочался-ворочался, думал-думал — вот и полночь явилась. Встал, пришел к столу, выпил бокал шампанского вместе со всеми. Новый год встретил, а радости никакой. Хотел сходить в Дом культуры, посмотреть за порядком, но передумал и лег спать по-настоящему, зная: в случае чего — позвонят или прибегут.

Опять не спалось, но к утру, когда Гошка с матерью насмотрелись телевизионных передач, он мало-помалу сморился. Проснулся разбитым. От безделья пошел чистить снег около дома. Час, наверное, спустя, вышла Нина, укорила:

— Чего ты с утра лопатой-то взялся махать?! Сейчас Локтионовы звонили — звали в гости.

— Обойдемся. В гости ходить — тратиться на подарки.

— Ну, как хочешь, — обиделась жена. — Дуроломным стал. Ни о чем не договоришься с тобой.

— Какой есть! — Не стал он объясняться.

До гостей ли ему, если в голове так и сверлила мысль о машине. Даже сам себя не узнавал. Ведь жил же все годы, никому не завидовал, разъезжая на мотоцикле, пусть и не новом, но крепком, проверенном, на котором в любую распутицу не пропадешь. Но с появлением форда у соседа все в Соколенкове перевернулось, будто и не жил он до этого события, а тлел, постепенно угасая душой. Вот уж и сосед давно остался без машины, а обида на него все жила и жила и не хотела проходить.

После Рождества Соколенков решил съездить в область и потолкаться у тамошнего автомагазина, прицениться на толкучке к машинам. Съездил и понял, что его затея разваливается на глазах. Развалюху покупать не хотелось, а на более или менее приличную средств не хватало. Даже двухлетки отечественные стоили дороже тех денег, какие имелись у него вместе с хранящимися в гараже.

Возвращаясь, он понял, что затея с машиной пока лишь мираж, который вроде бы виден, но его не ухватишь — ускользает он из рук, как призрачная жар-птица: поманила хвостом, и нет ее. И от всего этого получалось, что надежды последнего времени, из-за которых он столько перенес переживаний, оказались напрасными. Или пока напрасными. А если с другой стороны взглянуть, то почему бы не купить что попроще. Кто бы его спросил, откуда деньги. Если купил, значит, были. Если были, значит, заработал. Ведь никто и никогда не мог упрекнуть мздоимством. Да, по мелочи что-то прихватывал: парочку карпов в рыбхозе «конфискует», мешок зерна иногда для кур добудет — не без этого, но чтобы по-крупному — никогда, ни-ни. Только в тот раз лукавый попутал и обхитрил, не иначе. От мыслей, от обиды, даже растерянности у него до невозможности разболелась голова на обратном пути. Он чувствовал боль на каждой колдобине, когда автобус резко подбрасывало, чувствовал ее даже и тогда, когда колдобин не было.

С ним стало плохо, не доезжая километров пяти до Кавардакина. Он даже сперва этого не понял. И догадался, что с ним случилось, на конечной станции, когда пассажиры вышли, а он не смог встать. Лишь что-то замычал, обращая внимание водителя, молодого парня, недавно демобилизовавшегося.

— Дядь Петь, чего такое? Вроде трезвым был! — Не сразу обратил тот внимание на одинокого пассажира, не торопившегося к выходу. Он выбрался из-за руля, обошел «пазик», косолапо поднялся в салон, потормошил Соколенкова и все понял: — Плохие дела, дядь Петь, поехали сразу в больницу!

В местной больнице Петра продержали лишь до следующего дня. Перед обедом, после обхода, перевезли на «скорой» в районную. Везли с сопровождающей медсестрой и Ниной, отпросившейся с работы. Соколенкова поместили в реанимацию, а плачущую Нину отправили домой, снабдив телефоном дежурной медсестры, сказав, что пролежит ее муженек в реанимации не менее недели, так что ранее этого срока в больнице делать нечего.

Через неделю Соколенкова перевели в общую палату, и Нина стала ездить к нему: ухаживать, кормить из ложки. Тяжело и медленно восстанавливался Петр. Его даже врачи и медсестры жалели, вздыхали, разговаривая между собой:

— Молодой такой, и уже инсульт.

— Так ведь — участковый. Это какие нервы надо с нами иметь!

Выписали Петра через три недели. Пытались научить ходить, но так пока и не научили. Немного говорить он выучился сам, тяжело, но вспоминал нужные слова. Говорил плохо, но его понимали, особенно, когда чего-нибудь просил. Скажет: «ВЛды, вЛды!» — значит, пить хочет. Или: «КНша-кНша…» — значит, еды просит, но ел на удивление мало. Нина, взявшая отпуск, ничего для него не жалела. День и ночь находилась рядом. При каждом звуке, каждом движении заглядывая в глаза, пыталась отгадать, что он хочет сказать или о чем-то попросить. И то ли время, то ли ее забота и внимание сделали свое дело. Или просто Петр чувствовал любовь жены. Жестом покажет, чтобы присела к нему на кровать, обнимет здоровой рукой и, вместо слов, заплачет. Она успокаивала, зная, что ему нельзя волноваться, старательно вытирала слезы платочком, заодно и сама начинала реветь. Так и сидели, обнявшись и бесконечно всхлипывая.

Однажды их увидел сын. Подошел, посмотрел и присвистнул:

— Ну, вы даете!

Услышав сына, Петр встрепенулся, сказал жене на удивление внятно:

— Вел-сипед… Гоше… купи… Вес-на… ско-ро… — и заплакал, но не надолго, словно знал, что слезы показывать сыну необязательно.

С этого дня он стал на глазах поправляться. Вышла как-то Нина из спальни, а вернулась — он стоит около кровати, придерживаясь за спинку. Нина перепугалась:

— Что же один встал, ничего не сказал — так ведь и свалиться можно. Ну, а если поднялся, то пойдем по комнате пройдемся, — смягчилась она, понимая, что кричать на мужа в такой момент нельзя. — Погоди — половики уберу.

Она убрала половики, поглядывая на Петра, боясь, что тот упадет. Но нет, удержался, и когда вернулась к нему, ухватился за ее руку, сделал робкий шаг.

— Ничего, Петенька, ничего. Помаленьку научишься. Левая сторона она всегда отходит. Не заметишь, как вьюном будешь вертеться. Нам нельзя долго хворать. Весна вот-вот начнется, картошку да другие овощи надо будет сажать.

Она промолчала, не стала говорить о том, что о велосипеде теперь и мыслей нет, если потратила почти все деньги, хранившиеся у Петра в Сбербанке, по знакомству уговорив заведующую выдать их, а что купила? Да ничего особенного: на лекарства да подарки врачам и нянечкам ушли, да что-то потратила на еду. А сама-то, между прочим, и один отпуск отгуляла, и второй подходил к концу, который «гуляла» за свой счет. Какой тут велосипед.

И все-таки ее радовало, что Петр с каждым днем все более становился прежним, каким она знала его с самого знакомства. У него и сила в больной руке появилась, хотя по-прежнему еле шевелилась. Как-то зашла к нему, а он взял ее руку в свою, да как сдавит — она чуть ли не вскрикнула и на радостях обняла его, расцеловала:

— Вот видишь, еще немного и восстановишься!

И Петр мало-помалу расхрабрился, поверил в себя. Начал со стулом ходить по дому. Сам добирался до стола, помаленьку двигая и стул, и ногу. Нина не могла нарадоваться. Радовалась еще и по той причине, что после выходных собралась на работу, а то уж начальник звонил и предупредил, что не может ее ждать бесконечно, всему предел есть.

— Или выходи на работу, или увольняйся! Счета обрабатывать некому! — так и заявил.

Уволиться-то недолго, а что потом делать. В «Энергосбыте» хотя небольшая, но все-таки зарплата, хоть какие-то, но деньги.

Нина вернулась на работу, а Петр теперь оставался один. А одному скучно до невозможности. К тому же надо было заниматься лечебной гимнастикой. Вот и лежал целыми днями Соколенков поверх одеяла и пытался рукой махать. Сделает десять взмахов — передохнет. Отдышится — еще десять движений. А то пытается ногу сгибать. Здесь счет до пяти. Передохнет и все заново. К тому времени, когда прибежит Нина на обед, чтобы накормить его, да и самой перекусить, Петр окончательно выдохнется и от усталости заснет. Она рада бы покормить, да будить не хочется. Оставит еду на плите и записку Гошке, чтобы покормил отца. А он когда покормит, когда забудет, или, не хуже матери, если отец спал, то не решался будить его. Он и спал до прихода жены. Так и проходило время: день за днем, неделя за неделей.

Петр медленно, но выправлялся. Нога и рука наливались силой, разговаривать стал почти нормально. Как-то Нина прибежала на обед, а он сидит в кухне за столом и суп ест. Она обомлела от радости:

— Ой, счастье-то какое!.. Суп-то холодным, что ли, жвыкаешь?

— Почему?.. Разогрел. Правая-то рука у меня способная: плиту включил, супу налил — вкусный сегодня! — говорил он трудно, некоторые слова плохо выговаривал, но положительные изменения были налицо.

— Суп обычный, это тебе показалось с голодухи. Глянь, в кого превратился-то со своей гимнастикой — кожа да кости!

— От этого и польза пошла. Вес — меньше, нога лучше ходит, да и рука способнее — вот хлеб сам держу!

Натомившись одиночеством, он при появлении Нины мог говорить бесконечно. Это хорошо, но, пообедав, устав от разговора, пусть и недолгого, он чуть ли не за столом засыпал, и тогда жена аккуратно отводила его на кровать. Уложив и накрыв одеялом, убегала на работу, оставив сыну записку, сообщив, что отца покормила, и радовалась, что дело пошло на окончательную поправку.

Поэтому Нина не удивилась, когда теплым апрельским днем, спеша на обед, увидела на крыльце похудевшего Петра, гревшегося на солнышке. Он закрыл глаза, на лице его высветилась малозаметная улыбка. «Вот счастье-то!» — подумала она.

— Ну, ты герой у нас! — оповестила Нина, тоже исхудавшая за последние месяцы. — Сам добрался или Гошка помог?

— Гошка в школе…

— Молодец, ничего не могу сказать. Давно сидишь-то?

— Да уж час, наверное.

— Тогда пошли обедать, да и нельзя пока долго находиться на солнышке, тем более с непривычки.

Она помогла ему подняться и повела в дом, заметив, что он без особенного напряжения перешагнул порог, подумала: «Бог даст, все наладится!»

И действительно, мало-помалу Петр окреп, загорел и начал выходить на участок. Правда, не был он прежним Соколенковым — живым и подвижным, неунывающим и бесконечно радостным. Теперь многое изменилось в его характере, в настроении. Нина все это списывала на болезнь, но он-то знал настоящую причину, хотя и старался не ворошить грустные мысли, потому что от них поднималось давление и начинала болеть голова. Да, знал, что виной всему — прошлогодние деньги, в сохранности которых он убедился, заглянув после зимнего перерыва в металлическую коробку, где они хранились. Три тяжелые, тугие пачки ждали, когда хозяин правильно ими распорядится. И чтобы не терзаться, не мучать себя и забыть лихую прошлогоднюю историю, за которую, как догадывался Петр, Бог наказал его, он решил вернуть деньги Бармасову. Все триста тысяч. Понятно, что тогда пришлось бы рассказать о прошлогоднем происшествии, но это теперь не особенно волновало. Главное, чтобы Михаил Сергеевич понял его душевное состояние, его порыв. Он хотя и тугодумный, и не особенный охотник до разговоров, но просто обязан будет войти в его незавидное положение. А уж как отнесется к деньгам, как использует — его забота. Пусть в детдом отдаст или в церковь. Везде будет польза. Главное, что он, Петр Соколенков, скинет с себя непомерный груз, который устал нести все последние месяцы.

Он уж давно знал график работы соседа и однажды подкараулил, когда тот отправлялся на работу. Жена с сыном к этому времени разбежались кто куда, а он приготовил деньги и уселся на крыльце, дожидаясь Бармасова. А вот вскоре и он появился, вышел из дома. Соколенков окликнул:

— Привет, соседушка! Зайди — дело есть! — и поманил.

Бармасов молча подошел, посмотрел исподлобья, туго спросил:

— Оживел? Давно пора. А то ишь — моду взял: от работы отлынивать.

— Пойдем в дом, разговор есть.

— Говори здесь, некогда мне канителиться.

— Нет-нет-нет — только ко мне. Разговор серьезный, такие на улице не решаются.

Соколенков пропустил соседа вперед и, подволакивая левую ногу, заковылял следом. На столе в кухоньке стоял чайник, две чашки с блюдцами, бутерброды с колбасным сыром.

— Присаживайся, чайку попьем! — пригласил хозяин.

— Ну, присел, и что дальше? Ведь, чую, неспроста позвал!

— Так и есть, Михаил Сергеевич. Разговор у меня к тебе великий, а вернее сказать — просьба о прощении… Помнишь, прошлым летом у тебя черные мужики машину покупали, но промахнулись, утекли восвояси?

— Помню, как не помнить, если в больницу загудел. Да и тебе тогда досталось почем зря.

— Досталось не только на орехи, но и кое-что осталось от тех жуликов, — Петр достал из карманов деньги, положил перед Михаилом Сергеевичем. — Думал, что пригодятся в жизни, машину мечтал купить, а получилось, что из-за них, будь они неладны, инвалидом стал. Так что забери, они твои, тебе предназначались.

— Не понял. Как это забрать, ведь машина-то у меня в тот раз осталась. А деньги эти ты уж сам заработал. Уж не знаю как, но заработал.

— А я тебе скажу, откроюсь как на исповеди: мошенников тех я сам отпустил, позарился вот на эти пачки, которыми они откупились. Из-за них и все беды на меня свалились.

— Хочешь, чтобы они на меня перекинулись. Я не согласен. Живу без денег, и впредь проживу, хотя и бедно, но кто из простых людей сейчас купается в достатке, зато вольно и сплю спокойно. Так что не возьму, и не проси.

— Может, подумаешь?

— Нет, нет и нет!

— Тогда хотя бы не говори о нашем разговоре никому, не срами. Меня и так Бог наказал, сам знаешь, сколько я всего испытал. Так что не наказывай второй раз.

— Все под Всевышним ходим, никому не дано знать, что будет с нами завтра. А треплом я никогда не был… Извини, мне надо идти.

Соколенков до невозможности огорчился от неудачи. Получалось, не добился, чего хотел, а только выдал себя, хотя и успокаивал, надеясь хоть маленьким утешением очистить совесть: «Ведь сделал же я шаг навстречу, покаялся — и это мне обязательно зачтется!»

 

7

 

После памятной встречи Бармасов остерегался соседа, всячески сторонился, будто не Соколенков покаялся, признавшись в поганом деле, а он сам все так ловко подстроил, чтобы вовлечь его в неприглядную аферу, и теперь ходил, окончательно потупив взгляд. Ругал себя, что поддался минутной слабости и отправился в гости, но с другой стороны посмотреть — сосед все-таки, к тому же больной. Как отказать? Но лучше бы отказал, чтобы не брать чужую заботу на себя.

И быть может, это переживание мало-помалу улеглось бы, но через неделю пришла Нина, и сразу с вопросом:

— Михаил Сергеевич, что вы такого наговорили Петру, что он какой день не ест. И чувствовать себя хуже стал.

— Об этом у него спроси.

— Спрашивала — молчит. Знаю же, что вы были у нас — люди добрые сказали, о чем-то говорили. О чем?

— Не пытай меня — не скажу. И не лезь в мужские разговоры.

— Ну а все-таки? Мне, как жене, надо знать!

— Ну, если надо, то знай: о бабах — вот о чем!

— И-их, — Нина покрутила пальцем у виска и, как ошпаренная, выскочила от Бармасова.

Закрыв за ней, он не знал, что в этот же вечер Нина заболела — давление поднялось, а пришедший утром по вызову врач сказал, что накануне был гипертонический криз, назначил таблетки для снижения давления и успокаивающие, порекомендовал постельный режим. Если бы Михаил мог предвидеть такие последствия, он не говорил бы с соседкой столь грубо, попытался бы смягчить разговор, отшутиться. А она, видимо, заболела по-настоящему, если обычно после работы торчала на грядках, а теперь пропала.

Когда же дней через десять увидел ее и поздоровался, то она ответила молчанием, что на нее не походило. Вот так закавыка. Ее поведение он сразу связал с их разговором, вспомнив при этом, что и Петр перестал появляться на крыльце. Да и Гошка не здоровался и стороной обходил, а если в школе встречался — так и вовсе шарахался. «Зачем сына-то в это дело впутали? Хотя всего-то наверняка не рассказали, но что-то нашептали ему!» — рассуждал Бармасов. После этого, все обдумав, он стал еще бЛльшим молчуном.

И все вроде бы ничего, но по поселку пошел слух, что Бармасов взялся за старое — начал наводить порчу на людей. И его соседи — прямое доказательство. Об этом рассказал Тимофеев, как-то заглянувший к нему в комнатку и сообщивший столь таинственно, будто ему доставляло удовольствие нервировать приятеля:

— Говорят, Сергеич, ты опять ворожить стал?! Участкового не пощадил, поругавшись с ним из-за какой-то мелочи!

— Он, что ли, доложил или ты сам это придумал? — Михаил грозно посмотрел на тщедушного остроносенького соседа, своего почти ровесника, а тот не испугался его взгляда, усмешливо ответил:

— Слух по поселку летает: мол, опять Бармасов принялся за старое. Это как?

— А вот так. Слушай больше брехню. А на эту тему более не хочу говорить — она меня не касается. А если кто-то слухи распускает, то пусть язык попридержит! — Бармасов ответил вроде бы спокойно, но его слова прозвучали как угроза, и сосед сразу сник, приняв их на свой счет, перевел разговор в шутку:

— Да это я к слову, Сергеич, у людей мозгов-то нет — вот и сплетают не знамо что. Тут я от одного деятеля услышал такую новость, что будто ты по ночам воешь по-волчьи, специально людей пугаешь, особенно младших школьников.

— И ты веришь в эту чушь?

— Но ведь действительно кто-то воет в твоем саду по ночам. Ну, может, не в твоем, а где-то рядом. Сам слыхал. Аж жутко сделалось.

— Прежде чем говорить такое, сперва загляни к Серегиным с соседней улицы. Это у них кобель воет, когда у них совместный запой начинается. Не кормят они его в эти дни и не поят — вот он и воет от голода и тоски. Ты и сам завыл бы, посади тебя на цепь. Так что не мели языком, если не знаешь.

— Так это не я — люди говорят, на тебя указывают.

— На всех не вали. Только что конкретно о ком-то говорил, правда, имени не назвал. И кто же он?

— А то ты не знаешь…

— Если не открываешься, значит, сам все это и придумал. Ты-то хотя бы не уподобляйся пустомелям, — попросил Бармасов и неожиданно усмехнулся, решив постращать Тимофеева: — А то сплетники по обыкновению первыми и страдают.

Подействовало ли предупреждение на соседа или нет, он не знал, но по тому, как тот стал вести себя, понял со временем: подействовало. Еще как подействовало, если «левый» сосед более разговоров на эту тему не заводил.

Зато как-то удивил Глеб Рассохин. Явился, как всегда, расхристанный и сразу с вопросом:

— Как поживаешь, отец? Чего дверь-то нараспашку держишь? — спросил он, помолившись на образа.

— Тоже мне, сынок нашелся. Чего пришел-то? Деньги занимать, так их нет. Сам едва концы с концами свожу!

— Зато, вижу, телевизор цветной отхватил!

— Хватился, прошлой весной приобрел.

— Ладно, не ругайся. Денег просить не буду. Уж, на что, на что, а на выпивку хватает.

— Тогда не темни, говори, зачем пришел?

— Благодарность тебе от нас принес!

— От кого, от нас-то? — настороженно спросил, зная, что этот самый Рассохин та еще личность. Прежде был рэкетиром, а теперь неизвестно чем занимается.

— Разве не понятно? От парней наших!

— Это за что же такое почтение?

— За участкового… За то, что порчу на него напустил.

— Ничего я ни на кого не напускал, и не собирался даже. Не верь всему, о чем болтают!

— Верь не верь, а все-таки так и есть. У него и жена болела. Вижу, что ты нормальный мужик. Если возникнут какие-то проблемы, обращайся. В помощи не откажем. Причем — в любой! Понял?

— Как не понять.

— Если деньги понадобятся — тоже обращайся!

— Ладно-ладно — пока своих хватает. Не жирую, конечно, но и с голоду не пухну.

«Помогли» ему через неделю, когда Бармасов ушел на работу. Вернулся утром, а дверь не заперта. Он этому сперва не удивился, посчитав, что забыл запереть, а хватился — замка нет. В дом ступил и сразу понял, что-то не так, чего-то не хватает. Присмотрелся — телевизор исчез! Даже кабель срезали! Вот так фокус! Заглянул в спальню, а шкаф весь вывернут чуть ли не наизнанку. Раскрыл его и увидел, что костюма нет и зимней курки. И шапки меховой. Хотя шапка была так себе — кроличья, но все равно жалко. Осмотрелся, а на божнице трех старинных икон не увидел, черных от времени, и даже лампадку унесли, разбрызгав на полу гарное масло. Остались лишь две дешевые иконки из картонок, но они и не нужны им — не молиться же они собирались. Подумал, кто бы мог это сделать, и сразу вспомнил Рассохина, вспомнил, как он ошаривал глазами дом, словно старался запомнить, где что лежит. И ведь запомнил, окаянный, — результат на виду.

Поддавшись первому порыву, Михаил Сергеевич, взбудораженный обидой, пошел в администрацию, чтобы оттуда позвонить в райотдел милиции, потому что Соколенков давно уволился из органов, а замену ему так и не прислали. Но, посоветовавшись с Маргаритой Ивановной — главой поселения, передумал звонить, поверив ей, что это бесполезное занятие: райотдел и без того завален заявлениями о домашних кражах, и, похоже, никто не ищет злоумышленников, и даже не думают этим заниматься. Поэтому начал себя успокаивать, что, мол, куртка была так себе, костюму уж десять лет, а телевизор он почти не включал. Так что особого убытка он не увидел, если не считать икон, но гораздо горше было на душе. Будто туда смачно плюнули гадкой слюной. Никогда не взявший чужой копейки, он не понимал, как можно без спроса прийти в чужой дом, что-то унести из него. Не понимал, и не мог понять.

«Хорошо, что хотя бы половик не захватили!» — увидев его скомканным, усмехнулся он, вернувшись из администрации. И осенило заглянуть в подпол. Заглянул, включив свет, и обомлел: почти все банки с заготовками исчезли, а хранилось их десятка три. Лишь две валялись разбитыми, усыпав красными мятыми помидорами кучурку проросшего картофеля. И Бармасов послал проклятия тому, кто это сделал, троекратно сказав вслух, словно его могли услышать:

— Господи, покарай мерзавцев!

Он сказал это по привычке, как обычно говорят в таких случаях, вылил из себя гнев и постарался забыть мерзкую историю. Но вот прошло время, и он услышал от Тимофеева, что у известного всему поселку Рассохина ноги отнялись! Мол, стоял у пивного ларька, пил пиво и упал. Все вроде понимает, говорит нормально, а встать не может…

— На тебя люди грешат! — доложил сосед.

— Я-то при чем? Теперь все валите на меня!

— А как же: сам говорил, что телевизор утащили и прочие разносолы. А ты в отместку на тех людей порчу напустил.

— Знать бы, кто это сделал, уж точно бы проклял!

— Во-во. И я о том же.

— Ладно тебе. Как будто только у меня это случилось. Сейчас поветрие такое пошло. Работы нет, а кушать-то всем хочется — вот и хулиганят. Они хулиганят, забыв о Боге, а я виноват. Вот, к примеру, на днях машина раздавила курицу участкового — что, тоже моя вина?!

— У Соколенкова, что ли?

— Другого у нас нет.

— Его и так Бог наказал. Говорят, каких-то черных мужиков обобрал.

— В прошлый раз ты докладывал, что болезнь его из-за меня случилось. Теперь черные мужики появились. Чему верить?

— А ты не верь никому и не обращай внимания.

— И не обращаю. Меня совершенно не касается, что обо мне люди сплетают, а кто сплетает, того Бог накажет, — сказал он от души, просто, а Тимофеев враз изменился в лице и закруглился с разговором, самим же и начатым.

О чем поговорил с соседом, Бармасова мало волновало, хотя заноза на душе осталась. Получалось, что если и далее такая молва будет ходить, то ничего хорошего ему это не сулит. На костре, конечно, не сожгут, как в средние века, и батогами бить не станут, но, коснись, какой случай неподходящий свалится, в помощи откажут. Или всячески начнут вредить. Ведь стал замечать, копаясь в огороде, что на грядках прибавилось камней, битых кирпичей, словно кто-то нарочно подбрасывал их, назло. Ну, не сами же они прилетели. Как-то вечером проследил, дождался, пока соседка вышла на участок и принялась окучивать картошку. Тяпкой машет, а как что-то попадется твердое, нагнется и, не разгибаясь, — швырнет на его грядки. Сергей Михайлович стерпел, не выдал себя, а утром пошел и хотел вернуть все, что ему набросала Нина, но сдержался. Поступил по-иному: собрал рукотворный камнепад, сложил аккуратно на меже поближе к соседской стороне, словно дал понять, что он все знает о ее проделках, мог бы и сам поступить похоже, но не стал размениваться на дешевую месть. И порадовался на следующий день, когда увидел, что кучурка убрана, а на своих грядках нет ни одного сорного камня: «Вот оно — подействовал личный пример!»

И все-таки не это его удивило по-настоящему, а то, что через несколько дней выйдя утром на крыльцо, он увидел накрытый тряпкой телевизор, и рядом кабель со штекером. По знакомой царапине на корпусе определил, что это его собственный телевизор. Подхватил, занес в дом, соединил антенну простой скруткой, включил — и телевизор заработал. Да лучше прежнего: краски сочные, словно влажные, и резкость отличная.

После этого случая Михаил Сергеевич по-настоящему поверил в силу справедливых поступков. И знал, что к нему более никто не заберется, не позарится на чужое. У кого-то такое происшествие пока возможно, но у него — нет.

Чтобы убедиться в своей правоте, с этого дня он, уходя из дому, перестал запирать его, зная, что мошенников никакие замки не остановят. Прислонял к двери бадик, напоминая этим, что хозяина нет дома. Именно так делали небогатые люди в давние времена. Таким небогатым стал и Бармасов, особенно после того, как с него сняли пенсию по инвалидности, назначенную на год прошлым летом. Только зря старался, впустую собирая документы для нового освидетельствования врачебной комиссией.

 

8

 

Узнав об этом, сосед «слева» воодушевился, будто все это сам подстроил.

— Не переживай, Сергееич, зато теперь ты стопроцентный!

— На бумаге — да. А так-то не очень. Ну да чего теперь об этом говорить, — отмахнулся Бармасов, не желая распалять почти не скрываемую радость соседа. Он хотя и склочный, и подначивать любит, но все-таки есть с ним одно общее, и называется оно одиночеством.

Николай Тимофеев, конечно, пошустрей будет Бармасова, поэтому всегда держал в курсе кавардакинских событий, особенно не рассуждая о них, а всего лишь сообщая факты. Правда, позволял себе поумничать с соседом, а тот, хотя и знал его всегда, но не предполагал, что он так изменится в последние годы, превратившись в натурального сплетника. Наверняка у Соколенкова стукачом служил — участковые целый штат подобных держат. Это всем известно.

— Знаешь, Сергеич, многие недовольны тобой, — как-то шепнул Николай, с которым случайно встретился в сквере у памятника Ленину. — Люди говорят, что ты гордым стал, выделиться среди прочих хочешь. Провоцируешь их.

— Чем же?

— А тем, что демонстративно от замка отказался. Народ не привык к этому. Ты ему в душу плюнул.

— Во как!

— Именно так. Дал понять, что все воры и мошенники, лишь ты один праведник среди нас. А таких не любят, иногда бьют. Учти это.

— Я кому-то сделал плохо?

— Напрямую, может, и нет, но все, кто тебе дорогу переступает, наказание потом получают. Это все заметили.

— Я что, судья народный?

— От судей люди хотя бы знают, чего ждать, а от тебя — сплошная неизвестность. А это еще страшнее. Говорят, ворожишь ты, порчу на людей напускаешь, ну, не на всех, а на тех, кто тебя обидел.

— Пусть не обижают!

— Вижу, говорить с тобой бесполезно. Поэтому мой совет: не насмехайся над людьми, не пугай их. Так всем спокойнее будет.

Тимофеев ушел, а Бармасов остался в сквере у памятника, возле которого отдыхал на лавочке, возвращаясь из церкви, а вот что делал у памятника Николай — неизвестно. Ну не его же ждал?! Значит, какое-то иное задание у него, а Бармасов случайно под руку попался. А может, за ним следил. Так ли это было или нет, но в любом случае надо возвращаться домой, и, купив буханку в «горелом» магазине, Михаил направился к почтовому спуску, и шел осторожно, переступая с плиты на плиту. Плиты были из песчаника, служили ступеньками в особенно крутых местах, и отшлифовались многими поколениями жителей до матового темно-бордового воскового блеска. Вообще-то песчаник — он только такой по названию, а в остальном крепче крепкого. Ломом его бьешь, а лом отскакивает. Все, кто копает колодцы в Кавардакине на речном склоне, на глубине восьми-десяти метров обязательно упираются в слой песчаника, а как песчаник пройдут — там и вода открывается. Но чтобы добраться до нее, песчаник долбят ломами и зубилами, отковыривают пласты, которые потом используют на хозяйственные нужды. На них даже гвозди и прочий металл выпрямляют.

И вот, миновав скользкие плиты и подходя к дому, Бармасов увидел бежавшего навстречу Алексея Пронина — раскрасневшегося и взволнованного, до невозможности растрепанного, словно он два года не причесывался. Никогда не видел ранее его таким, хотя и часто встречался.

— Что случилось, Алексей? Далеко ли мчишься?

— Тебя перехватить… Сейчас все объясню… Прости нас! — попросил он, отдышавшись. — Прости пацанов. Дурные ведь, несмышленые.

— Да за что прощать-то?

— Ой, прости, Сергеич, прости! Только что подслушал, как они хвалились друг перед дружкой, что, мол, если ты такой доверчивый и не закрываешь дом на замок, то они зашли к тебе и — даже стыдно это слово произнести — нагадили…

Бармасов вздохнул.

— Понимаю, кому такое приятно слушать, но ты, Сергеич, не обижайся на пацанов, я сам уберу, все вымою, только не наводи порчу на ребят. Несмышленые они.

— Зря заступаешься… Я бы на твоем месте привел их и, как шкодливых котов, — мордой, мордой. Тогда, может, поумнели бы.

— Ладно, не ругайся, я все сделаю, только домой сбегаю.

Вернулся Алексей с женой, торопливо семенившей за мужем; оба несли ведра, тряпки.

— Михаил Сергеевич, нам можно зайти к вам? — плаксиво спросила тощая жена Пронина, словно он кормил ее через день.

— Валяйте, а я пока в холодке посижу… — не стал он особенно распространяться. И почему-то стеснялся смотреть в глаза, словно имел за собой непоправимую вину, будто это произошло из-за него самого, из-за его собственной обиды: сперва на черных мужиков, потом на участкового, потом на его жену. Теперь вот и на Прониных. И Аню вспомнил, не казавшую носа с зимы, он ведь и на нее обижался. Хотя не очень чтобы сильно. По-родственному хотелось ее пожурить, встреть он ее сейчас. Ведь она еще той киской оказалась! То плакалась, что жить негде, а то и машина появилась счастливым образом, и квартира с неба упала. Это все, конечно, хорошо, он не против, но редко кому так везет. «Хотя, что это я?! Только человек оперился, а я уж с претензией! Нехорошо так думать, совестно. Девка, может, едва вздохнула по-настоящему, отделавшись от коммунальной квартиры, от всего того, что мешало наладить личную жизнь. А то ведь как развелась когда-то, так до сих пор одна. Конечно, кто-то у нее есть — ну, не может такая приглядная куковать. Но даже если это так, то все равно жизнь ее несерьезная — не поймешь какая, — думал он, продолжая наблюдать за Прониными, за тем, как они стараются, бегая к колонке и обратно, отрабатывая за своего обалдуя, и, глядя на них, сменил ход мыслей. — Мой отец такого безобразия не допустил бы. Все, конечно, в молодости шалят. И мы по чужим садам лазали ночами, хотя у всех яблоки свои имелись, зимой сани от дворов угоняли, чтобы с горы покататься, да не просто, а с визгливыми девчонками, криками да свистом. А если уж похулиганим, то сани обязательно возвратим, чтобы хозяин не искал их. Теперь об этом не думают, нет — лишь бы нашкодить, и не просто, а с умыслом, с обидой, чтобы пострадавший человек ходил и плевался».

Пока Бармасов думу думал, все, видимо, убрав, к нему подошел Пронин, напомнил о себе:

— Михаил Сергеевич, идите, примите, пожалуйста, работу — все вымыли и одеколоном побрызгали. Не обессудьте — старались!

— Все — так все, — не стал тот цепляться. Хотел сделать внушение за сына, но не стал. Зачем? Ведь все равно не поймет. А если даже и так, что он скажет своему олуху? Вопрос. И такой, что не сразу на него получишь ответ.

— Дядь Миш, прости моего оболтуса. Ну, пацан, чего не бывает. Ума-то нет. Обещай, что не обидишь его, — продолжал нудить Пронин.

— Да он у тебя, видно, такой, что сам кого хочешь обидит.

— И все-таки — очень прошу. Должником всю жизнь буду.

— Ладно, чего зря языком молоть. Дело сделали — уходите.

Бармасов поднялся с травы, а ноги не хотят идти в оскверненный дом. Дошел кое-как, осторожно переступил порог — какой-то дешевой дрянью пахнет, полы вымыты, но кое-где блестят от плохо собранной воды. Вроде бы никаких посторонних следов, а на душе так погано — хоть плачь. Даже мысль пришла: забрать документы и пустить красного петуха. Мысль, что и говорить, отчаянная, но вся закавыка в том, что он не выжил пока из ума. А ум ему подсказывал, что надо стерпеть и далее жить, ни на кого не обращая внимания. Только надо бы обнести жилище иконой, как это делают, когда в храм забегает пес смердящий. А пока он открыл окна, двери и еще, наверное, час сидел на лавочке в палисаднике, постепенно успокаиваясь, отгороженный от людей кустом сирени.

Потом вернулся в дом, выгнал налетевших мух и жил какое-то время спокойно, но недели через две Тимофеев новость сообщил, о которой уж все знали в Кавардакине: Пронина малый на мопеде разбился! Говорят, пива напился и начал катать девчонок, а те и рады такому вниманию малолетнего ухажера: пищат, смеются, цепляясь за его худые бока. Тот и распалился от телячьего задора: скорость выжимал какую только можно, и не вписался в поворот, грохнулся. Чуть столб собой не снес. Девчонка с испугу убежала, лишь ободрав коленку, а у молодого архаровца рука и нога сломаны и внутренности отбиты. В реанимацию попал. Вот-вот учебный год начнется, но об учебе ему теперь надолго придется забыть.

И опять виноват Бармасов: мол, в отместку порчу навел. Об этом так и заявил Пронин, появившись тем же днем:

— Я же добром просил! — укорил он и чуть ли не пригвоздил взглядом к стене. — Ведь унижался, умоляя пожалеть парня, а ты не соизволил! — Чуть ли не с кулаками набросился на хозяина, сидевшего на крыльце.

— А что случилось-то с ним? — Михаил Сергеевич сделал вид, что не понимает, о чем речь.

— Ладно уж, придурком-то не прикидывайся. Все ты знаешь, а если так, то только себе хуже делаешь.

— Ты что, грозишь? А не подумал о том, что и на тебя могу порчу навести! — не сдержался Бармасов и нарочно обострил разговор, примерив роль настоящего обиженного колдуна.

— Мне наплевать на твою порчу, на тебя самого — тебе от всего этого не поздоровится.

— Во как заговорил. А когда-то чекушки у меня заглатывал, совсем иным казался — уж таким уважительным был. Или ум пропил?!

Редко когда Михаил Сергеевич ругался, а тут не сдержался, опоясал гостя трехэтажным народным выражением, гневно сверкнул стеклянным глазом и сразу попросил прощения у Всевышнего:

— Прости, Господи! Не хотел, но вывел из себя оглоед! — и ушел в дом, захлопнув дверь перед носом нового врага.

После такого разговора можно было ждать чего угодно, и Бармасов не удивился, когда остался через неделю без работы. Начался учебный год — только бы трудиться и трудиться, но родители завалили директора заявлениями: мол, не хотим, чтобы при школе находился Бармасов, от которого для всех неисчислимые беды, порчу напускает. Боимся, что детишек наших сглазит — будут плохо учиться и проказничать начнут. А какая-то мамашка, обладавшая обостренным чувством справедливости, ясно дала понять, что если меры не будут приняты, то она в районо будет жаловаться, до области донесет свой гнев, если понадобится.

Обо всем этом рассказала Бармасову объемная, черноволосая Зоя Львовна, будто нарочно выпучив темно-карие маслянистые глаза. А для наглядности подвинула стопку заявлений:

— Вот, сами почитайте!

— Да уж верю, — равнодушно ответил Михаил, вполне догадываясь, что инициатором этой поганой акции мог стать только Пронин. Никому иному и в голову не придет заниматься бабскими глупостями.

— Очень сожалею, Михаил Сергеевич, работник вы прекрасный, не выпиваете, не сквернословите, а расстаться придется. Репутация школы превыше всего.

— Мне можно идти?

— Да, к сожалению. Вы — добросовестный, ответственный работник, у вас каждая канцелярская кнопка на учете, поэтому мы даже не будем делать ревизию. Верим вам, но забрать трудовую книжку придется.

Остался Бармасов без работы, а время голодное и холодное надвигалось. Были, конечно, несколько десятков банок с закрутками нового урожая, мешков шесть картошки — прожить можно, но все же оставаться без живой копейки затруднительно дело. Ведь еще недавно он получал пенсию по инвалидности, а теперь ни пенсии, хотя здоровья не прибавилось, ни работы, а надо платить за свет и газ, да плюс налоги. И где теперь искать работу — неведомо. Можно, конечно, в Москву завербоваться, говорят, там ночами приезжие бедолаги подъезды сторожат, но был он в столице всего один раз и очень давно, когда возвращался в Кавардакино, отслужив срочную службу, порядки с тех пор поменялись, а их знать надо. А разве сразу всему научиться, если привык к иной жизни.

Не придумав ничего лучшего, он решил сходить в храм: исповедаться и причаститься, попытаться очиститься от наветов, какие с лихвой на него сыпались в последнее время. А там, глядишь, и жизнь наладится, обязательно что-то изменится в ней.

 

9

 

Когда-то в Кавардакине стояло три храма. Давно это было, до революции — век прошел. К нынешним дням остался лишь один, но и ему радовались. Радовались, что он перенес бесчисленные невзгоды и гонения, закрывался неоднократно, но всякий раз наполнялся словом Божиим и давал приют благочестивым прихожанам и притягивал сомневающихся. Бармасов долгое время был среди них, посещая храм в особо тягостные дни, но в последние годы они приходили все чаще, и все чаще он обращался к Господу и его наместнику — священнику. Он не считал себя уж очень воцерковленным, но великие и двунадесятые праздники знал, чтил их, по возможности блюл посты. И батюшку Алексия любил по-отцовски, всегда прислушивался к нему, хотя тот по возрасту годился бы в сыновья. Но это в обычной жизни, а в церковной священники не делятся на «молодых» и «старых».

Михаил Сергеевич собрался в церковь в будний день, когда на службе прихожан негусто. Пойдешь в воскресенье — собирается их значительно, часто приходят новые, и все они смущаются устрашающего вида Бармасова, даже пугаются, забывая иной раз вовремя совершить крестное знамение. Он чувствовал на себе любопытные взгляды, и хотя внешне не обращал на них внимания, но внутренне неудобство испытывал. В такие минуты он пытался внушить себе, что на его вид обращают внимания лишь дети неразумные, иные из них тычут пальцем, но взрослым-то так не подобает вести себя. Ведь не для того они приходят в храм, чтобы глазеть по сторонам, забывая при этом о самой службе, не замечая, что поддаются искушению, разрушающему их попытку служению Богу, делают ее бессмысленной. И забывают о том, что их самих ждет впереди, какой выпадет жребий, уготовленный судьбой.

Бармасов два дня готовил себя к исповеди, вспоминая прегрешения, и набегало их изрядно — все не перечислить. А как подготовился, выделив главные из них, то отправился натощак из дома и шел к храму с тревожно-волнующим чувством. За свою жизнь он исповедовался много раз, а теперь сам себе казался новичком, готовым ответить на любой вопрос священника, поведать о грехах, даже о помыслах своих греховных рассказать.

Во время богослужения у него и чувства были похожими, они заволакивали душу необъяснимой радостью, даже слезливостью, словно он навсегда расстался с текущей повседневностью, оставил ее за стенами храма. Мало-помалу он забылся в молитвах, молился усердно, а потом встал в очередь на покаяние. Уже накрытый епитрахилью, выслушав разрешительную молитву Алексия, Михаил Сергеевич откровенно поведал о своих грехах, а в конце перечисления, сказал о главном, как ему виделось, грехе — гордыне.

— В чем же она проявляется? — тихо спросил священник.

— Неразумно повел себя — выделился среди прочих, перестал дом закрывать на замок и тем самым попустил на людей искушение.

— Ну, наверное, все-таки не на всех, а на тех, кто захотел поддаться ему? И какая же ваша в этом вина?

— Это верно, вроде нет таковой, но мне оттого не легче. Всякий раз поступаю по совести, никак и ничем не укоряю тех, кто принес мне зло или осыпал несправедливостью, а люди после этого все равно начинают страдать от хворей, иные становятся калеками — и сразу грешат на меня. Что, мол, делаю это с умыслом, что напускаю на них порчу — чуть ли не колдуном меня считают, язычником. Но я — православный, а язычники-то, получается, они, если верят сплетням и всяким наговорам и наветам, которые сами же и придумывают.

— Вашей вины в этом я не вижу, а если что-то говорят непотребное, то пусть этот грех будет на совести тех, кто говорит подобное. Главное, чтобы вы не считали себя таковым, кем считают они. Они — слабые люди, достойные прощения. Продолжайте молиться Спасителю, ходите в храм и душевное спокойствие непременно вас посетит и не оставит. А дверь все-таки запирайте, не искушайте мирян. Ведь слаб человек. Особенно неверующий, в ком нет страха перед Всевышним.

Хотел Бармасов сказать, что неоткуда ему взяться, если не ходят в церковь, поэтому воров не остановят никакие замки, что они существуют для честных людей, но не стал умничать, лишь отозвался благодарностью.

— Спасибо, батюшка… — вздохнул Михаил Сергеевич, сохраняя в душе тепло от его заботливых слов, словно их произнес родной отец.

После причастия, выслушав проповедь, в которой Алексий вскользь упомянул о его случае, Михаил возвращался домой и надеялся, что, исповедовавшись, заживет по-новому, многое переменится в его жизни, изменится его отношение к людям, он перестанет обижаться на них, пусть даже некоторые все чаще вспоминали его прозвище и называли Зверем. Конечно, прямо ему не говорили, но он нет-нет да слышал среди них это пугающее слово. А он не заслуживал его. Он — человек, как и все, и никогда не обращал внимания на то, кто как выглядит, не придавал этому значения. Главное, чтобы имелась в душе у отдельно взятого земляка искра Божия, чтобы с таким всегда можно было откровенно поговорить, довериться ему, а не шарахаться, боясь осквернить чувства. Но что делать, если нет у кого-то такого понимания, если он думает, что если кто-то внешне непривлекателен, то и говорить с ним не о чем. Ведь не подойдешь к такому и не станешь убеждать в обратном, тем более читать нотации. Нет, конечно. Надо все-таки с самого себя начинать, своим примером учить, а не словами.

По совету Алексия он купил в церковной лавке молитвослов, хотя был стеснен в финансах, и пока возвращался домой, не терпелось поскорее заглянуть в книгу, найти самую нужную для себя молитву. Войдя в дом и не раздеваясь, но нацепив очки, он перво-наперво нашел «Молитву при непрощении обид и памятовании злого». Текст молитвы раскинулся в две страницы, и он пробежал их торопливо, ничего, правда, не запомнив. Но, раздевшись и помолившись на образа, он неспешно прочитал молитву от начала до конца и вернулся к самым первым строкам, как показалось, более всего касавшихся его самого, поэтому прочитал их вслух несколько раз: «Спасителю мой, научи меня простить от всей души всех, кто чем-либо меня обидел. Я знаю, что не могу предстать пред Тобой с чувствами вражды, которые таятся в моей душе. Очерствело мое сердце! Нет во мне любви! Помоги мне, Господи! Молю Тебя, научи меня простить обидящих меня, как Сам Ты, Бог мой, на Кресте простил врагов Твоих!»

Не сразу, но читая на ночь молитвослов, он заучил эти слова наизусть. И теперь они сами просились на язык, и он не сдерживался, а находил радость, когда повторял по нескольку раз на дню, в мыслях возвращаясь к обидным воспоминаниям, и заканчивал ими день. Перед сном он не спеша шептал их, закрыв глаза и чувствуя особую силу, возносившую в горние выси:

— Спасителю мой, научи меня простить от всей души всех, кто чем-либо меня обидел…

 

10

 

Все-таки не зря Бармасов побывал в церкви. Несколько дней находился в духоподъемном настроении, даже не тревожила неотвязная мысль о будущем. Ведь сколько ни мечтай, а рано или поздно озадачит вопрос: на что жить, как пропитаться. А какой-либо новой одежде он даже не мечтал, зная, что той, какая есть, хватит надолго, пусть она и не очень-то новая. Более тревожила самая простая мысль: о куске хлеба, да о коммунальных платежах, которые хочешь не хочешь, а платить необходимо.

Но эта мысль так бы и разъедала неопределенное время, пока не встретился со старым приятелем по фамилии Галкин — мелким и вертлявым, все наперед знающим. Когда-то Бармасов у него начинал работать штурвальным, а теперь он соблазнил наняться вместо себя сторожем, или охранником, как теперь стало модным называть эту массовую профессию. И Михаил согласился, да и глупо отказываться, пока есть место. Молодые-то хотя и устремились в города охранять банки и офисы, но некоторые из них возвращались и становились конкурентами. Правда, выбирали места попрестижней, например, колбасный цех, по привычке называемый салотопкой, или молочный завод, а таким, как Бармасов, оставались склады да какое-нибудь заброшенное строительство, которое наполовину растащили. И вдруг такое предложение.

— А ты-то чего уходишь? — поинтересовался Михаил у Галкина, которого в поселке всю жизнь называли Галкин-Палкин. — Или с начальством не сошелся?!

— На пенсию через неделю отправляюсь. Жена хворает.

— А жить-то на что будешь?

— Так говорю же: пенсию буду получать, а для разнообразия — кроликов разводить. Время пришло проявить смекалку.

— Да ты и без того, говорят, нутрий разводишь… Кролики-то в дополнение будут?!

— Они чище, а нутрии гадкие. Я ведь их мясо-то не ем — только на продажу, а покупают его не очень.

— Зато шапки шьешь!

— Да какие теперь шапки, когда зимы сиротские стали. Молодежь в шапчонках трикотажных носится, а старики подобрались. Так что теперь, когда буду на пенсии, мне и кроликов хватит. А что: мясо у них диетическое, свойское. А то курицу в магазине возьмешь, начнешь ее варить, а из нее пена клубками — чем только и кормят-то их… — подробно разъяснил свои планы Галкин, и неожиданно сменил тему: — А заведующая у нас нормальная, иногда даже премию подкидывает.

— А возьмут меня? — спросил Бармасов, устав слушать о нутриях да «пенных» курах. — Говорят, чтобы охранником стать, надо на курсы ходить.

— Да какая там охрана! Так — вместо вахтера будешь сидеть.

— Тогда другое дело. Это мне подходит, — внешне спокойно отозвался он, а в душе возликовал: «Работа будет, работа!»

Так Бармасов очутился в швейном цехе, где ему сразу понравилось. Здесь пахло машинным маслом, новыми тканями — сразу чувствовалось настоящее производство. Первое время он даже приходил пораньше, чтобы послушать, как стрекочут швейные машинки, работавшие словно жатки, а работницы так споро управляются с тканями, что ни одному слесарю не удастся столь ловко орудовать гаечным ключом. Вот только недолго он заглядывал в цех. Заведующая, казавшаяся приветливой и улыбчивой, заметив его «экскурсии», сразу превратилась в каменную, особенно, когда холодно попросила:

— Вы уж, Михаил Сергеевич, не отвлекайте работниц, а то, чего доброго, травму кто-нибудь получит… — заведующая недосказала, что хотела еще сказать, но Бармасов понял ее и без дополнительного объяснения: мол, не отлучайся с рабочего места, не пугай людей.

«Погоди, вот нужна будет какая-нибудь помощь, тогда и я так же поговорю, — решил Бармасов. — Муж-то у тебя, говорят, ни к чему не способный — в библиотеке корпит, бумажки перебирает!»

Запасшись ожиданием подходящего случая, он стал приходить к назначенному времени. Дожидался, когда в шесть вечера цех пустел, закрывал за работниками дверь, ставил на плиту в бытовке чайник, а потом, пока заваривалась в кружке душица, не торопясь ужинал принесенными из дома картофелем в мундире, солеными помидорчиками да огурчиком. Так что худо ли, бедно ли, но до первой получки дожил. Зато, как разжился деньгой, пусть и небольшой, даже нищенской можно сказать, то заплатил за газ, свет и купил подсолнечного масла, сахару да вермишели. Денег осталось до следующей получки — несколько рублей. Ну и пусть. На табак ему тратиться не надо, на выпивку тоже. А экономить он умел. Например, чтобы не жечь газ, перестал дома варить картофель. Заступит на смену, поставит на электроплитку кастрюлю с картошкой, да поболее наварит, чтобы хватило поужинать, а утром домой можно отнести остатки. Вроде бы незаметная экономия, но за месяц, если все посчитать, кое-что набегало. Он и свет почти перестал жечь, хотя осень наступила, и дни заметно скукожились. А зачем он ему: книг не читал, газет не выписывал, а новости и прогноз погоды можно по телевизору посмотреть и без света.

Всю зиму он так и работал, и о нем почти забыли в поселке, ведь в цех он приходил затемно и уходил так же. Просквозит окольной улицей с работы, прошмыгнет в дом и сидит безвылазно до того часа, когда надо идти на службу. И так неделя за неделей. Он, хотя и спал в каморке, устилая поролоном топчан, но все равно превратился в ночного человека и видел в этом радость, спокойствие, ибо в последнее время все его встречи, общения чаще всего заканчивались неприятностями. А так — нет людей, вот и благодать. Бывало, среди ночи он выйдет из дверей цеха, вдохнет свежего воздуха и долго наблюдает за отсветами подрагивающего фонаря, на волнующиеся ветви голых берез или на беспрерывную лавину метели, мириадами снежинок летящих навстречу свету, подобно летним мотылькам. Постоит, подмерзнет — и скорее в тепло, в ставшую привычной комнатку дежурного. И как же хорошо, даже прекрасно уединиться в ней, зная, что до утра никто не потревожит, не вспугнет требовательным стуком в дверь: мол, открывай, сторож, люди работать пришли.

А как только они появлялись, то, сдав смену, он уходил, а дома, отведав каши или доев вечерний картофель, можно поспать по-настоящему. И такой порядок его устраивал, даже нравился. Казалось, живи и не тужи.

И все-таки в конце зимы пришло волнение: в цехе стала пропадать галантерея. Появилась недостача пуговиц, молний, ниток. Вроде бы всего понемногу, а нехватка чувствовалась значительная, отчего снабженцу Сухотину приходилось делать дополнительные поставки. Ну и, конечно, заведующей он нажаловался: мол, так в трубу можно вылететь. Коллектив в цехе устоявшийся, давно все знакомы, лишь Бармасов у них новичок. Ну и, конечно, все подозрение на него.

— Михаил Сергеевич, как доложил Сухотин, в последнее время появилась недостача в расходных материалах! — однажды сообщила заведующая, сверкнув очками, всегда спокойная и рассудительная, а тут сразу превратившаяся в злючку. — Ничего не хочу сказать подозрительного в ваш адрес, но учтите это обстоятельство.

Бармасов почти всю зиму ждал, когда заведующая обратится с просьбой о помощи, и, называется, дождался: в воровстве обвинила!

— Зря вы грешите на меня… А ваш Сухотин еще тот фрукт, — отговорился он и хотел было сказать, что дочь снабженца открыла галантерейный отдел в универмаге, а в том отделе пуговицы и молнии точь-в-точь такие же, как у них в цехе — сам видел, когда недавно зашел купить ниток. На них, конечно, не написано, откуда они, поэтому ничего не докажешь.

— Пока не грешу, но моя обязанность предупредить вас, как работника охраны.

— Спасибо за предупреждение, но я лицо не материально ответственное, так что ко мне претензий быть не может. А если они возникнут еще раз, то заявите в полицию — пусть разберутся с пропажей. Могу им даже подсказать, с чего начать поиск.

— Что вы имеете в виду?

— Вам-то какое дело!

Заведующая более ничего не стала уточнять, лишь нервно передернула плечом и удалилась. Бармасов думал, что на этом и закончится притязание, но через два дня она, взяв в свидетели мастера и закройщицу, подкараулила его после смены, когда он собрался домой. Натурально прижав к стене, сказала:

— Михаил Сергеевич, вы, конечно, можете отказаться от нашей настоятельной просьбы показать содержимое ваших карманов и сумки, потому как не имеем права кого-то обыскивать, но если вам дорого ваше честное имя, то помогите снять подозрения, возникшие в отношении вас.

— Значит, карманы вывернуть?! Хорошо, я охотно отзовусь на вашу просьбу, которая, правда, незаконна. Смотрите!

Он вывернул все карманы, оказавшиеся пустыми, лишь в одном обнаружился черный сухарь, раскрыл сумку, где находилась литровая банка с остатками картофеля, спросил:

— Довольны?

— Не обижайтесь. Более такого не повторится. Не задерживаем вас.

— Хотя и не задерживаете, но я задержусь и напишу заявление на увольнение, потому что находиться с вами на совместном рабочем месте более нет желания, потому как это унизительно!

— Зря вы обиделись и не захотели нас понять.

— Почему же — все понял. Только вы ошиблись, не там злоумышленника ищете. Вскоре все поймете.

Хотел Бармасов поговорить с Сухотиным, был бы он рядом, но мелкие люди имеют свойство не показываться на глаза, поэтому и прежде-то его не найдешь, а теперь и вовсе пропал, перед этим, видимо, подговорив заведующую. А хотелось бы поговорить по душам, все ему высказать. Но нет — не суждено.

Как ни уговаривала заведующая Бармасова остаться, даже обещала зарплату повысить, он уперся — трактором не сдвинуть: «Рассчитываюсь и более никаких разговоров!» Когда сделали запись в трудовой книжке, он настоял, чтобы сразу выдали причитающиеся деньги, не желая впредь иметь повода для новой встречи. Не прошло и часа, как он вышел из швейного цеха вольным. Шагал улицами Кавардакина взъерошенный во всех смыслах: и внешне, и в душе. А сами собой пришли слова молитвы: «Спасителю мой, научи меня простить от всей души всех…»

К дому подошел, а у соседей несколько человек толпятся, машина стоит, и крышка гроба у крыльца приставлена. Вот так новость!

— Это кого же угораздило? — спросил он вертевшегося рядом Тимофеева.

— Петю Соколенкова настигла костлявая! Третьего дня еще. Не знал разве?

— Да откуда. Работаю по ночам, а днем отсыпаюсь.

— Он всю зиму не показывался после повторного удара, и вот Бог прибрал.

— Отмучился парень… — вздохнул Бармасов.

Чуть позже подошла Нина, сказала, не глядя в глаза:

— Зашли бы, Михаил Сергеевич, проститься с Петром, а то сейчас уезжаем хоронить на его родину, в соседнюю область.

— Царствие ему небесное, буду молиться за него, а зайти не смогу. Врать не буду — душа не лежит, — сказал он и тотчас укорил себя, огорчившись: «Вот я какой! Всю зиму вспоминал Спасителя, просил научению в прощении всех тех, кто вредил мне, но, видимо, плохо просил, непроникновенно».

Нина укорительно охнула, а он отправился к себе и впервые за многие месяцы громыхнул задвижкой.

Месяца полтора Бармасов не мелькал на улице, да и чего там делать в самую распутицу, поэтому не знал, что почти сразу же после его увольнения в универмаге сгорел галантерейный отдел, который держала дочь экспедитора швейного цеха.

 

11

 

По-настоящему он выбрался на свет Божий лишь когда более-менее подсохло, и сразу отправился на кладбище, где полдня наводил порядок на могилках отца с матерью и сестры. Если у сестры оградка выглядела вполне свежей, то у родителей потускнела, местами покрылась ржавчиной. Надо бы, конечно, покрасить ее, обновить перед праздником, но денег у него едва-едва оставалось на хлеб. Так что пришлось отложить это богоугодное дело до лучших времен, до выхода на пенсию, когда ни в чем не будет отказа.

Возвращаясь, он встретил Галкина-Палкина. Вернее, он поманил, приглашая к себе. Бармасов подошел, спросил:

— Что случилось, Исаич?

— Помоги ящики с кроликами из сарая вынести…

Вспомнив, как Галкин помог с трудоустройством, пусть и закончившимся скандалом, Михаил Сергеевич легко согласился:

— Да без раздумий помогу!

Ящики были спаренные, в каждом из них крутились по два кролика, разделенные перегородкой, и теперь предстояло переселить их из темного сарая под навес, на вольный воздух. Дело несложное. Два ящика Бармасову показались легкими, а третий оказался тяжелее, да еще оступился с ним… И сразу будто кто ломом ударил в спину. Опустил Бармасов ящик, хрястнулся на землю и замер, боясь пошевелиться.

— Что такое? — засуетился хозяин.

— Поясницу прострелило…

— Помочь встать?

— Ни в коем случае…

— Так и будешь валяться? Земля-то холодная после зимы. Как бы хуже не стало.

— Счас, счас, — повторил Бармасов и закрыл от нестерпимой боли глаза.

— Может, «скорую» вызвать? — продолжал суетиться Галкин.

— Погоди, сейчас отлежусь. У меня так бывает частенько — нерв какой-то зажимается.

Повалявшись на земле минут десять, он попросил помочь подняться, а когда осторожно, бочком-бочком, привстал, то сразу же уселся на ступеньку заднего крыльца. Наверное, полчаса сидел, по капельке шевелясь спиной, а после осторожно поднялся, сказал Галкину-Палкину:

— Пойду-ка я домой, Исаич, плохой из меня помощник. Уж не обессудь. Лопату потом заберу… Хотя нет — сразу возьму, в случае чего обопрусь на нее.

— Что ты, что ты — куда тебе идти в таком виде, — замахал тот руками, а сам радовался, что Бармасову полегчало, поэтому старался поскорее выпроводить горе-помощника со двора.

И Бармасов потихоньку — шажочек за шажочком — заковылял к себе. Перед домом увидел Тимофеева, жегшего мусор и застлавшего дымом всю улицу.

— Это кто же тебя так? — спросил тот чуть ли не с ухмылкой. — Или тоже кому-то насолил и получил в отместку? Кто же такой смелый выискался, что на самого Бармасова порчу подпустил?!

— Вот балабол-то, — и Бармасов улыбнулся через силу. — Нет такого пока в Кавардакине, не родился… На кладбище я ходил, а на обратном пути спину прострелило. Помоги лопату нести — все руки отмотала, а бросить жалко.

Перехватил Тимофеев лопату, подцепил соседа под руку, повел домой. Когда уложил на кровать поверх одеяла, сказал:

— Тебе теперь нужен покой и тепло. Сейчас принесу меновазина, натрешь им поясницу — и через полчаса все как рукой снимет.

Тимофеев вернулся быстро, стукнул пузырьком о стол:

— Вот тебе флакон почти полный — на несколько раз хватит. Лечись.

— Да как же я смогу себя натереть, если повернуть не могу!

Николай натер соседу меновазином поясницу, а после уложил на спину, закутал болящего покрывалом с дивана, сверху навалил всякой одежды, подсказал, как настоящий лекарь:

— Тебе сейчас нужно тепло, чтобы пропотеть и заснуть… — Подумав, спросил: — Ну, а все-таки, кто же тебя этой нїпастью накрыл, неужели кому-то насолил? — А Бармасов лишь слабо отмахнулся, как от назойливой и кусачей мухи.

Когда Тимофеев, покрутившись, ушел, Михаила Сергеевича занимал даже и не сам его вопрос, а то, что он мог возникнуть в шальной голове Тимофеева. Это надо до чего додумался: Бармасов кому-то насолил!.. Следом за этой мыслью почувствовал, что действительно засыпает. Спал он часа два, потом аккуратно поднялся с кровати, слегка повернулся вправо-влево и почувствовал себя вполне сносно. Это радовало. А когда вспомнил, что сегодня в бане мужской день, то полегоньку собрался и отправился на Ямы, где с давних пор коптит трубой такое нужное заведение со спасительной парилкой. А что может быть лучше обжигающего пара в его положении.

Дважды попарившись, он почувствовал, как ожила спина, стала такой, что забыл, где она находится. Когда помаленьку остыл в предбаннике, вернулся домой, помолился, а после поужинал, чем Бог послал, и вдоволь напился чаю с вареньем. День-другой он остерегался резких движений, а потом пообвыкся, словно и не таскал кроличьи ящики, словно не растирал ему спину сосед — все забыл. Только почему-то вспоминалась баня. И он решил: «Вот выйду на пенсию — каждую неделю буду ходить! В субботу — в баню, а в воскресенье — в храм!»

С установлением окончательного тепла — в ту радостную пору, когда закурился паркЛм прогретый солнцем огород, когда скворушка пел около старой скворечни не переставая, — Бармасов все время проводил на участке. Копать и сажать пока рано, но Михаил охотно заделывал прорехи в городьбе, выдирал прошлогодний бурьян, кое-где оставшийся по межам. Собрал мусор под яблонями, сложил его кучками на тот случай, если вдруг в пору цветения придут заморозки. Из всего того, чем мог он пользоваться, имелся в наличии лишь «американский» лук, росший густыми кустами, ощетинившийся мелкими перьями. Зеленый лук ранней весной — очень кстати, когда не хватает витаминов. Нарежешь его мелко, посолишь, приправишь постным маслом — объеденье, особенно с отварной картошкой да черным хлебом. Но этот лук скоро сойдет, поэтому Бармасов посадил на солнцепеке небольшую грядку лука-севка, зная, что зеленью с этой грядки можно будет пользоваться через две недели.

И все бы неплохо складывалось, но заботило, что мало-помалу утекали деньги, и взять их было негде. Никогда с ним такого не было. Даже в начале 92-го года, когда все остались без сбережений, а потом и после дефолта в 98-м. Но тогда какая-никакая работа была, хотя деньги ничего не стоили и частенько их задерживали, а теперь полная безнадега. Ведь еще полгода надо как-то прожить до пенсии. И Бармасов совсем бы упал духом, но тут помог случай. Как-то появился Николай Тимофеев, да не один, и озадачил:

— Сергеич, вот у брата жена умерла, могилу копать некому. Самому-то ему копать не след, а мне помощник нужен. Когда он сообщил, то я сразу вспомнил о тебе.

— А что же не о братьях? — спросил Бармасов, имея в виду братьев-близнецов Незнановых, работавших в филиале ритуального агентства и выполнявших скорбные заказы.

— Заняты они, народ валом мрет, отказались, как узнали, что надо идти пять километров пехом, а по распутице не вот-то разбежишься. И на машине нельзя — асфальта туда нет.

— Пожалуйста, не откажите! — попросил тимофеевский брат — крепкий, увесистый, совсем на него непохожий. — Все оплатим, — обнадежил он, во все глаза рассматривая Бармасова.

— Да ладно, — проворчал тот, а у самого сладостно заныло сердце от реальной возможности заработать на хлеб. — Ну и когда надо?

— Сейчас и пойдем.

— Лопаты-то есть, а то я только сегодня наточил?!

— Возьмите свою, не помешает.

Прихватил Бармасов лопату и спросил:

— Как вас звать-величать?

— Сергеем…

— Ну и дай Бог. Теперь можно и в путь.

— А дверь-то не будешь запирать? — спросил Тимофеев, когда собрались.

— Зачем? — усмехнулся Михаил. — Мой дом и без того за километр обходят.

А Тимофеев пояснил брату:

— Михаил Сергеевич у нас на особинку живет! Уж так народ приучил, что без участкового почти два года живем. И главное, в поселке прекратились безобразия. Даже шпана поутихла, а кто посерьезнее — уехали в другие края. Сглазу дяди Мишиного боятся.

Брат внимательно посмотрел на Бармасова, а тот смутился:

— Шутит Николай… Если послушать, что обо мне сплетают, то рехнуться можно. Не обращайте внимания.

— Как же не обращать! Теперь все жители дрожат при встрече с тобой: не дай Бог покоситься, а уж тем более чем-то обидеть! — нарочно не успокаивался Тимофеев.

Бармасов промолчал, давая понять, что устал от такого разговора. Ему захотелось поскорее выйти за поселок, оглядеться на соседних полях, которые знал наперечет, взглянуть на перелески и березовые лесопосадки, пока еще голые, но уже слегка украшенные зеленой кисеёй, послушать жаворонка. И вообще пройтись, размять ноги, а то засиделся за зиму, прокис в четырех стенах, а теперь случай поможет проветриться.

Кладбище хотя и относилось к поселку, но ранее считалось приходским кладбищем Алексеевки — княжеского села, когда-то проигранного в карты вместе с крепостными. Сельцо тогда переселили километров за восемь в лес, стало оно деревней — то есть без храма, но и там проиграли, и вновь перегнали людишек, теперь поближе к Кавардакину, когда-то считавшегося городом, но при советской власти утратившим этот статус. Разместили людишек на оврагах, будто в насмешку: мол, из князи да в грязи. Так с тех пор и мыкаются алексеевцы, особенно в весеннюю и осеннюю распутицу. Людей гоняли, а кладбище так и оставалось единым во все времена и называлось оно Алексеевским. Хотя и недалеко от Кавардакина, но в стороне, в бездорожье. Церковь со временем разрушилась без пригляда, и задолго до большевиков: бревенчатый придел, говорят, сгорел, а кирпичную кладку мало-помалу растащили.

И вот они шли теперь на это старое кладбище, укрытое разросшимися деревьями, на полпути между Кавардакиным и Алексеевкой. Когда пришли, Сергей указал место, где надо копать, а сам отправился в деревню, вернулся через час с бутылкой и закуской, воды трехлитровую банку прихватил да совковую лопату, чтобы грунт ловчей было выбирать. Пока ходил, они уж половину выкопали, благо земля успела оттаять, и не пришлось долбить ломом. Копали молча, а как докопали, то вышли за кладбищенский ров и Сергей на подвернувшемся пеньке выложил снедь и бутылку. Стакан поставил. Бармасов выпивать отказался, а братья выпили и раз, и другой, и третий — быстро уговорили бутылку самогонки, помянули усопшую. Сергей даже прослезился, хотя и взрослый мужик, уж внуки есть. Помолчав, мужики разговорились, а Бармасов, забыв обо всем и не вмешиваясь в их разговор, налегал на отварную в мундирах картошку, капусты квашеной наелся вволю, хлеба бородинского. В общем, давно так не пировал. Правда, очень хотелось ветчины, но он не притронулся к ней, помня о Страстной неделе, лишь сглатывал слюну, наблюдая, как братья расправляются с ней.

Возвращался он все равно счастливым, ощупывая в кармане тысячу, и почти не слушал захмелевшего Тимофеева, предложившему зайти к нему. Добравшись до дому, взял жировки и отправился в Сбербанк, заплатил за свет и газ. А после зашел на почту, где был радиоузел, написал заявление о ликвидации радиоточки. Поставив подпись, спросил, уставившись единственным глазом на работницу:

— Человека пришлете провода отрезать или самому чикнуть?

— Обрежьте, не ждите монтера! — посоветовала прилизанная девчушка, будто только что из воды вынырнувшая, с опаской разглядывая посетителя.

— Ну что же, сделаю по-вашему — надоело слушать пустую болтовню.

 

12

 

Сразу ему не удалось срезать провода: лестница оказалась сломанной. Сделал новую лишь через несколько дней. Когда добрался до «стаканчиков» на столбе и «перекусил» провода, то заметил, спускаясь, на соседней усадьбе нового человека, женщину. Сперва подумал, что это Нина вернулась, но, приглядевшись, понял, что обознался. Женщина тоже посмотрела в его сторону, даже приложила руку, заслоняясь от солнца, чтобы разглядеть. От взгляда и внимания Бармасов вспыхнул. Ему сделалось жарко, захотелось тотчас подбежать, сказать ей… Что именно, Михаил не знал. Что-нибудь этакое — приветливое и запоминающееся, чтобы она сразу почувствовала себя не лишней на новом месте. Но легко подумать — тяжело сделать. И он отрезвил себя сомнениями, говорившими, что не обязательно спешить, лебезить и навязываться — такое поведение мужчине не подобает. Вот если бы оказать конкретную помощь, для пользы что-нибудь сделать — это уместно. А бежать и совать нос — куда не просят — очень легкомысленно. Еще подумает соседка, что он навязывается.

Несколько дней он терзал себя, поглядывая на женщину, когда она выходила на участок и копалась на грядках. И он спешил в такой час чем-нибудь заняться на своем огороде, чтобы хоть так привлечь к себе внимание. Но и это не помогло. Даже при его появлении она спешила уйти в дом, словно остерегалась не только встречи, но и перекинуться парой слов боялась. «Наверняка ей кто-нибудь напел про меня — вот она косится и хоронится. Только на всю жизнь не схоронишься, рано или поздно какая-нибудь нужда заставит обратиться», — думал Михаил, начиная мало-помалу остужать в себе недавний юношеский порыв, вспомнив о Страстной неделе.

Совсем его остудил после Пасхи, когда на майские праздники к соседке приехал сын с семьей, а чуть погодя пришел в гости. Постучался в оконную раму, окликнул в раскрытые створки:

— Есть кто в доме?

Бармасов удивился, даже немного стушевался, отвыкнув за последнее время от гостей, и хрипло отозвался:

— Иду, иду…

Он вышел на крыльцо и увидел молодого, широкоплечего мужчину, коротко постриженного.

— Валерий, — представился он. — Ваш новый сосед. — И подал руку.

Михаил ответил на рукопожатие, назвал себя и сказал:

— Слушаю вас!

— У меня есть предложение, — сказал Валерий, разглядывая Бармасова. — Чтобы не мешать друг другу, можно поставить глухой забор на границе участков. Так всем будет спокойнее, а ваши куры, уж извините, по нашему огороду бегать не будут.

— Ставьте, я не возражаю.

— А если скинуться, ведь дело-то общее?

— Я бы не против, но не располагаю средствами, скромно живу.

— Потом отдали бы, когда появились бы.

— Вряд ли это скоро произойдет. Так что обойдитесь как-нибудь без меня.

Гость замолчал, что-то обдумывая, и сказал:

— Ну что же: воля ваша. Мое дело предложить, чтобы потом не было претензий.

Он ушел, а у Бармасова разболелось сердце: ноет и ноет, давит и давит от понимания неприятного факта, окончательно смазавшего все надежды на дружеское знакомство с соседкой. Ведь теперь, когда этот Валера наверняка все расскажет матери, в ее сторону можно не смотреть. Теперь это пустое занятие.

Только к вечеру, когда поспал, сердце успокоилось. Проснулся он другим человеком. Усмехнувшись, подумал: «Раньше надо было женихаться, когда молодым был, а теперь чего ж…»

В правильности своих мыслей Михаил убедился через неделю, когда сосед привез машину металлического профиля, столбы из труб и троих рабочих, и они за день обнесли усадьбу глухим двухметровым забором, а трубы цементным раствором залили. И ладно по совести сделали бы, а то, видимо, ничего не зная о Бармасове, о слухах, какие ходят по поселку о нем, прихватили полметра лишнего, всю межу захапали. И ясно, что сделали это по указке хозяина. Михаил не стал ни скандалить, ни даже выговаривать, а уж потребовать перенести забор — тем более. Все равно не станут суетиться, понимая, что одинокий старик им не чета, только подумал: «Зря это вы так сделали. Аукнется. Видит Бог — аукнется!» Бармасов не просил послать на них кару, даже не думал об этом. Зачем, если наверху и так все известно. «Отгородился, считай, мать заживо похоронил, а это не от большого ума!» — подумал он о соседе и вспомнил его мать, которую по-прежнему не знал, как зовут.

Вскоре он о соседке совсем забыл, когда еще раз пригласили выкопать могилу в совсем дальней деревне; видимо, прошел слух, что Зверь стал могильщиком. А потом и еще подвернулся случай. Он особенно запомнился. В напарниках у него оказался долговязый, местный парень, который словно с неба свалился. Копание могилы никого на веселье не подвигает, ибо углубляясь в землю, человек о земле же и думает, представляя свою кончину, а тут уж не до веселья. Да и вообще на кладбище, где даже птиц не слышно, в людей вселяется знобкая настороженность, ходишь по нему или что-то делаешь, и складывается такое ощущение, будто за тобой наблюдает многочисленная рать. Это всем известно, а его напарник будто ничего не знал этого и не догадывался.

— Дядь Миш, особенно не старайся — не размахивай могилу, — упреждал Никита, заросший гривой молодой мужик лет тридцати. — В Митрохе всего-то метр с кепкой был…

— Что так? Сколько же лет-то ему?

— Да уж почти пятьдесят, но горбуны долго не живут.

Бармасов промолчал, а Никита, словно воодушевившись от его молчания, продолжал, отхлебнув из бутылки, закусив мятым яйцом и обдав волной самогона:

— Вот когда я помру, то со мной помучаются! Во мне почти два метра, даже хотели из армии комиссовать — сорок восьмого размера сапоги не нашли. Шили на заказ, а пока шили, я портянки пакетами обматывал — так и ходил по казарме две недели. А че: лафа. Все на плацу строевой занимаются, а я устав в тепле изучаю. Три раза в день еду в котелках носили из столовой — авторитетно жил. Единственное, что было плохо — толчки заставляли мыть по нескольку раз в день. Обычно дневальные за чистотой следят, а я вечным дневальным стал. Потом, правда, когда сапоги привезли, на мне и на плацу отыгрались — с утра до вечера строевой гоняли, к присяге готовили. Так что, ни приведи Господь, быть таким, как я… Вот, смотри, — Никита лег на землю, — какая мне будет могила нужно. Копать люди замучаются, особенно если зимой придется.

— Еще чего удумал?! — Бармасов чуть ли не поддел лопатой говоруна. — Не дразни судьбу, она и так к людям бывает безжалостной.

— Да это я для примера.

— Все, хватит об этом! Жена-то есть?

— Есть. Правда, с ребенком взял. Скоро общего родит.

— Такая же рослая?

— Не, длинных не люблю. Она махонькая у меня. Длинную и толстую бы не взял — не прокормить! — Он долго хохотал, оскалив на удивление ровные и красивые зубы.

Когда выкопали могилу вполовину Никитиного роста, он сел на бруствер и сказал тоном, не терпящим возражений:

— Все, хватит с него! Он всех баб в деревне перещупал. К моей свататься приходил, когда она овдовела. Тот еще тип был. Вот тебе, дядь Миш, деньги от хозяев. Маловато, конечно, но они скупердяи. А на меня не обижайся, что я веселый такой. Настроение у меня сегодня: думал, бутылка будет на двоих, а оказалось — на одного!

«Победитель! Нашел место радоваться!» — подумал Бармасов о разгулявшемся Никитушке. Спустившись в могилу, по своему росту промерил глубину, оказавшуюся ему по шею, успокоился.

Никита же подковырнул:

— Удостоверился?!

Михаил промолчал, а простился с ним холодно, почти никак, и торопливо зашагал в Кавардакино, решив более не соглашаться на подобный приработок. И сделал это вовремя. Потому что однажды заявились братья Незнановы и поставили в известность:

— Будешь, дядь Миш, и далее могилы отворять, то делиться придется. Учти это! — вроде настырно и нахально сказали, но с заметной опаской, зная сущность Бармасова.

— Уже учел. Не по мне эта работа, ребята. Годы не те — спина болит. Как-нибудь с огорода прокормлюсь.

— Ну, мы тебя предупредили.

— Вы сказали — я услышал.

Но себе-то он признавался, что перестал халтурить более не из-за того, что «болит» спина, а опасаясь навлечь на себя гнев братьев Незнановых. Они же, как оказалось, остерегались его самого. Он это понял, когда принесли пять тысяч.

— Зачем это? — удивился Бармасов. — Мною не заработаны.

— Пригодятся. Ведь знаем, что без денег сидишь! — более ничего не объясняя, сказал один из братьев — какой именно, он так и не понял, потому что оба были на одно рыжее лицо, — и положил денежку на стол, и тотчас оба развернулись и вышли.

На крыльце замялись и попросили:

— Дядь Миш, только не вреди нам… Ну, сам понимаешь!

— Зачем же вредить — ведь ничего плохого мне не сделали. И в прошлый раз душевно поговорили, а ныне так и вовсе.

— Ну, тогда договорились!

Они, довольные, ушли, а он подумал: «Надо не меня бояться, а Бога, но разве они понимают это?!» Его не волновало подобное к себе отношение, более мучила обида за братьев и им подобных. Ведь таких много в Кавардакине, почти все. «Неужели я такой неприглядный и страшный, что пугаю людей, заставляю их откупаться. Ведь эти Незнановы вполне могли по-настоящему пригрозить, а если не помогло бы — избить. Так делали в 90-е, да и сейчас, наверное, кто-то не гнушается этим и легко расправляется с неугодными и непокорными», — рассуждал Михаил. Он не боялся пострадать, но всякое так называемое вредительство, приписываемое ему, причинялось кем-то против его воли, даже применительно к тем, кто действительно обижал.

Впрочем, он недолго рассуждал по этому поводу даже и тогда, когда вспомнил об оставленной братьями пятитысячной: «У них не убудет. Уж такие деньги дерут с людей — подумать страшно!» В тот же день он оплатил коммуналку, прикупил кое-что из еды и немного денег приберег на черный день, которым теперь мог быть каждый из тех, какие отпущены свыше.

 

13

 

Что ни говори, а насиделся за зиму Бармасов в доме. Зато с наступлением весны, когда начал работать в саду и огороде, когда сделал несколько походов в окрестные пределы, он понял, что зря провел столько времени в добровольном заточении, и теперь укорял себя за это и стыдил. От всего этого воспрянул духом. Его даже не огорчало неудачное знакомство с соседкой и вероломство ее сына, оттяпавшего часть огорода — все это чепуха. Главное, что он живой, что видит, насколько позволяет зрение, свет Божий, и любит всех людей.

Теперь, покопавшись с утра в огороде, он шел в центр поселка, из конца в конец проходил центральной улицей. Незаметно поглядывая на прохожих при этом и замечая, что все они при его приближении либо переходили на другую сторону, либо спешили поздороваться, но делали это молча, кивком, словно опасаясь, что он может что-то сказать в ответ, попытаться заговорить, а всякий разговор с ним, наверное, пугал. Но он не хотел никого пугать, наоборот, ему очень хотелось с кем-нибудь поговорить, завести душевного друга, перед которым можно любезно, с радостью на сердце открыть душу. Но таких почему-то не находилось, хотя его все знали.

И все-таки было приятно находиться среди людей, которые ему ничего плохого не сделали. Как-то он нашел сто рублей, оглянулся, чтобы вернуть тому, кто допустил потерю, но никого рядом не оказалось, и он оставил сотенную у себя. Надеялся, что кто-то подойдет, спросит по-свойски: «Дядь Миш, денежку не находил?» И он тогда с превеликой радостью воскликнет: «Да, находил, — вот она!» И достанет из кармана мятую купюру и вернет владельцу. Но в тот день так никто и не спросил о деньгах, да и вряд ли кто осмелился бы, а ему казалось, что сотенная жжет ногу. Он и на следующий день думал о деньге, а потом мало-помалу привык к ней, как к факту, стал считать своей, законной, вспомнив поговорку: что с воза упало, то пропало.

Если в первые дни он ходил по поселку с непокрытой головой, но быстро загорел, поэтому выбирался теперь из дома в старой, но крепкой кепке с длинным козырьком, хорошо защищавшей от солнца и пыли. Он носил ее во время жатвы, а теперь в повседневной праздной жизни, и радовался жаркому солнышку. Но и дожди любил, после которых не надо было поливать огород. Тогда и вовсе все время — с утра до ночи — твое, сколько угодно ходи по поселку, а если устал, то можно посидеть под елками в сквере у администрации, где возвышался памятник Ленину. Бармасов никак не относился к бывшему вождю: ни хорошо, ни плохо. «Ведь не жил я в то время, а значит, лично не знаком, но даже если бы и знал его, то держал свое мнение при себе. А то иной раз послушаешь по телевизору, что говорят о нем, то уж кажется, что все по сто раз ручкались с ним. И каждый засранец изгаляется по-своему. Мол, угнетенно жили в государстве, созданном им! А сейчас что, лучше?! — возмущенно думал он, беря во внимание свою неприкаянную жизнь. — Нет, я бы так не сказал. Заботы не чувствую со стороны властей. А ведь у меня стаж сорок лет, я — инвалид, и инвалидность заработал не по пьяному делу, а на работе. Это что-то да значит!»

Вечерами и ночами у памятника собиралась молодежь. Приходили с пивом, иногда с бутылкой, с легкими хрустящими закусками и куролесили до утра, особенно в выходные. И стал замечать Бармасов, что если появиться утром пораньше дворника, убиравшего территорию вокруг администрации, то можно кое-чем поживиться. Его не интересовали пустые бутылки и прочий мусор, но то, что иногда попадалось на глаза, — радовало душу. Это были монеты. И мелкие и покрупнее — все они потом приятно звенели в кармане. Иногда к ним прибавлялись купюры. Тогда и вовсе душа начинала петь. И что ему угрызения совести, если этими деньгами он завладел, никого не обидев, ни в чей карман не забравшись. Лишь только, как стал замечать Бармасов, дворник был им недоволен, как-то прервав его поиск.

— Кто тебя звал сюда? Добытчик нашелся! — чуть ли не с кулаками набросился он и, поругавшись, стал ранее обычного выходить с метлой, чтобы опередить конкурента.

Тогда и Михаил приладился просыпаться на рассвете. Сходит на площадь, соберет добычу и радуется в душе, имея в виду шелапутного дворника: «На-ка, выкуси!»

К добыче на площади Михаил вскоре прибавил еще одно занятие. В примыкающем переулке находилась пивная с летней верандой, взяв пиво, мужики выходили на освежающий ветерок. Бармасов пиво не пил, но однажды остановился, начал разглядывать посетителей, словно хотел попугать их. Пригляделся к одной компании, и к нему пригляделись.

— Дед, чего тебе? — спросил незнакомый мужик, видимо, приезжий.

Бармасов промолчал, продолжая рассматривать компанию.

— Ты чего, глухой, что ли?

— Да не цепляйся, — остановил незнакомца кто-то из местных. — Это наш Бармасов… Дядь Миш, может, пивка выпьешь?

Михаил мотнул головой, а незнакомец сошел с веранды, сунул денежку в карман его пиджака и шуганул:

— Вали отсюда, не порть настроение!

Михаил Сергеевич так же молча повернулся и, привычно закинув за спину руки, крепко держащие черную сумку, пошел к центральной улице. Зайдя за угол, не утерпел, достал из кармана денежку, оказавшуюся пятьюдесятью рублями. Он удивился такой щедрости и сразу отправился в магазин «Горячий хлеб», купил две буханки. Хотелось бы и сахара купить, но и без него можно чай пить. Если долго жевать хлеб, то из горьковатого, он превращается в сладимый, до невозможности вкусный. Он это знал еще с тех пор, когда работал на комбайне. Если долго не привозили обед, он, нашелушив зерна, начинал помаленьку жевать его, и постепенно оно превращалось в клейкую массу — тягучую и вкусную.

На следующий день Бармасов повторил маневр с заходом к пивнушке. Посетителей, правда, оказалось мало, все местные, и никто не обратил на него внимания. Огорчившись, он отправился на площадь, по пути найдя два рубля. Два рубля, конечно, погоды не сделали и радости особенной не принесли, но напомнили ему, будто укорили, что превращается он в натуральную побирушку, а побирушек он сам никогда не одобрял, не понимая, как можно так опуститься. Ну, если бы человек пил, тогда да, вполне возможно такое состояние, но если он трезв, в своем уме, то каково протягивать руку за милостыней. Ведь стыдно же. Даже ему, инвалиду, который не может найти работу, а если находит, то не удерживается, чем-то кого-то не устраивая. И как быть тогда? Начать мошенничать, воровать? «Нет, никогда со мной этого не будет! — решил Бармасов. — А подаяния брать буду, от этого никуда теперь не деться». Он даже подумывал о том, чтобы начать просить милостыню на паперти, но когда вспомнил о батюшке Алексии, представил, какой будет испытывать стыд перед ним, отказался от этой заманчивой, но не выполнимой задумки.

Еще несколько раз он оказывался у пивнушки, понемногу разживаясь, а потом мужики раскусили его хитрость и начали гнать, но осторожно, чтобы не накликать бармасовский гнев и порчу:

— Сергеич, не надоедай. Самим не хватает. Не обижайся.

А как-то встретился с Прониным, чуть ли не за грудки взявшим и предупредившим:

— Еще раз увижу здесь твою рожу — мозги вышибу!

Бармасов внешне никак не отреагировал на угрозу, молча повернулся и пошел прочь, сдержав обиду. Мог бы, конечно, ответить ему, но зачем себя осквернять.

Оставалось разживаться около Ленина, уж он-то за грудки не возьмет. Правда, и у памятника не всегда везло. И Бармасов не знал, как дальше жить, да и жизнь ли это, продолжавшая наполняться унынием.

 

14

 

Он окончательно расклеился бы, но тут прошел слух, что грибы пошли на полях. Появилась новая планида. На полях, в прямом смысле этого слова, грибов быть не может, но когда говорили «на полях», то имели в виду заросшие березами и осинами пашни, давно запущенные. Некоторые чуть ли не настоящим лесом стали. Вышел на восточную окраину поселка — и вот он, зеленеет.

В первый же поход Бармасов набрал ведро свинушек, но и подберезовики с подосиновиками частенько попадались. Со свинушками он сразу расправился: отварил, обжарил и залил яичками — объеденье. Другие грибы решил замариновать, припасти на будущее. Уж чего-чего, а соль и уксус у него были, чеснока молодого надергал в огороде. Конечно, грибы сильно уварились, но и литровая банка радовала, и ее можно оставить до лучших времен. Или худших. Тем более что и банку, и крышку он прокипятил. Если уж не на год, то месяц-другой сохранится в холодильнике.

Воодушевленный заготовкой, он теперь каждый день ходил на заросшие поля и возвращался не с пустыми руками. Особенно в середине недели, когда грибников поменьше. А то в выходные и дачники наедут, и те, кто в конторах сидят, тоже не отказываются от такого промысла. Так что в выходные, пройдясь утром по поселку, он занимался домашними делами, огородом.

Вскоре картошка молодая пошла. «Житуха! — радовался Бармасов. — Осталось немного потерпеть, а к зиме буду пенсию получать. Вот когда жизнь-то начнется настоящая!» На грибах, картошке да домашних яичках от полдюжины куриц (прежде было больше, но помаленьку-полегоньку нескольких пустил зимой на суп, когда уж совсем кормить их было нечем) он мало-помалу отъелся, набрал силу. Теперь все дальше уходил, все больше приносил грибов. Даже нашел место, где росли белые, которые сушил. Можно бы и их замариновать, но без перца, без гвоздики маринад не тот, поэтому и портить такое богатство необязательно. Зато как будет хорошо зимой сварить грибной супчик. Бармасов даже представил его аромат. Но все-таки белые редко попадались, зато других набиралось обильно.

Через неделю он даже приноровился продавать грибы, и дачники у него охотно покупали. Особенно московские. В столице-то на грибы такие цены, что подумать страшно, а в Кавардакине они брали ведро по цене столичного килограмма. Когда первый раз Михаилу предложили пятьсот рублей, он даже не поверил, что за ведро подосиновиков да подберезовиком можно отхватить полтысячи. Подумал, что ошиблась хозяйка. Но нет, легко отдала, да попросила впредь приносить. Схватил он денежку, дома проверил на свет, помял, ощупывая шероховатости — она самая, натуральная, и потом долго смотрел на нее, как на чудо, не понимая, почему люди так легко расстаются с деньгами. Или зарабатывают много, или больные — сами не могут до леса дойти. А вообще-то так и получалось: уж больно тучна тетенька, купившая грибы, с ее комплекцией не особенно-то покланяешься каждому грибку. Если только на коленях ползать. Так все коленки, хоть толстые они у нее, сотрешь. Все это так, но какая ни будь комплекция, а все равно разбрасываться деньгами не каждый сможет. Значит, есть, чем. За грибы последние не отдашь.

Увлекшись грибами, он даже забросил хождения по поселку. Как проснется — сразу в лес. И уж знал заранее, кому потом грибы нести — несколько человек заказы сделали. Только успевай крутиться. Он даже достал с чердака велосипед, протер от пыли и приладился ездить на самые дальние поля. Иногда два-три раза в день успевал обернуться, и всякий раз пустым не возвращался. Ведь чем дальше от людей, тем больше грибов. Дошло до того, что он перестал брать свинушки, теперь считая их сорными грибами.

Недели за две у него скопилось прилично денег, он полностью расплатился за коммунальные услуги, отложил часть на черный день и питаться начал по-царски, покупая селедку пряного посола. Уж на что хороша с молодой картошечкой. Объеденье, особенно с нерафинированным подсолнечным маслом, хотя и дорогим. А как-то купил котелку колбасы, но она не понравилась, видно, отвык он от мясного, хотя много ли в той колбасе мяса? Может, потому и не понравилась.

Втянувшись в грибную эпопею, Бармасов совсем забыл о соседях, особенно тех, которые были за металлическим забором. Что-то давно он не видел хозяйку и не слышал ее, обычно громко ругавшуюся на чью-то кошку, устроившую у нее на грядках туалет. А когда лазил на чердак за велосипедом, то увидел, что весь огород зарос лебедой и снытью, да и самой хозяйки не увидел. И не только в тот день. Спросил как-то у Тимофеева, мол, где она, соскучился очень…

— Хватился, Сергеич, да уж недели две, наверное, прошло, как сын увез Людмилу. С позвоночником что-то у нее, нагнуться не могла: и ходила, и лежала, вытянутая в струнку. Сын говорил, какой-то нерв у нее защемился. Теперь будут дом продавать. Говорят, за бесценок готовы отдать. Не повезло людям.

Бармасов ничего не стал объяснять, почему не повезло, лишь вздохнул и более разговоров на эту тему не заводил. День за днем он продолжал ходить на грибную охоту с пользой для души и кошелька. Особенно зачастил, когда узнал от Тимофеева, что вот-вот введут плату за посещение лесных угодий — обложат грибников и ягодников налогом.

— Быть того не может! — удивился и не поверил Михаил. — Наверняка что-то ты напутал.

— Ничего не напутал. Телевизор надо смотреть. Недавно передавали по московской программе, что, мол, в правительстве приняли решение о том, чтобы со следующего, что ли, года людей запускать в лес только за деньги. А теперь подумай, почему поля зарастают березами, и вроде никому до этого нет дела?! Ладно, вижу, до тебя тяжело доходит, а я так скажу: их специально лесом покрывают, чтобы потом с грибников выгоду иметь? Видимо, посчитали, умные головы, что это доходнее будет, чем пшеницу сеять. Хлопот меньше. Понял?

— Да, на выдумки ты горазд! — не поверил Бармасов. — Тебе лишь бы что-нибудь сболтнуть.

Он бы так и забыл этот разговор, но как-то разговорился с каким-то грибником, явно дачником, с опаской поглядывавшим на него и охотно подтвердившим, что все так и есть.

— Вот до чего, бать, дожили! Еще немного и на воздух налог объявят. А что: раз дыхнул — копейка. Ух, сколько таких копеек-то набежит за жизнь! — сказал-пожаловался он.

Так ли это или нет, но с незнакомым человеком Бармасов не стал уточнять подробности готовящегося налога, но со следующего дня усердие удвоил. Чтобы удобнее возить и не портить грибам товарный вид на тряской дороге, прицепил по корзинке на багажник и руль, а на спину надевал рюкзак с твердой коробкой внутри. За одну ходку набирал три-четыре ведра, спешил, остерегаясь внезапного введения нового налога или введения задним числом.

Как-то возвратился он, нагруженный грибами, а около соседского дома стоит тяжелая машина и рабочие грузят недавно поставленный соседом забор. И сам сосед около них вертится. Бармасов молча занес в дом грибы, попил водицы и вышел во двор, посмотреть, что делается у соседей. Действительно: рабочие спиливали «болгаркой» столбы, освобождая межу, и целыми секциями носили на машину, да торопливо носили, будто кто-то за ними гнался. И Бармасов не удержался, едко ухмыльнулся: «Стыда боятся!»

Ухмыльнулся впервые за долгое время, хотя и знал, что это такое — смеяться над другими.

 

15

 

Соседский дом долго не пустовал. Через три недели появилась новая хозяйка, и, помня, как к нему относилась предыдущая, Бармасов не набивался на знакомство. Правда, однажды не утерпел и, вернувшись из леса, отнес соседке большую миску отборных подберезовиков. Та увидела грибы и ахнула:

— Откуда же такое богатство?

— Это вам заяц из лесу прислал. Так что прошу принять. От чистого заячьего сердца! — стеснительно и путано попросил Михаил и полюбопытствовал: — А как вас звать-величать? Ведь соседи теперь!

— Светлана Евгеньевна я… — кокетливо представилась она, действительно показавшись кокеткой: невысокая, ладная, на лицо приятная, а зеленые глаза с хитринкой.

— А я, наверное, знаете, Михаил. Так что если какая помощь по хозяйству нужна — обращайтесь. Что в моих силах, во всем помогу.

— Уж и не знаю, за что браться. В доме вроде порядок, а вот огород запущен. И теперь уж поздно с ним что-то делать.

— Это верно, но траву-то скосить все равно надо, а потом перекопать под зиму. Следующей весной вернетесь, тогда и приступите по-настоящему. А пока — если зелень какая нужна, лучок, морковка — обращайтесь. У меня этого добра с избытком.

— За заботу спасибо, а если говорить о будущей весне, то до нее дожить надо, да и не собираюсь я уезжать на зиму. Теперь постоянно здесь буду. В городе нажилась — хватит, внукам место пришла пора освобождать, а самой — на природу, если уж на пенсию вышла. Я ведь родом из этих мест. Из Казанки. Знаете такую? Это если ехать в сторону райцентра.

— Слыхал, — ответил Бармасов, вспомнив деревеньку километрах в семи от Кавардакина.

— Но сейчас там никто не живет, поэтому дочь присмотрела и купила мне домик по сходной цене в вашем поселке, обещала навещать. Вы не пенсионер случаем?

— Осенью должен оформиться.

— Пенсия, что и говорить, — большое подспорье.

— Согласен: совсем другая жизнь начнется.

Он не стал объяснять, какая именно. Это и так всякому понятно: сытая и надежная. Как говорили прежде — достойная старость. Попрощавшись, ушел со спокойной душой, и было радостно от понимания того, что смог кому-то помочь, что-то подарить, а то в последние годы никому ничего не дарил, не считая Анютки, только ждал, когда ему что-нибудь подкинут. А порою и не ждал, а выпрашивал, особенно в последние месяцы. А уж это совсем неприятно и так стыдно, что, добыв деньгу, потом даже не радовался ей, а в душе от такого «богатства» становилось до невозможности погано. Теперь у него все изменилось, а скопленных «грибных» денег вполне хватит до октября, когда начнет получать пенсию, тем более что у него полно запасов.

Настроение победителя в нем жило несколько дней, пока его не вызвали в поселковую администрацию к Светловой. Вызвали письмом, словно тяжело дойти, а в письме не сообщили причину, из-за которой вызывают. Думал Бармасов, думал и ничего не придумал — не было с ним никогда такого ранее, чтобы поселковое начальство вспоминало о нем: то ли недостоин, то ли был без надобности. А тут вдруг понадобился. Ну, если вспомнили, надо идти. Собравшись, костюм надел, ботинки почистил.

Двухэтажное здание администрации вполне солидное, сложено из красного кирпича, да с вензелями, а досталось в наследство от райкома партии, а райкому — от бывшей гимназии. В общем, красивая постройка, штучная. Увидев соседа Тимофеева за столом дежурного, удивился:

— Николай, а ты давно ли сюда прибился?

— Второй день всего сижу. Из котельной уволился.

— Что так?

— Директриса сказала, что ты на меня плохо повлиял, строптивым я сделался в последнее время и все такое прочее.

— Не переживай. Здесь тоже, думаю, можно работать. Народ вежливый ходит, культурный.

— Посмотрим, что дальше получится.

— Сама-то у себя? — спросил Бармасов, имея в виду Светлову.

— Прошла недавно…

Поднялся он на второй этаж, где располагался кабинет главы, в приемную зашел, показал письмо молоденькой девочке-секретарю, а та сразу за телефон.

— Маргарита Ивановна, к вам посетитель! — доложила она, накручивая локон на пальчик и, видимо, выслушав указание, сказала Бармасову: — Проходите, пожалуйста!

Одернув пиджак, он вошел, поздоровался, положил на стол письмо, вопросительно посмотрел на главу, которая когда-то была заводилой среди ребятни, организовывала набеги на сады. Забиралась и к нему, он пытался ее поймать — почему-то хотелось поймать именно ее, но она, долговязая, всякий раз спасалась бегством, легко перемахивая через городьбу. И вот он стоит перед лицом этой проказницы, ставшей начальником, понимая, что ничего хорошего ждать не приходится. Так и вышло.

— Присаживайтесь, Михаил Сергеевич! Жалоба на вас пришла! — сразу «обрадовала» она.

— От кого же, может, анонимка? — спросил Бармасов, присев на краешек стула.

— Нет, не анонимка. У письма есть автор, скрывать его нет надобности, — это Алексей Пронин. Знаете такого? Учителем в школе работает.

— Чего ж не знать — знаю. Как-никак жизнь прожил здесь.

— Вот и хорошо. Вот вам письмо — читайте.

— Зрением слаб. Сами прочтите, если не трудно.

Светлова начала читать, и от слов, которые она произносила, Бармасову сперва стало смешно, а потом обидно чуть ли не до слез. Опять его обвиняли в колдовстве, в нарушении общественного порядка, в попрошайничестве и дурном влиянии на настроение жителей, многие из которых впали в депрессию. Добавилось и новое обвинение, от которого впору рассмеяться: мол, ночами воет по-волчьи, специально пугает людей, создает им невыносимые тревожные условия для жизни и трудовой деятельности… Перед тем как закончить чтение, хозяйка кабинета сделала паузу, сказала со значением:

— А теперь главное: «В связи с вышеизложенным, прошу создать инициативную группу по организации схода жителей поселка, на котором рассмотреть вопрос о выселении гражданина Бармасова М.С.»

От услышанного Михаил опешил, не зная, что сказать в оправдание, ведь оправдываться было не за что, лишь спросил:

— И вы, человек с высшим образованием, верите в этот навет. И ладно, если бы это сочинил простой человек, вроде меня, но ведь это учитель опустился до такой подлой низости! Чему же он может учить детей, если его самого надо учить и учить. В общем, я все понял, поэтому официально заявляю: вины никакой за мной нет. А если нет вины, то и мер никаких не имеете права применять.

Увидев Бармасова таким серьезным, глава, сразу смягчилась:

— Да никто не собирается вас выселять. А то, что вызвали вас, так это наша работа — реагировать на заявления граждан…

— Хорошее занятие — нервы трепать, — прервал он ее и, едва сдерживаясь, чтобы не нагрубить, выскочил из кабинета, словно облитый чем-то гадким.

Мелькнув мимо удивившегося Тимофеева, не успевшего ни о чем спросить, Михаил Сергеевич успокоился лишь, добравшись до сквера. Здесь отдышался и, пересилив себя, зашептал: «Спасителю мой, научи меня простить…»

Несколько дней не только не выходил из дома, но даже не ездил за грибами, приходя в себя и осмысливая ситуацию, обдумывая прочитанное Светловой. Получалось, что жить отшельником надежнее и спокойнее. А вот если начинаешь мелькать на глазах, стремясь к общению, то это сразу нарушение общественного порядка. А уж если какую копейку заработаешь — тогда враг почти, готовый клиент для налоговой службы и полиции, которая, слава Богу, перевелась в Кавардакине. А самая главная обида исходила от напоминания о попрошайничестве. Вот оно в чем дело. Видно, жалобщику Пронину не понравилось, что он ходит по поселку, собирая монеты, что иногда заглядывает в пивную. Бармасову это и самому не нравилось, у самого перехватывало дыхание от такого заработка. Но вот вопрос: а что ему оставалось, если не имеешь средств к существованию, не говоря уж о достойной жизни. И заработать эти средства невозможно из-за его… Он даже не хотел думать о том, из-за чего, как черных за океаном, его подвергают гонениям. С теми все понятно, но он-то свой человек, и ничем, кроме бороды и запоминающегося лица, не отличается от всех иных, с которыми живет в одном поселке, ходит по одним улицам. Получается, вроде свой, а вроде и нет. Скорее — второе. Чужой он здесь человек, нежелательный — готовый элемент под выселение за несоблюдение демократических правил общежития.

 

16

 

В конце недели постучали в окно, и он услышал приятные женские слова:

— Михаил Сергеевич, вы дома?

Бармасов отозвался не сразу, раздумывая, кто бы это мог быть, но когда вопрос повторился, то по распевному голосу узнал соседку и поднялся с дивана, сердито скрипнув пружинами, подошел к окну.

— Что, Светлана, случилось?

— Со мной-то ничего… А вас что-то не видно… Уж, думаю, не заболели ли, не дай Бог?!

Бармасов сразу почувствовал необыкновенное тепло от слов соседки; оказывается, кто-то думает о нем, заботится. Это ли не чудо! Ему захотелось рассказать о встрече с главой администрации, пожаловаться, чтобы пожалела, вошла в положение, но подобное желание и собственная плаксивость просто невозможны для него, мужчины. Поэтому ответил, стараясь не выдать стыдливых мыслей:

— Заболеть не заболел, но душой занемог. Возраст сказывается.

— Умоляю, какой у вас возраст! А что, если я приглашу вас на чай. Сегодня наварила сливового варенья — самый подходящий случай попить чаю!

— Вот оно в чем дело! А то валяюсь на диване и думаю: «Откуда это вареньем так вкусно пахнет? Наверняка, Светлана Евгеньевна варит!» Так и оказалось!

— Говорят, вы проницательный человек. Что ж, этого в вас не отнять. Иного, наверное, насквозь видите!

— Это кто же вам сказал?

— Говорят люди…

— От них можно такого наслушаться обо мне, что страшно станет, особенно если живешь рядом. Но вы не верьте россказням — пустое все это.

— Я и не верю, поэтому жду вас на чай! — твердо сказала она, как приказала, и ушла к себе.

Если бы Бармасов знал истинный повод приглашения, то и шага бы не сделал в сторону соседки. Но он не был избалован женским вниманием, поэтому легко согласился, ничего не зная о ее мыслях. А у той своя причина принять гостя, да такая, что не сразу и скажешь о ней. Светлана очень заволновалась вчера, когда, наводя порядок в сарае, увидела металлическую коробку. Конечно же, захотела посмотреть, есть ли что в ней. Кое-как открыла и увидела завернутые в целлофан деньги. Три пачки. И все сердце оборвалось. Дома пересчитала — триста тысяч! Вот это удача! Но следом за радостью пришла забота: чьи эти деньги, кто их оставил. Ведь если хранились в потайном месте, то наверняка неправедные. Что теперь с ними делать, кто их мог оставить? Это вопросы и заставили пригласить соседа, в надежде что-нибудь выпытать у него, чтобы знать, как поступить с деньгами в дальнейшем.

Бармасов же, поговорив с соседкой, даже не успел отказаться. А если не успел, то надо собираться. Он вымыл голову, ополоснулся, увлажнил подмышки земляничным мылом за неимением одеколона и надел свежую рубашку. Было бы зеркало — заглянул в него, но зеркала он в доме не имел, чтобы не заглядывать в него лишний раз и не портить себе настроение. Когда выходил из дома, приставляя бадик к двери, почувствовал, как дрожат руки, усмехнулся: «Вот жених-то выискался!» Чтобы не идти с пустыми руками, заглянул в соседний магазин. Подумав, попросил продавщицу взвесить пряников.

— Валечка, мне каких повкусней и помягче, — необыкновенно задиристо сказал он.

— Дядь Миш, чего это сегодня с тобой? — удивилась пышная и румяная продавщица. — Всегда туча-тучей ходишь, а сегодня сам медовым пряником светишься?!

— И не спрашивай, девка. Племянница обещалась приехать — будет чего к чаю подать.

— Тогда уж и конфет возьми.

— Давай и конфет граммов двести. Шоколадных.

Сделав покупку, Бармасов поспешно вышел из магазина, но в ближайших кустах остановился, пересчитал деньги. Их оставалось три тысячи двести рублей с копейками, и он порадовался, что не очень-то много потратил. Он их всегда носил при себе, всегда знал счет им. А чтобы не потерялись — пришпиливал карман булавочкой.

Пересчитав и убрав деньги, он возвращался из магазина гордым и, не заходя домой, сразу же постучался к соседке. Он, конечно, не набивался в любовники, поэтому и не обязательно разливаться краснобаем, но и для соседских отношений нормальный разговор не помешает. И она охотно встретила его, усадила за стол, выложила его пряники в вазу, а конфеты убрала в полку. Чуть позже поставила на стол чайник, разлила по чашкам и добавила заварки.

— Это душица, — пояснила она. — На днях побывала в родной деревне — там и нарвала. Хотел родительский дом посмотреть, но нашла от него только развалины, заросшие крапивой и лопухами… Конечно, поплакала, потом сходила на наше кладбище в соседнем селе, убралась там у родителей и родственников, хотя и не идеально. Все настолько заросло, что надо не один день потратить, чтобы навести порядок.

— Главное, что поклонились… Еще бы в церкви не помешало помянуть их.

Он, понятно, старался поддержать разговор, но так ни разу и не посмотрел на Светлану и чувствовал, что, чем дольше находился у нее, тем сильнее конфузился. Будто шел мимо и зашел без приглашения, застав хозяйку врасплох. То, что и Светлана конфузится, он хорошо чувствовал, иначе она не просила бы каждую минуту: «Ну, расскажите еще чего-нибудь… Ну, расскажите!..» Он это потом понял, что все-таки что-то рассказывал, что-то говорил, а что именно и о чем — совсем вылетело из памяти.

Час или полтора он пробыл в соседском доме, где ничего не изменилось после Соколенкова, а разговора не получилось, и понял, что никогда не получится. Да и как ему получиться, если, в душе ругая себя, он и двух слов связать не мог. Спросит Светлана о чем-то, а у него всего два варианта ответа — «да» и «нет», словно он иностранец и по-русски говорить не умеет. Да и спрашивала-то она не о том, о чем надо бы, и о себе ничего не рассказала, а все заладила с вопросом, мол, кто в ее доме прежде жил, хорошие ли были у него отношения с ними, какая после них аура осталась.

Он не знал, что означает слово «аура», а спросить не решился, лишь еще более смутился, спросил поспешно:

— Вам-то зачем это знать? Купили дом — живите, радуйтесь!

— Ну а все-таки? — не отставала Светлана. — Мне, как историку, это очень интересно!

— А по-моему, ничего нет интересного. Когда-то жила здесь семья — дедушка с бабушкой. Когда деда не стало, а бабушка стала плохой — приехала ее племянница с семьей, чтобы ухаживать, так как дом она отписала ей. Муж племянницы участковым милиционером стал. Лет, наверное, семь или восемь прожил здесь, но заболел и преставился.

— Зажиточный полицейский-то, наверное? На кого из них ни посмотришь, у каждого машина богатая, дача.

— Не, наш простой был — росомаха, — сказал Бармасов и вспомнил о деньгах, которые этот «росомаха» сумел умыкнуть у мошенников. — Его не стало — дом нынешней весной по дешевке отдали. Два или три месяца жила тут Людмила, да что-то на нее хворь навалилась. Теперь вот вы обосновались, может, задержитесь. Только вам-то что до тех людей, какие здесь прежде жили, что за интерес? — спросил Бармасов и внимательно посмотрел на хозяйку.

Та в душе смутилась, но виду не подала, ответила вскользь, понимая, что расспросами вызвала подозрение:

— Да так, ради интереса спросила. А пожить здесь хотелось бы, если, конечно, не будете мне вредить.

— Вот и вы о том же! — обиделся он, окончательно понимая, что говорить сегодня более не о чем.

Да они и не говорили. Услышав историю дома, Светлана отстала, словно только это ее и интересовало.

Бармасов так и ушел, не сумев побороть стеснительности, даже не попробовав пряников, но все-таки догадался в ответ пригласить Светлану на чай, когда той захочется чаю. Вернулся домой и увидел, какой у него беспорядок: и в одной комнате, и в другой. И, не зная, нагрянет в гости Светлана или нет, он все-таки принялся наводить чистоту. Сперва снял шваброй паутину в углах, протер пыль на полках и подоконниках, потом вытряс половики, подмел пол и вымыл его; когда носил воду от колонки, старался не привлекать к себе внимания. Все вроде бы сделав по дому, затеял стирку, решив постирать занавески и несколько рубашек, благо погода позволяла. Чтобы стирать, прежде надо замочить белье, и Михаил налил воды в корыто, насыпал полпачки порошка, а чтобы не ждать, когда белье отмокнет, отправился за грибами — знал, что в лесу успокоится, придет в обычное состояние.

За минувшую неделю, после похода в администрацию, он растерял покупателей, потому часть их них, завершив отпуск, уехала в города, другие сами пристрастились к грибной охоте. Но и они ходили неохотно, убедившись, что грибы почти перевелись.

— Дождя хорошего не хватает, — сетовали дачники, возвращаясь с полупустыми корзинками.

Бармасов все это учел и отправился в дальний молодняк, полого спускавшийся к реке. И не прогадал. Не сразу, но набрал корзинку, и вторую. Правда, не так быстро, как прежде. Вернувшись, он одну корзинку отдал Светлане, посетовал:

— Не стало грибов. Теперь надо опят ждать!

— Тогда зачем же отдали?

— Что же мне объесться, что ли? А вам как хорошо будет в охотку. Сейчас и картошки молодой накопаю к грибкам.

Он чувствовал, что именно такое общение нужно им со Светланой, а не чаепитие за столом, чтобы весь разговор проходил между делом. Тогда сразу и слова находились, и стеснение пропадало.

Бармасов принес соседке полведра картошки, а после постирал белье, развесив его сушить во дворе, подальше от посторонних глаз, и принялся обрабатывать грибы. Потом отварил их, закрутил банку, а остальные пожарил. Вот и не зря день прошел.

Помолившись на ночь, укладываясь на покой, он вспомнил разговор с продавщицей и свое упоминание о племяннице, и будто наяву увидел Анюту, не сдержался, сказал вслух, словно она стояла перед ним:

— Засранка ты окончательная — совсем забыла дядьку! — и долго потом ворочался, вспоминая племянницу.

 

17

 

Чем длиннее тянулась череда дней после памятного чаепития у Светланы, так и не появившейся у него с ответным визитом, тем острее Бармасов чувствовал, что ничего серьезного у них в отношениях не получится. Он это понял, когда косил на ее огороде траву. По окончании тяжелой работы, она пыталась ему заплатить, но не деньгами, а позвав на обед — мол, заслужил — чем только обидела, окончательно построила стену, отчего Михаил почувствовал себя подневольным, побежденным человеком низшего достоинства, работавшим, оказывается, за кусок хлеба. К тому же, как выяснилось, она действительно оказалась учительницей истории, и это еще более отшатнуло от нее, как и от всех учителей отталкивало после случая с Прониным. Бармасов перестал уважать их всех, как вышедших из доверия. Он вспоминал учителей своего детства и сравнивал их с теперешними. Ему казалось, что современные — это люди с другой планеты, специально засланные, чтобы сломать у детей привычное отношение к людям и жизни, поставить его с ног на голову. Сами по себе они, понятно, не могли так своевольничать, поэтому безропотно действовали по чьей-то указке, не в силах что-либо поменять в навязанной системе. В этом их можно было понять, но если бы это было лишь одной стороной — официальной, то другая-то сторона должна оставаться обычной, человеческой. Но почему-то получалось, что и вторая у них оказывалась фальшивой. Иногда, наблюдая за соседкой, он невольно сравнивал ее с барыней из рассказа «Муму», запомнившимся со школьных лет. И если в той истории все почему-то жалели собачку, то он до слез переживал за обиженного судьбой Герасима. Еще тогда он чувствовал душевное родство с ним, шедшее от физического недуга, выделявших их, пусть и по-разному, среди обычных людей. Поэтому, скосив траву на огороде соседки, Михаил на время отшатнулся от нее, тем более что пошли слухи о появившихся опятах. Да и время их подоспело — конец августа. Только теперь за ними надо было добираться еще дальше — на вырубки. И он как-то отправился в старый лес, прихватив легкую корзинку и, на всякий случай, матерчатую сумку.

Вырубок в лесу много. Похоже, рубили-пилили все подряд, но подходящей не оказалось: с трухлявыми пнями среди молодого тонкомера, обросшими травой-острецом и заваленные прошлогодними прелыми листьями. Грибы, конечно, попадались, но не столь богато, как в прежние, теперь давние времена, когда ездили на заготовку опят на лошадях, и набирали грибов по нескольку мешков — полную телегу, чтобы на всю зиму потом хватило семье. Теперь же он набрал лишь на жарушку-другую.

Хотя опят оказалось в этом году мало, а иных грибов в чернолесье и вовсе не было, но Бармасов ходил в лес более по привычке, чтобы не мелькать перед соседкой, которая, как увидит, то сразу с просьбой: то где-то гвоздь надо забить, то столбушок укрепить, то дверь поправить. И всякий раз обещала в награду покормить, заранее зная, что он откажется. Бармасов это все замечал и запоминал, все-таки не смея отказать в помощи и пропитываясь окончательным неприятием, особенно, когда она предлагала:

— Михаил Сергеевич, как сделаете, обязательно зайдите. У меня окрошечка есть!

Он же всякий раз отказывался, зная, какая у нее «окрошечка» — натуральная мурцовка, и, вспоминая тургеневского Герасима, куражился, находя в этом необъяснимую радость, понимая, что радостью этой раздражает соседку.

— Ну, если окрошку не хотите — у меня сало имеется. На рынке брала, — говорила она, обнажая редкие зубы в неестественной улыбке.

— Ведь же знаете — Успенский пост идет, а я посты блюду.

— Давно ли?

— Когда на комбайне работал да на тракторе, не блюл — там сила нужна. А теперь, когда жизнь сменилась, по иному к этому послушанию отношусь. Так что премного благодарен! — отказывался Бармасов с наигранной покорностью и делал поясной поклон, а Светлана замечала его откровенное издевательство и обижалась, укоряла как несмышленыша:

— Что это вы, Михаил Сергеевич, как старорежимный слуга: «благодарен» да «благодарен». Ныне другой век, другие отношения, другой диалог.

— Учтем на будущее! — отвечал он, искусственно улыбаясь и остерегаясь смотреть в глаза Светлане Евгеньевне, словно провинившийся ученик, и, покорно согнувшись, уходил домой.

Обижаясь в очередной раз, он всякий раз вспоминал слова молитвы, с какой жил в душе год: «Спасителю мой, научи меня простить от всей души…»

Когда ночами захолодало, а на траве по утрам выпадала обильная роса, грибы совсем пропали, и Бармасов перестал наведываться в лес, но все равно пребывал в эти дни в приподнятом настроении. И струилось оно от встречи с работницей администрации — молодой, до невозможности симпатичной, такой, что при взгляде на нее у него сердце замерло. И звали ее красиво: Алевтина. Третьего дня увидела его около магазина и, тряхнув пушистыми завитушками, спросила, внимательно рассматривая синими глазками:

— Михаил Сергеевич, хочу напомнить, что пришла пора собирать документы на оформление пенсии. Зайдите как-нибудь к нам, мы все напишем на бумажке. А то другие-то за полгода вперед покоя не дают, а вам через месяц оформляться, а вы похаживаете преспокойненько. Нам уж из района звонили, предупреждали.

— Хорошо, добрая душа, как-нибудь зайду. Время терпит.

— Не «как-нибудь», а завтра ждем вас! — настояла она.

— Хорошо, хорошо — пусть будет по-вашему! — пообещал он, но несколько дней ничего не предпринимал, словно растягивал удовольствие, предвкушая скорое изменение в своей жизни.

На радостях даже легко взялся за копку огорода соседки, стоило той лишь строго напомнить:

— Михаил, обещал ведь огород вскопать! Пора пришла — вегетация-то давно закончилась!

— Обычное дело, — согласился он и пошел точить лопату.

И вот второй день маячил на соседском огороде, чем привлек внимание Тимофеева, которого давненько не видел. Подошел он, просунул нос в жидкий штакетник, окликнул:

— Перекури! — и поманил к себе.

Бармасов нехотя вогнал лопату в землю, спросил недружелюбно:

— Чего хотел?

— Сам тебя хотел попытать. За деньги копаешь или другой расчет с хозяйки имеешь? — и засмеялся вроде бы по-приятельски, но с подковыркой. — А то смотри — сделают тебе начет в налоговой или алиментами замучают. Потом не отвертишься!

— Думал, ты по делу, а ты вон чего — насмехаться пришел, — укорил Михаил и, отмахнувшись как от назойливого насекомого, вновь взялся за лопату.

Когда Светлана позвала пообедать, даже настаивала, — он не соизволил, зная, что она будет заглядывать ему в рот, говорить о каких-то покемонах и тем самым вводить в смущение. Дома спокойнее: что так сделал, что не очень — все сгодится, все в настроение, дома даже можно хлеб размочить в супе. А главное, никто не лезет в душу, не учит, не отнимает чувства и мысли.

Мыслей у Бармасова в этот день было особенно много. Он решил докопать сегодня чужой огород, ставший ненавистным, и не оттого, что тяжело копать, хотя и этого не отнять, а от отношения соседки, от ее неискренности, нескрываемой фальшивой улыбки, которую сама не замечает. Уж так она приторно улыбается, так суетится, что хочется гаркнуть: «Остановись, надоела!» Но в том-то и дело, что не мог он сказать таких слов, не хватало духа, словно она давно и навсегда поработила его, а он не имел права этому противиться. И тогда, помня молитву о прощении недругов, он решил не думать о ней плохо, и вообще никак не думать, будто она стала пустым местом и ничем не заслуживала его внимания и уважения. Это решение помогло волшебным образом, он стал чувствовать себя уверенным и сильным даже и тогда, когда она оказывалась рядом.

Когда же она не мелькала перед ним, он отдавался мечтаниям, представлял сладкую жизнь пенсионера, когда не надо будет ни перед кем лебезить, что-то кому-то говорить, навязываться. Сладкая жизнь будет: получил месячное довольствие и что хочешь с ним, то и делай: хочешь — за один раз все потрать, хочешь — за месяц, а хочешь — отложи немного на черный день, не будь росомахой! И ведь скоро это счастье наступит. Вот только сходит к Алевтине, хотя и не очень-то влечет в администрацию после встречи с поселковой главой, уточнит, какие справки надо отвезти в район, соберет их, а после лишь останется ждать радостного известия. Говорят, теперь пенсионерам даже банковскую карточку вручают, чтобы не связываться с почтальонами. Вставил карточку в банкомат, там-сям нажал на кнопки и — вот они, денежки, бери, сколько положено.

Он уж почти докопал, оставалось на полчаса работы, как вдруг почувствовал, что с ним что-то произошло, в груди что-то, будто душа заткнулась, и он не смог вздохнуть, упал навзничь и почувствовал жгучую боль в сердце, словно оно разорвалось. Даже не сумел крикнуть, позвать на помощь, только успел понять, что умирает, и последнее, что увидел, — серое небо, раскинувшееся от края до края. Когда Бармасов затих, с небес вдруг заморосил мелкий дождик, словно уходившее спелое лето спешно оплакивало Михаила Сергеевича, напоследок пролившись чистыми небесными слезами, которые он не ощутил.

 

18

 

Светлана вышла к нему через час, хотела посмотреть, сколько он вскопал, пригласить ради приличия поужинать, хотя и знала, что он откажется, и перепугалась, увидев его распростертым на только что им же вскопанной земле. Он лежал с открытыми глазами, в бороде блестели капли дождя, и, как показалось, Бармасов притворно улыбался, словно захотел испугать, словно затем и пришел, чтобы умереть на ее огороде и добавить забот. Это более всего поразило.

Она бегом вернулась в дом, схватив мобильник, долго не могла найти номер экстренных служб, а когда нашла, едва удерживая телефон в руках, сообщила, что на ее огороде лежит мертвый человек.

Минут через пятнадцать приехала «скорая», через полчаса прибыла полицейская машина из райцентра, а в ней полицейский и оперативник в штатском. Они сфотографировали место происшествия, осмотрели Бармасова, о чем-то поговорили с фельдшером «скорой», опросили Светлану, потом на носилках перенесли тело в «скорую» и повезли, как сказали, в районный морг на вскрытие.

Через день стало известно, что умер Бармасов от оторвавшегося тромба. Люди из администрации начали искать родственников, но никого не нашли, да их у него и не было, за исключением племянницы. Не дозвонившись до нее, решили хоронить за казенный счет. И кое-кого удивила такая забота администрации, и не каждый знал, что это их обязанность.

— Вот жучЕло, — говорили они, имея в виду Зверя, теперь вроде бы не опасного: — Даже и после смерти к нему особое внимание!

Охотников проводить Бармасова оказалось совсем мало. Как только батюшка Алексий отслужил на кладбище молебен по усопшему, братья Незнановы засыпали могилу, поставили восьмиконечный крест и приложили венок. Был человек — и нет его.

Поминали в администрации. Случайно или нет, но так оказалось, что на поминки собрались все те, с кем покойник был в контрах, кто особенно недолюбливал его и даже боялся, кому он мешал жить, а теперь эта преграда снята. Других прочих не позвали. Был здесь Пронин и его начальница — Зоя Львовна, братья-могильщики, заведующая швейным цехом и ее снабженец Сухотин, начавший что-то говорить о том, как покойник, чуть было не разорил их. Чтобы казаться повыше, он вскакивал из-за стола, что-то бормотал и бормотал, но его не слушали. Все, перебивая друг друга, вспоминали собственные приключения с Бармасовым, словно радовались такой удаче, и поминали усопшего, не называя его имени и плотно закусывая. Вскоре присоединился к поминальщикам Глеб Рассохин, где-то пропадавший до сегодняшнего дня, а тут сразу прибывший с компанией на двух иномарках. И сразу народ оживился — давние знакомые приехали! В разгар поминок позвали с поста Тимофеева помянуть соседа, но он, взглянув на собравшихся, категорично отказался, подковырнув словцом:

— Поминки, а они лыбятся сидят! Вы еще «Хазбулата» запойте. Тьфу! — и вышел.

— Друзья, не обращайте внимания — не на кого обращать! Продолжаем поминать нашего уважаемого земляка! — попросила Маргарита Ивановна.

В какой-то момент в зале появилась сперва неузнанная женщина, у которой Маргарита спросила:

— Вы кто будете?

— Вдова участкового Соколенкова. Приезжала снять остатки денег с банковского вклада Петра, узнала о таком печальном случае, решила зайти помянуть. Все-таки соседями были. Можно?

— Конечно! — позволила Маргарита. — Вас, кажется, Ниной зовут?

— Именно так.

— И где вы теперь живете?

— На Дону, с сыном и родителями Петра. Они совсем ослабли, когда его не стало, — постоянный уход требуется. Мне еще сегодня надо в райцентре на поезд успеть.

— Да что вы стоите — проходите. Вы и ваш муж, царствие ему небесное, особенно пострадали.

Не успела Нина скромно присесть к столу, появилась еще одна гостья. Маргарита Ивановна ее сразу узнала, потому что когда-то вместе училась в школе.

— Анечка, проходи! Извини, что тебя не дождались, похоронили уважаемого Михаила Сергеевич, но, поверь, звонили тебе, искали, но не могли дозвониться.

— Да я за границей была, в Доминикане.

— Ну, хотя бы на поминки успела. Выпей вина, помяни дядечку!

— За рулем я, компоту налейте. И чего-нибудь пожевать, а то я прямо из аэропорта, — бегая глазами по столу, выпалила загоревшая племянница Бармасова.

— Компот в конце поминок пьют, а сперва перекуси.

Аня макнула блином мед, отведала кутьи, а потом и на прочую еду навалилась. Наевшись, начала расспрашивать, что произошло с дядей, при каких обстоятельствах. Маргарита ей коротко рассказала на ухо и спросила:

— Одна летала-то?

— Догадайся с трех раз?

— Понятно. А дети-то с кем оставались?

— Одни были. Старший студент уже, а младший пока слушается его. У меня с ними строго!

Пока они болтали, Нина Соколенкова пропала. Хватились — нет ее. И никто не заметил, когда она, помянув блином и кутьей Михаила Сергеевича, плотно покушав и набрав в дорогу пакет пирожков, ушла, ни с кем не попрощавшись.

— А ведь я хотела ее до поезда подвезти, — сокрушилась Аня и начала что-то говорить про взаимовыручку, но Маргарита одернула ее.

— Погоди, дело поважнее есть! — негромко сказала она и повела Аню в свой кабинет, где, достав из стола какую-то бумагу, положила перед ней: — Ознакомься…

— Что это?

— Почитай… Завещание от дядечки на дом и надворные постройки с участком. Между прочим, на тебя оформил — когда только и успел. Что и говорить: порядочный человек!

— Он таким всегда был, — вздохнула Аня и прослезилась.

— Не плачь, слезами горю не поможешь. Теперь тебе надо будет заявить о правах на наследство, а через полгода оформить дом на себя. Поедем сейчас к нему, заберешь, что можешь забрать, чтобы, не дай Бог, не растащили, а дом опечатаем, закроем. Я уж замок приготовила.

Оставив поминальщиков, они поехали на Анином джипе на Хуторскую улицу. В осиротевшем дядькином доме перекрыли газ, отключили свет, очистили холодильник. Потом долго доставали из подпола банки с закрутками. Маргарита и себе взяла, с грибами. Подумала, и еще одну прихватила — с помидорами, сказала, рассматривая банку:

— Все-таки прекрасный был человек — этот Бармасов. Душа всего поселка. Никому в помощи не отказывал. Вот только в личной жизни ему не везло… А за картошкой тебе придется еще раз приехать! А то если оставить на зиму — померзнет.

— Приеду как-нибудь. Как немного в себя приду… Вот еще о чем хотела спросить: а денег-то у него не было, что ли?

— Не знаю… Ни медики, ни полицейские не передавали. Может, где-нибудь в заначке лежат, хотя какие у него деньги, если он ждал пенсии как манны небесной… Со временем, может, что-то и найдешь, а сейчас некогда этим заниматься.

Погрузив банки в машину, они вернулись в дом, закрыли подпол, огляделись. Цветов у Бармасова не было, зато Маргарита присмотрелась к обогревателю, над которым висел солидный мешок размером с наволочку. Развязала его и охнула:

— Да тут грибы сушеные. Сплошь белые! Забирай, Анют, пригодятся!

— Мне куда столько, разделим. Они нашли крепкий пакет для продуктов, поделили грибы и тоже отнесли в машину.

Когда уж собирались уезжать, вспомнили о курах, гулявших по двору. Их-то куда девать? Пошли к соседке, и Светлана охотно согласилась забрать их себе, сама вызвалась переловить. И переловила, загнав в катух и несусветно перемазавшись, затолкав по одной в мешок. Так и понесла их, орущих с перепугу на несколько голосов.

Оставалось накинуть замок и опечатать дверь, что они и сделали. Чтобы уважить, Аня подвезла Маргариту домой, помогла отнести банки и грибы, потом обнялась с ней и поспешно отбыла в область, помахав подруге ладошкой. Думала заехать на кладбище и поклониться дяде, показать свою любовь к нему и уважение, но не хотелось это делать в спешке, отложила до следующего приезда.

 

19

 

Не сразу, но в Кавардакине все-таки узнали о кончине Бармасова, и первое время не верили в эту новость. Когда слух разошелся по всему поселку, то, ежась и оглядываясь, оглушенные новостью боязливые кавардакинцы постепенно приходили в себя, радостно наливались осознанием свободы, когда не надо напрягаться, завидев идущего навстречу косматого человека в кепке, чтобы, повстречавшись и торопливо кивнув ему, спешно разминуться. Это все так, но некоторые суеверные граждане даже и теперь по-прежнему остерегались ходить мимо его дома. А осмеливались только те, кто доверял новому замкН и белой полоске с печатью администрации на входной двери. Это их успокаивало, словно замок и казенная печать навсегда заперли хозяина, окончательно замуровали, и никогда более не выпустят, не позволят бесцельно шататься по поселку и наводить порчу на невинных людей. Давно бы этому надо случиться. Но теперь, даже и тогда, когда это произошло, привыкание к новой свободной жизни шло медленнее, чем хотелось бы кому-то, словно могло произойти некое чудо, и Бармасов в один распрекрасный день вновь появился бы на улицах.

Только через месяц-другой поселок окончательно вернулся к забытому и привычному укладу, при котором каждый наперед знал, что надо делать в той или иной ситуации: где на себя положиться, а где на кого-то, не оглядываясь, не ожидая подвоха. Был Зверь — и не стало Зверя. Все это теперь ушло в историю.

К Новому году в Кавардакино вернули участкового, так как участились случаи воровства — опять начали забираться в дома, особенно пустующие, оставленные дачниками до весны, — и хулиганства в отношении жительниц общежития, работавших на запущенном осенью консервном производстве. Новому участковому, не по-здешнему чернявому и горбоносому, с фамилией, которую никто пока не мог запомнить, выделили в администрации кабинет и отдали ключи от подвала, в котором он устроил арестантскую комнату. А бывший опорный пункт, где когда-то хозяйничал Соколенков, мужики растащили по кирпичику, стерли скверную память о быльем поросшем времени, пусть и недавнем. Обычно, приезжая из района на джипе, новый участковый сразу отправлялся к Маргарите Ивановне и подолгу пропадал у нее в кабинете — секретарь только чай успевала им подавать. Проваландавшись у главы полдня, иногда вместе с ней пообедав в кафе, участковый отправлялся в обход по поселку, показывая, кто здесь теперь хозяин.

Чего-чего, а порядок он быстро навел, сделав неурочными две-три проверки общежития и застав на месте злостного нарушения особо ретивых дон-жуанов. На первый случай, предупредив, прощал, а пытавшихся проникнуть в женское общежитие повторно, отправлял прямиком в район на пятнадцать суток. Так что, покушавшихся на женский пол старлей быстро приструнил, хотя и не жил, как Соколенков, в поселке постоянно. И все знали: если появился джип участкового около администрации, то мимо нее лучше не проходить, не привлекать внимания участкового, особенно если кто был выпивши. Он, не в пример Соколенкову, не очень-то валандался с выпивохами. Чуть чего — сразу к врачу, дуть в трубку, а потом в райцентр отвозил: все равно ведь туда возвращаться в конце дня. А если уж кто из нарушителей попадал в райцентр, то минимум, чем мог отделаться за бесплатную поездку в джипе, — это штрафом. И новый участковый не разбирался, кто перед ним: простой человек или из начальственного сословия. Даже работника администрации привлек к строгой ответственности, когда узнал об одном таком от Маргариты. Им оказался Тимофеев, посмевший оскорбить почтенных людей на поминках Бармасова, да и в дальнейшем не отличавшийся примерным поведением. После Нового года участковый застал его на рабочем месте в нетрезвом виде, выражавшемся в остаточном явлении алкоголя, хотя Тимофеев и клялся, что ничего из спиртного не принимал накануне, но медиков не обманешь. После медицинского освидетельствования отбарабанил он, как злостный нарушитель общественного порядка, пятнадцать суток по решению районного суда, убирая железнодорожный вокзал в райцентре, а когда вернулся, то оказалось, что его место в администрации занято. Жаловаться Светловой Николай не стал, знал — бесполезно. Лишь заглянул к участковому, считая теперь его своим, и сказал, что это не дело — занимать чужое место, пока хозяин его трудился на благо общества. А участковый сразу нахмурил лохматые брови и припугнул:

— Совсем тут распоясались без полиции. С Петуховой пример берете?

Участковый говорил с сильным акцентом, поэтому Тимофеев не очень-то понял его, переспросил:

— С какой такой Петуховой?

— Со Светланы, что в доме прежнего участкового проживала.

— Погоди, уважаемый… Что-то я не понял: как это «проживала»? А сейчас она где?

— Под следствием находится и надолго загудит в места отдаленные. Она ведь с умыслом из города переехала, чтобы фальшивыми банкнотами бабушек на базаре охмурять. Мол, деревня, не поймут, что к чему! Обыск делали у нее на днях — почти триста фальшивок нашли. И след от этих фальшивок далеко-далеко тянется. Вот так-то, дед! Будешь и дальше пургу гнать на людях да врать — и у тебя что-нибудь найдем, посерьезнее!

И Тимофеев замолчал, понимая, что значат слова нового участкового, не желая более его сердить, а думая лишь о том, как без потерь выйти из неприятного разговора и спокойно дожить до пенсии, до которой и осталось-то всего ничего.

— Ну, доброго вам здоровьица! — пожелал он участковому и направился к двери.

Боялся, что окликнет, остановит на пороге и начнет расспрашивать об учительнице, но в этот момент ему позвонили на мобильник, и, махнув оглянувшемуся Николаю, мол, уходи, проваливай, участковый заговорил на своем непонятном языке.

«Хоть в этом повезло!» — подумал Тимофеев — и скорее на выход, ругая себя за необдуманность, с какой отправился искать защиту.

       

---

Владимир Дмитриевич Пронский (Смирнов) родился в 1949 году в городе Пронске Рязанской области. Работал токарем, водителем, корреспондентом, редактором региональных СМИ. Публиковался в журналах «Наш современник», «Москва», «Молодая гвардия», «Подъ­ём», «Неман» (Беларусь), «Нива» (Казахстан) и многих других. Автор романа-трилогии «Провинция слез», романов «Племя сирот», «Три круга любви», «Казачья Засека», «Стяжатели», повестей и рассказов. Лауреат премии им. А.С. Пуш­­­кина, Международной литературной премии им. А. Плато­нова, премии журнала «Молодая гвардия». Член Союза писателей России. Живет в Москве.