Дивильце
- 30.08.2017
А душа-то уже привыкла
к русской классике…
В.Я. Курбатов
За книгой стоит такой же смертный человек… только еще более сомневающийся. И старающийся помочь сквозь
свои сомнения…
М.А. Тарковский
Да, чувство любви к России, слышу,
во мне сильно. Многое, что казалось мне прежде неприятно и невыносимо, теперь мне кажется опустившимся в свою
ничтожность и незначительность,
и я дивлюсь, ровный и спокойный, как я мог их когда-либо принимать близко к сердцу.
Н.В. Гоголь
Осоветь — впасть в расслабленное, полусонное состояние; стать полусонным, отупевшим (о выражении глаз, лица); сникнуть, оторопеть.
Толковый словарь русского языка
под ред. Т.Ф. Ефремовой.
Посмотрите, что творится на книжном рынке. Вам станет понятно, что наше представление о том или ином писателе расходится с интересами некоторого искусственного сообщества, занимающегося книгоизданием. Последняя по времени выхода в свет книга Михаила Тарковского «Тойота-креста» (2016) — 2000 экземпляров. Понятно, что это те самые две тысячи, которые будут расхватаны, как горячие пирожки. И все же мало! Может, и поэтому меня интересуют, в первую очередь, произведения талантливых писателей, вынужденно ставших малотиражными.
Процитирую в некотором роде антагониста — не только моего, но и Тарковского. Потому что в данном случае нельзя не признать его пусть частичную, но правоту: «…в России прочен только порядок слов, потому что все остальное можно отобрать, поэтому занятие литературой остается не только самым престижным занятием в России, но я бы сказал — единственным занятием в России». (Д. Быков, «Эхо Москвы», 4.03.2016).
Быков лишь один из примеров того общества, с которым полемизирует Тарковский.
Сюжет повести «Полет совы» более чем прост. В сибирский поселок специально переезжает из города «тридцатилетний учитель русского языка и литературы Сергей Иванович Скурихин». Совсем такой поселок лично я не видел, но посещал сахалинские, якутские, ханты-мансийские прибрежные поселения. Так вот, я их видел, а писатель там живет больше четверти века. И взгляд его на всю эту жизнь — нутряной, а не туристический, умственный. Кровный, коренной взгляд. Мы же отрезаны от пуповины, от земли…
Переезжает герой прочувствовать жизнь без городской суеты и шума, в которой каждый твой шаг и даже, кажется, каждая твоя мысль на виду. Где показать слабинку даже подростку-школьнику невозможно, и не стать почти таким, как все вокруг, нельзя, хотя это и не всегда по плечу, и уж совсем не всегда по изленившемуся в городе телу и вторящей ему душе.
«Мое решение работать именно в таком месте, кроме желания набраться силы и разгладить душу простором, было вызвано желанием отпоиться этим взваром незыблемости, вековечно питавшим нашу литературу»1.
Сергей Иванович ведет дневник, в котором осмысливает происходящее с ним. И в нем он не такой, как все. Он — глубже, дотошнее рассуждающий, думающий и действующий: «От учителя требуются только “показатели”, его никто не проверяет и не запрещает преподавать традиционные для нашего народа ценности. Но таких охотников единицы, и система спокойна: ее сила в том, что большая часть учителей — дети школьного стандарта и телевизора. Они, конечно, скажут: образование нужно. Но не для того, чтобы сделать нашу землю лучше, а чтобы “стать успешными”».
Вдруг окажется, что его коллеги — тоже думающие, но «удобно», по шаблону, по разнарядке.
Но можно ли говорить всерьез о тридцатилетнем человеке — учитель? Даже для школьников он пока лишь старший по возрасту, который их чему-то почти ненужному в их жизни (как им кажется) поучает. Но чувствует он себя именно учителем. Поэтому поучает своих старших коллег без оглядки на возраст и должности в кабинете директора. Но «учительствует» ли он? Скорее — он сам себя в этих разговорах-рассуждениях учит общению, анализу событий, учится высказываться смело и откровенно.
Порадовало то, что герой не только молод, но и не похож ни на одного современного ему тридцатилетнего героя художественной прозы, да и просто современника. Возьмем его коллег — героев других книг. У пермяка Алексея Иванова видим мятущегося человека, абсолютно размазанного действительностью, случайно ставшего педагогом-географом. У вологжанина Дмитрия Ермакова — волевой тренер-самбист, но он еще когда-то усилиями автора вырастет в «Сергея Ивановича» (хотя сам автор параллельной дорогой с Тарковским идет, во многом похоже живет и мыслит). У Сергея Козлова (Кемерово) — сильный духом директор справляется с проблемами в собственной и чужой жизни, не страшится поступка. Но ему далеко за сорок, и его позиция более радикальна. Он мыслит, как директор из бывшей школы Сергея Ивановича, и, словно опережая героя Тарковского (который его мысли выразит), сказал бы те же слова: «Извините, ребята, вы, как хотите, а я участвовать в убое образования не собираюсь. Да и преподавать постоянное осуждение эпохи, страны, людей по писателю Солженицыну не намерен…»
С появлением повести «Полет совы» почти сразу появились рецензии Валентины Осаниной и Алексея Шорохова в газете «День литературы».
Шорохов отмечает неожиданность и неудобность повести для всех сторон конфликтующего литературного мира в столицах: патриотам — «потому что Тарковский начинает выдавать врагам наши тайны»; либералам — обидно, потому что уж так они Тарковского опремиалили, что мог бы и не лезть с извечными «русскими вопросами».
«Но для начала надо с собой разобраться. По отношению к столичному духу я крайне русский, что подразумевает, кроме взглядов, еще какой-то покрой, склад, который ни с чем не спутаешь и по которому всегда узнаешь русскую провинцию. Но вот носитель “покроя” попадает в северный поселок. И по отношению к местным выступает двояко и противоположно. С одной стороны, я для них — как для меня москвич. Во мне меньше бытовой народности, и у меня слабее мозольная связь с землей. При этом я более русский идейно и политически, и нелепо выступаю, как миссионер в своем же полку (дожили!), несущий мировоззрение, требующий осознанной русскости по всем осям и четко отделяющий ее от обычной простонародности».
Валентина Осанина — академична и замечает очень многое:
- «Повествование в форме дневника захватывает читателя искренностью, чистотой молодого сердца, открытого и благородного, горячего и отзывчивого».
- «Одним из достоинств повести является простонародная речь ее персонажей, свободная и живая».
- «Сергей Иванович, имея за плечами опыт работы в городской гимназии, сразу же замечает отличие сельских детей от городских».
Не вспомнил никто про очень важное для автора — про появившихся в повести, словно из небытия, староверах: «…Пройдет лет десять — в тайге одни староверы будут.
— Ну, значит, им нужней тайга! — сказал Слава.
— Да ладно, Вячеслав, — так же железно, угловато продолжал Женя, будто рельсину укладывал, — у тебя сколь детворы?
— Двое.
— Во. Двое. А у них по пять, а то и по десять. И каждому ись наа. Я грю, через десять лет вся тайга под ними будет. Хрен чо живое пробежит».
* * *
Стоит только представить, что на месте Сергея Ивановича вдруг оказался бы Дмитрий Быков! Преподавал бы он тот же самый русский язык и вроде бы ту же самую русскую литературу? Ту, да не ту.
В повести речь заходит о двух произведениях русской классики: «Тарас Бульба» Н.Гоголя и «Каштанка» А.Чехова. Что сказал бы про эти произведения упомянутый критик?
Вот несколько выдержек из Быкова:
О «Тарасе Бульбе»: «Попытка интеллигента влюбиться в зверство…» «Это крушение мифа об отце, крушение патриархального мира. В этом мире по-настоящему восставший сын Ї это, конечно, Андрий, который предпочел любовь. Но и Остап, который обречен, тоже наглядно показывает, что мир отца, мир прежних ценностей кончился. Пришло что-то другое. После «Тараса Бульбы» мир будет другим, в этом-то и ужас».
А Тарковский вот что пишет: «А я почему-то вспомнил детство, и как в классе все мальчишки, и я тоже, конечно, были за Остапа, а девчонки — за Андрия. Сейчас, я уверяю вас, все точно так же! Но я хочу вспомнить одного человека. У нас в институте был преподаватель Евгений Николаевич Лебедев, великий знаток и ревнитель русской литературы. И вот у нас Гоголь, “Тарас Бульба”. И Андрий на стороне врагов, и идет бой… И Евгений Николаевич спрашивает нас:
“Друзья мои, идет страшная битва. И с той стороны, и с другой падают убитые, и на нашей стороне рубятся козаки, рубится Остап, рубится обожаемый Гоголем Тарас, а со шляхетской стороны мчит с вражьим флагом не менее любимый Андрий — такое же дитя Тараса, как и Остап… Такая же кровинушка. Да… И понятно, где кто и за что кровинушку проливает… Но вот скажите вы мне, пожалуйста, а где Гоголь? Где в эти роковые минуты великий русский писатель Николай Васильевич Гоголь?!”
Наши попытки жалких ответов не буду и приводить. Приведу слова нашего любимого преподавателя: “А Гоголь, друзья мои, он, как птица, как чибис, степная чайка, с криком, со стоном мечется по-над полем битвы, меж Тарасом, Остапом и Андрием, и сердце Николая Васильевича разрывается на части, и нет и не будет этому огромному и навек подбитому сердцу ни покоя, ни пощады, ни облегчения!”».
У одного про зверство, а у другого про сострадание! А вроде одни книги читали, и даже, по словам Высоцкого из «Баллады о Борьбе», должны были одинаково все понять:
Если путь прорубая отцовским мечом,
Ты соленые слезы на ус намотал,
Если в жарком бою испытал что почем, —
Значит, нужные книги ты в детстве читал!
Оказывается, просто читать даже умному человеку — мало… Надо еще сердцем читать научиться.
Быков о «Каштанке»: «Основная стилистика российской власти на ближайшие несколько лет, кажется, определилась… Точней всего она описана у Чехова в «Каштанке»… Федюнька… мучил Каштанку только потому, что она его не слушалась. Об этом он догадывался правильно: при первой возможности она сбежала от дрессировщика и вернулась в свое естественное состояние».
А вот как по Тарковскому. Ученик Коля, который в итоге спасет Сергея Ивановича, почти получил «двойку» за сочинение, списанное чуть ли не с лекций Быкова: «…дура темная. Чо она к этому синяку вернулась? Мало он ее метелил. Х-хе. Хотя хрен ли неясного: у клоуна пахать надо, а столяр и так накормит…» Но учитель предлагает ему написать сочинение на свободную тему: «Почему я люблю свою собаку». А собака у него, ой, какая вредная, столько в поселке всем крови перепортила, да и Сергею Ивановичу от нее досталось порядком.
Особого упоминания заслуживает разговор с педагогами о фильме про мучеников-воинов Фому Данилова и Евгения Родионова. Видимо, речь идет о программе из цикла исторических миниатюр «Русские герои». Коллеги Сергея Ивановича без колебаний назвали его «мракобесием».
Ф.М. Достоевский, данного определения не знавший, отдал в свое время воспоминаниям о воине-мученике Ф.Данилове третий раздел первой главы январского выпуска «Дневника писателя за 1877 год» («Фома Данилов, замученный русский герой»). Он назвал его подлинным образом и эмблемой той самой России, в которой «циники и премудрые наши отрицают теперь великий дух и всякую возможность подъема и проявления великой мысли и великого чувства». Федор Михайлович с болью отметил равнодушное отношение общества и прессы к его духовному подвигу. Может, и потому многие десятилетия никто не знал (и не хотел знать) фамилию героя, потому что Данилов — это отчество: сын Данилы. Нарицательное имя героя. Спустя годы краеведы дознаются, что фамилия его рода — Лотаревы.
Тема их подвига станет одной из центральной в дискуссии Сергея Ивановича и его коллег о необходимости воспитания в детях чувства патриотизма и любви к своей вере и истории. О корнях этой проблематики очень точно сказал Достоевский, отметив главную нашу интеллигентскую ошибку отстраненности, оторванности от коренного народного миропонимания. Из-за неискорененности этой ошибки и продолжаются беды России: «Меня, например, прежде всего, удивляет, что не обнаружилось никакого удивления. Я не про народ говорю: там удивления и не надо, в нем удивления и не будет; поступок Фомы ему не может казаться необыкновенным, уже по одной великой вере народа в себя и в душу свою. Он отзовется на этот подвиг лишь великим чувством и великим умилением. Но случись подобный факт в Европе, то есть подобный факт проявления великого духа, у англичан, у французов, у немцев, и они наверно прокричали бы о нем на весь мир».
Тарковский вслед за Федором Михайловичем рождением этой темы в устах героя обозначил сердцевинное: «Меня в этой передряге больше всего интересует, что значит быть русским… и насколько я достоин этого звания».
* * *
Михаил Тарковский — непростой человек сегодня в русской литературе. И мог ли такой «непростой» написать просто рассказ-созерцание? Наверное, мог! Но видится мне иное: поставил автор своего Сережу нам в пример.
Разве был у нас в последние десятилетия деятельный герой из глубинки? Этакий «Герой своего времени», которого долго пытались найти столичные литераторы и литературоведы, да так и не нашли. Такой герой, что всякому другому фору даст?
Герой этот несколько идеален, конечно. Он — пример добра, равновесного духовного состояния, таланта, внутренней врожденной правды и веры, с многовековой болью за родную землю и счастьем жить на ней — той, какой ее даровал ему Господь!
Наш герой еще молод. Он разбрасывается мгновениями, еще позволяет себе выждать минуту равновесия для чтения и записей в дневник. Но не разбрасывается своими и чужими жизненными ситуациями — запоминает, вспоминает при случае; новыми знаниями, вглядыванием в соседей — молодая память еще остра.
Если читать внимательно, то можно узнать, что герой наш учился в Литературном институте, и одним из преподавателей его был любимый всеми студентами Евгений Николаевич Лебедев (1941–1997). Так что он не педагог даже, он — писатель. А значит, почти полностью совпадает с автором. И невозможно отказать себе в удовольствии процитировать отрывочек, где герой, перефразируя слова Е.Лебедева о Гоголе, говорит сначала вроде о преподавании в школе, а потом сразу, без перехода — о современной литературе (о тех же быковых-пелевиных-улицких): «Понимаете, надо учить детей видеть автора. Сейчас идет борьба не между книгой и всякими там… соблазнительными носителями, борьба между, скажем так, бумагой и электричеством, между… словом и цифрой, а борьба между книгой и огромным числом писанины, которая к литературе не имеет отношения. Потому что сейчас любая бывшая любодейка может написать “роман”, да еще и объявить на весь свет, что ее “книга имеет успех”, так как “хорошо продается”. Поэтому под угрозой сама репутация книги. А у ребенка отношение к книге, как к некоему неоспоримому и незыблемому явлению, как деревья там или горы. Ему не приходит в голову, что за книгой стоит такой же смертный человек, как и он сам. Только еще более сомневающийся. И старающийся помочь сквозь свои сомнения. И из ничего великим чудом, непомерным напряжением души созидающий мир произведения… Еще вчера Андрея Болконского и княжны Марьи не было, а назавтра они появились и стали частью жизни. И все это автор, такой же живой человек. И ребенку ближе и понятней как раз образ живого человека. Поэтому только образ книги как предмета духовного созидания человека может помочь нам понять, заслуживает ли автор звания художника. Помочь отличить книгу от подделки. А для этого нам надо найти и увидеть этого автора. Пушкина, Батюшкова, Гоголя».
Сергей Иванович явно не с голодухи приехал учительствовать в глубокую сибирскую деревенскую глушь. Он живет, будто по тезису другого писателя — вологжанина Дмитрия Ермакова, у которого в романе «Тень филина» есть слова: «Добро — зло… Тире между ними — я. Перестать быть тире. Стать словом».
Вот она, задача из задач для русского писателя: стать родным русским словом. И еще про это же из беседы Михаила Тарковского с Анатолием Байбородиным: «Русский писатель — воспитатель детского сада, а читатели — дети; и в душе воспитателя тоже брань тьмы и света, но воспитатель, пусть даже умом приглушив сумрак своей души, будет учить детей лишь свету любви… если безбожный… то хотя бы любви к ближним».
Только спешащему в столичной «деревеньке» по суетным делам читателю может показаться скучным разговор о долге и обязанностях педагога. В столицах на первом месте для преподавателя — приносить доход школе. Но важно понять, что речь здесь не столько о педагогике, сколько о писательском труде. Так в чем же эти «прямые обязанности» писателя? И являются ли они личным делом?
О, как точно замечено Тарковским: «…общественные подлости происходят постепенно, будто каждый совершил только сотую часть предательства, но “всотнером” оно сложилось в нечто полновесное. Будто люди участвуют в этом каждый незаметным движением, но они суммируются, и эта объединенная, сплавленная из сотен уступочек неправда оказывается гораздо более ликующей, чем неправда отдельного человека».
И получается, что эти обязательные к неправде люди начинают главенствовать и править, а потом, если чувствуют, что им волю не дают, в страсбургские суды обращаются и новым «всотнером» обязывают нас признать их неправду за правду и истину в единственной ими придуманной инстанции, но «пир их неправедный, и время чумное».
Потому и рассуждения Тарковского не от «ума» и «обязанностей», а из опыта жизненного: «Мне кажется, что мой уход в дальние места — это замах для мощного и неведомого броска, что откат для набора силы необходим, да и землю свою знать надо, коли наградил тебя Господь даром защитника. Картина-то жестокая, но я надеюсь на Бога и уверен в единственном: чем сильнее нас жмет миропорядок, тем негасимей очаги духовного сопротивления внутри России».
* * *
Судя по фильму «Тарас Бульба» (2009), о котором упоминается как о премьере, над повестью автор работал не один год. И события в ней сжаты в кулак. Потому и темы, поднятые героями, особенно в застольных разговорах, не устарели. Да и как может устареть пресловутый русский вопрос о любви к Родине? И все же от слова «патриотизм» некоторые до сих пор кривятся.
Хорошим подспорьем сегодня для педагогов в школе стала бы эта книга. Если бы вместо циркуляров, а пусть даже с ними, сверху спускали разнарядку о чтении книги вслух на педсоветах или во внеурочные часы. А то наши «учителя» «прививают» любовь к Родине на примере произведений Солженицына или Венички Ерофеева.
Герой бесконфликтен. Почему он такой? Это кажется странным только сегодня, когда на каждом шагу ругань. А в сибирском поселке вокруг охотники-рыболовы (да их семьи) — люди суровые и закаленные не только тайгой и рекой, но и выпивкой. Но нет конфликтов в повести. Может, поселок за эту бесконфликтность и принял сразу учителя? Безотказен же он. В ночь-полночь позвони-попроси, тут же идет и делает. И даже в охотцу, как будто у него все получается, хотя иной раз и бурчит на мешающих его уединению односельчан…
Но так же, как поселковым жителям любого возраста от Сереги, надо писателям и читателям чего-то и от Михаила Тарковского. А если всем чего-то от него надо, значит, и у меня такое же ожидание. Чего же я жду каждый раз от нового его произведения? Если коротко — узнавания в себе самого себя!
И вот это само-по-знание транслируется мне и другим читателям Тарковским через героя Нашего времени. А герой Нашего времени неожиданно необычен — это учитель в школе и писатель! Вот он — Герой и Маленький человек в одном «флаконе». Посмотрите, что думает Тарковский по этому поводу:
«Одной из вечных тем нашей литературы являются отношения государства и маленького человека. И даже возник некий пафос, как это государство давит, гнобит маленького бесправного человека. Нынче, когда все встало на свои места и даже самый слепой видит, в каком вражьем кольце оказалась Россия, имеет ли право русский писатель выносить сор из избы, критиковать государство перед лицом этого врага, уподобляться «пятой колонне»? Тем более что само государство неоднородно, сложно, и в нем самом идет длительное противостояние. Государство, с одной стороны, уничтожает образование, а с другой — возвращает Крым, усиливает Дальневосточный форпост державы и укрепляет, как может, армию…»
Почему же он маленький? Тарковский в «Тойота-креста» на этот вопрос ответит так: «А ты знаешь, что нас с этой стороны Урала… не больше двадцати миллионов осталось? Всего-то навсего… Полторы Москвы… с очкурами… А народ все валит и валит отсюд». Вот откуда появляется современный пресловутый «маленький человек», совсем незаметный из московского гигантизма…
Важно помнить при чтении, что Сергей Иванович не только педагог, не только тонкий филолог, писатель, а еще и верующий человек. Это его главная отличительная черта. Перед нами молодой, умный, образованный, думающий православный христианин. И мысли другого героя Тарковского, Жени из «Тойота-креста», несомненно, дополняют и расширяют понимание Сергея Ивановича: «Он попытался вспомнить все плохое, стыдное в жизни, но оно вдруг стало бесцветным и жалким. Он стал думать о хорошем и вспоминать то ощущение силы, вечности, власти над пространством, которое испытывал в трудовом упоении или в дороге… — в такие минуты он не боялся ни боли, ни смерти, считая, что власть эта так же мощно перенесет его за пределы земной жизни… Еще было дикое желание жить, и все озарялось с необыкновенной ясностью. Было страшно. И жалок он был сам себе. И умолял Бога ниспослать силы на молитву, но ничего не получалось, и слова звучали неумело и неискренне. И он ощутил себя недостойным даже смерти и спрашивал, почему так вышло, ибо считал себя далеко не последним человеком на земле. И просил Бога дать срок, чтобы найти выход».
С мыслями-обращениями: «дать срок, чтобы найти выход» — чаще всего и выживают в самых сложных жизненных ситуациях. И тут опять, как черт из табакерки, появляется Дм. Быков, заявляющий, что «первым плутовским романом в истории человечества было Евангелие. Христос — это тоже трикстер, великий шутник, который ходит по воде, превращает воду в вино, говорит притчами (говорит мало, но смачно)…» Это соображение явно противоречит жизненной сущности Тарковского, который очень хорошо знает про Бога: под Богом выживают совсем не по правилам Быкова.
Когда читаешь вот эти строки, что-то еще всплывает в памяти:
«А теперь пошли домой, свечку зажжем… А за окном пусть бушует ненастье. Да. А сейчас ты дело одно сделаешь! Какое? Читай: “Перед началом всякого дела”. Читай. Ну…
“Господи, Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначального Твоего Отца, Ты рекл еси пречистыми усты Твоими: яко без Мене не можете творити ничесоже. Господи мой, Господи, верою объем в души моей и сердце Тобою реченная, припадаю Твоей благости: помози ми, грешному сие дело, мною начинаемое, о Тебе Самом совершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь”.
Так. А теперь повторяй. Громко и четко:
— Я
люблю
этот
народ,
какой он ни есть, зрячий и слепый, пьяный и трезвый, безбожный и праведный, драный и сытый, читающий и пьющий, геройский и равнодушный, молящийся и богохульствующий, стоящий насмерть под пулями и позарившийся на бренные блага, предающий друг друга за кусок хлеба и ныряющий за брата в гущу ледяную и огневую! Дай мне сил на это, Господи Иисусе Христе, Мати Пресвятая Богородице, Ангеле Хранителе мой Святый Преподобный Сергий! Это и есть моя честь и слава в тяжелейшее время для моего народа, обезволенного и поглупевшего, готового в тоске на любую кость кинуться! В роковое это время дана мне милость служить ему, воевать за него вместе с теми малыми силами, которые еще способны на войну, и драться неистово и до конца дней своих и, если надо, положить жизнь! Дай мне, Господи, терпения стряхнуть с очес пелену невежества моего. Ибо я самый последний, грешный, безвольный, а главное — самолюбивый червь».
Вспомнили, наконец?
«А теперь громко и четко:
— Я
могу
говорить!»
Правильно! Так начинается фильм «Зеркало» Андрея Тарковского.
А это герой перед «зеркалом», которое бабушка его называла «дивильце»:
«Интересно наблюдать за собой. Вроде сознательный человек, а внутри будто сидит кто-то серый. Практичный, животный, который, чуть что, как пролитая вода, стремится занять место на плоскости, где попокатей. И если его не осаживать, опозорит так, что не отмоешься. Меня и раньше расстраивали эти тельные, подобные мышечному электричеству, судороги — казалось, у меня не может быть черт, которые презираю в других. Гордыня крайнейшая! Потому что главное не то, какие качества тебе дадены, а как ты Божьему в себе помогаешь. Хотя все от обстоятельств зависит: бывает, пока один, еще справляешься, а как с людьми захлестнешься, так все Божье куда-то делось, а одна гордыня и вылезла. Видно, я чего-то главного не понимаю, не знаю, например, где настоять, где уступить и от этого мучаюсь.
Хотя точно знаю, что и в силе слабость бывает, и в слабине — сила. А сам иногда уступаю вроде, а от уступки мне подпитка: раз другому прибавка, и я как бы при ней».
Такая внутренняя наблюдательность порождает вполне естественную раздвоенность героя: «Это мое раздвоение, одновременное и неожиданное сосуществование Сережи и Сергей Иваныча. Сосуществование довольно странное, поскольку люди они очень разные и по характеру, и по складу мысли, и даже по манере разговора».
А русофобски настроенный психолог сразу поставит диагноз такому герою. И на этом будет весь сказ его.
* * *
Вглядимся в главного героя повести: Скурихин Сергей Иванович.
Что означает его фамилия?
- Образована она от прозвища Скуриха. В основе прозвища лежит слово «скура» — шкура, грубая кожа. Возможно, прозвище было связано с ремеслом. Предок, его получивший, мог заниматься выделкой кожи.
- Родовое занятие — скурити— накурить вина, после чего последствия, данные в прозвищах.
- По Далю, близок и глагол скуридить— тосковать, стонать, охать…
Если учесть, что герой наш обладает истинно русской страдающей, болеющей за весь мир и ближних душой, то последнее толкование может показаться наиболее подходящим. О чем же он «стонает и охает»? Да по всему нашему русскому миру… заглушаемому цивилизацией. И тяга Серегина на дальнее озерцо — так только, полюбоваться — совсем не понятна местным мужикам. Как он ни объясняй ее одной любовью к природе («ближе к зиме я на выходные схожу туда, ну, для души… просто»), а все равно Мотя не верит ему и думает, что на соболя он собрался.
Тяга эта, по сути своей, городская. А Серега такой и есть. Очень хорошо эта тяга передана в повестях «Дом в деревне» и «Падчевары» у Алексея Варламова, когда главный герой пытается до моря через леса и болота добраться. И говорят ему, что невозможно, а все же не может он через свою хотелку переступить.
У Сергея так же: «Представляю берег, идущий в какой-то счастливой растерянности снег, и я бреду с ружьем по обледенелому галечнику. Потом поднимаюсь на гору сквозь тальники и чернолесье и вижу среди густых, высоких и остроконечных пихт озеро. И я плыву по озеру на ветке, долбленой лодке, по черной предзимней воде, и медленно-медленно падает снег, огромные, как созвездия, плоские снежинки… Они встречаются со своими отражениями и сами в себя проваливаются, сходят на нет, самопоглощаются и множатся, множатся вокруг тысячами соединений-исчезновений».
И тянет его на озеро, словно в сказке — к водице живой и мертвой. Чтобы земля через него говорить начала, как через мужиков соседских, шагающих в соляре и пыли. Чтобы перестать кричать им вслед: «Я тоже ваш… не отгоняйте меня!»
И все же первое толкование фамилии, пожалуй, основополагающее. Чем, как не выделкой «кожи», занимается Скурихин Сергей Иванович? С поистине скорняжным усердием доводит до чувственного совершенства задубелую современную кожищу души. В переносном, конечно, смысле, выделывает. По жизни-то кожа его тела как раз дубеет — жизнь лесная и речная на природе другого не подразумевает. А вот душевная оболочка размягчается, каждой своей порой начинает впитывать природную земную и человеческую благость бытия.
Может, и в подтверждение этого смысла в расшифровке фамилии Сергея автор приводит диалог с Эдиком. Этот сосед-чудик говорит о «времени», называя его «сыромятиной». Тарковский же героя фамильно-потомственным скорняком сделал, только в переносном смысле — не только себя он выделывать может, но и время, в котором живет. Иначе оно, время-сыромятина, скукожиться может. И тогда какая жизнь? И получается, что Скурихин Сергей Иванович — не просто Герой Времени, но еще и творец его. А поскольку он живет рядом с нами, то речь о Нашем времени.
Процитируем этот фрагмент полностью, настолько он важен:
«Вот чо такое время?
— Ну… субстанция… — ответил Сережа, которому не хотелось думать.
— Вот и я говорю — суп с танцами. Не пойми чо. Кусок сыромятины. Намочил — тянется, нагрел — съежилось. Как визига сушеная… Ладно, пойду, выздоравливай.
«Нагрел — съежилось, — в каком-то просветлении писал Сережа в дневнике. — Прямо как у Каратаева про счастье… Та же интонация… Откуда? От-ку-да?! Откуда и куда? Ведь столько лет прошло… А оно действительно сжимается, когда тепло на душе. А когда тоскливо — тянется».
* * *
Время… Жизнь в повести датирована. В основном по старинке, если так можно сказать, по церковному календарю живет герой. Хотя первая появляющаяся дата хозяйственная — 1 сентября, начало учебного года. Несчастье — перевернутая лодка и угроза потонуть, случается с ним в день памяти Сергия Радонежского — 8 октября (25 сентября ст.ст.). В повести этот день выпадает на пятницу. Если посмотреть по календарю, пятницей день этот был в 2005 и 2011 годах. 2011-й наиболее подходит нам! А десятая, финальная глава начинается в Покров — 14 октября.
География… Действие происходит где-то недалеко от Минусинска на берегах Енисея.
Годы написания закреплены еще и выходом в свет фильмов «Тарас Бульба» (2009) и программы о воинах-мучениках Фоме Данилове и Евгении Родионове (январь 2016).
Вот еще отсылка с точной датировкой: «Ну, если человек, готовивший учебную программу по литературе, заявил в интервью, что дети должны быть “умеренно образованы и ничтожно патриотически воспитаны”»? Это цитата из интервью «Голосу Америки» Б. Ланина, руководителя Лаборатории дидактики литературы Института содержания и методов обучения Российской академии образования. А опубликована цитата на всю нашу страну в «Российской газете» (№ 5991, федеральный выпуск) 25 января 2013 года.
Таким образом, мы можем уложить действие повести в сентябрь — середина октября, но вот с годами будет настоящая «машина времени», потому что действие по годам — это пятилетка с 2011 по 2016 год, и сжато все это Тарковским в одну осень. Всех дней-то получается сорок четыре!
А почему же такое название у повести, которую в одном из интервью автор называл во время работы рассказом? К чему или к кому относится это выражение «Полет совы»? Сова — ночная хищная птица. Хозяйка тьмы. Как ни фантасмагорична эта мысль, но подкрепляется она самим текстом повести и такими, например, словами из той же беседы с Анатолием Байбородиным: «Когда обезбоженные европейцы и американцы запойно читали Федора Достоевского, узрев в нем гениального психолога, то жестоко ошибались; не психолог Федор Михайлович, но великий православный душеписатель, глубже и вернее всех постигший, что если типичная русская душа — поле яростной брани света и тьмы, то типичная европейская душа — сытая тьма».
О подобной «тьме и ночи» старовер говорит: «Срамота». Сове в такой «сытой тьме» самое место! В мире русском — мире борьбы тьмы и света полет этот существует лишь как поэтический образ, позволяющий понять наличие рядом с нами «осовевших» персонажей. И все же эта версия ошибочна.
Сова в повести, на мой взгляд, — символ света и надежды. Хотя бы потому, что появляется она на Покров. В первый день, когда только-только «отошла тягота телесная» «на рассвете Сережа вышел… Все было в снегу… Черно-белое, удивительно аскетичное… Храбрый лаял в угол забора, где барахталось что-то бело-пестрое. Сережа подошел к сетке, которой был обтянут забор. Под ней в самом низу в бурьяне запуталась полярная сова. Сова снова затрепыхалась, раскинув крылья, беспомощно распласталась, упала ничком и, повернув голову, раскрыла клюв. Он попробовал ее взять: она оказалась очень легкая и такая мягкая, что рука провалилась.
— Ну, тихо, тихо, хорошая! Сейчас! Тичас! Тичас… — он так и приговаривал, — тичас…
Больше всего Сережа боялся, чтобы она ничего себе не повредила. “Они же последними откочевывают, за ними только кречеты. Они уже летят вовсю. Ей давно пора. Наверно, ослабла. Хватит сил-то? Сейчас попробую подбросить, только очень аккуратно надо». Но, видя, какая она воздушная, — сплошной прибор для опоры о небо! — очень боялся повредить о воздух, который может оказаться слишком твердым. Боялся, что сломает ее, сложит, всю состоящую из крыльев. Что их вывернет, выломает из ослабших мышц, настолько они большие и тонкие в управлении… И бессильные, как все полетное, которое на земле только на растяжках и выживает, если шквал.
Но и слабо кинуть нельзя, надо как можно выше, чтоб удержалась, вскарабкалась… Чтобы, если сорвется, успела все-таки вцепиться в синеву, сизоту. А небо поможет. Но как же кинуть, чтоб ее не смяло, — такую невесомую, мягкую?
Сережа взял сову двумя руками аккуратным кольцом, уложив, поправив крылья, убедившись, что лежат верно и, заведя из-под низу, изо всех сил кинул в прекрасное сине-сизое небо. Он не успел разглядеть, как именно она летела: сову буквально вложило в небо. Она с ним совпала. Она легла в него с полнейшей мгновенностью, безо всякой запинки.
Никакого сбоя не случилось, но удар, встряска все-таки были, и мир содрогнулся и замер на мгновенье, но не в небе, а в нем самом. Сережа ждал, что в нем все будет ровно, как по нитке, а птица оступится, сорвется, черпанет крылами воздух, просядет хоть на долю пространства. Он настолько приготовился к этой ступеньке, вздрогу, что, когда она встала на место с вещей легкостью, в его душе что-то оступилось. Этой отдачей его буквально шатнуло, и он замер, завороженный, а потом вышел на высокий угор и несколько минут смотрел в даль, где завязывался ветерок, и с юга белое снежное полотно нависло над водой линейчато ровно, и вода была особенно серо-свинцовая… Пошел снег…»
Вот так же, я уверен, чуть позже, когда будут у него дети, возьмет Серега двумя руками с небывалой, незнаемой дотоле нежностью сына или дочь и подкинет до самого неба. А счастливый смех и взвизг напомнят ему давнишнюю историю с отпущенной в полет совой.
Уж не так ли и Россия ждет, когда дадут ей встать на крыло, чтобы сама она выправила свой полет? Лишь бы не мешали…
1 Цитаты без указания автора — из повести М. Тарковского.
Борис Иванович Лукин родился в 1964 году в Нижнем Новгороде. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Автор нескольких книг стихотворений и многочисленных журнальных публикаций. Работал редактором в «Литературной газете», составитель Антологии современной литературы «Наше время». Член Союза писателей России. Живет в Подмосковье.
