Плодоносное дерево

Композитору Евгению Дмитриевичу Доге 1 марта 2017 года исполнилось 80 лет. Познакомил меня с ним кинорежиссер Василий Степанович Панин. Все его фильмы насыщены мелодичной, подчас какой-то родниковой, музыкой Евгения Доги, которая придает зрительному ряду особую прелесть. Я уже не говорю о лентах Эмиля Лотяну «Табор уходит в небо», «Мой ласковый и нежный зверь», танцы и вальсы к которым часто можно услышать даже на улицах городов — они считаются почти народными. Работая с Эмилем Лотяну, Василием Паниным, Станиславом Говорухиным и многими другими мастерами кино, Дога обогатил российский кинематограф и «обогатился» сам. У него во всем просматривается эта взаимность обогащения, когда при создании музыки он погружается в эпоху, быт, взаимоотношения людей, в чувства, которые отражаются на экране, и уже затем дарит нам свои музыкальные произведения.

Евгений Дога родился в селе Мокра, что лежит на левом берегу Днестра среди дубрав и полей. Два раза окончил Кишиневскую консерваторию, осваивал разные специальности. Первые свои песни, квартеты, балеты, симфонии написал на родине, а потом с головой ушел в жизнь тогда огромного Советского Союза, расширяя свое духовное пространство.

В одном своем интервью он сказал:

— Говорят обо мне на радио или телевидении: «У нас в гостях молдавский композитор Евгений Дога». Но извините меня: я не молдавский композитор, я — композитор из Молдавии. У меня есть масса произведений, которых у моих коллег из Российской Федерации не найти. Одних только романсов на стихи поэтов Серебряного века три тетради. Поэтому я такой же русский человек, как и все остальные.

Он появился на свет в крестьянской семье. Его мама был седьмым ребенком, когда ее отца забрали на Первую мировую войну, откуда он уже не вернулся. Не прошла мимо и Гражданская война. Родню разделил Днестр: одни жили на левом берегу в Советском Союзе, другие — на правом берегу в Румынии. Живущим в Советской стране опасно было иметь знакомства за границей: в 1932 году забрали сестер мамы, в 1937-м — ее единственного брата. И о его судьбе Евгений Дмитриевич до сих пор ничего не знает.

Отец будущего композитора работал в колхозе бригадиром и сутками пропадал в поле. А мать, которая также трудилась в колхозе, все-таки находила время на сына и стремилась привить мальчику любовь к жизни и миру прекрасного. «Мама чаще всего говорила молча, ибо в ее взгляде было столько энергии, столько боли, столько любви, столько нежности, а иногда и упрека, сколько не может вместить даже огромная Галактика, потому, что она сама космична и бесконечна»1. Ее молчаливые уроки, разговор без слов — это был поток неслышных сигналов, который копился в душе будущего композитора и впоследствии перешел в его творения.

Когда мальчику исполнилось семь лет, отца отправили на фронт. Это произошло сразу после того, как днестровский край освободили от немцев. Он был минометчиком, из-за маленького роста его посылали в разведку, он дошел до Венгрии. Евгений Дмитриевич впоследствии нашел людей, которые видели, как отец погиб. Они рассказывали, что разведчиков засекли в тылу врага и обстреляли из миномета. На плечах у двадцатидевятилетней вдовы остался сын и ее мать, бабушка мальчика. В голодное послевоенное время она спасала Женю и бабушку, выменивая на оставшиеся вещи горстку зерна, пшена, кукурузы. По словам Евгения Дмитриевича, это придало всей его жизни глубокий оптимизм.

Смышленого паренька тянуло к неизвестному, непонятному. Когда в сельский клуб села Мокра приехал оркестр, Женя следил за тем, как контрабасист двигал «палочкой», потом подкрадывался к нему и прикасался к инструменту. Не отрывал взгляда от скрипача, орудовавшего смычком. Ему все казалось в диковинку и магнитом притягивало к себе. Как рождается звук? Как звуки собираются в мелодию? Вот что захватывало сознание мальчика.

После окончания в Мокре семилетней школы, он направляется в Кишинев поступать в музыкальное училище. Два года он проходил на занятия босиком. Мама купила ему резиновые сапоги, но их украли.

С упоением он постигал мир музыки. И поныне добрым словом вспоминает Дога библиотекаря училища — она открыла ему мир книги; учителя игры на виолончели. Видимо, они разглядели в нем незаурядное дарование и всею душою помогали.

В годы учебы Женя жил в подвале и радовался, когда получал стипендию 140 рублей. Их можно было разделить на четыре части — по 25 рублей на неделю. По тем временам это была ничтожная сумма. Остальная часть стипендии шла на общежитие, профсоюз. Он был счастлив, обладая такими деньгами, потому что другой жизни не знал.

Дога играл в местном ансамбле на контрабасе, его даже записывали на радио, приглашали в театр исполнить партию на виолончели. Он уже мог позволить себе пойти на «толкучку» и купить что-нибудь из модной одежды. Но неожиданно проявился паралич левой руки и помешал осуществлению его мечты: стать музыкантом-исполнителем.

Женя не сдался — второй раз поступил в консерваторию и стал изучать теорию музыки, осваивать искусство дирижера. И вот его песня прозвучала со сцены на концерте. Ее исполнила знаменитая впоследствии певица Мария Биешу. Вскоре сам Эмиль Лотяну заинтересовался молодым композитором и пригласил его писать музыку к своим кинолентам.

Догу поглотили годы самоотверженного, вдохновенного труда. Он постоянно занят новым делом, увлечен новой идеей. Музыка к фильмам на киностудиях «Мосфильм», «Молдова-фильм», «Ленфильм», Свердловской и Одесской киностудиях. Концерты в самых больших залах Советского Союза. Его музыка звучала на открытии «Олимпиады-80», а не так давно — на «Олимпиаде-2014».

На стене в квартире композитора не висит ни одного диплома, ни одной награды, которых у Евгения Дмитриевича сотни. Только скромный фотопортрет мамы. Вот что он еще написал в эссе о ней:

«Прошло уже столько лет с тех пор, как не стало мамы, но я и сегодня ощущаю на своих щеках тепло маминых губ, вижу ее воспаленные и увлажненные от радости глаза, ее теплые мягкие руки, которые обнимали и нежно ласкали.

Не могу объяснить эту мою мощную связь с мамой или мамину со мной. Кто и что определило вещи таким образом, что она стала для меня истинной точкой опоры, наивысшим стимулом жизни и всего моего творчества? Я был для нее и наивысшим воплощением любви, смысла ее жизни.

С уходом из жизни мамы я потерял Свет в своей музыке. Мне показалось, что мрак навсегда завладел мной, и лишь много лет спустя я вернулся к образу матери, той, что не сдавалась перед черными тучами, той, что смотрела вперед в направлении к Солнцу, той, что так любила жизнь и так страстно хотела научить верить и меня в эту любовь. <…> Мама была для меня тайной. С этой тайной она ушла в иной мир. В день моего рождения. Помню, как в Москве на очередном съезде композиторов кто-то подходит ко мне и тихо, запутываясь в словах, сообщает на ухо, что позвонили из Кишинева и сообщили, что умерла моя мама. Я думаю, что медики-анатомы не смогли бы определить состояние не только нервной системы, но и перемещение в этот момент всех моих органов. К вечеру я уже прилетел в Кишинев. На улице бушевала снежная буря, которую не помнили даже самые видавшие в своей жизни зимы. Смотрю, а на фортепиано лежит листок бумаги с каким-то напечатанным стихотворением. Читаю и ужасаюсь, — стихотворение на смерть мамы без подписи автора. Спрашиваю своих домашних: кто принес его? Никто не помнит, чтобы кто-нибудь принес что-нибудь подобное. По стилю узнаю автора, моего большого творческого соратника Григория Виеру. До утра, когда я собирался поехать в село Мокра к маме, было еще много времени, и я сел за пианино. Сквозь слезы я еле-еле укладывал ноты на нотную бумагу. Это вылилось в песню-реквием, которую буквально через несколько дней блестяще исполнила замечательная певица».

Только человеку с очень тонкой душой под силу такие ощущения связи с матерью.

Евгений Дога рассказывает: «В свое время я много ездил — юг, Заполярье, Сибирь. И не припомню такого случая в России, чтобы в зале не было людей. Вот Дом культуры в селе Хохол под Воронежем — битком народу. Чем меня привлекает эта земля? Она очень похожа на молдавские села, молдавские — такие же хлебосольные. Потому что чернозем там и там. И люди еще не разучились работать на земле — и очень богаты духовно.

Это как дерево, которое стоит корнями в землю. Корни у него не в воздухе, не в небесах, а в земле. Вот люди, которые близки корнями к этой земле, они подобны плодоносному дереву. Вот те, которых отрывает от этих корней, вот такие люди не занимаются духовным развитием. А что значит корни? Для дерева земля и дождь. А для людей — это духовная пища».

У Евгения Дмитриевича сердечное отношение к русской музыке — и особенно народной: «Вообще, русский фольклор для меня — еще одно окно в музыкальный мир. Я пытаюсь свои корни пустить и в эту почву. Потому что здесь одна и та же эмоциональная подпитка. Движение, частота, человеческое присутствие в русских песнях, и особенно в протяжных — чья-то судьба и стремление к выходу на просторы, к свободе, то, что присуще любому нормальному человеку. Они удивительно гибкие. Почему протяжные? Потому что во времени протяжность звуков есть возможность сопереживать, есть возможность настроиться. Тут и характер людей. Я, например, восхищаюсь всегда парочками, которые молча сидят на скамейке и друг на друга смотрят. Вот, где высочайшая форма общения. А форма протяжности в хоровых пениях? Там кто-то запевает, начало задает. Это позволяет прислушаться. Один запевает, а остальные прислушиваются и настраивают свои внутренние органы — на эту повесть, на этот рассказ, на эту историю, которую начинает запевала, на этот тон. И они начинают подпевать… Это потрясающе!»

Евгений Дмитриевич по своей остро чувствующей натуре не может пройти мимо того, на что другой не обратит внимание. Боль другого воспринимается им как личная: «Вот я, сколько лет слышу: Василий Степанович2 вынашивает то один, то другой план, и все связано с воронежской землей. А осуществить никак не может…» Я соглашаюсь: у нас под спудом лежит сценарий о юности художника Крамского, о той же Хохольской земле.

«Многое проясняется, если ты человек думающий. Мне кажется, что сегодня у некоторых людей просто очерствели мозги. И я не могу понять, когда с ними происходит эта трансформация. Все мы учимся в одних школах, по одним и тем же учебникам, а потом что-то происходит. Мы остаемся теми же, в рамках тех нравственных норм, которые мы получили в школе и в семье, а часть наших одноклассников или однокурсников вдруг становятся другими. Что случилось, причем моментально? К ним уже не достучаться, они ездят на машинах с затемненными стеклами на бешеных скоростях.

Есть две формы нашего присутствия в этом мире: одна физическая, а другая духовная. Вот, скажем, когда швея шьет и видны страшные швы, это очень плохой мастер. Для того и придумали утюг, чтобы можно было швы заглаживать. И мне кажется, какой-то утюг прошелся и заглаживал эти образующиеся швы между нами, нашим прошлым, нашей культурой и будущими поколениями. Чтобы они пришли не на голое место, а на ту почву, которая произвела на свет их родителей. Раньше стремились под одной крышей жить вовсе не потому, что не могли построить себе отдельный дом: такой уклад был, и передавалась вот эта эстафета не наставлениями. Конечно, сейчас другие условия, но крыша духовная должна быть общая, она призвана всех нас объединять. Ее нужно даже не строить — важно хотя бы сохранить то, что есть. К великому сожалению, ее мало кто замечает и мало кто соглашается с тем, что она существует. И я очень хотел бы находиться под этой духовной крышей в гармонии и согласии».

В апреле 2016 года на вечере в ЦДРИ Евгения Догу спросили, над чем он сейчас работает:

— Я четвертый год работаю над циклом «Диалоги любви». Потому что главным стержнем нашего бытия является любовь. Я уже показывал часть этой музыки в Большом зале консерватории с оркестром и с хором. Надеюсь в следующем году это осуществить в Царицыно на открытом воздухе. Я уже проделал это в Яссах, Кишиневе, Бухаресте. Не нужно покупать билеты — придут те, которые захотят, а не те, которые могут. Это разная публика, и я пишу как раз для тех, кто придет без билета. У меня музыка, которой тесновато в четырех стенах!

1 Из эссе в книге: Евгений Дога. Не оставляйте матерей одних… Произведения для голоса и фортепиано — СПб, 2012.

2 Кинорежиссер Василий Панин.