Обрывки памяти
- 06.04.2017
НЕУЖЕЛИ ОНИ ВЫЖИЛИ?
Лошадь умирала. Ее ноздри судорожно втягивали воздух, ребра под кожей перекатывались волнами. Грива, слипшаяся от грязи, падала на морду и скрывала вращающиеся в агонии глазные яблоки. Копыта по инерции еще изредка молотили воздух, перемешивая талую воду с болотной жижей. Полозья саней, из которых выпрягли умирающую лошадь, медленно оседали в грязь, и было непонятно, как животное тащило их все это время.
Начавшееся в суровые морозы наступление затянулось, потом провалилось, потом обернулось катастрофой и окружением. Ростепель заставила оказавшихся в «мешке» солдат выбираться из этого ада Волховских болот в валенках и тяжелых зимних полушубках. Снабжение с «Большой землей» практически прекратилось, и окруженцы страдали от жестокой нехватки продовольствия и боеприпасов. Даже самые бодрые и неутомимые нередко впадали в отчаяние, но все же продолжали упорно стремиться в сторону восхода солнца, помня, что они вышли оттуда и там еще остался непокоренный врагом кусок родины. Страдая от атак и налетов неприятеля, от ран, которые некому было лечить, от голода, который некому было утолить, они штурмовали позиции противника, находя успокоение от всех злосчастий этой трижды проклятой, никому не нужной жизни под пулеметным дождем врага.
В санях лежали трое. Каждый со своей жизнью, своей судьбой и своей раной. А ездовой, стоя подле саней, боролся с острым соблазном не поддаться душевной слабости. Он знал двоих. Они были из его роты. Вот сверстник его — Колычев, сын героя революции, погибшего на фронтах гражданской войны. Он никогда не видел своего отца, так как мать родила его, когда того уже убили. Колычев — неплохой малый, добрый и отзывчивый, но городской и ко многим тяготам походной жизни не приспособленный. Особенно тяжело ему давалось ходить на морозе в туалет. Теперь ему вообще ходить не скоро придется, тяжелый осколок от бомбы раздробил парню левую ступню. А подбородка у него, казалось, не существовало, нижняя челюсть плавно перетекала в шею. От этого вид он имел весьма непривлекательный.
Второй — пожилой, почти уже старик, а после нынешней заварухи и раны вовсе выглядевший скверно, лесоруб из Вятского края, Трегубов. Вроде бы он воевал еще на той, первой, войне с немцами. Вчера через тело его прошли три пули, но держится старик молодцом, не скулит, в отличие от Колычева, лишь печально смотрит из-под резко обозначенных надбровных дуг, да, покашляв, сплевывает розовую пену, зачастую попадая себе на шинель.
Третий же был из другого батальона, но о нем ходили легенды на весь полк. Говорили, что у него хранится на шнурке порядка двух десятков именных немецких жетонов. Подобно тому, как некогда краснокожие индейцы снимали скальпы с поверженных ими врагов, этот снимал с немцев армейские жетоны. Знающие люди утверждали, что это лишь жетоны тех, кого он убил в рукопашной, да и то далеко не все — не каждый раз удается отыскать под формой немца заветный трофей, особенно в пылу боя. Еще одна легенда была связана с отсутствием у него шести зубов в левой части рта. Согласно общепринятой полковой версии, в сорок первом, выходя из окружения под Вязьмой, он выносил с собой раненого друга, а когда получил по пуле в обе руки, то несколько километров тащил товарища, вцепившись зубами в его воротник. После того зубы, как видно, расшатались и выпали. На вид ему было немногим за тридцать. Лежа на спине, он задрал заросший светлой щетиной подбородок к небу, уставившись пустым взором в одну точку. Под его забинтованной грудью угадывались бугры твердых мышц. Фамилия солдата была Долгих.
«Как же мне быть?» — думал ездовой, глядя на умирающую лошадь и медленно тонущие в болоте сани.
В небе противно загудело, и Долгих приподнял голову, шаря глазами по облакам. Заметив «раму», он молча махнул ездовому, указывая на могучую ель, под ветвями которой тот должен был укрыться. Секунду поколебавшись, ездовой бросился под надежное укрытие елового лапника. «Рама» медленно плыла в вышине. Из брюха ее вылетел ворох бумажек. Шелестящее облако опустилось на болото, и несколько листков упало на раненых.
— Эй, Борзухин! — позвал ездового Колычев. — Вылезай. Это их агитка. Стрелять не будут.
Борзухин выбрался из-под ели. Колычев изучал несколько листовок. Трегубов скосил на него взгляд и тихо сказал:
— Лучше б табачку скинули, а то бумажек этих уже чертова прорва…
— Чего там нового сегодня? — поинтересовался Борзухин.
Колычев протянул ему листовку. На ней немецкий повар, в фартуке и с поварешкой в руке, зазывал: «Русские солдаты! Обед готов и давно ждет вас!»
— Ишь, как грамотно в плен приглашают! — прокомментировал листовку Борзухин.
— А ты про это меньше думай! — сердито отозвался Долгих.
— Да я про это вообще не думаю, — стал оправдываться ездовой. Немного выждав, он добавил: — Я вот решил на разведку сходить.
— Ходят на хрен. А идут в разведку, — все также сердито перебил его Долгих.
— Схожу вот, — не обиделся на него Борзухин. — Может, встречу кого из нашего батальона, помочь попрошу.
Трегубов и Долгих молчали, и только в глазах Колычева засветились признаки туманной надежды. Жажда жизни заслоняла в нем здравый смысл, настырно бубнивший: кому вы нужны в этом кишащем смертью лесу?
Борзухин специально не пошел на восток, демонстративно. Он не хотел, чтобы они подумали, будто он бросил их и спасается сам. Борзухин пошел туда, откуда они выехали сегодня утром. Где-то слева отдаленно грохнул одиночный орудийный выстрел. Похоже, очередная советская группа пошла на прорыв. Бой шел далеко, выстрелов стрелкового оружия было не слыхать. В небе над головой что-то зачихало, забулькало. Тихоходный советский биплан прошелестел над еловыми макушками, скрываясь за стеной деревьев. Взрыва не последовало. Борзухин заторопился вперед, зная, что бипланы выполняют миссию доставки продуктов для окруженной армии. Когда он прибежал к месту падения «кукурузника», машина уже была облеплена солдатами. Биплан застрял меж стволами деревьев, зацепившись крыльями за толстые ветки. Солдаты с руганью и проклятиями карабкались по стволам и сучьям, некоторые уже влезли на фюзеляж и выбрасывали из самолета мешки с едой. Невдалеке от биплана на земле растянулся пилот. По выбившейся из-под кожаного шлема длинной челке нетрудно было установить, что это девушка.
— Гнатюк! — крикнул один солдат, проворно потрошивший мешок финкой, другому. — Погляди, жива она там?
— Чего глядеть-то, — отозвался дистрофичного вида солдат, распихивая по карманам шинели сухари. — Мертвая, поди.
— Тогда револьвер ее захвати, — продолжал первый, — и планшетку.
— Братки, поделитесь, — подскочил с вытянутой ладонью к ним Борзухин.
— Чем делиться-то? Чем? — завопил на него дистрофик. — Сами с голодухи помираем!
— Да вот же у вас…
— Чеши отсюда, парень, — влез между ними солдат, потрошивший до этого мешок, и пихнул Борзухина в спину, успев, однако, вложить в его ладонь сухарь и кубик рафинада.
Борзухин набросился на еду, а солдаты, вычистив самолет, скрылись за деревьями. Проглотив пищу, ездовой ощутил прилив еще большего голода, раздраженного этими крохами. Обхватив себя рукой поперек живота, Борзухин брел по лесу, как в бреду. То тут, то там он натыкался на трупы, вытянутые в струну или согнутые дугой, застывшие в корчах или свернувшиеся в позу эмбриона. Борзухин огляделся. Это был явно чей-то санбат. В палатках поместилось не более полусотни бойцов. Остальных складывали под деревьями на землю, а в лучшем варианте на носилках. В беспамятстве Борзухин шарил по карманам и вещевым мешкам трупов. В одном солдатском сидоре обозначился цилиндрический контур. Нервно развязав узел сидора, ездовой выхватил из него жестянку мясных консервов. Из глотки Борзухина вырвался обрадованно-жалостливый вскрик. Банка в середине была насквозь пробита пулей. Вцепившись в пулевое отверстие зубами, он стал рвать банку и тут же почувствовал, как они с треском крошатся. Изранив губы и пальцы об острые края жестянки, Борзухин торопливо доставал из нее застывшие куски жирной тушенки и поедал их вместе с собственной кровью. Когда консервы были съедены, а со стенок банки тщательно собран пальцем весь жир, солдат заметил, что туманная пелена в глазах растворилась, и резь в животе поутихла.
— Оставь трошки, браток, — услышал Борзухин за спиной.
На ездового с санитарных носилок глядели заполненные до краев печалью мутные глаза. Борзухину показалось, что это ему мнится, но труп, только что обобранный им, на самом деле слабо шевелил почерневшими мертвыми пальцами и жалобно водил зрачками. Отбросив пустую банку, Борзухин с протяжным воплем бросился напролом через ельник. «Как же так? Жив ли он был на самом деле или это у меня галлюцинация с голоду? Может, вернуться за ним? Что толку помогать тем троим, если этого оставил? Ах, да всем ведь все одно не поможешь! Прости, браток, за тушенку… тебя она не спасла бы, а я, глядишь, еще выдюжу…»
До слуха Борзухина донесся неопределенный гул. Полагая, что галлюцинация из видимой перешла в слуховую, ездовой помотал головой. Гул сменился каким-то свистом, больше всего походящим на свист ветра в печной трубе. Идя на эти звуки, Борзухин снова встретил русских солдат. Несколько человек их стояло над трупом офицера с капитанскими петлицами. Рядом была вырыта неглубокая могила, на дне которой виднелась мутная вода. Перед могилой на коленях сидел боец с лицом коренного жителя Сибири. Это его глотка извергала непонятные звуки. Закрыв узкие щелки глаз, якут, а может, тунгус, раскачивался в такт национальной песне.
— Чего это? — спросил Борзухин у солдат.
— Комроты нашего отпевает, — ответили ему.
— А почему он? — не понимал Борзухин.
— Да среди нас никто молитвы не знает, вот Айхал и решил по-своему проводить.
— Так, может, и не надо отпевать? — не унимался ездовой. — Капитан-то партийный был?
Ему ничего не ответили. Сибирский житель тем временем достал из-за пазухи деревянного божка величиной с указательный палец и, держа его перед губами, стал что-то нашептывать. Затем сделал знак своим товарищам и те опустили тело офицера на дно водянистой ямы. А якут (или эвенк?), округлив губы, снова наполнил окрестность звуком завывающего ветра в печной трубе.
К вечеру Борзухин вернулся на болото. Сани, за то время, пока он бродил по лесу, еще глубже провалились в жижу, а над трупом лошади склонилось несколько спин в солдатских шинелях. Незнакомые бойцы, не ободрав с лошади шкуры, резали тушу ножами и рубили пехотными лопатками. Другие тащили сухие ветки и мох, поджигали трут и правили костерок. Некоторое время Борзухин молча смотрел на них, затем произнес:
— Дохлятина ведь…
— Жрать охота! — коротко бросил один из солдат.
Насаживая куски конины на граненые кончики штыков от трехлинеек, они толпились у огня и, не дождавшись, пока мясо прожарится, рвали зубами едва подрумянившиеся мышцы мертвой лошади. Понимая всю безнадежность своего вопроса, Борзухин все же сказал:
— Может, раненых мне поможете донести?..
— Куда?
— Ну, до линии фронта.
— А где она, линия эта? Ты знаешь?
— Ходим з намы, хлопец, — сказал солдат с длинными усами. — Глядышь, оно ладнише буде. Ранетых все равно в пазуху не поскладаешь.
Ездовой не смотрел на сани, где лежали его однополчане, ему было стыдно за слова, сказанные при них этим усачом. Но еще больше ему было стыдно за свои мысли. С какой радостью он бы присоединился к этим незнакомым бойцам и ушел вместе с ними.
— Борзухин! — раздалось от саней. По голосу это вроде бы был Долгих. Ездовой неторопливо подошел к раненым, блуждая взглядом то по сторонам, то у себя под ногами.
— Иди с ними. На нас не смотри. Я все равно уж не жилец. Да и остальные, — коротко бросал Долгих.
— Ступай, сынок, — вставил Трегубов. — Вот возьми только, если дойдешь вдруг, адресок здесь, напиши старухе моей.
Борзухин взял из рук Трегубова бережно завернутую в тряпицу красноармейскую книжку и с нею несколько солдатских треугольников. Еще Трегубов полез в карман шинели и достал из него значок «Отличный артиллерист».
— Вот и его, если сможешь, передай. Детям в память. С той войны-то у меня «Егорий» с медалькой дома остались, а на этой вот только успел значок заработать.
Колычев ничего не говорил. Он с головой укрылся шинелью и, кажется, тихо плакал под нею. Борзухин хотел было сказать что-нибудь ободряющее для солдат или оправдательное для себя, но так и не сказал.
Над болотом опускались весенние сумерки. Солдаты торопливо доедали свою пищу, на ходу распихивали сырую конину по карманам и цепочкой утекали в лес. Борзухин пристроился в хвост колонны. Навскидку в ней было не больше десятка человек.
Когда спины последних солдат скрылись за елками, Трегубов сказал:
— Не хнычь, парень. Что ж, если нам пропадать, так и ездового с собой тащить? Не дело это.
Колычев показал из-под шинели свое некрасивое, заплаканное лицо.
— Борзухин вернется, — сказал он слабым голосом. — Вот увидите…
— Да что толку-то? — возразил ему Долгих. — К утру нас болото сожрет. Видишь, как сани садятся?
— Да, в болоте неприятно гибнуть, — подал голос Трегубов. — Вот я слышал, какая смерть есть сладкая. Говорят, когда замерзает человек, дюже спать охота. Вот так заснул бы — и на небесах. Красота.
— Смерти сладкой не бывает, — мрачно заметил Долгих. — Она, падла, всегда горькая…
Борзухин тем временем вышел с другими солдатами к околице какой-то деревни. Тишина вокруг нее и темень в окнах изб заставила солдат предположить, что население деревню покинуло, и она никем не занята. После недолгого совещания решили: не разделяясь, пойти в крайнюю избу и заночевать. Без лишнего шума бойцы пробрались через огород к дому. Постояв немного у порога и не заметив ничего подозрительного, солдат с длинными усами подошел к двери и подергал ее. Дверь оказалась незапертой. В избу прошел усач, за ним еще двое, за ними Борзухин. В доме было непроглядно темно, однако пахло человеческим теплом и несвежими портянками. Кто-то из солдат наступил на пустое жестяное ведро, и оно отчаянно зазвенело. Из соседней комнаты раздалось недовольное сонное бормотание:
— Was zur H lle? Seien Sie weg! Hier, ohne dass Sie wenig Platz1…
На секунду в доме повисла мертвая тишина, но тут кто-то из спутников Борзухина демонстративно громко произнес:
— Jungs! Dieses Haus bereits belegt ist, gehen wir schauen f r mich die andere Nacht2.
И тут же принялся выталкивать замешкавшихся и растерянных товарищей вон из избы. На улице среди солдат уже ходил тревожный шепот: «Немцы! В избе немцы! В деревне немцы!».
— Русанов, ты откуда так немецкий знаешь? — спросил кто-то.
— Воронежская гимназия, — ответил солдат. — Не думал, что когда-нибудь язык мне жизнь спасет. Спасибо «царю-батюшке» за образование…
— Деревню надо обойти! К черту деревню! В лесу спокойнее! — послышались голоса в отряде.
Борзухин хотел было последовать за солдатами, рванувшими через огород опять к лесу, но в сарае раздался какой-то шум, привлекший его внимание. То фырчала лошадь. Борзухин мгновенно покрылся горячей испариной. Увести коней из-под самого носа у фашистов — дерзновенный план. Дрожащими руками ездовой открыл в сарае створку ворот. Во тьме едва угадывались очертания предметов. Лошадей здесь было несколько. Нащупав руками шею ближнего коня, Борзухин гладил ее некоторое время, приговаривая:
— Не бойся, не бойся, я свой. Ты, небось, сам-то русский? Из советского колхоза забранный. Али из семьи крестьянской. Не бойся, Мальчик, не бойся.
Чиркнув спичкой, ездовой заметил висящую на столбе сбрую. Седел почему-то нигде не было. В спешке взнуздав двух коней, Борзухин торопливо вывел их на улицу, затем влез на неоседланную спину одного из них, и пустил его шагом к лесу. Когда ветви первых деревьев скрыли его от деревни, ездовой облегченно вздохнул. Колющие холодом апрельские звезды освещали ему путь. То тут, то там мелькали белизной в темноте стволы молодых осинок и тополей. Видать здесь прошел не один десяток оголодавших бойцов. Кора с деревьев была содрана на высоту человеческого роста, и, казалось, деревья стыдливо прятали свои оголенные тельца за еловым лапником.
«Вот Колычев обрадуется! Уже и не ждут меня в этой трясине увидеть. Только не помер бы никто», — размышлял ездовой дорогою.
В темноте сани с ранеными было не так-то просто и отыскать. Борзухин принялся выкрикивать фамилии бойцов. Не сразу до него донесся отчаянно-радостный отклик Колычева. Саней под ранеными не оказалось, они полностью скрылись в трясине, а Долгих с Колычевым, опершись на локти, держали голову Трегубова над жижей, чтобы тот не захлебнулся. Борзухин продел уздечку одной из лошадей в свой солдатский ремень, понимая, что конь в случае чего поможет ему выбраться, и стал вытаскивать раненых по одному. Ноги по колено уходили в трясину, но, благо, подошвы сапог упирались в твердую поверхность утонувших саней. Когда все трое лежали на твердой почве, Борзухин сходил в лес и принес оттуда четыре подходящих оглобли. Из залепленных грязью шинелей и оглоблей он смастерил две волокуши, на которые и уложил Долгих и Трегубова. Колычеву помог забраться на спину коня, взял уздечки в обе руки и смело зашагал на восток.
Весь следующий день и половину ночи он, почти не останавливаясь, провел в пути. Прикорнув на несколько часов и дав отдохнуть лошадям и товарищам, Борзухин перед рассветом снова ринулся к предполагаемой линии фронта. Раненые чувствовали себя совсем плохо. Особенно нелегко приходилось Трегубову. Дорогой его растрясло, он потерял много крови, постоянно сползал с неудобной волокуши, и оставалось непонятным, как в нем вообще еще держится капля жизни.
В то время, когда темнота стала редеть и начались предрассветные сумерки, за спиной ездового и его товарищей послышалась далекая стрельба. Солдаты подумали, что это, скорее всего, еще одна толпа окруженцев наткнулась на немцев, и каждый из них решил про себя, что им никогда не перейти через линию вражеской обороны, которой фашисты отгородили нашу Ударную армию от своего фронта. На самом же деле им уже повезло. Ночью они пересекли еще не четкий и не совсем обозначившийся немецкий фронтовой рубеж.
— Стой! Кто идет? — услышали они бдительный голос часового и не поверили своим ушам.
— Это мы, браток! Свои! — выкрикнул Борзухин после некоторого замешательства.
— Вижу теперь, что свои, — ответил часовой, показавшись из своего окопчика. — Неужто из окружения?
— А то как же ж?! — радовался ездовой. — У меня трое раненых, им помощь срочную надо.
— Шлепай дальше, там наши их в тыл отправят.
Воодушевление накрыло Борзухина с головой и как рукой сняло трехпудовую усталость. А навстречу ему из окопов уже бежали солдаты.
— Гляди, гляди, окруженцы!
— Ишь, бедолаги, натерпелись…
— Двуколку сюда санитарную, живо!
Солдаты ссадили с коня Колычева, взяли на руки Долгих и Трегубова, хлопали по плечам Борзухина, совали ему в губы чинарик, пожимали руку, жалели и хвалили. Из землянки прибежал заспанный лейтенант лет двадцати.
— Куда вы этих предателей волокете? — строго спросил он, указывая на раненых.
— Да какие они предатели, товарищ лейтенант? — возразил кто-то из солдат. — Это ж наши ребята, из окружения пробились.
— «Наши ребята» в плен не сдаются! — резко оборвал офицер.
— Мы в плену не были! — закричал Борзухин. — Вон у нас и оружие у всех! Я специально на болоте не кинул, сохранил.
— Да чего ты привязался, лейтенант? — выскочил вперед один из бойцов. — Ребята с оружием вышли, с документами, раненые вон все. Какие к черту предатели?
— Молчать, Сидоренко! А то прикажу арестовать за неподчинение! — кипятился лейтенант. — В Особый отдел их всех! И раненых, и не раненых.
— Гляди, лейтенант, — молвил кто-то негромко из солдатской гущи. — Пули ведь не только в бою летают. На «кукушку» спишем и концы в воду…
— Угрожать вздумали?! — свирепел юнец в лейтенантских петлицах, крутя головой из стороны в сторону. — Кто грозится там?
Солдаты угрюмо молчали.
— Делайте что хотите, — внезапно сдался лейтенант.
Борзухин догнал солдат, которые уносили в тыл его раненых товарищей. Достав из кармана документы и значок, он вложил их в шершавую ладонь Трегубова.
— Вот теперь сам жене своей напишешь.
Трегубов не смог ничего ответить, а лишь прикрыл глаза, соглашаясь с ним.
— Слышь, Борзухин! — позвал Долгих. — А я поначалу подумал, что ты фраер дешевый. Но теперь-то вижу — ухарь. Скажи ребятам, чтоб адресок почты полевой черкнули. Ты, небось, теперь здесь у них останешься, я тебе напишу из госпиталя.
У ездового аж кончики ушей загорелись от такой похвалы. Сам Долгих, легенда батальона, если не полка, дружбу предлагает!
— А я знал, что ты вернешься! — горячо говорил Колычев, крепко сжимая ладонь Борзухина в своих руках. — Я знал…
ОБРЫВКИ ПАМЯТИ
Зайдя в прихожую, я сразу почувствовал тот специфический запах, который вживается во все дома, где живут люди старше семидесяти. В комнатах порядок, да и сам человек выглядит вполне опрятно, однако запах этот, как неизменный спутник старости, поселяется в жилищах пожилых.
— Милости прошу! — бодро встречал меня старик у дверей. — Я по телефону не понял сначала, кто ты такой, только после того как мать свою назвал… теперь-то вижу, похож на Наталью Александровну. Чернявый. Их кровь, тереховская.
Произнося это, старец брал меня за подбородок, словно незрячий, ощупывал лицо и заботливо, даже по-отечески проводил большим пальцем по моим бровям. Затем, развернувшись, он побрел внутрь комнат, а я последовал за ним, через слово различая его бормотание:
— Вишь, хожу плохо, — опираясь на палку, говорил он. — Ноги совсем отказывают, не носят. Раны вздумали через шестьдесят пять лет открыться.
«Это ж какие раны? — думал я про себя. — Неужели те самые? Жуть. Аж не верится. Так давно, кажется нам, поколению, выросшему без войны, была эта самая война. А тут живой ее участник».
— Никому не нужный стал, — продолжал бормотать старик, усевшись на диван. — Встанешь с утра, слоняешься все сутки из угла в угол…
— Я к вам вот по какому вопросу, — прервал я его размышления. — Расскажите мне, пожалуйста, о вашем участии в войне.
Чуть заметная ухмылка появилась на лице старика, и тут же он постарался ее спрятать.
— Это ты по поручению школы? К юбилею Победы? — осведомился он.
— Нет, я не от имени и не по поручению, а так… просто… для себя…
— Хм, — уже заметнее ухмыльнулся ветеран.
Он стал скупо и очень кратко пересказывать основные вехи своего боевого пути. Безмолвно и внимательно слушал я, делая небольшие пометки в записной книжке, когда слышал что-нибудь интересное. Увидев, что я извлек блокнот и ставлю в нем пометки, старик снова ухмыльнулся:
— Хм, пишет…
Когда он умолк, я понял, что повествование его на этом окончено, и, честно говоря, огорчился.
— Хорошо, — нарушил паузу я, — но почему вы не рассказали о каком-нибудь интересном случае, который, может быть, запомнился вам на всю жизнь? Комичный или, наоборот, трагичный. То, что я узнал от вас, несомненно, интересно и увлекательно, но для яркости не хватает конкретной истории.
— Какой же тебе случай? — поднял глаза к потолку ветеран, явно что-то припоминая.
— Вот, скажем, как вы орден Красной Звезды получили?
Старик на мгновение задумался.
— В сорок четвертом. Под Ковелем окружили группировку противника. Удачно ликвидировали. За то и получил.
— А как же личное геройство? Ведь чем-то вы отличились?
— Да, в общем-то, ничем… делал что следует, вел себя, как и все остальные.
— У вас на орденской колодке, — указывал я ему на фотографию, где мною в прошлом году были запечатлены несколько ветеранов, — еще один боевой орден. Его за что получили?
— Так на колодке у меня не все, — оживился старик, — был еще орден Славы. А как в госпиталь попал, без сознания был. Гимнастерку сняли, а с ним и орден ушел. Небось санитар какой хапнул… Ага! Вот тебе и случай, только что вспомнился. Возвращался я в пятьдесят втором из Порт-Артура, это уже и японцев разбили, и Чан Кайши от Благовещенска отогнали… В соседнем купе слышу — разговор про наше Белогорье идет. Вышел я, стал в проходе, вижу, гуторят меж собой две женщины. Одна другой: «Ой, у нас, в Белогорье, такие места красивые! Такая природа!» Тут я в разговор встреваю: «Ага, говорю, а особенно красиво, когда от криницы к Кирпичанской горе идешь». Та, что говорила, оборачивается на голос, видит, военный перед нею, вся грудь наградами увешана, она и говорит: «Вы, наверное, нас освобождали?» — «Нет, — отвечаю, — просто жил там. А вы сами будете Ольга Викторовна, учитель по географии?» Она поначалу обалдела от такой моей осведомленности, а потом узнала меня, и стали мы с ней дальше беседовать, земляков обсуждать. Кого куда война пораскидала, про кого-то я рассказал, про кого-то она мне поведала. Ну, как? Годится история?
Я не стал расстраивать его тем, что для очерка этого сюжета мало, и сделал вид, что удовлетворен.
— Ну, хорошо, — сказал я, — тогда разрешите мне напоследок взглянуть на ваши награды и переписать их. Да, и еще, можно ли взглянуть на фронтовые фотографии, если таковые имеются?
Старик поднялся с дивана и прошел к серванту. Открыв его и покопавшись на полках, он извлек пару альбомов и десяток групповых фотографий россыпью. Затем открыл дверку платяного шкафа и, вытащив вешалку с пиджаком, увешанным наградами, выставил его напоказ. Бегло глянув на них и символически перевернув медаль «За отвагу», я машинально прочитал ее серийный номер. Старик тем временем раскрыл один из альбомов и разложил групповые фотографии на столе.
— Вот, гляди, это наш полк собрался для встречи в Запорожье, в шестьдесят седьмом. Тут еще все живы, просто многие не смогли приехать. Гляди, даже ротный наш бодрячком. А это уже семьдесят третий, тридцатилетие освобождения празднуем. Вот встреча восемьдесят пятого года…
Ветеранов на фотографиях с каждым разом становилось меньше, а количество наград на их пиджаках, наоборот, росло. К боевым орденам прибавлялись юбилейные медали, которые советское Министерство обороны штамповало через каждые пять лет к юбилею Победы.
Среди фотографий лежала свернутая атласная лента, похожая на те, что вешают во время свадьбы через плечо «почетному» свату и не менее «почетному» тестю.
— А это что? — спросил я, разворачивая ленту.
— Это мне администрация ихняя вручила.
Развернув ленту, я прочитал: «Почетный житель города Гнивань».
— Ух, ты! Весомо, — восхитился я.
— Ага. Помню: зима, мороз, городишко этот украинский… но, глядишь, не столько город запомнился, как переправа через Буг. Я тогда вторым номером на пулемете стоял. А первым — дружок мой близкий, Юрка.
Старик незаметно унесся мыслями в свое далекое прошлое, а я вновь открыл блокнот и продолжил писать…
…в снежных барханах, наметенных ветром, то там, то здесь прорывались вверх невысокие деревца и высохшие кусты корявого бурьяна. С высотки, отделяющей городок от реки, открывался неширокий мост, за рекой — занесенное снегом поле, а за ним окраина еще не освобожденного от врага хутора. В нем наблюдалось постоянное движение, от некоторых хат поднимался черный дым пожара, рычали моторы танков и бронемашин, слышались резкие крики и команды, отдаваемые на чужом языке.
Один из взводов N-ского полка разгребал снег на вершине высотки и долбил малыми саперными лопатками замерзшую землю.
— В темпе, в темпе, ребятки, — покрикивал на бойцов командир взвода. — Вишь, как зашевелились на том берегу, знамо дело — жди контратаки.
Солдаты торопливо поглядывали на близкий хутор, прислушивались на миг и продолжали копать. В одном из окопов готовил себе позицию пулеметный расчет. Первый номер с ожесточением сек мерзлую землю лопаткой, схватив ее за кончик черенка подобно альпинистскому ледорубу, оставляя после себя неглубокий ров. Второй номер упирал лезвие своей лопатки в пробитую товарищем канавку и, навалившись всем телом, откалывал небольшой кусочек чернозема с травой. Работа кипела яростно и порой из-под лопатки первого вырывались искры, однако дело не спорилось.
— Погода на днях изменится, — отломив еще один кусок земли, сказал второй номер, — потеплеет, наверное.
— Откуда знаешь? — разогнувшись, спросил у него первый.
— Ногу крутит, — ответил второй и, сняв варежку, почесал правую ногу. Потом задрал штанину и заглянул в валенок, где за срезом голенища увидел свою белую голень со шрамом. Ему вспомнилась осень прошлого года. Тогда он шел в атаку и, увидев двух немцев в оставленной врагом траншее, хотел взять их в плен, но потом разглядел, что один из них ранен, а второй, с красным крестом на рукаве, делает ему перевязку. Отвернулся и побежал дальше. Через мгновение он услышал автоматную очередь за спиной и почувствовал, что правая нога его подламывается. Развернувшись на ходу, солдат сорвал с пояса гранату и швырнул ее в немцев. Перед взрывом он еще успел заметить, что автомат поднял раненый, а санитар все так же продолжал бинтовать его.
— Да, — отозвался первый номер, — потепление бы не помешало.
— Потеплеет — опять плохо, — не унимался второй. — Вспомни, как в прошлом году по ростепели полковую артиллерию через реку тащили: кобыла по хребет в воде, и мы рядом между льдин мечемся. А из-за потепления и слякоти никто наступление отменять не будет, сам знаешь. Это только немец по лету наступает, а мы — круглый год.
— Что ж за люди такие? Мороз — нам плохо, оттепель — опять нехорошо.
— А кто говорит, что мороз — плохо? Мне нормально.
— Погляжу на тебя, когда мы окопчик свой выкопать не успеем, а немцы к мосту пожалуют. Что ты, интересно, тогда запоешь?
Гудение вражеских машин в хуторе на той стороне Буга стало отдаляться и вскоре совсем стихло. Хутор внешне казался безлюдным, лишь столбы дыма напоминали о недавнем нахождении там фашистов.
— Уходит, что ль, немчура? — спрашивали друг друга солдаты.
— Не отвлекаться! — командовал комвзвода. — Сказано копать, вы и копайте. А маневр — не ваше дело. Главное, мост для наших частей невредимым сохранить, и немца на эту сторону не пустить.
И солдаты копали молча. Молчали, когда вгрызались в промерзший грунт, молчали, когда тащили на позиции тяжелые орудия… Такая уж доля у русского солдата — молча выполнять команды. И бить врага.
Через час окопы были пробиты на полметра в глубину, а мерзлая земля все не заканчивалась. У первого номера зазубрилась лопатка, да и сам он порядочно взмок. Второй номер выбрасывал уже восьмой окурок в снег, а окоп все еще не был готов.
— Гляди, братва! — крикнул кто-то из солдат. — Кажись, ординарец комбатовский скачет.
К высотке несся верховой, поднимая за собой снежную пыль. Взлетев на вершину холма, ординарец прокричал комвзвода:
— Лейтенант! Со своими бойцами — на помощь седьмой роте! Приказ командира батальона!
— А мост? — спросил комвзвода, указав рукой на переправу.
— Приказано оставить здесь только пулеметный расчет. Немцы пошли в наступление, где их не ждали. Сейчас там бой разгорается, туда стягиваются все подразделения.
— Взвод! — прокричал лейтенант. — В маршевую колонну становись!
Пока солдаты покидали свои недорытые окопы, комвзвода подскочил к пулеметному расчету.
— Остаетесь на позиции, — сказал он пулеметчикам. — Сержант Крупенников — за старшего.
— Ну, эт само собой, — с пониманием отозвался первый номер.
— Держи, — протянул комвзвода Крупенникову трофейную ракетницу. — Если навалятся — пали. Постараюсь в беде не оставить. Хотя не знаю, как нам самим сейчас придется…
— Ракета одна только? — спросил второй номер.
— Да, одна. Но у вас, скорее всего, тихо будет. Слышал, что ординарец сказал? На участке седьмой роты каша заваривается.
Взвод ушел на другую позицию, а пулеметный расчет остался на высотке. Солдаты присели в своем неглубоком окопчике, уперевшись спинами друг в друга. Комвзвода рядом нет, кричать на них было некому, кроме того, прорыв на их участке не ожидался, и бойцы расслабились. Вскоре слева от себя они услышали частую стрельбу и каскады разрывов.
— О, кажись, началось, — сказал первый номер.
— Похоже на то, — согласился с ним второй. — Пойду «коней привяжу». У меня всегда перед боем мочевой пузырь начинает работать.
— Так не у нас-то бой, чего ж он тебя тревожит понапрасну.
— За ребят наших волнительно.
Второй пулеметчик выбрался из окопа и стал мочиться в снег. Глядя на простилавшееся за мостом поле, он обнаружил там непонятное шевеление. Вглядевшись в белесую пелену заливного луга, он различил одетого в белый маскировочный костюм человека. Оружие, обувь и каска его тоже были обернуты защитной белой тканью. Он наверняка видел на вершине холма стоявшего русского солдата, но не стрелял, чтобы не обнаружить себя. Второй номер неторопливо и хладнокровно спустился в свой окоп.
— Юрок! Готовь пулемет! — прошептал он тревожно напарнику. — Только тихо. Они к мосту скрытно подбираются.
Напарник молча выкатил пулемет к краю окопа, стараясь не шуметь, заправил ленту и прицелился.
— Где видел, показывай, — бросил он тихо через плечо.
— Вон возле того кусточка, — указал ему товарищ, расположившись справа от пулемета.
Первый номер повел в ту сторону стволом и нажал на гашетку. В поле выросла ровная строчка из снежных фонтанчиков.
— Кажись, попал, — неуверенно сказал Крупенников.
Второй номер всмотрелся в белую муть и увидел контур неподвижно застывшего немца. Через секунду все поле за мостом ощетинилось огоньками выстрелов. До этого молчавшие и подбиравшиеся скрытно к Бугу немцы поняли, что обнаружены. Пули засвистели над окопом пулеметчиков. Первый номер покрепче перехватил пулеметные ручки и остервенело засадил по полю длинной очередью. С губ его слетали яростные ругательства.
— Заткнитесь!.. Заткнитесь!.. — твердил он, но вражеские пули продолжали петь в воздухе. Две или три ударили в железный щиток пулемета, и солдаты невольно пригибали головы. Остаток пулеметной ленты мелькнул перед затвором «максима».
— Давай! Давай еще! — торопил Крупенников напарника, как только пулемет смолк, хотя тот уже споро заправлял новую ленту. Немцы воспользовались минутным затишьем и короткими перебежками пробирались к мосту.
— Что-то маловато их для атаки, — сказал второй номер.
— Это диверсионная группа, — ответил ему первый. — Мост взорвать хотят, чтоб наше наступление сковать. Пали из ракетницы. Может, наши смогут кого-нибудь в помощь прислать.
«Максим» вновь заговорил на косогоре, тем самым прижав немцев к земле. Вскоре из русского окопа взвилась яркая ракета. Второй номер выбросил в снег пустую ракетницу и застрочил из своего автомата, но стрелять ему пришлось недолго — вражеская пуля ударила в деревянное ложе ППШ. Солдат со злостью швырнул сломанный автомат вслед за ракетницей. Щепкой ему перебило указательный палец, а разрывная пуля, разбившись об автоматное ложе, разодрала полушубок и поранила грудь.
— Юра, туда! — указал на цель израненный второй номер. — Кажись, там снайпер засел.
Крупенников чертил стволом дуги и циркуляры, зигзаги и ровные линии, преграждая пулевым потоком подходы к мосту. Вторую ленту «максим» сожрал столь же рьяно, как и первую. И едва напарник Крупенникова перерядил пулемет, как сразу принялся сгребать горстями снег и кидать его на раскаленный кожух «максима». Снег с шипением таял и водою растекался по ребристой поверхности кожуха.
Еще несколько пуль ударились о пулеметный щиток, и Крупенников завалился на бок. Второй номер подумал, что напарник ранен, подполз, чтобы оказать помощь, но, перевернув его, увидел кровавое отверстие на виске сержанта. Вцепившись в ручки пулемета, еще теплые от рук погибшего товарища, он яростно нажимал на гашетку. Глядя в прицельную рамку, чувствовал, как пулеметная дрожь сотрясает его руки, бьет тело и угасает в районе живота.
Охвостье третьей ленты исчезло в пулеметной утробе, и второй номер услышал гудение танков. По противоположному берегу двигались шесть тридцатьчетверок. Немцы тоже заметили их и спешили ретироваться. Второй номер снял с головы ушанку, вытер со лба пот. Танки пересекли поле и скрылись за крайними хатами заречного хутора. На дороге из города показалась пехотная колонна. Солдаты прошли мимо окопа пулеметчиков, проходили по мосту и шагали через поле к хутору.
Второй номер выкатил из окопа пулемет, уложил на дно тело Крупенникова, а к голове его сгреб все отработанные гильзы. В одну из них он вложил краткую записку: «Те, кто найдут этого солдата, знайте — это сержант Крупенников, 1921 г.р., геройски погибший в феврале 1944 года». Запечатал гильзу, обломив в ней кончик карандаша, и засунул ее в нагрудный карман гимнастерки Крупенникова. Взял его красноармейскую книжку и две медали. Завалил окоп кусками мерзлого грунта, сверху присыпав его снегом. В хвосте колонны, тянувшейся к мосту, второй номер увидел свой поредевший взвод. Догнав сослуживцев, он протянул комвзвода документы и награды Крупенникова, и тот взял их молча, ни о чем не спросив.
В следующий раз второму номеру удалось побывать на берегах Южного Буга через двадцать лет. Потратив добрую половину своего отпуска, он долго добивался от местного горисполкома разрешения на поиски могилы своего фронтового друга. Наконец, выбив в военкомате саперную группу, ветеран отправился на берег реки. Но вспомнить то место, где они с Крупенниковым отражали атаку немецкой диверсионной группы, не смог. На помощь пришел саперный металлоискатель, который обнаружил под землей скопление пулеметных гильз. Останки Крупенникова вытащили из окопа и торжественно перезахоронили в центре города. Гильзу с запиской тоже нашли и передали ее в местный школьный музей, где она до сих пор и хранится…
— …А может, уже и не хранится, — тихо закончил старик. Затем, потрогав атласную ленту, добавил: — Кому это сейчас все нужно? Особенно там, — ветеран махнул рукой в неопределенном направлении. — Приедешь туда, а тебе вместо «почетного гражданина», в лучшем случае, в рожу наплюют…
А вот и я все чаще думаю о том, что и у нас нередко любовь и внимание к ветеранам просыпается только в канун майского праздника. Антенны и дворники машин украшаются георгиевскими ленточками (на мой взгляд, не самое удачное место для воинской святыни). Изо всех щелей начинают трубить о героях-освободителях и вспоминают о них, чтобы забыть до следующего мая. Но проходит год, и все меньше остается ветеранов. И мы не успеваем им сказать запоздалые слова своей благодарности.
СНОВА КАВКАЗ
В железнодорожные контейнеры грузили ротные палатки и деревянные поддоны, железные печурки и пирамиды для АКСов, разобранные армейские койки и сейфы с документами. Воинская часть встала с ног на голову и куда-то стремительно переезжала. Ходили слухи, что это обычный полевой выход, но было непонятно, отчего тогда такая спешка. Салабоны осторожно спрашивали у «стариков»: куда едем? Те, со следами снисхождения на лице, отвечали: к чичам. «К чичам?» — «К чичам…», — слышалось меж молодыми. «А что это за чича такая?» — «Чича?» — переспрашивали «дедушки», удивляясь салабонской неграмотности, «Обезьянка такая, стихотворение в детстве читал?»
Наконец бешеная беготня закончилась. Контейнеры были забиты под завязку и опломбированы, ротные казармы стояли пустыми, на их двери навешены замки и наклеены бумажки с печатями. Батальоны выстроены на плацу. Солдаты, изредка переминаясь с ноги на ногу, поправляли ремни вещевых мешков, сдавливающих плечи.
— Смирна-а! — несется над плацем.
Сотни глаз устремлены на одного человека — командира бригады. Сейчас он скажет. Сейчас выяснится, куда уезжает бригада. А может, это, как всегда, очередные учения? Нет, не похоже. Даже на лицах командиров лежит печать общей тревоги. Вот комбриг начал говорить. Черт, к чему эта прелюдия, давай уже короче! Чего-чего? Грузия напала?.. Осетия… Наши миротворцы… Цхинвал… Президент решительно заявил о том, что защитит всех граждан Российской Федерации, даже если они находятся за пределами страны… Теперь ясно. Вот оно. Снова Кавказ. Последних солдат бригада вывела из Чечни в конце две тысячи шестого. В ротах еще можно встретить редкого «контрабаса», который помнит те дни. Теперь опять туда. Какая-то Южная Осетия… Да это даже не территория России! Мы-то здесь при чем?..
Вагоны качает из стороны в сторону. Обгоняя поезда с курортниками, состав мчится на юг. Вот лица гражданских, за шторками плацкартов и купе. Они, конечно, будут возмущены, ведь их поезд задержат на этой крупной узловой станции, а воинский состав железнодорожники пропустят вперед. Ах, господа отдыхающие! Нам бы ваши проблемы. Вы потеряете несколько часов своего отдыха на солнцепеке. А мы? Что мы готовы потерять и чем пожертвовать? Половина из нас до сих пор не сказала своим матерям о том, куда нас направляют. Солдаты все чаще звонят домой. Они торопятся наговориться с родными, пока их телефоны не оказались вне зоны доступа. Скоро они покинут пределы региона, в котором зарегистрированы их sim-карты.
Бойцам раздали по две автоматных гильзы и листки с набранными на компьютере личными данными. Они пришивают смертные медальоны к своим пятнистым кителям и штанам. Тут же неизменные солдатские разговоры:
— Говорят, когда еще снайперская рота была, ею Фашист командовал.
— А сейчас почему ее нет?
— Расформировали.
— Из-за чего?
— Дедовщина была страшная. «Духи» каждый день из бригады в СОЧ3 бежали.
— Не только дедовщина, там и Фашист вещи творил, от которых все вешались. И не только «духи», кстати.
— Ага, я тоже слышал. Вроде как даже строительным степлером десны им пробивал.
— Да чего далеко ходить? Валеру, «контрабаса» из ремроты, все знают? Так ему Фашист в плечо этим степлером скрепку вогнал.
— А я слышал, когда бригада в Чечне была, на боевом выходе один парень Фашиста чуть с СВДешки не завалил. Кто-то заметил вовремя и по стволу саданул.
— Слышь, Фил, а че у тебя за пуля на шее висит?
— Это батя на проводах подарил. Ее у деда моего из ноги в санбате вырезали и на память отдали. Потом батя в ней дырку просверлил и на шнурок повесил. В Афгане полтора года ее с шеи не снимал. А как на дембель пришел, в сервант положил. Братан старшой в армейку уходил, батя ему свое «благословление» на шею повесил. Под Новый год, в двухтысячном, за полгода до дембеля, братана в Грозный перевели. Ничего, дослужил нормально. Вот теперь я этот талисман таскаю. Вернусь домой — для детей своих сохраню.
Откуда-то из глубины вагона послышалась дембельская песня времен первой чеченской войны:
Храброе словечко чиркнуло об лед.
Вспыхнуло сердечко, взвился пулемет.
Хлынули дороги, дрогнули мосты.
Погоди немного, отдохнешь и ты.
С надрывом и хрипотцой, стараясь подражать голосу Летова, солдат повысил тональность и продолжал:
Память моя, память, расскажи о том,
Как мы помирали в небе голубом,
Как мы дожидались, как не дождались,
Как мы не сдавались, как мы не сдались.
Не успела смолкнуть эта песня, как ее сменила следующая. Молодой тенорок солдата выводил на манер казацкого подголоска:
Долгие дороги, длинные пути,
Ехали идеи защищать ребятки,
Пели песни пацаны.
Кто-то по повестке, кто-то потому,
Что отцы и деды ни одну войну
Не жалели живота.
Песня смолкла, и разговоры опять продолжились:
— Говорят, осетины — что даги в девяносто девятом, костьми ложатся, воюют зверски.
— Одно слово — ополченцы.
— Интересно: пиндосы вмешаются или нет?
— Слышали анекдот? По-английски «Грузия» звучит как Джорджия, то есть точно так, как американский штат, откуда родом, кстати, сам Буш. Так вот многие пиндосы были в шоке, когда увидели по ящику, что российские самолеты бомбят Джорджию. Мне ли вам объяснять про познания пиндосов в географии? Об этом вы знаете от Мишки Задорнова.
— Говорят, наши уже выгнали грузин из Осетии. В Цхинвале техники ихней намолотили видимо-невидимо.
— Точно, а мне еще мать по телефону говорила, что наши морячки сторожевик грузинский потопили…
Настроение в солдатских вагонах заметно улучшилось. На смену первой робости и нерешительности пришел легкий боевой азарт, разбавленный патриотическим пылом. Даже «дедушки» заметно подобрели. Они уже меньше раздавали оплеух и затрещин, больше не развлекали себя «пробиванием лося» и знаменитой командой «вспышка с тыла!» Близость походно-полевых условий и тесного контакта с боевым оружием сыграли в этом не последнюю роль.
Но когда перелески сменились бескрайними степями, а вслед за ними за окном поезда обозначились предгорья Кавказа, настроения бойцов опять изменились:
— Эх, ребятки, сидим сейчас, бахвалимся, а на самом деле никто из нас еще не знает: как оно, когда пуля в твою сторону летит. Только-то и «воевали», что на стрельбище…
— Не скажи. По Булыгину стреляли.
— Это когда?
— А помнишь, на полигоне мишень застряла — что-то между катком и рельсом попало. Булыгин тогда еще в учебном центре служил, мишени из фанеры выпиливал, за исправностью следил. Вот его старлей и послал неисправность устранить. А наш ротный не видел этого и следующей тройке бойцов «огонь» скомандовал. Булыгин потом рассказывал — еле успел за бруствер упасть, пули прямо над башкой просвистели.
— Я еще слышал, что чуть «контрабаса» ихнего не ухлопали. Так же точно на стрельбах дело было. «Контрабас» в центральном пункте сидел, на втором этаже, где пульт основной от мишеней находится, и по ходу дела пуля от чего-то отрикошетила, ну и туда к нему прилетела. Посейчас дырка в стекле осталась. А «контрабас», говорят, минут десять со стула встать не мог, как поленом оглоушенный.
— Да чего далеко ходить? Помните, как прошлой осенью нас на ночные стрельбы пригнали? Тогда еще массовая стройка шла.
— Что за стройка?
— Да чего ты? Забыл, что ли? Как в поле на стрельбище лопатами дерн резали и вдоль дороги укладывали.
— Вот сейчас ты сказал, что-то такое вспоминается…
— Ну. Суббота тогда была. Роту нашу на час раньше майор привел, надо было еще в бане свою очередь не пропустить. Никто и подумать не мог, что на стрельбище еще люди остались. Я тогда пальнул раз, вижу — огоньки в поле зажглись. Говорю: «Товарищ майор, на стрельбище кто-то спички палит», а он мне: «Дурак, это ж фонари на мишенях, тебе их специально подсвечивают». А что, я не вижу, что фонари в одном месте горят, а рядом с ними еще что-то? Потом первая тройка свои магазины высадила и оттуда докричаться до нас смогли. Оказывается, седьмая рота к сроку не поспевала свой участок дерном выложить, вот их ротный и оставил до отбоя, в потемках дерн таскать.
— Ты про стройку говоришь, а мне тоже припомнилось. Три дня в прошлом сентябре. Никогда их не забуду. Одиннадцатое, двенадцатое и тринадцатое число. Помните, кореша, дождь тогда трое суток не переставал. Ноги в жижу чуть ли не по срез сапога проваливались. Мы грязные все, мокрые насквозь. Плащ-палатки нам выдали, а что толку от них? И вот недавно момент перед глазами встал: когда мы этот дерн проклятый несем, а он уже и на дерн-то не похож: так, кусок грязи раскисший, с травинками дряблыми. До ужина последние минуты остаются, и, как назло, дождь усилился. «Шакалы» телефоны достали, снимают нас, как животных каких-то.
— Ага, помню, еще с комментариями какими-то, типа «На рисовых полях сборка урожая».
— А меня тогда не это зацепило. Просто непонятно было, ради чего они снимают. А потом, месяца через два, наверное, в ленкомнате со взводным нашим сидели. Он мне это видео как показал — у меня аж мурашки забегали. Даже не верилось, что мы в этом дерьме лазили.
— Вот и я к тому, пацаны, веду. Ежа голой задницей не напугаешь. Мы уж кой-какую хренотень повидали.
Во Владикавказе эшелон разгрузился. Солдаты перетащили содержимое контейнеров в кузова армейских «Уралов», сами пересели «на броню» БМП и БТРов, и машины понесли их через хребты и туннели в Закавказье. Сколько перевидала эта дорога военных? Более двух сотен лет отправляла Россия по ней своих рослых гренадеров, крепких батарейцев и красавцев кавалеристов, чтобы освободить братьев по вере из-под турецкого феодального, национального и религиозного гнета. С развалом Союза эти горы опять надолго наполнились звуками выстрелов, запахами пороха и крови. Россия не ушла отсюда совсем. Практика показала: если в регионе нет некоей третьей стороны со своими миротворцами — мир в этом крае так и не наступит. Полтора десятка лет здесь было относительно спокойно. Но вот «маленький Наполеон»-Саакашвили решил, что Россия достаточно затюкана странами бывшего Союза: эстонцы снесли памятник воину-освободителю, в Риге и Вильнюсе открыто проходят марши бывших эсэсовцев и «лесных братьев», на Украине устанавливают памятники Бандере и жертвам «голодомора». Россия пытается протестовать, но как-то вяло и неактивно. «Русские промолчат и теперь, особенно учитывая поддержку тех, кто стоит за нами…» — наверное, так подумал грузинский президент, и голова его закружилась от предполагаемых успехов. Однако…
Когда броневики солдат катились по пути от Северной Осетии к Южной, Цхинвал был уже под контролем федеральных сил, авангардные десантные подразделения и части осетинской милиции вошли в Гори, а рота морской пехоты заняла главную грузинскую военно-морскую базу Поти.
Перед началом марша солдатам раздали закрепленное оружие, но, самое главное — магазины были набиты боевыми патронами. Отсюда начинался их боевой путь. Только теперь они почувствовали всю серьезность момента. Только теперь, когда снимешь магазин и заглянешь в его утробу. Там торчат, словно зубы крупного хищника, острия патронов в цельнометаллической оболочке и зеленые головки трассеров.
— О, Скоблик, глянь, мой ствол в «Чехии» был!
— С чего ты взял?
— Да вот на магазине нацарапано: «Чечня–2002».
— Так это магазин был, а не автомат.
— Бурый, а правда, что у каждой СВД свое имя есть?
— Есть. Говорят, это в «Чехии» им каждый снайпер имя своей девушки дал.
— Ну и как твою зовут?
— Рита.
— А мой Петруха меня никогда не подводит! — обнял другой солдат свой автомат с откидным прикладом.
— Мне вот батя случай рассказывал, как его в армейке чуть не грохнули.
— Гонит твой батя.
— Че сразу гонит? Ты послушай. В ночь перед стрельбами с одной высотки бурей макет танка смело. А командира танка, на котором и мой батя служил, угораздило диспозицию спутать. Прямо на место этого макета и выехали. Ну, а те, кому по макету стрелять положено, разницы из-за расстояния вообще не заметили. Хорошо, что хоть не особо меткие оказались. Батя говорит, снарядом с башни ДШК снесло. Лейтенант в эфире матом как загнет: «Куда долбите?! Прекратить огонь!» И позывной свой называет.
— Да, в армии балбесов всегда хватало…
Колонна тащилась по горному серпантину, иногда ныряла в туннели, взбиралась по резким изгибам ввысь и солдаты завороженно трогали руками облака. По рядам, от машины к машине, пробежало тревожное: «Мы уже не в России…»
В небе вырастали шлейфы черного дыма и копоти. Что это? Уже Цхинвал? Нет, это осетины жгут дома грузинских семей, вывезенных на автобусах правительством Грузии за три дня до начала войны. Обратно путь грузинским семьям отныне заказан.
Чем дальше, тем чаще стали попадаться обгорелые остовы легковушек, с почерневшими трупами внутри — несчастные жители Цхинвала, старающиеся покинуть свой город и затаиться на время конфликта в деревнях. Многие из них погибли от грузинских снарядов и бомб. В лесных чащах, покрывавших склоны гор, заметны были огромные проплешины, оставленные бомбами грузинских штурмовиков и бомбардировщиков.
Вот и окраина Цхинвала. Подбитые танки и БТРы. Непонятно чьи: наши или грузинские? Уже видны пятиэтажки с проломленными стенами, пустые глазницы окон. А что это тянется с обеих сторон вдоль дороги? Неужели человеческие головы, насаженные на колья? И каждой в зубы «для смеху» вставлена сигарета. Неужели это наяву?!..
Колонна въехала в город. Здесь солдаты смогли лучше рассмотреть следы грузинских бомбардировок. Они пытались отыскать глазами хотя бы один не тронутый снарядом дом, но так и не смогли этого сделать. На улицах моментально появились горожане. Народ сыпал из подвалов полуразрушенных зданий, из дворов частного сектора. У многих осетинских женщин в руках были букеты цветов, сорванных тут же из домашних палисадников. И вот уже тянется солдат, с дырками в ушах от «тоннелей» и татуировкой китайского иероглифа на затылке (следами былой гламурной «гражданки»), в карман форменки за телефоном, а вслед за ним и остальные принимаются снимать это радушие на камеры своих мобильников. Не без гордости они переговариваются:
— Елки-палки, я такое только на хронике видел, в Великую Отечественную…
— Да, блин, Белград или София.
— Видать, мужики, нужны мы еще на Кавказе.
— Видать, нужны…
1 Какого черта?! Проваливайте! Здесь и без вас мало места… (нем).
2 Ребята! Этот дом уже занят, пойдем, поищем себе другой ночлег (нем).
3 Самовольное оставление части.
Михаил Александрович Калашников родился в 1985 году в селе Белогорье Подгоренского района Воронежской области. Окончил исторический факультет Воронежского государственного педагогического университета. Публиковался в журнале «Звонница», других региональных периодических изданиях. Автор сборника рассказов «Бойцы переднего края», повести «От Купалы — до Крещенья». Лауреат премии «Кольцовский край», участник Воронежского областного совещания молодых литераторов 2016 года. В журнале «Подъём» публикуется впервые. Живет в Воронеже.
