Дело статского советника Лопухина

Сумрачное зимнее утро в Петербурге еще только-только готовилось превратиться в пасмурный день, но уже первые его проблески не предвещали этому дню 18 января 1909 года ничего доброго и благополучного. В потемках Таврической улицы группа жандармов, четко соблюдая субординацию, быстро входила в подъезд роскошного дома, где проживал их недавний высший начальник, статский советник Алексей Александрович Лопухин. Другие полицейские поднимались по лестнице с черного входа. Всего в операции участвовали до 40 человек.

Ранний звонок разбудил семью, прислуга не могла понять, что случилось. В квартиру бесцеремонно ввалились с мороза столичный прокурор и его «товарищ», пристав с помощником, околоточный надзиратель, городовые, дворники-понятые. Младшие чины с привычным подобострастием были готовы именовать 45-летнего Лопухина «вашим высокородием», но чиновники повыше уже не соблюдали этикета и с брезгливостью оглядывали жилище «государственного изменника». А сам он, одетый по-домашнему, давно, кажется, готовый к такой развязке запутанных обстоятельств, даже с интересом наблюдал за тем, как «работают» его коллеги, собирая компромат в таком объеме, чтобы хватило минимум на несколько лет каторги. Начался изнурительный семичасовой обыск, после которого бывший директор департамента полиции МВД Российской империи А.А. Лопухин был допрошен, арестован и доставлен в корпус № 1 «Крестов».

Следствие по делу Лопухина продолжалось три месяца. Было о чем задуматься, вспомнить, понять, что же произошло с ним и с его родиной, почему он, потомственный дворянин, блестящий юрист, чиновник с головокружительной карьерой, в итоге стал матушке-России «изменником»…

 

ОРЛОВСКИЙ ГИМНАЗИСТ

 

Алексей Лопухин был старшим из пяти братьев, родился в Орле в дворянской семье в 1864 году. Его дед — тоже Алексей Александрович — являлся крупным землевладельцем. Отец, начав с поста мирового судьи, всю жизнь прослужил на судебных и прокурорских должностях, был прокурором окружного суда в Петербурге, а затем прокурором Петербургской судебной палаты. Именно ему было поручено обеспечить обвинение по делу Веры Засулич, которая в январе 1878 года стреляла в градоначальника Ф.Ф. Трепова, приказавшего высечь политзаключенного Боголюбова за то, что он не снял перед Треповым шапку. Веру Засулич присяжные оправдали. По мнению властей, Лопухин-старший не справился со своей задачей обвинителя и был отправлен в Варшаву председателем судебной палаты.

Начало жизни Алексея Лопухина пришлось на довольно бурную пору в развитии города Орла. К примеру, в том же 1864-м здесь был открыт общественный банк. В последующие годы открыты институт благородных девиц и реальное училище, начало работать губернское земское собрание, в город пришла железная дорога, были сооружены водопровод и «постоянные» мосты через реки, открылись еще несколько банков и одна из первых в России биржа, появились новые газеты, заявило о себе музыкальное общество и т.д. и т.п.

1860-е годы можно было назвать весною жизни в провинции, эпохой расцвета духовных сил и общественных идеалов, временем горячего стремления к свету. Русских охватило лихорадочное движение вперед, молодежь мечтала о самообразовании и просвещении народа, хотела сделать счастливыми всех. Можно только представить насколько ярким, интересным и живым были детство и отрочество Алексея Лопухина, если каждый год он становился свидетелем и участником таких событий, которые прежде и не снились провинциальному Орлу. Фурором для подростка Лопухина было массовое (в нем приняли участие 12 тысяч человек) народное гуляние в городском саду для сбора пожертвований в помощь раненым воинам-освободителям Болгарии. Балканская война всколыхнула все слои; ведь она превратила турецкую провинцию в свободное государство, вчерашних рабов сделала европейскими гражданами, одаренными всеми конституционными правами и гарантиями. Но могли ли русские братушки мечтать о такой же свободе у себя дома? Сразу после войны о необходимости конституции стали говорить всюду, к царю посыпались обращения даровать России, по примеру Болгарии, «истинное самоуправление, неприкосновенность прав личности, независимость суда, свободу печати». Может, благодаря этим надеждам и был праздник в Орле таким искренним, незабываемым?

Веселая компания однокашников подобралась у Лопухина в гимназии. Это были сын крупного железнодорожного подрядчика и будущий революционер Павел Штернберг, генеральские дети, дальние родственники Лопухиных Петр и Александр Столыпины (Александр позднее стал одним из видных членов партии «октябристов», редактором газеты «Россия», а Петр об Алексее спустя много лет вспоминал, что с ним «был дружен в юности»). Отец братьев — Аркадий Дмитриевич Столыпин — был всесторонне образованным человеком, одним из создателей губернской ученой архивной комиссии в Орле, автором книги «История России для народного и солдатского чтения». Мать — Наталья Михайловна, урожденная Горчакова, славилась в Орле умом, ее салон считался одним из лучших в городе. Да и сын Петр выделялся среди гимназистов рассудительностью и характером. Доходило до курьезов: если в гимназии случались какие-то значимые события, будоражившие школяров, то интересовались не мнением начальства, а тем, что же сказал Петр Столыпин — тогда еще юноша и ученик (впрочем, орловским учителям это не помешало в итоге влепить ему в аттестат тройки по логике, русской словесности и латыни).

Как все они были бы удивлены, если бы какая-нибудь гадалка хоть чуть приоткрыла загадку будущей судьбы школяров…

По окончании в 1881 году Орловской гимназии Лопухин поступил на юридический факультет Московского университета, в 1886 году его зачислили на службу по ведомству министерства юстиции в Тульский окружной суд кандидатом на судебные должности. В быстрой карьере Лопухина, без сомнения, особую роль сыграли связи, тем более что женился он на княжне Е.Д. Урусовой. Уже в 1890 году Лопухина назначили товарищем прокурора Рязанского окружного суда, через три года — Московского суда. Еще через три года он уже не товарищ, а прокурор Тверского суда, спустя два года — прокурор Московского суда.

 

ОТСТУПЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

 

Стремительное продвижение Алексея Лопухина по карьерной лестнице можно объяснить не только его выдающимися способностями, но, быть может, прежде всего… фамилией. Согласно преданиям, Лопухины происходили от касожского князя Редеди, а потому были одним из знатнейших родов России. К нему принадлежала и Евдокия Федоровна Лопухина — первая жена Петра Великого. Один из Лопухиных был генеральным прокурором при Павле I, другой — первым правителем Орловского наместничества…

Несколько лет назад был издан фолиант под названием «Лопухины на службе Отечеству» с большим количеством жизнеописаний. Рискну предположить, что в чем-то схожи судьбы нашего героя Алексея Лопухина и его дальнего родственника и предшественника на ниве юриспруденции Ивана Лопухина. Его отец, Владимир Иванович Лопухин, был двоюродным племянником царицы Евдокии, доводился троюродным братом царевичу Алексею, прожил почти целый век (1703 — 1797), многое видел и многое запомнил. Иван Лопухин, явившийся на свет в 1756 году, вырастал на пересечении разнообразных, порой противоположных влияний, а потому «имел страсть делать удовольствие людям… будучи еще ребенком, я нарочно проигрывал мальчику, служившему при мне, деньги, какие у меня случались, и любовался его о том радостью». Для военной службы не хватило здоровья; зато интерес был к делам судебным: стал советником, а затем председателем Московской уголовной палаты. Противник неправды в суде, Лопухин пытался проникнуть в мотивы преступления, не допускал, чтобы «мщение, как зверское свойство тиранства, даже каплей одной вливалось в наказание», ненавидел смертную казнь.

Тогда же он примкнул к Новикову и его друзьям, которые создали в Москве «Дружеское ученое общество» и «Типографское общество», основывали школы, больницы, типографии (они издали примерно треть русских книг, увидевших свет в то время). Иван Лопухин пожертвовал для общего дела немалую часть своего состояния, много писал — именно ему принадлежит честь быть автором первой книги, изданной в Орле.

Французская революция вызвала шок у российской элиты, начались гонения на просветителей, Лопухина вызвали на допросы к бывшему орловскому губернатору, а в то время уже московскому генерал-губернатору А.А.Прозоровскому. «Мы, — писал Лопухин, — со лбу на лоб с князем Прозоровским беседовали, по крайней мере, часов с двадцать… Долго помнил я все мои ответы, так что мог бы записать их почти от слова до слова. Но я настолько устал от упражнения в оригинальном их сочинении, что очень много дней после того приняться за перо была самая тяжкая для меня работа. Заключение же вытекло из такого сильного во мне впечатления, что я никогда не мог его забыть; писав его, я подлинно плакал, обливался, можно сказать, слезами, и точно от причин, в нем изображенных».

Говорили, будто, прочитав откровенные, возвышенные ответы Лопухина, императрица Екатерина II прослезилась и не стала связываться со столь знаменитым родом: Ивана приговорили лишь к ссылке в деревню. Но он дерзко просил оставить его в Москве, так как должен был находиться возле 90-летнего отца. И Лопухину позволили это…

Взошедший на престол Павел облагодетельствовал всех, кто пострадал во времена правления его матери. Он предложил Лопухину высокие должности, награды. Однако, к удивлению придворных, Лопухин идти в фавориты не согласился. Его назначили сенатором в сенатский департамент, находившийся в Москве. Не прошло и нескольких месяцев, как по стране начали расходиться слухи о правдивом вельможе, который судит по справедливости, взяток не берет, ни перед кем не гнется… Однажды он услышал сожаления петербургского сенатора по поводу суровых приговоров многим «невинным почти». «Для чего же?» — спросил Лопухин. «Боялись иначе», — отвечал сенатор. «Что, — говорил Лопухин, — так именно приказано было или государь особливо интересовался этим делом?» — «Нет, — продолжал сенатор, — мы боялись не строго приговорить и самыми крутыми приговорами угождали ему».

За все время царствования Павла I ни один дворянин департаментом не был приговорен к телесному наказанию; более того, Павел почти все московские приговоры утверждал без возражений, а два-три даже смягчил. Когда «коллеги» выговаривали Лопухину: «Что вы делаете, Иван Владимирович, это же разбойники, преступники, а вы смягчаете наказание», он отвечал: «В России всегда найдется тот, кто прибавит, а кто же заступится, убавит?..» После таких слов сенаторы решали, что он «тайное око» государево и специально подослан проверить, как в Москве идут дела. «Такое ложное заключение, — писал Лопухин, — послужило к избавлению многих несчастных от жесточайшего наказания. Согласились со мной раза два-три, а там уже трудно было не соглашаться».

После Павла I на престол взошел Александр, а Лопухин не менялся. Вдумчивый Герцен позднее написал: «Лопухин представляет явление редкое. Тихий, честный, чистый, твердый и спокойный, он со своим мистицизмом и мартинизмом идет так непохоже, так противоположно окружающему морю интриг, исканий, раболепия, что это бросается в глаза».

 

Директор департамента

 

Спустя почти век после прекраснодушного масона И.В. Лопухина его однофамильцу приходилось жить в куда более сложных обстоятельствах. К концу XIX столетия Россия попала в железные тиски, созданные двумя диаметрально противоположными мифами. Один, господствующий, трактовал истерзанную серьезными проблемами страну как край всеобщего благоденствия и был нацелен на сохранение существующего строя. Другой, революционный, обещал благоденствие лишь в случае грандиозного переворота во всех сферах русской жизни. Надежда (нередко подсознательная) на кардинальный перелом, взрыв, как на единственную силу, способную разрушить ненавистное бытие и открыть путь в светлое будущее, — подобная надежда согревала едва ли не всю интеллигенцию.

Положение от 14 августа 1881 года о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия первоначально было утверждено как временное, сроком действия всего на три года («Временные правила»). Согласно указу для противодействия «преступным посягательствам против существующего государственного строя или безопасности частных лиц и их имущества» губернаторы и градоначальники получали право: заключить любого жителя в тюрьму на срок до трех месяцев и наложить на него штраф до 400 рублей, запретить все публичные и частные сборища, закрыть все торговые и промышленные предприятия и т.д. Местной полиции разрешалось задерживать на срок до двух недель всех лиц, «внушающих основательное подозрение» с точки зрения государственной безопасности. Разрешалось также проводить обыски и ссылать граждан без санкции прокурора и решения суда.

Действие Положения неизменно продлевалось на новое и новое трехлетие (вплоть до Первой мировой войны и революции 1917 года). Увлечение борьбой делало само понятие «крамолы» чрезвычайно распространенным, даже модным у властей предержащих. В этот разряд стали попадать не только преступные деяния, но и любое высказывание о недостатках в государственном устройстве, критика действий или бездействия чиновников, предложения об усовершенствованиях.

У простых людей росло неуважение к такой «законности», а чиновники все больше и больше видели в народе безгласную массу, которая не имела права судить о действиях начальства, не должна была вмешиваться в дела, даже если они касались насущных нужд. Борьба выплескивалась на улицы и площади, определяя содержание митинговых речей и газетной публицистики, ход забастовок и земских заседаний.

Новый век 36-летний Лопухин встречал в кресле крупного столичного чиновника — прокурора Петербургского окружного суда. Тогда же министр внутренних дел Д.С. Сипягин предложил ему должность вице-директора департамента полиции, но Лопухин отказался. Аристократы традиционно относились к этому департаменту с осторожностью и предубеждением, считали, что здесь должны служить люди незнатного происхождения. Да к тому же, наверное, сказывалась и чисто орловская манера, кстати, описанная Лесковым в его знаменитом «Грабеже»: в купеческом Орле дворы на ночь крепко запирали от воров, а днем не менее прочно — от визитов полиции.

В начале 1902 года Лопухина назначили прокурором Харьковской судебной палаты. Самым главным для него здесь стало дело о крестьянских волнениях в марте-апреле в Харьковской и Полтавской губерниях. Восстания, которые привели к разгрому множества помещичьих усадеб, были вызваны голодом после неурожая 1901 года. Однако мятежники выдвигали требования не только к конкретным землевладельцам, но уже и к правительству в целом. Вопреки желанию властей не удавалось найти пришлых подстрекателей — крестьянской войной руководили сами старосты, сельские богатеи или просто грамотные крестьяне, особенно бывшие солдаты.

Власть подавила бунт — для этого в мятежные губернии были переброшены более десяти тысяч солдат. В крестьян стреляли, пороли их целыми селами, отдавали под суд, ссылали на каторгу. Более решительный и жестокий, не останавливавшийся ни перед чем харьковский губернатор получил благодарность от правительства, а полтавского губернатора, отставшего по числу выпоротых, уволили со службы… За понесенные помещиками убытки правительство наложило на селян дополнительный налог в 800 тысяч рублей. О восстаниях заговорила вся Россия. Как раз в это время террористами был убит министр внутренних дел Сипягин. Назначенный вместо него 56-летний Вячеслав Константинович Плеве (бывший директор департамента полиции, сенатор, статс-секретарь Финляндии, заместитель министра внутренних дел и т.д.) первым делом был вынужден выехать в Харьков и Полтаву.

Лопухин встречал нового министра со смешанными чувствами — не разделить бы участь полтавского наместника! Западный уроженец Плеве (его отец служил органистом у польского помещика) имел типичную внешность солидного чиновника, барина, стойкую репутацию опытного юриста, по-житейски хитрого, умного и одновременно редкостного… хама, негодяя и крайнего реакционера. Когда-то на заре своей карьеры Плеве даже удостоился эпиграммы Алексея Апухтина:

Знать, в господнем гневе

Суждено быть тако:

В Петербурге Плеве,

А в Москве — Плевако!

Плеве, будучи во главе полиции, быстро и энергично разгромил «Народную волю», создал уникальную систему провокации, причем в масштабах и формах, никогда прежде не существовавших в России. А еще Плеве весьма результативно подавлял своеволие земств, боролся против независимости Финляндии. В Петербурге ворчали: поменяли дурака Сипягина на подлеца Плеве…

И все же Лопухин рискнул публично высказать свои взгляды. Он считал, что мятежи и погромы нельзя рассматривать как явления случайные, они виделись Лопухину «результатами общих условий русской жизни, невежества крестьянского населения, страшного его обнищания, индифферентизма (безразличия. — А.К.) властей к духовным и материальным его потребностям и, наконец, назойливой опеки администрации». В записке о развитии революционного движения в России Лопухин писал, что причинами волнений стали бездействие властей на протяжении пяти лет неурожаев и голода крестьян, произвол, обезземеливание, «правовая и духовная приниженность сельских обывателей».

Лопухин докладывал Плеве о ходе беспорядков и производившемся следствии, причем подчеркивал, что в крестьянском движении на Украине он видит «начало русской революции». Лопухин, спустя полтора десятка лет, вспоминал о той встрече: «Выслушав меня, Плеве свое мнение об описанных мною событиях передал словами, высказанными им Государю при назначении министром внутренних дел: «если бы мне двадцать лет назад, когда я был директором департамента полиции, мне сказали, что в России возможна революция, я засмеялся бы; а теперь мы накануне революции».

Парадоксально, но факт: у только что назначенного на министерский пост Плеве после 35 лет службы в министерстве юстиции и МВД вдруг появились некие либеральные мысли. Точнее, он вспомнил о своем давно забытом либерализме, который когда-то даже помогал ему в начале карьеры. Ведь именно при назначении на пост главы департамента полиции в 1881 году Плеве привлек сюда молодые юридические силы «для внедрения (?!) в нем начал законности», поручив новичкам, между прочим, сочинение проекта конституции России. Хотя из этого ничего не вышло, разве для историков не оказалось загадкой то, что один из первых проектов фундаментального закона страны был составлен в недрах пресловутого департамента?

Вот и теперь, добравшись до высшего поста, Плеве снова подумывал о конституции. Новому министру были нужны новые люди, которые помогли бы осуществить новые идеи. Почему бы не Лопухин: по взглядам и по складу ума — либерал, по происхождению, по внешности, по привычкам — аристократ. Как нельзя кстати, оказалось, что опыт прокурорской службы и самого Лопухина привел к мысли о необходимости реформы полиции. Программу реформы Лопухин предложил Плеве, который сразу пригласил его на пост директора департамента полиции.

Но Лопухин дерзко заявил министру, что считает себя непригодным для руководства политическим сыском. К тому времени он уже был известен как блистательный юрист, прогрессист и либеральный законник. Но ведь и Плеве на словах уже отвергал внедрение провокаторов в революционную среду и считал, что государству от них больше вреда, чем пользы. Министр успокоил Лопухина:

— Вы нужны не для сыска (им должно заведовать другое лицо в департаменте), а для участия в общей реформе полиции и в руководстве деятельностью местных властей по охране порядка, когда будут отменены временные правила 1881 года.

В итоге Лопухин принял предложение Плеве. Назначение состоялось в мае 1902 года. Представим, как Лопухин в первый раз входил в подъезд дома № 16 на набережной Фонтанки, где располагался департамент. Тот, кто бывал здесь, неизменно обращал внимание на то, что внутри особняк больше напоминал частный дом, а не государственное учреждение. На массивной мраморной лестнице стояли кадки с пышными цветами, привезенными из экзотических стран. Всюду белая стильная мебель с позолотой, изящные клетки с канарейками.

Однако имелись здесь и кое-какие отличия от особняков богемы серебряного века. К примеру, на мраморной доске возле центральной лестницы золотом были вписаны фамилии жандармов, погибших при исполнении служебного долга. Достопримечательностью департамента являлась картинная галерея портретов российских императоров — сплошь работы лучших мастеров, собрание, равного которому в России не было.

В здании располагались архивы по личному составу полиции, полные собрания донесений за несколько лет, досье на агентов — их насчитывалось около 40 тысяч. По сохранившимся документам охранного отделения (притом что огромная их часть погибла сразу же после революции 1917 года, — это оказалось выгодно для многих и многих) историки позднее вывели заключение: в конспиративных кружках и партиях всех политических направлений «секретных сотрудников» насчитывалось от половины до трех четвертей всех участников…

Департамент полиции был преемником (с августа 1880 года) печально известного Третьего отделения, подчинявшегося непосредственно императору. Здесь сосредотачивалось руководство политической полицией, призванной служить главным стражем государственной безопасности России. На департамент была возложена ответственность за охрану границ, выдачу паспортов, надзор за проживающими в России иностранцами и евреями, а также за кабаками, противопожарными инструментами и взрывчатыми веществами. Департамент имел широкие полномочия «по утверждению уставов разных обществ и клубов и разрешению публичных лекций, чтений, выставок и съездов». Под началом департамента были жандармские дивизии со штабами в Петербурге, Москве и Варшаве, несколько заграничных отделений (самое крупное — в Париже, при русском посольстве). Сам департамент делился на несколько отделов. Святая святых, — штабные комнаты «Особого отделения» на четвертом этаже, куда можно было попасть на бесшумном лифте и где в обстановке полной секретности велась разработка тайных операций…

На втором этаже в просторном зале помещалась «Книга живота» — огромная (до полутора миллионов досье) картотека лиц, почему-либо попавших в поле зрения полиции. Здесь каждодневно кипела работа: поступали новые сведения, выдавались справки. Глаз интеллектуала не могла не порадовать обширная библиотека, где хранили книги, совершенно недоступные простым смертным, — это были запрещенные и конфискованные издания, которые накапливались здесь десятилетиями.

Лопухин, едва войдя в курс дел, выработал подробный план «для упорядочения полиции» и представил его министру. И даже более того: Лопухин при всяком случае подчеркивал, что автором плана был именно Плеве, как будто и в самом деле желавший упразднения Временных правил и охранных отделений, реформы полиции, передачи политических дел на рассмотрение суда и т.д. и т.п. Но Плеве постоянно откладывал «созидательную работу», ссылаясь на текущие заботы… А их было, действительно, немало. Заботы накатывали, как волны — одна за другой.

Еще работая в Москве, Лопухин познакомился со своим ровесником, начальником охранного отделения Сергеем Васильевичем Зубатовым, и между ними установились товарищеские отношения. В 1902 году Зубатова назначили начальником особого отдела департамента полиции. Его идеей фикс был так называемый «полицейский социализм»: создавались легальные рабочие организации в Москве, Петербурге, Киеве, Минске под контролем полиции. Это замысловатое течение попортило немало крови «истинным революционерам»…

Много пришлось заниматься Лопухину и вопросами развития агентурной сети. К примеру, заведующий заграничной агентурой П.И. Рачковский в записке «Об условиях деятельности русской политической полиции» отводил секретной агентуре «первенствующее место», считая, что при правильной постановке она будет не только сообщать то, что происходит в революционных организациях, но и «влиять на них в желательном смысле». Он доказывал, что «во всех смыслах» это настолько важное и нужное дело, что надо немедленно приступить к «правильной организации внутренней агентуры, чтобы этим способом учредить рациональный и вполне достигающий своей цели надзор за всеми оппозиционными элементами в столицах и во всех выдающихся культурных центрах империи». «Таким образом, — подытоживал он, — департамент полиции будет получать точные и всесторонние сведения о положении революционного движения из всех пунктов, и розыскная деятельность не будет основана только на удаче, как до сих пор, но приобретет строгую систему…»

Этой же идее была посвящена докладная записка другого деятеля политического сыска — Г.М. Труткова. Он писал о необходимости «создания такой системы борьбы с противоправительственным течением, при которой энергия и продуктивность работы органов политического сыска могла бы подняться не только до уровня, выставляемого противоправительственным движением, но и встать выше этого уровня».

В августе 1902 года Лопухин разослал циркулярное предписание начальникам губернских жандармских управлений, которым они извещались о создании в крупнейших городах России (Вильно, Екатеринославе, Казани, Киеве, Одессе, Саратове, Тифлисе, Харькове) особых розыскных пунктов. Лопухин мотивировал их создание тем, что за последние годы шло «развитие кружков, занимающихся пропагандой социал-демократических идей в рабочей среде, брожение среди учащейся молодежи и… наконец, возникновение революционных организаций, задавшихся целью перенести преступную пропаганду в среду сельского населения для подстрекательства крестьян и устройства аграрных беспорядков».

В то время министерство финансов внесло в Госсовет законопроект о страховании рабочих. Приглашенный на заседание Лопухин, обрисовывая политическую обстановку, буквально шокировал присутствовавших, потому что не переставал повторять слово «революция». Однако на поддержку Плеве рассчитывать уже не приходилось. Столкнувшись с недоверием и подозрением, министр под влиянием надвинувшегося революционного террора, повернул политику на путь репрессий. Влияние Лопухина, по отзывам современников, «не раз смягчало и вводило в законные рамки железную волю и диктаторские замашки министра, который, считая директора департамента либералом, все же продолжал его уважать и нередко ему уступал». Сразу после погрома евреев в Кишиневе в апреле 1903 года Плеве командировал для расследования Лопухина. Директор департамента, к удивлению начальства, признал неправильными действия администрации и военных во время погрома, да к тому же оценил происшедшее как «меру не только гнусную, но и политически глупую». Как раз в это время Лопухин работал над запиской об историческом очерке развития сионизма — в России и в целом в мире. В ней были обобщены сведения, которые накопились в департаменте полиции по итогам четырех международных конгрессов, а также всероссийского съезда сионистов. Именно тогда Лопухин вскользь заметил в письме приятелю, что немного познакомился с историей еврейства, после чего «мрачными глазами» смотрит в будущее: «и от еврейства нечего ждать, и мы ему вряд ли что-нибудь дадим, а дать нужно». К тому же Лопухин вполне разделял мнение о главной роли евреев в масонстве: «ничто не помешает ему (масонству. — А.К.) перейти к действию, когда оно придет к нам».

Осенью 1903 года министр внутренних дел предложил всем губернаторам представить соображения об изменениях, которые следовало внести в законы о евреях. В январе 1904 года по этому вопросу собралось Особое совещание. На нем Лопухин оказался в числе меньшинства — среди тех, кто был за отмену дискриминационных Временных правил. Хотя Лопухин и высказывался за сохранение черты оседлости, но предлагал расширить ее и пересмотреть остальные ограничения. Совещание решило предоставить сельским обществам право высказываться за допущение евреев в свою среду с последующим утверждением приговора губерн­скими властями — тогда появлялась возможность для расселения евреев в сель­ской местности. Но никаких дальнейших шагов не последовало — вскоре началась русско-японская война, которая, по мнению Плеве, была «благом» для России, на всех парах мчавшейся к революции. В условиях войны совещание посчитали «крамольным» и распустили.

В 1904 году под руководством Лопухина было разработано «Временное положение об охранных отделениях», в котором подчеркивалось: «Главнейшей обязанностью начальников отделений, в целях наилучшего обеспечения их служебной осведомленности, является приобретение секретных агентов и руководство таковыми, причем особое внимание должно быть обращено на то, чтобы они ни в коем случае не устраивали сами государственных преступлений». Так аристо­крат Лопухин пытался изменить суть политической полиции России. Тяжело плыть против течения…

 

ОТСТУПЛЕНИЕ ВТОРОЕ

 

«Нельзя быть шпионом, торгашом чужого разврата и честным человеком, но можно быть жандармским офицером — не утратив всего человеческого достоинства», — писал А.И. Герцен, прекрасно знавший все пружины русской государственной машины и общественного устройства. В Орле, где вырос Лопухин, легендарным было имя начальника жандармского управления Жемчужникова.

Подполковник Михаил Николаевич Жемчужников, боевой офицер-артиллерист, участник Отечественной войны 1812 года, уйдя в отставку, несколько лет прожил в Орловской губернии. По личному приглашению начальника III отделения А.Х. Бенкендорфа в 1827 году вернулся на службу — жандармским подполковником в Орле.

Его дом соседствовал с приходским училищем, где учились в основном дети неимущих. У самого Жемчужникова было трое детей, и, отправляясь на службу, он частенько угощал спешащих в школу малышей гостинцами. Однажды обратил внимание на то, что один из ребят, беднее других одетый, держится в стороне от всех и никогда за угощением не подходит. Жемчужников спросил о нем у ребятни. Его поразил ответ: «А он нам не товарищ. Он не из наших. Мы простые, а он дворянчик, помещичий сын». Жемчужников подошел к мальчику, заговорил с ним. И вот какая история открылась: после смерти майора Ардальона Подымова, отца мальчика, старший брат покойного отсудил имение у вдовы и выставил ее с тремя малолетними детьми на улицу. Мать вскоре умерла, детей разобрали бывшие дворовые люди…

Жандармский подполковник решил непременно доискаться истины: как стал возможен такой произвол во вверенной ему губернии? Долгих полтора года он распутывал нити преступления. Оказалось, что местными чиновниками (гражданскими и духовными) за взятки со стороны брата покойного были уничтожены свидетельство о браке и формулярный список майора Подымова. В результате чего вдову обвинили в «блудодействе», а дети были признаны незаконными. Жемчужникову удалось доказать все факты подлога. Священник сознался в обмане, губернатор и прокурор были вынуждены начать новое следствие. Имение возвратили детям, всех трех братьев Подымовых Жемчужников определил в кадетский корпус. Орловский губернатор отправился в отставку, были наказаны и другие «действующие лица» той истории. С 1835 по 1840 год Жемчужников служил гражданским губернатором в Петербурге.

 

РЕВОЛЮЦИЯ, КОНЕЦ КАРЬЕРЫ…

 

После убийства Плеве террористом Евгением Созоновым в июле 1904 года (это была пятая попытка ликвидировать главу МВД) Лопухин как руководитель департамента полиции присутствовал при официальном осмотре оставшихся в кабинете министра бумаг. Среди прочего была обнаружена кипа перехваченных на почте писем — министры внутренних дел ни до, ни после Плеве не брезговали чтением чужих посланий, просматривалась даже почта членов правительства и великих князей. Лопухин увидел здесь и свои (как же бдителен был, оказывается, министр, два года назад пригласивший к себе на верную службу!) В пачке лежали копии писем Лопухина двоюродному брату и другу, профессору Московского университета князю С.Н. Трубецкому. Кроме копий, в министерском сейфе хранилось и два письма Лопухина в подлинниках, не доставленные адресату. Их задержали, так как, по мнению цензоров, автор «доказывал близость революции и неизбежность свержения самодержавия».

Да, Лопухин критиковал политику Плеве, но свои взгляды никогда не скрывал от министра. «С ним можно было работать. С умными людьми хорошо иметь дело и тогда, когда расходишься с ними во взглядах», — говорил себе Лопухин, искренне сожалея о смерти своего шефа. Покойного Плеве на министерском посту сменил князь П.Д. Святополк-Мирский. Наступила, как говорили тогда, «правительственная весна». Лопухин сразу посоветовал новому главе МВД подать царю докладную записку о реальном положении в стране. Но Святополк-Мирский отказался. Тогда Лопухин взялся за дело сам, решив, что скажет царю правду о революционной опасности.

Лопухин писал о плачевных итогах пресловутых Временных правил: ни одно из них, несмотря на бесконечные продления, не дало желаемого результата. Смерт­ные казни вели лишь к росту терроризма, зачисление активных интеллигентов в разряд неблагонадежных и лишение их возможности заработать кусок хлеба в земствах только увеличивало число недовольных властью. Осудил Лопухин и практику произвольных обысков, арестов без достаточных оснований, ссылок: «Озлобляя население, административная ссылка разбрасывала революционное движение по лицу земли русской, и в настоящее время уже известны случаи имевшей успех противоправительственной пропаганды в Якутской области и в Киргизской степи».

Итак, 6 декабря 1904 года Лопухин передал министру аналитическую записку, где подчеркивал, что революционная ситуация в стране является логическим следствием произвола и бездействия власти по отношению к жизненным интересам народа. Признавая, что борьба с крамолой одними полицейскими методами бессильна, Лопухин предлагал как можно скорее противопоставить революции законодательные реформы.

Уже спустя два дня Святополк-Мирский передал крамольную записку Лопухина Николаю II. Лопухин позднее вспоминал о тех днях: «Единственным последствием моей записки было то, что при дворе и в кругах петербургской бюрократии я был произведен в революционеры, во всяком случае, в человека в смысле карьеры отпетого».

Еще спустя четыре дня был издан указ «О мерах к усовершенствованию государственного порядка». Согласно указу и по поручению председателя Комитета министров С.Ю. Витте Лопухин 28 декабря 1904 года составил еще одну записку — на этот раз о практическом значении действовавшего с 1881 года Положения об охране, которое подверг резкой критике, подчеркнув, что оно не дало никаких результатов.

Лопухинские тезисы взорвали петербургскую аристократию. В январе 1905 года на заседании Комитета министров Витте восклицал, потрясая его запиской, что близость революции неудивительна, когда во главе департамента полиции стоит деятель, позволяющий себе такую критику законов…

Дни Лопухина в кресле директора департамента были сочтены. После событий 9 января 1905 года боевая организация эсеров вынесла смертный приговор великому князю Сергею Александровичу, недавнему генерал-губернатору Москвы, в те дни назначенному командующим Московским военным округом. Боевики спешно готовили покушение. Через осведомителей об этом стало известно охранному отделению, и Д.Ф. Трепов, крупный полицейский чиновник, близкий друг Сергея Александровича, настоятельно попросил Лопухина ассигновать дополнительно 30 тысяч рублей для организации усиленной охраны великого князя.

Лопухин отказал — и это была роковая ошибка. Последующие трагические события показали, что Лопухин противопоставил себя Трепову, кто-то из них теперь непременно должен был уйти. Дмитрий Федорович Трепов был сыном того самого Федора Трепова, которому четверть века назад «не угодил» отец Лопухина. Трепов-младший уже на протяжении десяти лет служил московским обер-полицмейстером, а в январе 1905 года был назначен петербургским генерал-губернатором и заместителем министра внутренних дел, курировавшим полицию. «Вахмистр по воспитанию и погромщик по убеждению» (слова Витте), диктатор столицы, Трепов в глазах Николая II оставался «единственным из слуг, на кого можно положиться». Позиция нового куратора департамента полиции была близка к той, которую много позднее высказал Столыпин в письме к Николаю II: «К горю и стыду нашему только казнь немногих может предотвратить реки крови».

Действительно, странной была формулировка отказа Трепову в дополнительном финансировании охраны московского наместника: по убеждению Лопухина, террористы «не посмеют напасть на члена императорской фамилии». Как будто Александр II, погибший в 1881 году от бомбы, был частным лицом…

А заговорщики уже изучили маршруты великого князя в Москве, приготовили взрывчатку. 2 февраля Каляев ждал его на крыльце городской думы. В восемь часов вечера студент увидел, как из Никольских ворот Кремля выехала карета с множеством ярких фонарей — другой такой в столице не было. Каляев в считанные секунды подскочил к карете, заглянул в окно и тут же отпрянул, упуская верный шанс. Его остановило то, что в карете, кроме великого князя, были его жена и двое детей…

4 февраля Каляев снова ждал в засаде прямо в Кремле, у здания Сената. Был день — три часа пополудни, великий князь ехал один, с кучером. Каляев швырнул бомбу с расстояния всего в четыре шага — князя разорвало в клочья…

Назавтра «Московские ведомости» восклицали: «Свершилось адское, чудовищное злодеяние! С тех пор как стоит Москва, она впервые обагрилась Царственною кровью, пролитою злодейским преступлением… Перед правительством открываются два пути: или немедленное беспощадное уничтожение крамолы, или… Но о втором пути страшно и подумать: он равнялся бы беспощадному уничтожению России».

Газеты были переполнены статьями с требованием смертной казни террористам и их вдохновителям — либералам. Московский градоначальник Е.Н. Волков был снят с должности. Когда министр внутренних дел А.Г. Булыгин (он сменил уволенного Святополк-Мирского), Лопухин и вице-директор департамента полиции Н.П. Зуев обсуждали случившееся, в кабинет министра без всякого доклада ворвался Трепов. Не поздоровавшись, повышенным тоном бросил Лопухину:

— Этим мы вам обязаны! — и так же быстро удалился.

4 марта за неприятие должных мер по охране Сергея Александровича Лопухин был снят с должности директора департамента полиции и назначен эстляндским губернатором, что в иерархии тех лет считалось понижением. Конечно, смещение Лопухина не обошлось без Трепова, имевшего огромное влияние на царя.

Всего полгода довелось прожить нашему герою в древнем Ревеле (Таллине). Это были дни первой русской революции. Совершенно новый человек в Прибалтике, он удивил местных жителей своим либерализмом, разрешая даже в дни всероссийской политической стачки сходки и собрания. В октябре 1905 года представители ревельской еврейской общины пришли к Лопухину и заявили о готовящемся погроме, причем подтвердили сказанное документами. Тогда губернатор собрал руководство ревельской полиции и объявил, что околоточный, помощник пристава и пристав, на участке которых возникнет погром, будут вместе с полицмейстером уволены. В итоге до погрома евреев дело не дошло. Зато злоумышленники толпой пошли громить винные лавки, причем полиция оказалась «бессильна» остановить бесчинства.

Лопухин через городскую думу обратился к рабочим с предложением организовать охрану Ревеля вооруженным отрядам, состоящим как из населения, так и из полиции. Рабочие согласились, и почти сразу же отряды «милиции» восстановили в городе порядок. По указанию Лопухина (он превысил свои полномочия) из тюрьмы были выпущены рабочие, которые пытались сформировать отряды при его предшественнике.

Трепов, узнав о происходящем в Ревеле, потребовал отменить эти решения, а начальник местного гарнизона генерал Воронов отказался выдать 500 ружей с патронами на вооружение милиции. В Петербург ушла телеграмма начальника губернского жандармского управления и прокурора окружного суда. В Ревель были срочно присланы войска. Без ведома Лопухина начальник гарнизона отправил на улицы патрули. Начавшиеся стычки военных и гражданских дозоров возмутили рабочих, они организовали митинг, который войска… расстреляли: более ста убитых и раненых. Это была одна из самых драматичных страниц в жизни Лопухина: с середины октября на протяжении месяца он практически ежедневно слал телеграммы силовым ведомствам с призывами не допустить кровопролития, распространял обращения к населению, то сообщая о дарованной 17 октября свободе, то требуя восстановить порядок и прекратить беспорядки, особенно в сельской местности. Угрожал применить пулеметы… Лопухин на глазах лишался поддержки как местной элиты, так и революционно настроенных слоев. Опасаясь покушения, он был вынужден тайно и бесславно покинуть Ревель. В ночь с 13 на 14 ноября 1905 года лодка доставила эстляндского губернатора на борт военного корабля, стоявшего на рейде. Вскоре Лопухин был в Гельсингфорсе…

 

В ТЕНИ СТОЛЫПИНА

 

П.Н. Дурново, занявший пост министра внутренних дел после Булыгина, объявил Лопухину об увольнении от должности губернатора и причислении к МВД за то, что он «сдал власть революционерам». При этом в приказе значилось, что Лопухин уволен «по прошению», и Дурново предложил ему подать прошение об отставке задним числом. Лопухин дерзко заявил в ответ, что «такой шаг знаменовал бы сознание вины, трусость или угодничество», и потребовал расследования. Была создана комиссия, пришедшая к будто бы компрометирующим Лопухина выводам (впрочем, с этими выводами его никто не знакомил, что было фактическим признанием правоты отставного губернатора). Ему предлагали просить пенсию по болезни, но Лопухин гордо отказался, заявив, что вполне здоров, а выслуги для получения пенсии еще не имеет.

Незадолго до окончательной отставки Лопухину пришлось выполнить одно деликатное поручение. Накануне первых выборов в Государственную думу Дурново решил направить избирательную кампанию в нужное русло, для чего послал к губернаторам доверенных лиц. Лопухину «достались» три поволжские губернии (он сам напросился в Саратовскую, ссылаясь на то, что губернатором там давнишний его приятель Столыпин, с которым они всегда были на «ты»). Эмиссаров снабдили письмами за подписью Дурново на имя губернаторов с предписанием «исполнить то, что будет передано». Однако поездка не имела последствий. До выборов оставалось мало времени, да и никто не знал, как взяться за дело, на кого опереться: Саратовская губерния в ту пору была одним из самых горячих очагов смуты. Грабежи, поджоги, резня, безжалостные истязания людей широко прокатывались по приволжским степям.

Лопухин с грустью повидался со своим старым товарищем. Бывший гимназист стал теперь широкоплечим усмирителем буйной губернии, в густой черной бороде появилась проседь. Лопухин вспомнил, что такая же суровость была видна на лице Петра, когда на руках у него умер брат, военный, сраженный пулей дуэлянта. Жизнь делала суровым и стойким, как будто готовя к новым и новым испытаниям…

Столыпин дружески, с размаха подал Лопухину руку, немного сведенную в кисти от удара, полученного во время какой-то манифестации или демонстрации. Губернатору было явно не до выборов. Без всякого трепета, полным несокрушимой смелости он шел и в многотысячную толпу, и во взбунтовавшийся острог. Лопухина поразили два из многих эпизодов, рассказанных ему тогда в Саратове. Когда Столыпин вышел к вооруженным крестьянам, он легко сбросил с плеч пальто, крикнув оказавшемуся рядом парню: «Возьми!» Тот подхватил одежду, окружающие машинально разом сняли шапки и будто протрезвели. А в тюрьме в Столыпина швырнули увесистый кусок железа. Злоумышленник чуть промахнулся — смертельный металл, попав в голову одного из сопровождавших губернатора казаков, сразил наповал. Сама формулировка привезенного Лопухиным письма «исполнить то, что будет передано» в этих обстоятельствах выглядела нелепо…

Уже совсем скоро Лопухин, вернувшийся в Петербург, бросил новый вызов власти. В последние месяцы своей службы он раскрыл существование в департаменте полиции тайной типографии, печатавшей антиеврейские прокламации, которые призывали к погромам. Во время крестьянских мятежей, демонстраций рабочих в толпе часто оказывалось два-три эсеровских боевика, начинали пальбу из пистолетов по полиции или казакам. Гремели ответные выстрелы, падали жертвы… Зато ответные крутые меры всегда были любимы чиновниками, приветствовавшими рвение полицейских или военных. А назавтра эсерам оставалось только подсчитать количество жертв и наметить новую кандидатуру из враждебного класса, ответственную за бойню. Начиналась очередная охота за очередным губернатором… Россия погружалась в кровавый хаос.

Лопухин был уверен в том, что погромы устраивает полиция вместе с черносотенными организациями. Как частное лицо он пришел на прием к премьер-министру С.Ю. Витте и сообщил, что в МВД под руководством Трепова создана и действует секретная группа, печатающая прокламации. Непосредственным исполнителем являлся капитан жандармского корпуса М.С. Комиссаров (когда к нему случайно обратились с вопросом о том, как идут «дела», капитан простодушно ответил: «Погром устроить можно какой угодно, хотите на десять человек, а хотите на десять тысяч»).

Лопухин просил Витте закрыть «подпольную» типографию. Тогда Витте потребовал доказательств, и мятежный чиновник принес ему образцы прокламаций. Но Витте, как сам он признавался, не дал делу хода, считая некорректным разглашение служебной тайны. Максимум, что мог Витте, — вызвал Комиссарова, потребовал объяснений. Капитан сразу взял всю вину на себя, клятвенно заверил, что лично уничтожит печатную продукцию. Когда Витте доложил об этой истории царю, тот упорно молчал… Витте не выдержал затянувшейся паузы и попросил царя не наказывать Комиссарова. Николай II охотно кивнул, добавив, что капитан имел особые заслуги — добывал секретные военные документы во время русско-японской войны…

После выхода в отставку Лопухин пытался поступить в присяжные поверенные, но из-за предыдущей службы в полиции его не приняли, и он занялся частной юридической практикой: стал посредником в предпринимательских сделках, в создании новых акционерных обществ.

В апреле 1906 года на пост министра внутренних дел назначили Столыпина. Лопухин при случае и его посвятил в детали погромной деятельности тайной типографии и самого департамента полиции, к чему министр, как показалось бывшему директору, отнесся «с искренним негодованием, высказав полную решимость покончить» с произволом. Попутно Лопухин рассказал о типографии брату жены Сергею Дмитриевичу Урусову — бывшему бессарабскому и тверскому губернатору, бывшему заместителю министра внутренних дел, а в то время депутату Государственной думы от Калужской губернии. Об издании провокационных прокламаций прогрессист и либерал Урусов сообщил на заседании Государственной думы, представив переданные ему Лопухиным документы. Дума срочно обратилась за разъяснениями к министру внутренних дел. Однако Столыпин, отвечая на запрос в июне 1906 года, попросту свел дело к «неправильным» поступкам отдельных лиц, действовавших как будто бы по собственной инициативе, и отрицал наличие в департаменте «преступной типографии».

Об ответе министра думцам Лопухин узнал из газет, будучи за границей. Сразу написал письмо Столыпину, еще раз повторив сказанное в беседе. Однако, вернувшись в Петербург, Лопухин при новой встрече понял, что Столыпин «сознательно искажал истину в своих заявлениях перед Думой». После этого их отношения, как было принято говорить в ту пору, порвались. Осенью 1906 года состоялась последняя встреча Лопухина со Столыпиным, на которой они говорили об августовском погроме в польском Седлеце. Столыпин «с величайшим раздражением» назвал Лопухина «революционером», и они, по воспоминаниям Лопухина, «разошлись окончательно». Более того, Столыпин вскоре поставил вопрос о предании Лопухина суду, но тогдашняя юстиция не нашла состава преступления в действиях опального экс-директора полиции.

А в Петербурге уже начался другой суд — над революционным Советом рабочих депутатов, суд, подробно описанный в книге Л. Троцкого «Наша первая революция». Во время процесса Троцкий жестко полемизировал с судьями и прокурором, подчеркивая, что Совет вовсе не готовил рабочих к вооруженному восстанию: «Мы вооружали массы для ниспровержения существующего образа правления? Но что такое этот образ правления? Погромы, поджоги, насилия, убийства. У нас давно уже нет образа правления, а есть автомат массовых убийств. Кишиневская кровавая баня, зверства в Томске, Твери, Курске, страшные погромы в Одессе, Гомеле, Белостоке, Седлеце — есть ли это образ правления Российской империи?»

Троцкий призывал: «Смотрите! Вот засвидетельствованная копия письма бывшего директора департамента полиции Лопухина к министру внутренних дел Столыпину. Кто может лучше знать, что такое полиция и жандармерия, чем бывший директор полиции? И вот на основании расследований, произведенных им специально по поручению графа Витте, генерал Лопухин удостоверяет: 1) что прокламации, обвинявшие Совет в расхищении рабочих денег, печатались в жандарм­ском управлении; 2) что погромные прокламации, которых якобы никогда не видал свидетель Статковский, печатались в типографии того самого охранного отделения, чиновником которого Статковский состоит; 3) что эти прокламации развозились агентами охранного отделения и членами монархических партий по всей России; 4) что между охранным отделением, полицией и черносотенными шайками существовала самая тесная связь; 5) что вся эта разбойничья организация действовала вполне безнаказанно, совершая ужасающие преступления; 6) что во главе этой организации стоял генерал Трепов, который, будучи дворцовым комендантом, пользовался громадной властью, лично докладывал царю о деятельности полиции и, помимо всех министров, располагал государственными деньгами для развития своей погромно-патриотической деятельности. Господа судьи! Вот копия письма, под которой имеется подпись самого Лопухина. Мы требуем, чтоб этот драгоценный документ был целиком прочтен здесь, в суде. Мы требуем, кроме того, чтобы статский советник Лопухин был вызван сюда, в качестве свидетеля. Его показания имеют решающее значение для нашего дела. Они выяснят здесь пред вами и пред лицом всего мира, что такое тот священный образ правления, против которого вооружался и вооружается российский пролетариат».

Так говорили подсудимые и их защитники. Удар грома! Судебное следствие уже заканчивалось, председатель чувствовал себя у пристани, — и вдруг оказался снова отброшенным в открытое море. Кто знает, каковы еще будут словесные показания экс-директора? Кто знает, какие еще разоблачения сделает бывший шеф полиции? После продолжительных обсуждений суд отказал подсудимым в принятии письма и в вызове Лопухина свидетелем. В резолюции подчеркивалось, что хотя письмо Лопухина и имеет крупное общественное значение, но оно совершенно не касается процесса Совета депутатов.

Подсудимые были удалены, вслед за ними покинули зал их защитники. В отсутствие подсудимых прокурор произнес свою обвинительную речь; в отсутствие подсудимых палата вынесла приговор. Как писал Троцкий, «два мира столкнулись на суде. С одной стороны — свидетели-рабочие, которые сплошь отказывались от присяги, чтобы, тем не менее, мужественно и честно сказать правду о Совете. С другой стороны — свидетели-жандармы, полковники и генералы, которые торжественно принимали присягу, чтобы нагло лгать пред лицом суда. С одной стороны — подсудимые, которые заботились только о том, чтобы отдать пред судом народа правдивый и полный отчет в своей двухмесячной борьбе. С другой стороны — судьи, которые заграждали уста правде, ибо правда была невыгодна их хозяевам. На суде снова развернулась деятельность революционного рабочего парламента, который стоял на страже народных прав, — и на том же суде удалось поднять уголок завесы над разбойничьей деятельностью правительства. Мужество и бескорыстие — на стороне пролетариата: трусливая, кровожадная подлость — на стороне его врага. С одной стороны — борьба, мужество, правда, свобода… С другой — коварство, низость, клевета, рабство».

В 1907 году Лопухин издал книгу «Из итогов служебного опыта. Настоящее и будущее русской полиции». Скорее всего, на литературную стезю его подвиг пример брата жены С.Д. Урусова, который в том же году выпустил в свет книгу «Записки губернатора», где был описан кишиневский период жизни. Разоткровенничавшемуся Урусову не повезло — вскоре после выхода книги и роспуска Госдумы он был арестован и заключен в Таганскую тюрьму в Москве.

Но, похоже, угрозы не пугали Лопухина, который во всех подробностях показал читателям роль политической полиции в жизни страны. Основной функцией полиции, подчеркивал экс-директор, является охрана государственной власти от народа. Лопухин резко отрицательно оценивал профессиональные качества личного состава корпуса жандармов, подчеркивал вседозволенность, безграничность власти и безнаказанность полиции при постоянных нарушениях ею закона.

«При отсутствии элементарных научных понятий о праве, при знакомстве с общественной жизнью только в ее проявлениях в стенах военной школы и полковых казарм все политическое мировоззрение чинов корпуса жандармов заключается в представлениях о том, что существуют народ и государственная власть, что последняя находится в непрестанной опасности со стороны первого, что она подлежит от этой опасности охране и что для осуществления таковой все средства безнаказанно дозволены. Когда же такое мировоззрение совпадает со слабо развитым сознанием служебного долга и неспособностью по умственному развитию разобраться в сложных общественных явлениях, то основанные на нем наблюдения останавливаются только на внешних признаках этих явлений, не усваивая внутреннего их содержания, и потому всякое явление общественное принимает характер для государственной власти опасного. Вследствие чего охрана государственной власти в руках корпуса жандармов обращается в борьбу со всем обществом, а, в конечном счете, приводит к гибели и государственную власть, неприкосновенность которой может быть обеспечена только единением с обществом. Усиливая раскол между государственной властью и народом, она создает революцию. Вот почему деятельность политической полиции представляется не только враждебной народу, но и противогосударственной».

В качестве практических шагов на пути реформ Лопухин предлагал ликвидацию (!) политической полиции; он считал, что полиция должна заниматься охраной порядка, частной и общественной безопасности, находиться в ведении местного самоуправления. Он призывал к «упразднению бюрократического принципа», в чем видел «положительное начало демократическое». Развивая этот тезис, Лопухин считал, что господство демократического принципа может быть обеспечено только путем самоуправления, участия всего народа в законодательной деятельности, в распоряжении народными деньгами и контроле над исполнительной властью. От этих рассуждений рукой было подать до социалистической идеи…

Крамольная книга оказалась лишь «предисловием» к грандиозному делу провокатора Азефа, в разоблачении которого Лопухин сыграл решающую роль.

 

ОТСТУПЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

 

Руководитель боевой организации эсеров с 1903 года Евно Фишелевич Азеф состоял в партии с момента ее основания, с 1893 года являлся агентом царской охранки. Как глава террористического клана, Азеф участвовал практически во всех кровавых акциях: в убийстве министра внутренних дел Плеве, в убийстве великого князя Сергея Александровича, в покушении на петербургского генерал-губернатора Трепова, в покушении на киевского генерал-губернатора Клейгельса, в покушении на нижегородского генерал-губернатора барона Унтербергера, в покушении на московского генерал-губернатора Дубасова, в покушении на генерала Мина и полковника Римана из Семеновского полка, в покушении на заведующего политическим розыском Рачковского (кстати, своего покровителя!), в убийстве Георгия Гапона, в покушении на командующего Черноморским флотом Чухнина, в покушении на премьер-министра Столыпина и в трех покушениях на царя. Кроме того, он заранее знал об убийстве саратовского генерал-губернатора Сахарова, об убийстве главного военного прокурора Павлова, о покушении на великого князя Николая Николаевича, о покушении на московского генерал-губернатора Гершельмана.

Зная «боевую» биографию Азефа, центральный комитет эсеровской партии не обращал внимания на слухи о провокаторской роли главного террориста. Считалось, что полиции выгодно бросить тень на одного из вождей революции и тем самым обезвредить его. Знаменитый террорист Б.В. Савинков вспоминал: «Я был связан с Азефом дружбой. Долговременная совместная террористическая работа сблизила нас. Некоторые странности его характера я объяснял недостатком душевной чуткости и тою твердостью, которая в известных пределах является долгом человека, несущего ответственность за боевую организацию. Я мирился с этими странностями. Я знал Азефа за человека большой воли, сильного практического ума и крупного организаторского таланта. Я видел его неуклонную последовательность в революционном действии, его преданность революции, его спокойное мужество. В моих глазах он был даровитым и опытным революционером».

Убийство министра Плеве полиция практически не стала расследовать — это было своего рода «платой» за надежность такого бесценного агента, как Азеф, гарантия его безопасности в среде эсеров. В сентябре 1905 года Л.П. Меньшиков, один из наиболее опытных (стаж — почти два десятка лет) сотрудников политической полиции, но тайно убежденный революционер, передал в ЦК партии эсеров письмо, с неопровержимыми подробностями разоблачавшее двух главных агентов охранки — Азефа и Н.Ю. Татарова. Но авторитет Азефа после покушения на Плеве был так велик, эсеры настолько не могли поверить в изощренность полиции, что Азефу удалось свалить всю вину на Татарова и добиться казни своего товарища по партии.

 

ПОЕЗД КЕЛЬН — БЕРЛИН

 

Еще в канун русско-японской войны в Париже состоялась встреча лидеров либеральной фронды с вождями террористического подполья. «Цвет» русской демократии представляли будущие лидеры кадетской партии князь П. Долгоруков, П. Милюков и П. Струве. Партнерами по переговорам выступили В. Чернов, Натансон и Азеф. Масонство причудливо объединило столь разных представителей русской оппозиции. На этом совещании «братья» вынесли резолюцию об «уничтожении самодержавия», которое предполагалось заменить «свободным демо­кратическим строем». Также шла речь о «праве национального самоопределения» народностей, населяющих Российскую Империю. Круг замкнулся. Русское либеральное масонство протянуло братскую руку политическому терроризму, чтобы общими усилиями нанести удар по алтарю и трону. Быть может, в тот момент Азеф, слишком много знавший, оказался лишней фигурой в игре? Сигналы, разоблачающие его, снова поступали эсерам — не только из Петербурга, но и из Саратова, Варшавы.

За распутывание таинственного клубка взялся «дедушка террора» эсер Владимир Бурцев, получивший позднее прозвище «охотник за провокаторами». Во время первой русской революции он обратился с письмом к… Витте, где обещал власти поддержку в борьбе против террора, если та перестанет преследовать «истинных революционеров». В 1900 году Бурцев организовал за границей журнал об истории революционного движения в России под названием «Былое». В 1906 году редакция переехала в Петербург. Сюда порой стал захаживать оставшийся не у дел Лопухин. Авторитет экс-директора департамента полиции в редакции журнала был достаточно высок: именно Лопухин разрешил в свое время историкам познакомиться с «пушкинским делом», хранившемся в архиве Третьего отделения. Бурцев, профессионально занимавшийся расследованиями, «в шутку» не раз заводил с Лопухиным разговор на тему провокаторов и провокаций. Экс-директор ее не поддерживал, но однажды на прямо поставленный вопрос пообещал подробно и откровенно поговорить, когда они оба окажутся за границей.

Лето 1908 года Лопухин с семьей провел в Нейенаре — курортном городке вблизи Кельна. Поездка в Европу была вызвана болезнью жены, Лопухины планировали поехать еще и в Италию. Отдых был омрачен и душевной усталостью, и тем, что брат жены, 46-летний Сергей Урусов, с апреля находился в заключении в Таганской тюрьме. Лопухин, как и обещал, дал знать о себе Бурцеву, но письмо пришло к «охотнику за провокаторами» с огромным опозданием из-за того, что Бурцев в то время жил в Париже на новой улице, где почтовое обслуживание еще не было налажено. Совершенно случайно Бурцев узнал, что Лопухин в Германии и через два дня едет в Берлин.

Не теряя ни минуты, Бурцев отправился в Кельн, предполагая встретить старого знакомца прямо на станции или даже в поезде. 5 сентября 1908 года, в час дня Лопухин вышел из нейенарского поезда на перрон Кельнского вокзала и быстро сел в берлинский экспресс. Бурцев вскочил в вагон и вошел в купе Лопухина. Их разговор продолжался шесть часов. Точнее Бурцев почти беспрерывно нервически рассказывал Лопухину об Азефе. Лопухин упорно молчал. В купе были другие пассажиры, они часто сменялись, с удивлением и усталостью смотрели на эту странную парочку, не понимая русской речи.

Первые четыре часа Бурцев вообще не называл имени гроссмейстера провокации. Он просто детально, в мельчайших подробностях обрисовывал всю механику совершения чудовищных преступлений: явки, оружие, информирование, методы ухода от преследований. С каждым часом выражение лица Лопухина становилось все более напряженным и озадаченным. Ему рассказывали о том, о чем он мог только догадываться, ему рассказывали о том, что он не мог даже предположить. Под стук колес Лопухин сначала узнал о том, кто был организатором убийства Плеве. Потом речь шла о том, кто направлял руку убийцы великого князя Сергея Александровича… Более того, по словам Бурцева, эта же банда готовила покушение на самого императора. Своими страшными повествованиями страстный собеседник как бы показывал Лопухину, что любое, даже самое невероятное признание бывшего директора полиции уже ничего не добавит к ужасающей картине разоблачений. Казалось, Лопухин мог просто прекратить этот разговор, вы­гнать непрошеного гостя из купе и на этом поставить точку, обезопасив свою судьбу от грядущих потрясений. Но Лопухин слушал, не перебивая. Когда Бурцев любезно переспрашивал:

— Позвольте мне рассказать вам еще одну подробность о деятельности этого агента?

Лопухин послушно кивал:

— Пожалуйста, пожалуйста.

У Лопухина был вид человека, узнавшего небывалые факты, он был крайне взволнован, потрясен, мучительно вспоминал… Лопухин узнал об Азефе вскоре после своего назначения на пост директора департамента полиции. Весной 1903 года Дурново, тогда товарищ министра внутренних дел, сообщил ему, что заведующий политическим сыском за границей Рачковский обратился с ходатайством об ассигновании его секретному сотруднику Раскину (Азефу) 500 рублей. Однако Дурново выразил опасение, что эти деньги пойдут в кассу боевой организации на приобретение бомб, и попросил Лопухина увидеть Раскина, лично выяснить истинные обстоятельства и цели. По требованию Лопухина Азеф пришел к нему и уверил, что деньги отнюдь не предназначались на боевое дело. Лопухин прекрасно запомнил внешность человека, приходившего к нему в тот день: толстый, сутуловатый, выше среднего роста, ноги и руки маленькие, шея толстая, короткая. Лицо круглое, волосы жесткие, темный шатен. Лоб низкий, глаза навыкате, карие, скулы выдаются, губы толстые…

Вторая встреча состоялась в конце 1903 или в начале 1904 года. Тогда Лопухин через прислугу получил записку, в которой говорилось, что «лицо ему лично известное» просит о свидании. Азеф потребовал увеличить ему содержание. Лопухин отказал, зная, что Азеф и так получает до 14 тысяч рублей в год — вдвое больше, чем губернатор. И вот каково было истинное лицо провокатора!

Бурцев, чувствуя, что силы уже на исходе, наконец, прямо спросил Лопухина, действительно ли Азеф состоял на службе в полиции и имел ли Лопухин с ним дела в бытность свою директором департамента? После долгого колебания и настойчивых просьб Бурцева, Лопухин на оба вопроса ответил утвердительно. Он сообщил, что несколько раз встречался с Азефом по служебным делам. Писатель Марк Алданов, которому о той поездке рассказывали и Лопухин, и Бурцев, считал, что решающее значение для Лопухина имели слова Бурцева о цареубийстве, которое готовил Азеф.

Бурцев был как будто поражен громом. Он пожал руку Лопухину и исчез из вагона…

Такова общепринятая версия встречи Лопухина и Бурцева. Есть и другая: будто, находясь в Париже, Лопухин получил известие из Лондона, что при выходе из театра его дочь была оттеснена толпой и пропала. Тогда он кинулся в поезд и поспешил в Лондон. В какой-то момент в его купе вошел Бурцев и предложил обмен: вы нам, Алексей Александрович, называете имя полицейского агента, а мы вернем вашу дочь. На следующий день освобожденная дочь вернулась к отцу в лондонскую гостиницу

Так или нет, но признание Лопухина поначалу не сыграло особой роли в предпринятом расследовании. Доверие к Азефу его соратников было настолько велико, что они не поверили бы доносу, написанному даже собственной рукой Азефа. С другой стороны, они не видели цели у Лопухина обманывать Бурцева. Эсеры не могли допустить мысли, что он участвует в полицейской интриге: бывший директор департамента едва ли мог унизиться до роли мелкого провокатора. Скорее, случилось печальное недоразумение: Лопухин принял за Азефа кого-то другого…

 

ОТСТУПЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

 

Письмо А.А. Лопухина П.А. Столыпину — председателю Совета министров и министру внутренних дел России:

«Милостивый государь Петр Аркадьевич!

Около 9 часов вечера 11 сего ноября ко мне на квартиру в доме № 7 по Таврической улице явился известный мне в бытность мою директором Департамента полиции, с мая 1902 г. по январь 1905 г., как агент находившегося в Париже чиновника Департамента полиции Евно Азеф и, войдя без предупреждения ко мне в кабинет, где я в это время занимался, обратился ко мне с заявлением, что в партию социалистов-революционеров, членом которой он состоит, проникли сведения о его деятельности в качестве агента полиции, что над ним происходит поэтому суд членов партии, что этот суд имеет обратиться ко мне за разъяснением по этому поводу и что вследствие этого его, Азефа, жизнь находится в зависимости от меня.

Около 3 часов дня 21 ноября ко мне, при той же обстановке, без доклада о себе явился в кабинет начальник СПБ охранного отделения Герасимов и заявил мне, что обращается ко мне по поручению того же Азефа с просьбой сообщить, как поступлю я, если члены товарищеского суда над Азефом в какой-либо форме обратятся ко мне за разъяснениями по интересующему их делу. При этом начальник охранного отделения сказал мне, что ему все, что будет происходить в означенном суде, имена всех имеющих быть опрошенными судом лиц и их объяснения, будут хорошо известны. Усматривая из требования Азефа, в сопоставлении с заявлением начальника охранного отделения Герасимова о будущей осведомленности его о ходе товарищеского расследования над Азефом, прямую направленную против меня угрозу, я обо всем этом считаю долгом довести до сведения Вашего Превосходительства, покорнейше прося оградить меня от назойливости и нарушающих мой покой, а может быть, угрожающих моей безопасности, действий агентов политического сыска. В случае если Ваше Превосходительство найдет нужным повидать меня по поводу содержания настоящего письма, считаю своим долгом известить вас, что 23 сего месяца я намереваюсь выехать из Петербурга за границу на две недели по своим личным делам. Прошу Ваше Превосходительство принять выражение моего уважения.

21 ноября 1908 г.

А.Лопухин».

 

МЕЧ ПРАВОСУДИЯ

 

Примерно в те дни из Парижа в Петербург приехал эсер А.А. Аргунов. Он навел справки и убедился, что Лопухин заслуживал доверия — давно порвал связи с правительством, не был принят в конституционно-демократическую партию как бывший полицейский чиновник. Увидевшись лично с Лопухиным, Аргунов узнал и о том, как 11 ноября к нему на квартиру явился Азеф и именем своих детей умолял не губить его, взять обратно свое показание, данное Бурцеву. По сути, исход всей этой истории в тот момент был в руках Герасимова (кстати, бывшего шефа жандармов в Харькове, получившего должность в столице благодаря Лопухину). Однако, как ни странно, Герасимов не предпринял никаких действий, чтобы защитить самого ценного агента, пусть и отошедшего от дел, не допустить утечки информации. А ведь он знал, что Лопухин собирается в Лондон на встречу с революционными лидерами. Очевидно, начальнику охранного отделения было выгодно именно такое развитие событий.

… Лопухин приехал в Лондон в декабре. На встречу с ним в маленькую гостиницу недалеко от Чаринг-Кросса прибыли лидеры эсеров В.М. Чернов, А.А. Аргунов и Б.В. Савинков. Лопухин подтвердил им то, что сказал в поезде Бурцеву. Он говорил об Азефе: «Вся жизнь этого человека — сплошные ложь и предательство. Революционеров Азеф предавал нам, а нас — революционерам. Пора положить конец этой преступной двойной игре». Лопухин считал деятельность Азефа, который вызывал отвращение, безнравственной и хотел предотвратить новые террористические акты. Впрочем, последний тезис звучал неубедительно, ведь Лопухин хорошо знал: Азеф уже отошел от дел.

Сказывалось, в первую очередь, стремление «обиженного» властью Лопухина свести личные счеты. Он считал Азефа главным организатором убийства великого князя Сергея Александровича и, соответственно, человеком, повинным в крушении своей блестящей карьеры, — желание расквитаться было вполне понятно. Двоюродный брат, В.Б. Лопухин, бывший директор департамента министерства иностранных дел, писал о свойственном А.А. Лопухину мальчишеском темпераменте, лишавшем его «сплошь и рядом чувства меры». В.Б. Лопухин считал, что его брат пошел на разоблачение из чувства мести властям за неудавшуюся карьеру.

В искренности Лопухина лондонским эсерам не приходилось сомневаться: он говорил уверенно и спокойно, действовал более чем бескорыстно, зная, что правительство будет преследовать его. Рассказ Лопухина и ложь Азефа о его пребывании в Мюнхене окончательно убедили Аргунова, Чернова и Савинкова в виновности Азефа. ЦК решил допросить Азефа о дне 11 ноября. Допрос вел Чернов, стараясь не показать ему своих подозрений. Партийный суд, членами которого были избраны П.А. Кропоткин, В.Н. Фигнер и Г.А. Лопатин, приговорил Азефа к смерти. Однако тот ускользнул от расплаты и с фальшивым паспортом, выданным ему Герасимовым, скрывался еще целых десять лет (умер в 1918 году).

После провала именитого террориста в Государственной думе «состоялся запрос» Столыпину по делу Азефа: убийство агентами департамента полиции людей такого масштаба, как министр внутренних дел Плеве и великий князь Сергей Александрович, — дело неслыханное! В прессе зазвучали вопросы, кого же Азеф предавал чаще: охранку эсеровской партии или террористов — охранке? Лопухин был убежден, что гораздо больше урона Азеф нанес полиции. Столыпин, напротив, категорически отстаивал версию о выдающихся заслугах Азефа.

На слушаниях по делу Азефа в Государственной думе прозвучали, например, такие выступления депутатов: «В Твери окружной суд судит за убийство агента губернского жандармского управления, и подсудимый оказывается агентом охранного отделения. В Екатеринославе обливают серной кислотой помощника полицейского надзирателя. Подсудимый заявляет, что служил в охранном отделении по специальности провокатора. В Гродно судебная палата разбирает дело об организации социалистов-революционеров, и главным организатором группы, создавшей целый план террористических действий, оказывается агент охранного отделения. Нет ни одного уголовного процесса на политической почве, в котором не присутствовал бы и не играл бы своей роли провокатор. Провокация Азефа отличается от других только тем, что она более красочна и по составу убивающих, и по составу лиц убиваемых. Но она решительно ничем не отличается от всех обыкновенных политических провокаций, которые есть альфа и омега нашего политического управления». Выступая в Думе, кадет В.А. Маклаков восклицал: «Правительство в плену у охранников… У него (охранного отделения. — А.К.) политика определенная: раздражать общество, возмущать общество, бороться с обществом, наконец, как венец всего этого, поддерживать атмосферу беззакония и произвола».

Столыпин вынужден был выступить в Государственной Думе с речью, где подробно остановился на «деле Азефа»:

— В число сотрудников Азеф был принят в 1892 году. Он давал сначала показания департаменту полиции, затем в Москве поступил в распоряжение начальника охранного отделения; затем переехал за границу, опять сносится с департаментом полиции и, когда назначен был директором департамента Лопухин, переехал в Петербург и оставался до 1903 года. В 1905 году поступил в распоряжение к Рачковскому, а в конце 1905 года временно отошел от агентуры и работал в петербургском охранном отделении. Конечно, временно, — когда Азефа начинали подозревать, или после крупных арестов, Азеф временно отходил от агентуры.

По мнению Столыпина, скандал вокруг Азефа был поднят исключительно для пропаганды идей революции:

— Ни защищать, ни обвинять Азефа я не намерен. Я передаю только те данные, которые имеются в распоряжении МВД. Поэтому, чтобы беспристрастно отнестись к роли Азефа, надо поставить себе три вопроса: во-первых, где был Азеф в это время; во-вторых, какое положение было в партии; в-третьих, какие сведения и данные сообщал он за это время полиции и, затем, проверял ли департамент полиции деятельность своих сотрудников после совершения этих террористических актов?

Разбирая предъявленные Азефу обвинения, Столыпин пришел к выводу, что по всем пунктам тот имел железное алиби, подкрепленное документами департамента полиции. Столыпин продолжал:

— Но вот наступает 1906 год, арестован Борис Савинков, и тут Азеф становится близко к боевому делу в качестве представителя ЦК в Боевой организации. С того времени все революционные покушения, все замыслы ЦК расстраиваются, и ни одно из них не получает осуществления.

По словам Столыпина, успешно действовали только боевые летучие отряды, которые не имели постоянной связи с Центром и не подчинялись общему руководству. Все остальные покушения, которые проходили по «ведомству Азефа», заканчивались ничем. Да и Лопухин, по мнению Столыпина, об участии Азефа в террористических актах ничего не знал.

Речь эта вызвала большой резонанс и широко комментировалась российской и западной прессой. Еще одной сенсацией первых полос газет стал… арест Лопухина и его предание суду по обвинению в разглашении служебной тайны. В официальном сообщении по этому поводу подчеркивалось, что он «доставил [эсерам] доказательства против Азефа, известные Лопухину исключительно по прежней службе его в означенной должности, причем упомянутое деяние имело прямым последствием исключение Азефа из партии и прекращение для него возможности предупреждать полицию о преступных планах сообщества, ставящих целью совершение террористических актов первостепенной важности».

Куда более эмоциональными были редакционные комментарии. Кадетская «Речь» восклицала: «Заключение в тюрьму лица, которое еще недавно занимало столь ответственный и столь политический пост, как должность высшего руководителя государственной полиции, не имеет за собою прецедентов в новейшей русской истории и невольно вызывает ассоциации, связанные с действиями XVIII столетия».

Другая газета наводила ужас на читателей: «Кажется, не было еще случая ни в России, ни в Европе, чтобы в государственной измене обвинялся начальник полиции… Веет чем-то из времен Бирона, Остермана. Тень Малюты встает из гроба… Брр!»

Конечно, Лопухин вряд ли мог предполагать, что он будет привлечен к суду как государственный преступник по инициативе Столыпина — товарища по Орловской гимназии и даже дальнего родственника. Впрочем, как мы помним, это была уже не первая попытка Столыпина отправить однокашника в места не столь отдаленные… Правда, на этот раз, в отличие от 1906 года, ситуация оказалась куда драматичнее. Если раньше Лопухин воспринимался чаще, как просто «непонятный человек», то теперь консервативное крыло русской элиты однозначно посчитало поступок Лопухина «предательством». На письменном докладе об аресте Лопухина, поданном Столыпиным царю, тот начертал: «Надеюсь, будет каторга».

Приговор на основании статьи 102 Уголовного уложения был вынесен в мае 1909 года: пять лет каторги, с лишением всех прав и состояния. Однако общее собрание кассационных департаментов Сената смягчило кару — каторга была заменена ссылкой в Сибирь.

 

ЭПИЛОГ

 

Власть торопилась предать забвению поступок Лопухина. В циркуляре департамента полиции от 5 февраля 1909 года подчеркивалось: «Последовавшее благодаря известным условиям разоблачение услуг, оказанных делу розыска инженером Евно Азефом, может с вероятностью вредно отразиться на приобретении новых и даже, быть может, на сохранении некоторых функционирующих сотрудников. Ввиду сего департамент считает необходимым прежде всего разъяснить, что правильно поставленная внутренняя агентура является одним из самых сильных средств борьбы с революционными выступлениями и предприятиями, а потому дальнейшее ее сохранение и развитие представляется необходимым. В случаях же замеченных колебаний в сотрудниках ввиду раскрытия роли Азефа надлежит указать сомневающимся сотрудникам, что розыскные органы сумели сохранить втайне работу Азефа в течение 16 лет и она огласилась лишь при совершенно исключительных условиях предательства, и что властями приняты все меры к полному обеспечению тайны работы сотрудников…»

Лопухин отбывал ссылку сначала в Минусинске, а с 1911 года — в Краснояр­ске. Именно здесь он узнал об убийстве Столыпина в Киеве. По иронии судьбы убийца был агентом охранки, и после рокового выстрела киевские полицейские яростно дрались друг с другом, пытаясь вырвать у террориста… именной пригласительный билет (?!) в театр. Если для одних это была улика, нити которой указывали на организатора, то для других — неопровержимое признание их личной роли в подготовке покушения: провокация как защитник государства неминуемо становилась и его палачом.

В декабре 1912 года, благодаря заступничеству брата-полковника, Лопухин получил высочайшее помилование с восстановлением в правах. Вернувшись в Центральную Россию, стал крупным юристом в области банковского дела, служил в Москве вице-директором Сибирского торгового банка. После революции 1917 года пять лет жил в Москве, а потом с разрешения нового правительства уехал во Францию. Одна эмигрантская газета позже отмечала: «При захвате большевиками в Петрограде банков значительная доля забот и переговоров с новыми господами выпала на долю Лопухина, обнаружившего при этом обычную смелость и присутствие духа».

Умер Алексей Александрович 1 марта 1928 года от сердечного приступа. Как подытожил хорошо знавший его писатель Марк Алданов, «бывший директор департамента полиции был русский интеллигент, с большим, чем обычно, жизненным опытом, с меньшим, чем обычно, запасом веры, с умом проницательным, разочарованным и холодным, с навсегда надломленной душою».

Конечно, Лопухин никогда не был революционером, тем более «красным». П.Д. Святополк-Мирский говорил, что политические взгляды Лопухина «хотя и прогрессивные, но вполне умеренные». М.С. Комиссаров, тот самый, который печатал погромные прокламации в департаменте полиции, называл Лопухина, разоблачившего его, «честнейшим человеком». Сам факт обнародования правды об Азефе нанес сокрушительный удар по эсеровскому терроризму, породив в партийной среде всеобщее недоверие друг к другу. Вожди партии смогли осмыслить масштаб этой катастрофы спустя много лет — только через четверть века, когда в России сложилась уже совсем другая система власти, когда сами вчерашние революционеры стали палачами и в сравнении с 1937 годом померкли в жестокости все предыдущие. А значит, в пропасть, образованную непримиримыми станами русского общества (консерваторами и революционерами), неизбежно должны были попасть те, кто пытался рассуждать взвешенно и прагматично, исходя из реалий отечественной жизни.

…Хорошо ранним зимним вечером пройти в центре Орла к трамвайной остановке под окнами здания бывшей гимназии. Сейчас здесь, после реставрации, размещается исторический факультет государственного университета, а еще пару лет располагался юридический. То же крыльцо, которое десятилетиями встречало гимназистов, тот же строгий и торжественный фасад. Разве что добавились ныне шесть небольших бюстов в честь самых именитых выпускников, один из них — бюст премьер-министра России П.А. Столыпина. А имя А.А. Лопухина, вместе с двумя-тремя десятками других, вписано золотом на парадной доске внутри здания — точно так, как это было в старом департаменте полиции. Отбушевали трагедии, жизнь двинулась дальше, дальше, примиряя всех и вся… Умильная картина представала вечерами сквозь приоткрытые жалюзи ярких окон факультета: студенты сосредоточенно писали конспекты, слушая строгих преподавателей. Школяры мечтали стать судьями, прокурорами, адвокатами (едва ли не самые престижные профессии в современной России!). Задумывается ли кто-нибудь из них, сколько сил, мужества, мудрости потребует это поприще, как непросто служить истине и правосудию? Может быть, рассказанная мной история о судьбе гимназиста, учившегося здесь когда-то, поможет лучше понять свое предназначение в этом беспощадном и беззащитном мире?

 

---

Алексей Иванович Кондратенко родился в 1964 го­ду в Воронеже. Окончил факультет журналистики Воронежского государственного университета. Кандидат политических наук. Главный редактор альманаха «Орел литературный». Публиковался в журналах «Сельская молодежь», «Бежин луг», «Час России», «Десна»,   «Роман-журнал XXI век», «Подъём». Член Союза писателей России. Живет в Орле.