«Не путайте язык с нашенским, полугазетным…»

С удовольствием прочитал в «Подъ­ёме» статью А. Мальцева «Когда негрустная печаль…» о Викторе Самойлове. Спасибо автору за память о поэте. Знаком я с Самойловым не был, но один раз видел. Принимали в Союз писателей новых членов, было это в 90-х годах прошлого столетия, в помещении Воронежской писательской организации на Плехановской, 3. Обсуждали одного из кандидатов.

Высокий, так мне показалось, худой бледный мужчина, с белыми разлохмаченными волосами, в сером плаще горячо доказывал свою точку зрения оппонентам. Был он крепко выпивши, вскакивал со стула, вскидывал вверх бумажку со стихами кандидата, громко читал, доказывал свою правоту. Убедившись, что его правильно поняли, как-то сразу сник, а затем и совсем ушел, тихо, незаметно. «Кто это?» — спросил я соседа. «Само-ойлов!» — ответил тот. Мне хотелось встать, догнать Самойлова, но неудобно было бросить собрание. «Да и найду ли я его в уличной круговерти?» А повод для встречи был.

В конце 70-х начале 80-х годов начал я писать прозу. Рассказы посылал в Воронежскую писательскую организацию в отдел по работе с начинающими авторами. Однажды и сам приехал туда из Россоши. Заведующим отделом работал Анатолий Александрович Ионкин. Он радушно встретил меня, побеседовал. Рассказы мои ему нравились. «Ну, что я могу поделать: мы не печатный орган?! Могу лишь порекомендовать, отдать на рецензию — и все! — будто винясь передо мной, говорил он. — Тебе надо обращаться в журнал «Подъём» или издательство». И когда я уже встал и собрался уходить, он протянул мне пачку рецензий на мои рассказы. «А это возьми на память, — он добродушно улыбнулся. — Когда-нибудь издашь книгу отзывов».

Многое из этой пачки утерялось, но вот отзыв Виктора Самойлова сохранился. Может, он пригодится его библиографам, может, будут издавать книгу о нем… Отзыв-рецензия характеризует Самойлова совершенно с другой, непоэтической стороны, открывает его нам как критика, как умного, знающего жизнь и литературу человека. Я предлагаю читателям познакомиться с рецензией Виктора Самойлова на мой рассказ «Ночь июльская светла».

* * *

«Приятное дело сказать автору, что его рукопись была прочтена залпом, с интересом. Значит — рассказ существует, волнует, задевает за живое. И, следовательно, должен жить. Необычная сюжетная расстановка — перемена судеб троих из-за какой-то сквалыжной бабы Манефы. Тыл и фронт. Один убит, другой при орденах и не царапнут. Тыловая крыса! Много было и таких, но все они проскальзывали мимо литературы. Вам досталась эта золотая рыбка. Правда, пока еще небольшой величины. Ведь вы его фронтовой судьбы так и не рассказали. Все вскользь — показал фотографии, припер чемодан. На фоне смерти Федора, этого мало. Ведь они еще ходят по земле. И их еще по торжественным праздникам зовут в президиумы, медали дают. Поскольку тех, кто был ФЕДОРАМИ, давно нет.

Эх, Федор, Федор! Он даже со всеми вашими огрехами при его описании, твердый мужик… «Ходил он быстро, пружинисто ставя ноги, левым плечом вперед, сильно размахивая правой рукой, отчего со стороны казалось, что он сейчас врежет встречному по уху».

Схвачено, но в построении предложения нет еще настоящего удара. «По уху», как по уху читателю. Вроде мелочь, блоха, как говорят. Но блох таких для редакторов еще у вас много. Почему Манефа, почему Федор председатель по должности? Эта должность уже так затаскана. Почему он пришел с «картофелехранилища»? Просто подвалы для хранения овощей разве называли так в ту пору? Не грешите этим. Не путайте язык, которым вы хотели описать ту пору, с нашенским, полугазетным. А ведь вы стараетесь пользоваться тем языком — зарод, зыбка, дроля, бечева, прясло, чесанки.

Суть не в том, что вы произнесли те слова и из вашего героя получился сразу «кержак», который, как вы утверждаете — коренной русский житель на Урале. А как же быть тогда с кержаками в Сибири, на Востоке?

Сам я родом с Урала и знаю, что уральцы отличаются от всех других россиян самобытностью речи. Здесь и донской казачий говор, поскольку освоение Южного Урала пошло от донского казачества. Здесь и примесь тюрских построений (башкиры и казанские татары были коренными жителями). И скороговорка демидовских мужиков.

Конечно, рассказ может существовать и без этого, но он теряет свое главное качество — отношение к местности, суть самого Урала. Сказок Ершова без языка не было бы, да и самого Ершова без Урала.

И вот еще. Что, так вот, со всеми примечаниями вы и собираетесь издавать свою повесть? Смешно было бы, если бы Пушкин в первой своей публикации к строке «У лукоморья дуб зеленый» — приметил: это излучина моря. И про повесть, а не рассказ, я не сделал опечатки.

По объему и времени охваченному — это повесть. Вот и дорабатывайтесь до нее. Почему сказал «дорабатывайтесь»? Просто вы в письме к Анатолию Александровичу просите отдать рукопись на рецензию В. Белокрылову. Возможно, он это уже и сделал. Не знаю. Знаю одно, что он (В. Белокрылов) сейчас очень занят. Работает над повестью. Кусочек из нее он прочел в Павловске. Язык сочный, напористый, мамонский. А павловцы, соседи с мамонцами, задали вопрос: «И сколько времени вы писали это? Он ответил: «Не писал, а рожал. Не девять месяцев, а восемь лет. Вот так рождаются повести». Так что я желаю удачного рождения вашему детищу.

С уважением, В. Самойлов».