Платье для Евы

Писатели Азербайджана в журнале «Подъём»

 

 

«Жара… Жжет солнце, марево над городом. Воздух вязок и осязаем, словно желе. И все это усугубляется неуемной активностью человечков-муравьев. С раннего утра до поздней ночи на улицах города строят, разрушают, опять строят, чистят, мусорят, опять чистят. Сверхактивность людей в союзе со сверхактивностью солнца породила фантастический смог, в котором плавают люди, машины, редкие деревья. Они еще видят друг друга, но некоторые из них понимают, что совсем недолго осталось до мгновения, когда все погрузится во мрак. И наступит вечная ночь, где фонари будут гореть на улицах круглые сутки, а редкие люди, отважившиеся выйти на улицы города, будут носить респираторы (а самые осторожные наденут противогазы). Возможно, все это будет выглядеть не так страшно, учитывая законы рыночной экономики: тут же придумают разноцветные респираторы с забавными наклейками — кокетливые, серьезные, дорогущие — из натуральных материалов, дешевые — из полимерной сетки. И, конечно, все укутаются с ног до головы. Вряд ли кто захочет подставлять свое тело под прямые убийственные лучи солнца и взвесь цемента, каменной пыли, азота и хлора — сегодня основных составляющих городского воздуха. Выход в город станет по-настоящему опасным приключением…»

Странные эти мысли возникли у Гюнель, в это утро наведавшейся в магазин тканей. Она хотела купить отрез для своего будущего наряда, с интересом перебирала разные ткани, радуясь их многообразию. Увидела то, что искала, и подошла к продавцу. Не успела она обратиться к нему, как вдруг из-за спины услышала женский голос:

— мян siзdян яввяl gяldiм. o мяня quллuq eлямялidir.1

Обернулась и застыла. (Вот тогда и нахлынули потоком сознания мысли о жаре, респираторах.) Несмотря на августовскую жару, женщина была с головы до ног укутана в черную плотную чадру. Открытыми у женщины оставались только глаза и брови. Ноги в черных закрытых ботинках, кисти рук в черных кожаных перчатках. Гюнель продолжала в упор глазеть на черную женщину, осознавая, что ведет себя не лучшим образом. Женщина говорила по-азербайджански с легким акцентом. Гюнель обратила внимание на брови незнакомки цвета выгоревшей соломы и светло-голубые водянистые глаза. Продавец улыбнулся Гюнель, всем видом своим объясняя, что не обслужить даму, одетую строго по законам шариата, просто невозможно. Гюнель не возмутилась, ей стало любопытно, какую ткань выберет женщина. Светло-салатовый поплин в веселенький цветочек — таков был выбор черной женщины. Гюнель дождалась, когда продавец завернет покупку, и только тогда попросила достать ей черную прошву. Внезапно женщина в чадре повернулась к Гюнель и сказала по-русски:

— Вам не пойдет черный цвет!.. Вы смуглая, черноглазая, вам нужны яркие цвета: оранжевый, белый, голубой, любой — только не черный.

Гюнель взяла оторопь: чтобы женщина, спеленатая на манер египетской мумии, вдруг стала давать ей советы — такого с Гюнель еще не случалось. Она не нашлась, что ответить, просто неопределенно пожала плечами… А женщина в чадре, видимо, вспомнив, что ношение чадры предполагает определенный стиль поведения, поспешно вышла из магазина.

После кондиционированного воздуха магазина улица оглушала, одуряла. Гюнель смотрела по сторонам. На улицах города все больше женщин, одетых согласно мусульманским традициям. Покрытые платками, в длинных платьях с длинными рукавами или в туниках с брюками — главное, чтобы не видно было обнаженного тела. Когда Гюнель училась в институте, ее любимая учительница по-своему объясняла связь между высокой рождаемостью в мусульманских странах и одеждой женщин. «Посмотри, как падает рождаемость в западных странах. А знаешь почему? Потому, что женщины раздеты!.. Не осталось никакой тайны! Все и так напоказ! У мужчины не возникает сексуального желания. А в восточных странах — она показала только кисть руки, и он уже загорелся!.. В одной из арабских сказок герой влюбляется в женскую кисть, находит ее хозяйку и женится на ней!..» Гюнель снова вернулась мыслями к черной женщине: «В такую жару эта несчастная несет на себе тяжелые одежды, совсем не облегчающие, а, наоборот, сильно усложняющие ее существование. И так ли уж обязательно, чтобы мужчина сразу загорался? Пусть тлеет потихоньку…»

 

Жара, завоевавшая город, выгнала городских жителей, в том числе и Гюнель с подругой к морю. Кто приехал на машине, а кто и в переполненных автобусах. Гюнель повезло — ее подруга недавно купила автомобиль, и они с комфортом добрались до пляжа. На берегу почти что картинка из гламурного журнала. Тоненькие ниточки на девичьих телах вперемежку с броней цельных купальников располневших мамаш. «Интересно, как бы выглядела та женщина в черном в такой ситуации?..» — задалась вопросом Гюнель, и тут же ответила сама себе: «В такую ситуацию она попасть не может. Такие дамы не ездят на море. Или, может быть, глубокой ночью, когда никто не видит их «небесной» красоты».

…Закрыв глаза, Гюнель наслаждалась шумом моря, легким ветерком.

— Ты никогда не рассказывала мне о других морях — тебе же удалось повидать другие страны, — голос подруги вывел ее из состояния дремы.

— Доживешь до моего преклонного возраста, и тебе будет, что рассказать, — засмеялась Гюнель.

— Преклонный возраст — это когда перед тобой преклоняются? — хитро улыбнулась подруга.

— Нет, милая, это когда склоняться начинаешь ты…

И совершенно неожиданно она вспомнила невероятную историю, приключившуюся с ней давно, когда все еще жили в большом едином государстве. Она даже помнила год. Да-да, это был 1985 год, когда она совсем юная поехала в Прибалтику. Вспомнила свое удивление, увидев в первый раз ухоженные частные дома, не обнесенные высоченной «китайской» стеной, палисадники с цветами, кафе с удивительным запахом свежего кофе и сдобы. Она пересмотрела множество местных чудес. Не попала только в стриптиз-бар, бывший большой редкостью для пуританского Союза. Не попала по той причине, что ей не захотелось маяться в длинной очереди желающих приобщиться к западному свободомыслию.

— Я вспомнила один случай, и в самом деле необычный. Сейчас расскажу. Знаешь, Балтийское море в отличие от Каспийского — холодное…

— Знаю, помню из школьного курса географии.

— Ну, слушай. В Паланге, кроме музея янтаря, очень хорошие пляжи. Я была там в августе, но так случилась, что температура воздуха не поднималась выше 18 градусов. Для меня, южанки, холодно. Вот и одевалась соответственным образом, чтобы не простудиться. У меня есть фото, но я и так помню, что ходила я в ярко-красном шерстяном свитере и в коричневых бриджах, на ногах туфли-«балетки». Я вообще очень люблю гулять, а тем более в небольшом симпатичном городке, где все можно обойти пешком. В тот день мне захотелось пойти к морю. Не для того, чтобы искупаться, понятное дело, а просто посмотреть на Балтийское море. Мои подруги спали после ночной дискотеки, и я отправилась на прогулку одна. Ты знаешь, как я ориентируюсь на местности. Один мой знакомый назвал мой недостаток «врожденным женским идиотизмом». Я даже не обиделась тогда, но сейчас понимаю, как он был не прав. Глядя, как ты лихо водишь машину и как замечательно ориентируешься в любом месте, я понимаю, что это мой персональный идиотизм в этом конкретном вопросе. Естественно, я спросила у прохожего, как пройти на пляж. Молодой человек окинул меня взглядом, усмехнулся, видимо, мой свитер вызвал у него такую реакцию, и показал, куда мне идти. Прямо, никуда не сворачивая. Позднее мне стало понятно, почему он так ехидно улыбнулся… Ты не хочешь ни о чем меня спросить? — обратилась Гюнель к подруге.

— Не хочу, ты так рассказываешь, что я себе уже представила детективную историю и мне не хочется тебя прерывать.

— К счастью, в этой истории нет ничего криминального, она просто забавная. И вот, как говорит моя дочь, я слышу шум моря, но еще не вижу его. Мне навстречу выходят несколько человек, видимо, из тех, кто был на пляже. Обычные люди, но только обнаженные, голые, если хочешь, и притом еще разнополые. Я иду дальше. Мало ли?.. Может, это сторонники какой-нибудь секты! Выхожу на берег. Море — серо-жемчужное, громадные волны. Ощущение такое, что это не море, а бушующий, сердитый на что-то океан. И что если ты осмелишься войти в него, то оно обязательно попробует проглотить тебя. Я видела только море, не могла отвести глаз… Когда насытилась его грозным видом, оглянулась вокруг. И что ты думаешь?..

Гюнель сделала эффектную паузу, как опытный конферансье, заранее предвкушая реакцию слушателей.

— Вокруг меня было полно народу. Обоих полов и всех возрастов, и самое удивительное — все они были в чем мать родила. В костюме Адама и Евы!.. Все!.. Мужчины, женщины, дети, старики и старухи. Учти, эти люди не были аборигенами, затерянными в австралийских джунглях и незнакомые с цивилизованным обществом. Нет!.. Это были местные аборигены, коренные жители. А теперь угадай, на кого все пялились больше всего?

— На тебя! — восхищенно выдохнула подруга.

— Вот именно!.. Они все уставились на мой красный свитер. Вот когда я поняла, что значит выражение «красная тряпка для быка». Все до единого уставились на меня, словно я у них на глазах выбралась из инопланетной тарелки. Я тоже решила воспользоваться случаем, чтобы получше разглядеть разнообразие людских типажей в первозданном виде. Их роднила масть — почти все были светлые, светлоглазые, русые (ну и седые попадались). А сложение — разное. И самое забавное, у меня не возникло ни одной мысли о сексе. Ни единой. Долго там находиться мне не захотелось, признаюсь, я чувствовала себя неуютно. Я ушла.

— И что это был за пляж?

— Нудистский пляж, сейчас это вполне обычное явление, особенно для Европы, а вот тогда, совсем другое дело. Но я совершенно не была шокирована. Просто подумала, что во всем должна быть мера. К тому же я не сторонник массовых акций.

— Я знаю, ты у нас заядлый индивидуалист…

Подруги вернулись в город, когда стемнело. Город продолжал угнетать своих вассалов-жителей своей гиперактивностью, приносящей всем больше вреда, чем пользы. Несмотря на жару, все больше людей носило закрытую одежду. Гюнель вспомнила арабов, чья одежда состояла из длинных закрытых платьев и замысловатых головных уборов, независимо от пола. Совет «черной женщины» не выходил у нее из головы. Загоревшая Гюнель оделась в оранжевое.

 

…В последнее воскресенье лета, когда сумерки окутали город, Гюнель сидела на террасе кафе в ожидании подруги. Ела мороженое и с любопытством разглядывала пеструю толпу, пытаясь определить по одежде образ жизни, настроение людей. Занятие настолько захватило ее, что она не сразу отреагировала на реплику в свой адрес:

— Я же говорила, что оранжевый вам к лицу…

Гюнель обернулась и застыла в изумлении. Прямо на нее шла длинноногая светловолосая голубоглазая красавица в легком поплиновом сарафане салатового цвета в веселенький цветочек. Поравнявшись с Гюнель, она хитро подмигнула ей и гордо проплыла мимо.

 

АХ, МАМА, МАМА…

 

На пороге стояла она, ее мама, дождавшаяся наконец дочери. Прижимая к груди старенькую маму, женщина вдруг почувствовала, насколько та уменьшилась. Ладная фигуристая мама превратилась в сухонькую, легкую старушку. Хлопоты, расспросы, слезы умиления закончились далеко за полночь. Ночью, размышляя о прожитом дне, женщина не переставала корить себя за редкие встречи с самым близким человеком на земле. «Уйдет она из этого мира, а я все буду терзаться тем, что не смогла с ней наговориться, не смогла облегчить ее печали. А когда я стану совсем старой, мой сын тоже будет редко меня навещать, а я буду ждать его, совсем как моя мама ждет сейчас меня…».

Утром мысли женщины приняли другое, более оптимистическое направление. Все показалось светлым, радостным. Солнце заглядывало в окно. Мама проснулась намного раньше дочери и успела приготовить на завтрак ее любимые оладушки. Сидя за столом, женщина внимательно наблюдала за движениями матери. Она помнила, как ее мама двигалась, когда была молодой. Стремительно, как ветер. Ее летящая походка не оставляла никого равнодушным — вслед ей оглядывались не только мужчины, но и женщины. Сейчас движения ее были размеренны, аккуратны.

— Мама, ты так осторожно берешь вещи… Вот я все время что-нибудь ломаю, а ты, наверное, никогда не разбила ни одной чашки.

Женщина лукавила. Она очень редко что-нибудь роняла или ломала. Тонкие ее пальцы, такие же, как у матери, очень ловко обращались с предметами.

Мать посмотрела на нее, покачала головой:

— Не поверю, чтобы ты что-то сломала… Наговариваешь на себя. А ты правильно заметила, что двигаюсь я теперь медленнее, аккуратнее. Когда я смотрела на свою бабушку, мне казалось странным, почему она так медленно все делает? Знаешь, что она мне ответила, когда я ее спросила об этом? «У меня, — сказала она, — ум остался такой же быстрый, как у двадцатилетней девочки. Мне все кажется, что вот сейчас я побегу, схвачу, быстренько все сделаю, а получается все не так. Я роняю, спотыкаюсь, падаю. Поэтому надо себя останавливать и помнить, что так быстро, ловко и хорошо все делать, как в двадцать лет, ты уже не можешь. И не стоит из-за этого переживать». Я сейчас ее понимаю и пользуюсь ее советом. Делаю все размеренно, потихоньку.

Женщина слушала и разглядывала свою маму, стараясь запомнить ее образ, запастись впрок живыми картинками, где каждое мгновение приносит новое впечатление. Мать поставила на стол большую чашку с молоком, и только тогда женщина обратила внимание на ее руки. Мамины сильные руки с длинными тонкими пальцами сохранили ту же форму, но вот кожа на них!.. Она сморщилась, истончилась, стала походить на пергамент, и, самое ужасное, покрылась темными пигментными пятнами.

— Мама!.. Что у тебя с руками? Почему эти пятна? Ты ходила к врачу? Может, это можно лечить? Давай я позвоню к Азизе-ханум, посмотрим, что можно сделать.

— Оставь, милая. Это старость. Что ты хочешь? Все ветшает, стареет, выходит из строя. И люди тоже. Как и все вокруг.

— Но можно же что-то сделать!.. Посмотри на наш дом! Он после ремонта стал таким красавцем!

— Тебе кажется. Это просто обман зрения. А я такая, как есть. Чувствую себя я неплохо и, как старое дерево, могу прожить еще долго. Если захочу, — мать замолчала, оставив невысказанными дальнейшие размышления на эту тему.

 

Старый дом, почти ровесник ее мамы, красующийся в самом сердце города, недавно одели в новую одежку: белый камень, литые ажурные решетки, две башенки. Старый дом получил вторую молодость, сиял белизной, подчеркнутой черными кружевами балконных решеток. Теперь он смотрелся, как иллюстрация из учебника по архитектуре.

Поднимаясь по лестнице своего дома, женщина не переставала думать о руках своей матери и о том, как можно помочь этой беде. Поднялась на четвертый этаж и вдруг заметила вздувшиеся пузыри штукатурки на сырых стенах, разбитые стекла в окнах между этажами. Удивилась контрасту между красивой новой одеждой дома и старым заброшенным нутром. Задумалась над тем, какие разрушения нанесло время ее матери, и не только ее внешней оболочке.

 

…Женщина собиралась провести в гостях у матери две недели, и ей хотелось за это время переделать как можно больше дел.

— Скажи мне, пожалуйста, куда бы ты хотела пойти? Может, съездим куда-нибудь?

Мать задумалась. Она давно составила план на то время, когда приедет ее дочь. Каждый день был расписан. А вот сейчас все ее планы померкли, осталось одно желание: смотреть на дочь, говорить с ней, любоваться ею. «В самом деле, почему бы не навестить родню? Когда еще выпадет случай?»

— С удовольствием!.. Я давно хочу поехать в Шемаху2, в отцовский дом, встретиться с родственниками. И тебе будет интересно, правда?

Женщина ответила не сразу. Она пыталась справиться с раздражением, охватившим ее. Представила себе бесконечные объятия, страстные поцелуи, тяжелую еду… И все же ей удалось ответить почти весело, как будто именно этого предложения ей не хватало, чтобы почувствовать себя совершенно счастливой:

— Конечно, мамочка. Я так соскучилась по нашим близким и дальним родственникам. Да… я тут вспомнила. У твоей троюродной сестры в прошлый раз я оставила книги моей покойной свекрови. А сейчас вдруг выясняется, что эти книги стали очень популярными и дорогими.

— Что-то я не помню, какие книги?

— «Капитал» Карла Маркса и полное собрание сочинений Мао Цзэдуна.

— Боже мой, неужели сейчас кто-то читает Мао Цзэдуна?!.. Твоя свекровь была очень экстравагантной женщиной.

— Самой обыкновенной. Просто она была историком, ей полагалось знать труды классиков коммунизма. Вредной она была, под стать своим учителям, этого нельзя отрицать. Ты скажешь, о покойниках плохо не говорят? А я вот скажу!.. Мне можно — она столько крови у меня выпила, как и ее сыночек. И что она мне оставила? Только книги, книги….

— Ты забыла о самом главном!

— О чем это, интересно, я забыла?

— О сыне!.. Он у тебя красавец, умница, а ведь в нем кровь и твоей свекрови, и мужа тоже.

Женщина замолчала. Прикусила губу. Сын, ее гордость, окончил Страсбург­ский университет и сейчас поступил стажером в процветающую фирму известного парижского юриста. Женщина всегда помнила о том, что прекрасным образованием сына и сегодняшним своим благополучием она в немалой степени обязана своему второму мужу-французу. А если послушать мать, выходило, что и первый муж, с которым она промучилась много лет, и даже ее свекровь тоже облагодетельствовали ее.

— Ты, в самом деле, считаешь, что мой первый брак не был ошибкой? Столько долгих лет я вместо того, чтобы быть счастливой, страдала, и ты считаешь это правильным?..

— Дорогая моя! — мать с улыбкой смотрела на возмущенную дочь. — Какая ты у меня еще маленькая!.. Ты не веришь в судьбу? Не веришь в то, что даже если бы ты еще сильнее противилась ей, то неизвестно, что бы получилось? Нельзя все предусмотреть, предугадать! И не нужно!.. Твой сын тому подтверждение!

— А ты лучше о себе скажи! Мой отец был святым человеком — редкого ума, профессор и такой заботливый. Тебе-то повезло!..

Мать закрыла глаза. Посидела, раскачиваясь из стороны в сторону, словно вызывая в памяти облик умершего мужа:

— Откуда ты можешь знать, каким он был мужем?

— Как откуда?.. Он был прекрасным отцом!

— Ты не можешь всего знать, родная моя. И не нужно тебе это. Только я могу судить о том, каким он был мужем. Оставим этот разговор. Все равно каждый останется при своем мнении. Вот посмотри лучше, какой подарок я приготовила для твоего мужа.

Мать вытащила из сундука (с которым так и не рассталась, несмотря на все уговоры дочери, уверяющей, что старый, дряхлый сундук портит весь интерьер) куклу на чайник. Кукла была замечательная — улыбающаяся, с красными щеками, толстыми черными бровями. Под ее широкой цветастой юбкой поместится самый пузатый заварной чайник. Женщина обняла мать, поцеловала.

— Какая ты у меня рукодельница! Мой муж до сих пор не расстается со свитером, что ты связала ему. Он уверяет, что свитер греет его лучше, чем любой другой.

— Я надеюсь, ему понравится кукла. Он ведь так любит пить чай. Глаза у меня уже не те, что раньше, — со вздохом сказала мать, — а так я бы больше работала. Но, увы… Старость диктует свои условия. И нужно подчиняться. Я не ропщу.

— Ты и к первому моему мужу относилась хорошо. Как это тебе удается?..

— Очень просто. И не забывай, он ведь был твоим мужем. Он обижал тебя, а для меня он был неплохим зятем, — мать засмеялась, посмотрела на дочь, обиженно надувшую губки. — Ну, не сердись, шучу.

В субботу ранним утром женщины погрузили небольшой багаж, состоящий в основном из подарков родне, в маршрутное такси. Водитель оказался разговорчивым и всю дорогу развлекал пассажирок своими наблюдениями над современной жизнью. Женщина пыталась возразить ему в некоторых вопросах, но восточный мужчина, к тому же старший по возрасту, никак не мог согласиться хотя бы с одним аргументом противной стороны. В конце концов, женщине надоело пререкаться, и всю оставшуюся дорогу она не проронила ни слова. Шемаха встретила их прекрасной погодой и радостными возгласами родни. Два дня пролетели незаметно в визитах, рассказах. Их старенький дом, когда-то украшение города, совершенно потерялся среди новых нарядных красавцев, с комфортом расположившихся на улицах Шемахи. Женщина не узнавала города, в котором прошло ее детство.

Троюродная сестра матери долго намекала на то, что хорошо бы им продать старый дом, пока он совсем не развалился. Продать ей, как самой близкой и верной родне. Она ведь и книги сохранила, не бросила их в топку, как сделали бы другие на ее месте. Женщина рассердилась, хотела ей возразить, но мать потянула ее за рукав, сделала знак глазами, и назревающий скандал закончился мирным чаепитием.

В Баку, раскладывая книги по полкам, женщина не удержалась от замечания:

— Твоя сестра только и думает о том, как прибрать наш дом к рукам. Ее интересовало только, когда я уеду. Конечно, ей бы хотелось решить вопрос с продажей дома до моего отъезда. А больше ее ничего не интересует. Когда я стала рассказывать об успехах сына, ты помнишь, какая у нее была кислая физиономия. Надо же, как завистливы люди!..

Мать вздохнула, невольно соглашаясь с дочерью. Вспомнила о том, какой была ее троюродная сестра в молодости. Живой, веселой, с озорными глазами. А какой стала!.. Толстой, лицемерной, жадной. Неужели все люди к концу жизни кроме красивого свежего тела теряют еще что-то главное. В буднях, суете теряют радость, искренность, доброту?..

— Что ты молчишь? Почему ты никогда не хочешь сказать правды, как будто скрываешь ее от себя самой. Скажи, ты, в самом деле, не видишь, какой мерзкой и жадной стала твоя сестрица? Или тебе так удобней жить? Спокойней!.. Делаешь вид, что все замечательно, а на самом деле все не так!..

Дочь откровенно провоцировала мать высказаться. Мать не отвечала. Нагнулась ниже над рукоделием, спицы проворней заходили в руках. Нарочито громко стала считать петли. «А что ей ответить? И так все ясно. Разве вправе она, женщина, прожившая долгую жизнь, совсем не такую простую и праведную, как кажется ее дочери, судить других? А сама дочь? Такой ли она ангел с белоснежными крыльями, каким хочет иногда казаться? Много можно найти пятен на солнце, а что говорить о людях…»

И все-таки случившиеся перемены в жизни ее самой, дочери, города, страны изменили направление мыслей людей. Богатство материальное, блага жизни стали главной заботой всех вокруг. Только и разговоров было: кто сколько заработал, кто что купил и продал. Ее троюродная сестра растеряла свое очарование не только потому, что стала старой. В ее измученной изнурительными баталиями душе выжили только зависть и жадность. И внешне она стала под стать своей ущербной душе: жирная, с заплывшими глазками, тройным подбородком. Воплощение достатка, каким его представляли себе их далекие предки. Двигалась она медленно, с одышкой. А чаще всего сидела со сложенными на выдающемся животе руками. Все бы это ничего, если бы уцелели хотя бы ее прежний звонкий голос и смех…

— А ты в самом деле будешь читать Маркса и Мао Цзэдуна?..

Вопрос застал дочь врасплох. Она перебирала свои старые снимки, на которых с удивлением обнаруживала себя рядом с людьми, совершенно забытыми ею.

— Карла Маркса?.. Ну, не знаю. О нем вспомнили в связи с финансовым кризисом. Говорят, что он подробно объясняет, почему богатые богаты, а бедные бедны.

— А ты сама разве не читала «Капитал»? У вас же в программе он значился. Я точно знаю.

— Какая ты наивная, мама!.. Кто же будет читать такую толстенную книгу? Тем более мы, лингвисты. Мы ведь не экономисты, это им необходим папаша Маркс, а нам…. Спрашивается, зачем этот «Капитал» мне сдался? Я изучала романо-германскую филологию, и ты знаешь, как она мне пригодилась.

 

…В пятницу вечером, за два дня до отъезда дочери, раздался телефонный звонок. Звонили из Шемахи. Троюродная сестра матери сообщила о том, что в городе был пожар и огонь перекинулся на их старенький дом. Пожар потушили, но от дома остались одни развалины и теперь вряд ли кто-нибудь его купит. Разве что она, родственница, да и то из жалости…

Дочери очень хотелось сказать еще одну обвинительную речь, выплеснуть все, что наболело. Она подняла глаза на мать, но испугалась трагического выражения ее глаз, вобравших в себя всю печаль бытия, и промолчала. Только перед самым отъездом старая женщина погладила свою ненаглядную доченьку по голове:

— Я продам ей дом. Ей так этого хочется — пусть порадуется. Ни тебе, ни мне он не нужен. А тем более твоему сыну. Он вряд ли вернется сюда.

— Хорошо, мама. Я согласна. Ты всегда была слишком добра к людям. А вот твоя троюродная сестра и без Карла Маркса знает, как стать богаче!..

Женщина улетела в свою далекую сложную жизнь, но еще очень долго почему-то вспоминала этот эпизод. И часто признавалась себе, что очень рада тому, как ей повезло, что ее мама такая, как она есть, и совсем не похожа на свою троюродную сестру.

 

ПРОФИ

 

Высокие своды концертного зала отражали звуки рояля. Старинный собор, где проходил концерт, пережил на своем веку много событий. Какое-то время в нем даже устроили склад строительных материалов, и прекрасная акустика, рассчитанная на божественные звуки органа, разносила по залу тяжелые шаги и матерные выкрики грузчиков. Зал все же дожил до прекрасного мгновения, когда под его крышей вновь зазвучала музыка. Удивительная разная музыка… Зал отремонтировали, сохранив первозданную строгость и гармонию средневекового собора. Единственный недостаток, огорчавший ценителей музыки — линия метро, проходящая глубоко под землей и вносящая под аккомпанемент дребезжащих оконных стекол свой особенный ритм в любое музыкальное произведение, исполняемое в зале.

В этот вечер известный американский пианист играл музыку американских композиторов ХХ века, не очень известных в странах «третьего мира». Накануне он дал мастер-класс и был приятно удивлен уровнем местных молодых пианистов. Они играли классику, и играли ее «классически». Когда он предложил одной симпатичной способной девочке сыграть ноктюрн Шопена в другой тональности и темпе, она изменилась в лице и с тревогой посмотрела на своего педагога. Женщина-педагог, сдерживая негодование, но удерживая приятную улыбку на лице, заметила:

— Когда я была в Штатах по приглашению ваших именитых профессоров, я также дала мастер-класс. Извините, но у нас совсем другая школа. Я считаю, что классику нужно играть так, как написал композитор, а если вы хотите что-то менять, то для этого есть современные произведения, где нет четких рамок и указаний. Ну, как, например, в вашей американской музыке… А еще я играла нашего композитора Кара Караева, и ваши коллеги пришли в восторг от его музыки.

Пианист не стал спорить, только улыбнулся и признался:

— В самом деле, для меня музыка Караева стала открытием…

Вечером он играл произведение своего друга Элиота Картера «90+». Такое странное название старина Картер выбрал потому, что написал его уже после того, как ему стукнуло 90. Странная музыка для уха, привыкшего к классике и классикам. Разорванные, зависающие в воздухе звуки, отсутствие привычных гармоний. Женщина-музыкант слушала, как завороженная. Ее критический настрой улетучился. То, что в начале показалось нестройным собранием случайных звуков, превращалось в живую ткань, похожую на круговерть громадного мегаполиса. Хаос беспрерывного движения отражался в звуках рояля. В одной из частей внезапно блеснул луч солнца, проглянула улыбка ребенка… Прогрохотавший под землей поезд метро внес свою лепту. И все-таки женщина-музыкант ушла после первого отделения, сославшись на занятость. В конце выступления, «на десерт», пианист сыграл регтайм. После концерта к нему подходили слушательницы, благодарили за прекрасное исполнение.

 

В гостинице уставший пианист вспоминал прошедший день. Задал себе странный вопрос: «Интересно, как бы реагировала публика, если бы все слушатели вдруг оказались профессионалами-пианистами и композиторами? А я сам, когда слушаю коллег — как я отношусь к их исполнению?..» Пианист поймал себя на мысли, что иногда излишнее знание мельчайших подробностей техники исполнения мешает ему получать удовольствие. Его физически раздражает манера исполнения некоторых музыкантов. Он слышит то, чего не слышат «профаны», пришедшие просто провести приятный вечер. Может, именно по этой причине его коллега не смогла досидеть до конца концерта и покинула зал сразу после первого отделения…

Журналисты, присутствовавшие на концерте, задавали ему очень интересные, с их журналисткой точки зрения, вопросы. Они интересовались биографией мэтра, его достижениями, спрашивали, кого из местных исполнителей и композиторов он знает, как ему понравился наш замечательный город, его жители, собирается ли он вновь посетить Баку?.. Вопросы так и сыпались, как из рога изобилия. Не спросили только о музыке и ушли сразу, как только руки музыканта заскользили по клавиатуре.

В один из свободных дней ему удалось посмотреть относительно новый швейцарский фильм режиссера Доминика де Риваза о Бахе. Эпизод, где Бах по заказу императора Фридриха II сочиняет фугу на тему самого императора, показался ему самым значительным в фильме. То, как незатейливая мелодия превращается в полифоническую вселенную, режиссер прочувствовал замечательно, а ведь он не был профессиональным музыкантом. Встретив на одном из званых обедов другого известного режиссера, музыкант поинтересовался его мнением о фильме:

— Как вам показался фильм?

— Малобюджетный, это сразу видно. Ни одной масштабной массовой сцены. А ведь можно было так развернуться, с учетом эпохи! Со звуком также некоторые проблемы. А Бах, наверное, похож. Вы же музыкант, вам виднее.

Пианист улыбнулся:

— Я тоже думаю, похож.

По дороге в аэропорт, в такси он прослушал новости спорта. Русские хоккеисты, наконец, взяли долгожданный реванш у канадцев. Радости хоккеистов не было предела. Комментатор отметил, что один из русских никак не мог налюбоваться на свою медаль и без устали целовал ее. Тут же у известного русского хоккеиста Майорова спросили, как он оценивает игру своей команды. И пианист с удивлением услышал ответ:

— Я смотрю на игру не совсем так, как на нее смотрят зрители…

Из сказанного можно было сделать вывод, что с точки зрения профессионала всегда можно найти технические погрешности. Ему вспомнилась недавно прочитанная в спортивном журнале статья о том, что Пеле требует, чтобы Марадону лишили всех его титулов за то, что он употреблял допинг. Бразилец не без ехидства добавил, что и как игрок Марадона был весьма далек от совершенства, потому что не мог делать финты правой ногой и плохо играл головой.

«Неужели все профи становятся такими занудами?.. Их интересуют только промахи, техника… Они теряют способность видеть целое. Не могут любоваться и получать удовольствие от увиденного, услышанного».

 

В Баку музыканту рассказали о концертах классической музыки в советские времена. Первый партийный секретарь (что тогда практически соответствовало статусу президента) каждую неделю отправлялся в зал чудесной бакинской Филармонии на концерт классической музыки, и горе тем чиновникам, которые посмели бы не явиться по его указанию, чтобы «насладиться» божественной музыкой. Как партийные функционеры терпели испытание музыкой, об этом молва умалчивает, но все они неизменно являлись на концерты. Услышав о таком способе приобщения к высокому искусству, музыкант посмеялся, а потом призадумался. Весьма вероятно, что из легиона чиновников, ходивших на эти концерты, все же образовалась хотя бы центурия людей, по-настоящему полюбивших классическую музыку.

 

Вернувшись в Штаты, пианист услышал о процессе над подростком из Айовы. Молодой человек купил виниловый диск Бритни Спирс, облил жидкостью для заправки зажигалок и сжег перед входом в магазин, за что его приговорили к исправительным работам на территории школы. На вопрос судьи, почему он это сделал, подросток ответил очень лаконично: «Достали». Все, что льется из динамиков, кричит в наушники, стучит, визжит — все это надоело. «Достали».

«А мне нравится подобная музыка? Мне, профессиональному музыканту? Очень мало из того, что я слышу сегодня, мне нравится. Чем я был увлечен в последний раз?.. Как же, как же, помню. Случайно услышал мелодию, такую чудесную мелодию. Я даже подумал, что современный автор в сегодняшней действительности не может написать такую гармоничную мелодию. Потом выяснилось, что я был прав — это был средневековый хорал в современной интерпретации. Мои друзья, серьезные композиторы, тоже не пишут таких совершенных мелодий… Но если слушать только мелодичные вещи, то и это скоро надоест. Должно быть разнообразие. Если, например, человек любит сладкое, он может иногда лакомиться пирожными. Но есть их с утра до ночи, удовольствия мало. Наверное, поэтому так возмутился этот мальчик. Его закормили приторными музыкальными пирожными».

Музыканта не покидали мысли о профессионалах и профессиональной деформации. Действительность представлялась им в искаженном виде, строго через призму своего ремесла. Такой взгляд на мир упрощал и обеднял их восприятие. «Где же найти ту золотую середину, гармоничное состояние души, позволяющее не только видеть недостатки, но и наслаждаться пусть даже несовершенным творением?..»

В один из сентябрьских вечеров он зашел в пиано-бар. Интересно, сможет ли он просто послушать мелодичную музыку, не переживая из-за несовершенства исполнения? В полутемном баре в субботний вечер собралось довольно много людей, так же, как и он, стремящихся на время забыть о проблемах. Он сел в углу, чтобы видеть руки исполнителя. Тот играл так, что все мухи, если бы таковые имелись в баре в наличии, перемерли бы тут же. Он уже собирался уходить, когда из-за соседнего столика поднялся высокий грузный мужчина и решительно подошел к роялю. Он жестом попросил тапера подняться и занял его место. Свобода, с какой его руки заскользили по клавишам, не оставляла сомнений в том, что этот человек — профессионал, настоящий пианист. Он играл Гленна Миллера, Джорджа Гершвина… Старые добрые хиты, ставшие банальными от многократного исполнения, зазвучали так, как будто именно этот грузный человек только что их сочинил.

Публика замолкла, поняв, что ей сегодня повезло. В конце вечера музыкант из бара подошел к мужчине за роялем, обнял его: «Спасибо, спасибо. Я думаю, что кое-чему научился у вас сегодня вечером».

Много позже он узнал, что мужчина, подаривший ему тот неожиданный субботний вечер и открывший для него заново заигранные классические хиты, был азербайджанским пианистом Чингизом Садыховым, с которым он не встретился в Баку по той простой причине, что сегодня Чингиз живет там же, где и сам музыкант, а именно — в Соединенных Штатах Америки…

 

1 «Я пришла раньше Вас. Он должен меня обслужить» (азерб.).