Воронежские воспоминания

Вместо предисловия

 

Из маминых рассказов. После революции 1917 года в России и по окончании Гражданской войны многие стали «Иванами, не помнящими родства». Умалчивание о «неблагонадежном» прошлом равнялось сохранению жизни. Только перед уходом в мир иной (1983) мама (девичья фамилия — Потанина-Сечкина) призналась, что все мы — тайно крещенные в главном воронежском соборе. В советское время жить приходилось с недоверием не только к окружающими людям, но и к собственным детям — могли проболтаться. Преувеличение? Нет! Родители отца и матери были в Воронеже весьма состоятельными и уважаемыми людьми. Они не утратили здравомыслия и после революции добровольно сдали государству все: ценные бумаги, деньги, золото, серебро, хранившиеся в банке, добротные кирпичные торговые дома. Во время войны здания не пострадали, хотя правобережная часть Воронежа была разрушена на 92 процента. Соседи, которые не сдали государству свои драгоценности, из-за них гибли целыми семьями, включая даже младенцев. Днем их посещала комиссия из ЧК, а ночью сюда же приходили бандиты — возможно, те же самые люди, только в штатском.

Деды, одного из них звали Алексей, другого Митрофан, сразу «растворились» вместе с семьями в пролетарской части город­ского населения. Мама рассказывала, что ее отец Митрофан работал в трамвайном парке. О деде Алексее ничего не известно.

 

Мама родилась 12 мая 1912 года. Успела закончить два класса при домашнем обучении. Уже при советской власти работала нормировщицей на одном из воронежских заводов. В восемнадцать лет вышла замуж за шофера Александра Перелыгина. Вскоре родились сыновья; в 1941 году Саше исполнилось пять лет, Славе — три года, Вите (мне) — два годика, а Мишутке — один годик. Обычная пролетарская, многодетная советская семья. Домашний детский садик всегда оживлялся активным, веселым характером прабабушки Марии Потаниной. Такой энергичной она была, несмотря на свой преклонный возраст, а бабушка (мамина мама) по характеру была замкнутой и молчаливой. Мариша, так мы ее называли, очень любила своих правнуков. Жили мы в собственном доме, который дед построил на сбережения, но сохранялся и старый кирпичный дом, где по-прежнему жила прабабушка Мариша, душа семьи. По рассказам мамы, особую любовь Мариша проявляла почему-то именно ко мне. В зале на большом столе, непременно покрытым скатертью, расставлены суповые тарелки, рядом маленькие тарелки для хлеба. Мариша ставит меня на первый стул, подает суповую ложку и показывает, куда ее положить. Момент прекрасного воспитания с раннего детства. Затем я получаю нож и вилку и по указке кладу их справа и слева от тарелки. Так мы движемся по кругу, пока не возвращаемся на первый стул. Работа окончена. Мариша радостно хлопает в ладоши, а вместе с ней и я. Нам весело…

 

Война

 

Сороковые, роковые,

Военные и фронтовые,

Где извещенья похоронные

И перестуки эшелонные.

Гудят накатанные рельсы.

Просторно. Холодно. Высоко.

И погорельцы, погорельцы

Кочуют с запада к востоку…

                        Давид Самойлов

 

Снова из маминых воспоминаний

 

Утро 22 июня 1941 года. По радио сообщили о начале Великой Отечественной войны. Германия внезапно напала на СССР без объявления войны. Мама, бабушка и прабабушка Мария плакали навзрыд, а следом и мы, не понимая случившегося. Мама в Первую мировую войну потеряла двух дядей, офицеров царской армии. Они считались пропавшими без вести.

 

Отец попал под мобилизацию. Мобилизованных построили. Вдоль их бесконечной шеренги шли офицеры и выбирали себе будущих солдат. Офицер-кавалерист, взглянув на отца, крепыша среднего роста, резко произнес: «Ко мне! За мной!» Отец испуганно сказал: «Боюсь лошадей! Я шофер!» Но офицер этих слов уже не слышал. Сосед дернул отца за рукав: «Вот танкист идет. Скажи ему, что ты шофер». Отец громко крикнул проходящему мимо «танкисту»: «Я шофер, а меня в кавалерию!» И услышал строгий голос этого командира: «Ко мне! За мной!» Так отец попал в танковые войска. Больше мы о нем ничего не знали до окончания войны. А на руках у мамы четверо малышей.

 

Лето 1942 года выдалось особенно тяжелым из-за постоянных налетов на Воронеж вражеских самолетов. Немецкие летчики безжалостно бомбили все подряд, днем и ночью. Не случайно люди говорили между собой: «Они идут всех нас убивать». До войны немецкие летчики летали здесь вместе с советскими (ведь мы «дружили» с Германией) и хорошо ориентировались на местности.

 

Во время очередной воздушной тревоги мама сразу прекратила наше купание, и мы мигом отправились в бомбоубежище. Необходимые детские вещи и документы заранее были сложены в большую сумку. Бомбоубежище переполнено пожилыми женщинами, мужчинами и молодыми матерями с детьми. Взрывы авиабомб и противный вой пикирующих самолетов приводили всех в ужас. При каждом новом взрыве бомбоубежище содрогалось. Все со страхом смотрели на потолок: выдержит или обрушится? Дети не только плакали, но и кричали. Мама накрыла нас каким-то стареньким одеялом и спокойно сказала: «Здесь вас никто не тронет». Мы сидели там тихо, прижавшись друг к другу, как птенцы в гнезде. Вскоре взрывы авиабомб прекратились. Самолеты улетели за новыми порциями бомб. Кто-то из мужчин с возмущением произнес: «Вот гады! Работают по часам. У них время обеда. Снова прилетят через час или полтора. Я запомнил повадки этих ублюдков». Отбоя воздушной тревоги никто не слышал. Дети по-прежнему плакали и просили пить. Две женщины вызвались сходить за водой и узнать обстановку в городе. В полной, напряженной тишине все ждали их возвращения. Женщины вернулись быстро. В руках они держали не ведра с водой, а большие военные термосы с компотом. Женщины взволнованно и торопливо рассказали: «Город не узнать. Ближайшие дома полностью разрушены и горят. Вода в ручье наполовину с кровью, просто красная. Термосы мы взяли у убитых солдат. И всюду на улицах растерзанные бомбами люди. Давайте детям компот. Воды нет. Воздушную тревогу отменили. С детьми на улицу выходите осторожнее, чтобы они не видели убитых».

Домой вернулись к вечеру, но вместо своего жилья увидели огромную воронку от авиабомбы, которая упала прямо на наш дом. Расплакались все. Знакомое выражение «Мой дом — моя крепость!» во время войны не работает. Прабабушка Мариша успокоила нас, предложив поселиться в ее старом доме, а убежищем будет служить подвал с крепкими сводчатыми потолками. Мариша в кромешной темноте с легкостью нашла свой дом.

 

Несчастное лето. Вокруг было столько людского горя, что его вскоре почти перестали замечать, оно стало обыденным. Как потом говорила мама: «К войне привыкаешь быстро. Да нам война и не впервые». При очередном обстреле города бабушку убило осколком от снаряда, а старшего брата Сашу ранило в плечо, и немецкий осколок остался в нем на всю жизнь. Вскоре пропала прабабушка Мариша. Ее убили цыгане. Об этом маме сказали люди, но табор к тому времени уже покинул город. Причину убийства так и не узнали. Может быть, виной были ее старинные золотые сережки с бриллиантами и семейный золотой перстень с драгоценным камнем, который она никогда не снимала. Да и кто в то смутное время стал бы что-то расследовать? Мир вокруг рушился на глазах. Прабабушка Мариша умела отыскивать и покупать для нас необходимые продукты за гроши. Похоронили ее на ближайшем кладбище. Мама осталась совсем одна с четырьмя малыми детьми на руках. К счастью, и в этом аду войны рядом оказывалось немало хороших, отзывчивых людей, хоть чем-нибудь помогавших матерям с детьми. Но были и другие, о которых мама никогда не говорила, что они «люди».

 

Горячий июль 1942-го. В кровопролитных боях наша армия отступила в левобережную часть города. Немцы заняли правый берег. Неэвакуированные жители скрывались с детьми в подвалах полуразрушенных, сгоревших зданий. Городские власти бросили людей на произвол судьбы, а потом их же и обвиняли: «Вы были в фашистском плену, и доверия к вам нет. И к детям вашим тоже».

Как прокормить детей в разрушенной части города? Магазинов, базаров нет. А деньги откуда? Правда, до прихода немцев все было разграблено во время налетов мессершмиттов.

Немецкий «орднунг» (порядок) и комендантский час в вечернее и ночное время должны были соблюдаться беспрекословно, за нарушение могли расстрелять на месте. О зверствах жандармов знали все. Мама рассказывала, что они говорили на плохом немецком языке или на непонятных языках. На грузовиках они вывозили из больниц людей за город и, уложив их на землю во рву, расстреливали. На площади повесили 12-летнего мальчика. На шее у него была табличка с текстом на русском языке, но подойти к нему никто не решался.

Немцы были разные. Обычный немецкий патруль состоял из офицера и двух автоматчиков. Как-то мама рассказала нам случай с приходом такого патруля в наш двор. Мы жили в подвале, мама закончила стирку и развешивала постельное белье. Соседские мальчишки с моими братьями играли в футбол. Мяч смастерили из старых тяпок. Появление патруля игру не остановило. Немцы с интересом, улыбаясь, смотрели за действиями футболистов. Офицер подошел ко мне и спросил по-русски: «Где Vater, отец?» Мама, услышав вопрос и мой ответ, выронила из рук мокрую простыню, которую не успела повесить, и мигом, как тигрица, бросилась защищать меня. Ответ на вопрос прозвучал громко, с задором (все пацаны в то время знали его, как дважды два четыре): «Папа ушел бить фашистов!» Офицер произнес: «Гут! Гут!» Расстегнул свою кожаную сумку. Мама со страхом подумала, что он достает пистолет. Офицер вынул плитку шоколада, протянул мне и сказал, показывая на футболистов: «Fьr alle! Всем!» Патруль развернулся и спокойно удалился. Мама чуть не задушила меня в своих объятиях, приговаривая: «Слава богу, что это были не жандармы!»

 

Исход из города

 

Оставшаяся в городе часть мирного населения по приказу немецкого коменданта должна была покинуть город до 10 августа (из архивных документов). За непослушание — лагерь. С приходом немцев в город маму вместе с другими женщинами направили работать на овощную базу. Немка-надзирательница случайно узнала от других работниц, что у мамы дома четверо детей, и разрешала ей брать овощные отходы, из которых дома она варила нам суп. «Блаженство» наше продолжалось недолго. Вскоре пришлось уйти из города. Мама с нами отправились в свой родной Борисоглебск. До него предстояло пройти более двухсот километров. Да и наш ли он?

 

Женщины с детьми, и наша мама тоже, надеялись на спасительные деревни, где можно переночевать и чем-нибудь накормить детей. До желанного приюта с большим трудом прошли несколько деревень. Бои, проходившие в этих местах, оставили от них только сиротливо стоящие русские печи с полуразрушенными трубами. А вокруг росла высокая трава. Саша и Слава шли рядом с мамой, а меня с Мишуткой она несла на руках в перекинутой через плечи завязанной простыне, за спиной несла мешок с необходимыми детскими вещами и минимум алюминиевой посуды. От жары спасали уцелевшие сельские колодцы, тоже заросшие травой, как и русские печи. Немцы их не разрушили и даже установили на вбитых в землю жердях надписи: «WASSER!»

Нас обогнала добротная немецкая телега. Лошадь весело похрапывала. На облучке груженой телеги сидел седой, грузный немецкий солдат. Мама говорила, что он оглянулся. Посмотрел на нас. Остановил лошадь. Неторопливо, аккуратно слез на землю. Подошел к маме и по-русски сказал: «Матка, сюда посади детей. Сама иди рядом». Мама посадила Сашу, Славика и меня на край телеги, а Мишутку держала на руках. В эту минуту она, наверное, была похожа на Мадонну с младенцем, как мне сейчас подумалось. Немец слегка дернул вожжи. Лошадь тронулась. Он долго шел молча рядом с мамой, иногда поглядывая на нее. Мама была благодарна седому солдату и не понимала, почему он остановился только перед нами. По дороге шли и другие женщины с детьми, правда, нас у мамы было много. Видно, это и разжалобило солдатское сердце.

Шли молча. Вдруг немец со вздохом, как бы в пространство, сказал чисто по-русски: «Зря мы сюда пришли. Я хорошо знаю Россию. У отца в царской Москве была небольшая пекарня и булочная лавка. Зря мы сюда пришли…» Говорил он громко, уверенно, рубя каждое произносимое русское слово. Так ехали около часа. Неожиданно немец остановил лошадь. Откинул полог телеги. Достал чем-то наполненную холщовую сумку и протянул маме: «Дальше нельзя. Там пост. А это сухарики детям». Захлопнул полог. Снова повторил свои слова, как заклинание: «Зря мы сюда пришли. Я хорошо знаю Россию…» С трудом поднялся на свою добротную телегу. Сел. Дернул вожжи. Лошадь без труда двинулась вперед. Мама смотрела ему вслед, но он так ни разу и не оглянулся. Спустя многие десятилетия мама всегда вспоминала этого седого немца: «Своим поступком, своими словами о России он вернул мне мои внутренние силы, укрепил их».

 

«Есть женщины в русских селеньях»

 

В ближайшей деревне нас приютила одна крестьянская семья, которая чужую беду воспринимала как свою. У хозяйки и своих детей было, как говорится, семеро по лавкам. Мама помнила ее имя и даже отчество — Катерина Петровна. В деревне мальчишки за глаза прозвали ее Екатериной Великой — за строгость и силу. Но примечательно другое. Не подумайте, что фантазирую, — все пишу по рассказам мамы. С первых минут нашей встречи у калитки Катерина Петровна произнесла странные слова: «Наконец-то я вас дождалась. Заходите». Чуть позже все прояснилось. Оказывается, на днях ей приснился сон. Он был цветным и пророческим. Во сне она встретила у своей калитки, как наяву, женщину с двумя детьми на руках и двумя мальчиками рядом. Конечно, это могло быть простым совпадением. Но! Вернусь в наш XXI век. В 2004 году еду с коллегами в Санкт-Петербург на августовский семинар для учителей. Перед отъездом вижу сон. Мы уже на месте, и нас приглашают на обед. Заходим в школьный спортивный зал, где накрыты столы для гостей. Обедаем. И в реальности было то же самое. В моем домашнем альбоме имеется фотография под названием «Обед с коллегами в спортзале». Чудо? Может быть! Вспомнилось мне мое «чудо», и я поверил давним словам Катерины Петровны.

В дом нас Катерина Петровна сразу не пригласила, а отправила в свою баню. Там мы отмылись от дорожной грязи и вшей (повсеместный бич военного и послевоенного времени). Пока топилась баня, хозяйка самолично подстригла нас под ноль. Срезала и мамины косы, и все вшивое пошло в топку. Раздела всех нас догола, одежду сложила в бак для кипячения. Мама говорила, что в бане стоял терпкий запах полыни, но он был приятным — народ издревле использовал ее для борьбы с разными насекомыми, для отпугиванная нечистой силы, а в спальнях — для крепкого сна. Оказалось, что мыло местные, по возможности, варили сами. Отмытых и переодетых в старенькую, чистую одежду, пока не высохнет наша выстиранная, нас пригласили в дом. Все сыновья Катерины были нашими ровесниками, и мы сразу подружились.

Муж Катерины Петровны где-то воюет, как и наш отец. Прежде от него приходили письма-треугольники. Но теперь все под немцем. Деревне повезло: бои прошли стороной, и она осталась целой. Городских беженцев с детьми крестьяне приняли, и немало. По словам Катерины Петровны, хозяйка по соседству приютила у себя пять «брошенок»: трех девочек и двоих мальчиков. Подобрала на ближайшей дороге, рассуждая: «Куда же без Бога? Ведь все мы его дети». Местные пионеры-малолетки собирали продукты и раздавали беженцам. Весь комсомол ушел с армией.

Детей хозяйка кормила «ровно»: своих и нас. Мама помогала ей по хозяйству, мыла в хате полы. На огороде работали все: пропалывали грядки, поливали их поздно вечером и рано утром. Особенно тяжелой работой была заготовка дров на зимний период. В основном их привозили на тележках из ближайших разоренных деревень. До первых морозов хозяйка экономно топила русскую печь. Хлеб пекла сама. Зерно молол ее старший сын на домашней мельнице (на каменных жерновах), а наш Саша помогал ему. Работа была не из легких. В будущем испытал эту работу на себе и я.

Кур, коров немцы оставили жителям, чтобы получать свежее молоко и свежие яички в случае их приезда в деревню. Все остальное (свиньи, гуси…) было изъято в пользу Германии.

Трудно заканчивалось жаркое лето. Осенью главное — уборка урожая, а без мужиков на селе — это почти неподъемный труд. Сделаю небольшое отступление, вспомнив не только мамин рассказ о строгой и трудолюбивой Катерине Петровне, но и прекрасные строки из поэмы Некрасова «Мороз, красный нос», которые точно характеризуют и нашу добрую хозяйку:

…И голод и холод выносит,

Всегда терпелива, ровна…

Я видывал, как она косит:

Что взмах — то готова копна! <…>

В игре ее конный не словит,

В беде — не сробеет, — спасет;

Коня на скаку остановит,

В горящую избу войдет!

Зимой матерям было трудно: она выдалась снежной и особенно морозной. На улицу мама нас не выпускала. Из Воронежа мы уходили в летней одежде, а зимняя осталась в доме, которого уже давно нет. Катерина Петровна отдала нам старую зимнюю одежду, из которой ее дети давно выросли, но с зимней обувью, из-за ее отсутствия, была беда. Почти все дети, кроме малыша Мишутки, спали на лежанке русской печки. Было тесно, душно, но тепло. Мишутка спал с мамой. Она согревала его своим телом и подкармливала грудью.

В январе на матерей обрушилось настоящее несчастье. В деревню по заснеженной дороге на лыжах прибыла немецкая команда, чтобы составить списки детей для отправки в Германию. В списки попал даже я. Матери от бессилия — в рев. К тому же их заставили расчищать дорогу от снега, так как немецкие машины, ехавшие за детьми, не смогли пробиться к селу. Мама рассказывала: «Расчищаем дорогу. Плачем. Своими руками губим детей. За нашей работой следят немецкие солдаты, сами мерзнут и подгоняют нас своими шипящими, как змея, словами: “Schneller! Schneller! Быстро! Быстро!”. А снег так и валит. Молча и усердно молим Бога не прекращать снегопада. Вероятно, Он услышал нас, узнал о нашей беде. Утром немцы стали на лыжи и покинули деревню. Измученные на расчистке дороги, но счастливые матери, обнимаясь, плакали почти навзрыд. Теперь от радости». Немецкие солдаты ушли. Как позднее выяснилось, именно в это время началось наступление наших войск с левобережья Воронежа.

 

Возвращение в город

 

25 января 1943 года советские войска с тяжелыми боями освободили правобережье Воронежа. Бои снова прошли стороной от нашей деревни. В конце апреля мама решила вернуться в город. Ее неотступно мучила мысль: «Папа вернется домой, а нас в городе нет. Он найдет нас, если мы будем дома». Без сомнения, она имела в виду Воронеж, а не воронку от немецкой авиабомбы вместо дома. Катерина Петровна просила маму повременить, не торопиться, но отговорить ее не удалось. Наша добрая хозяйка собрала нас в дорогу. Прощались в слезах.

Народ в направлении Воронежа не шел, а брел: голодный, оборванный, грязный, худущий, обессиленный. Какая-то тайная, необъяснимая сила влекла всех в родной город, вероятно, до основания разрушенный и пустой. В основном это были старики, старушки и молодые женщины с детьми. Им, наверное, было не больше тридцати лет, как и нашей маме. Дети шли сами и тоже с трудом переставляли свои ножки.

На обочине стояла четырехколесная тележка с лежавшей в ней старушкой, закутанной в грязное тряпье. Она с трудом, почти шепотом, просила прохожих помочь ей попасть в город, и мама ее пожалела. Ведь ей с детьми тоже помогали добрые люди. Остановились. Старушка продолжала говорить, не открывая глаз. По худым щекам текли слезы. Вдруг она приоткрыла глаза и с трудом пролепетала: «Помогите мне, не дайте умереть на дороге. Хочу умереть в родном городе». Больно было смотреть на почти умирающую, истощенную старушку. Ведь кто-то ей помогал до сих пор, а потом, возможно, от собственного бессилия оставил на обочине дороги, а возможно, сам ушел в мир иной. Мама часто вспоминала тот случай: «Я подумала, если пройду мимо, старушка меня будет мучить всю жизнь». Мне нетрудно представить, какой дополнительный груз она взвалила на свои измученные плечи. Развязала мешочек с размельченной полынью, который дала ей с собой Катерина Петровна, обсыпала содержимым всю тележку, вместе со старушкой, расстелила старую простынку, посадила к ней в ноги Мишутку и меня. Впряглась. С трудом двинулись. Саша и Славик подталкивали тележку сзади. Для них она была хорошей опорой при ходьбе. Еды у старушки в тележке не было. Нас спасал хлеб милой Катерины Петровны, который она испекла нам в дорогу, и ее вареная картошка. Немного дефицитной соли она тоже дала, а вот спичек давно ни у кого не было. Огонь люди сохраняли в своих печках и в лампадках у икон, а если у вас не было огня, вы шли за ним к соседям. Старушку в дороге мама кормила, как малое дитя: кусочки хлеба размачивала водой, а картофелину тщательно разминала, делала пюре. Она ела с большим трудом.

 

Наконец добрались до Воронежа. Город мама не узнавала. Казалось, он был полностью разрушен, безлюден и мертв. Куда идти? Куда везти старушку? Она в тележке лежит без памяти. Неожиданно ее правая рука зашевелилась, она разжала кулак: на ладони лежала скомканная грязная бумажка, которую старушка хранила, как драгоценность. Мама быстро взяла ее, развернула. Знакомый адрес: та самая овощебаза, куда немцы отправили маму на работу. Почти самый центр города. Мы буквально притащились туда. Странно, но овощехранилище уже работало. К нам подошел старик-охранник в старой, мохнатой шапке-ушанке, с очками на носу, которые почти полностью закрывали его лицо. Он громовым голосом строго приказал убираться от охраняемого объекта. Мама показала ему записку с адресом и фамилией. Охранник долго и внимательно читал написанное. Вдруг он заулыбался, подобрел и, тяжело переставляя ноги в огромных, солдатских кирзовых сапогах (мама запомнила их, потому что они были совсем новые), поплелся в свою будку. Охранник куда-то позвонил, и к нам прибежал мужчина в офицерской форме без погон. Кинулся к старушке, заплакал и стал обнимать ее, не обращая внимания на грязное тряпье, в которое она была закутана. Старушка пришла в себя, что-то тихо произнесла и показала на нас пальцем. Приехала скорая. Всех нас посадили в машину и отвезли в госпиталь. Через неделю нам дали небольшую квартирку в полуразрушенном доме, а маму определили на работу в городскую столовую, которая находилась на первом этаже соседнего здания. Зарплату маме с первых дней не платили, но какая-то еда в доме была. Ни сына старушки, ни ее самой мы больше никогда не видели. Впрочем, однажды она приснилась мне. Но об этом немного позже.

 

Война, хотя и медленно, но продвигалась на запад. Радиоточки в доме не было. Вся информация с фронта приходила через уличные громкоговорители. Ее приносил голос любимого диктора Юрия Левитана, которого Гитлер считал своим врагом номер один и обещал повесить на первом же столбе.

Жилось трудно, ой как трудно. От голода страдали все, особенно дети. Холодной весной младший братишка Мишутка простудился. С каждым днем ему становилось все хуже. Мама оббегала все аптеки Воронежа, а когда наконец принесла лекарство, он уже не открывал ротик. Тяжело дышал, вскоре затих и умер.

Жизнь в разрушенном войной городе оживлялась. Люди возвращались в родной город. Устраивались по-разному: некоторые поселялись, как и мы, в полуразрушенных домах, в подвалах, жили даже в вырытых землянках рядом с развалинами своих домов. Они особенно были заметны по трубам, торчащим прямо из-под земли. В квартирах не было электричества. Для освещения все использовали «лампы-коптильники» («блиндажные светильники»), сделанные из гильз от снарядов. Их сплющивали, чтобы сверху получилась узкая щель, в которую вставляли матерчатый фитиль, часто вырезанный из кусков старой шинели, а в просверленное отверстие заливали керосин. Гениальное солдатское изобретение.

Мама всю неделю ходила на работу. Мы были дома. За мной и Славой присматривал брат Саша. Ему шел седьмой год. По тем временам даже мальчишки его возраста считались почти взрослыми помощниками. Играли мы только в своем дворе с соседскими ребятами и, конечно, своими силами громко и беспощадно «громили» фашистов. Мамам не нравилась наша игра в войну. Выходить со двора нам запрещали, так как вокруг было много немецких мин. Иногда по соседству раздавались взрывы — значит, с кем-то случилось несчастье.

 

Почтальон

 

Почтальон ежедневно приходил во двор наших полуразрушенных многоэтажек. По старым адресам собирались бывшие жильцы уничтоженных войной квартир. В большинстве — женщины. Мама надеялась, что и нам перешлют возможные письма отца по новому адресу. Здесь не говорили о своих сегодняшних трудностях, но охотно мысленно возвращались в довоенное время. Мама иногда с ностальгией вспоминала диалог двух соседок одного из этих зданий. Скорее всего, и сама думала о том же. Такое не забывается. Две женщины смотрят на пустые глазницы своих окон: «Катенька, какие мы с тобой были счастливые в прошлой жизни. Вот наш подъезд. Здесь меня впервые поцеловал мой Коля и признался мне в любви. А потом свадьба! До сих пор на моих губах его нежный первый поцелуй и последний, когда провожала на фронт». Подруга заплакала: «Не говори так! Не последний. На свадьбе я за тебя радовалась и немножко завидовала тебе. Вы замечательная пара. А мне все не везло. Парней теперь нет. Воюют… Что там? Все оживились. Почтальон!»

Появления почтальона (по словам мамы) всегда ждали, как ждут появления Бога: с надеждой и страхом. Внимание всех — на его огромную сумку: там чья-то судьба счастливая, а чья-то окажется трагедией. Почтальон — сама серьезность. Приветствует всех чуть заметным поклоном головы, затем медленно, аккуратно достает толстую пачку писем. Письма-треугольники все принимают с радостью, а на официальный прямоугольный конверт смотрят с опаской, так как хорошо знают его содержание: «Где извещенья похоронные…» (Д. Самойлов). Почтальон громко, четко считывает с писем фамилии, имена, отчества. Тишина полная. Все внимательно вслушиваются в голос почтальона и еще внимательнее смотрят на письмо в его руке. Сегодня наш двор не услышал разрывающего сердце женского вскрика и жалобного, бесконечного плача навзрыд. В этот раз, уходя со двора и укладывая в сумку оставшиеся письма, почтальон с горечью сказал: «К разрыву бомб, снарядов, мин, гранат, к свисту пролетающих пуль привык, а женский жуткий вскрик, плач навзрыд с подвыванием разрывает сердце. За что нам все это! Когда закончатся наши мучения?!»

 

От отца — ничего. Может быть, письма и приходят по старому адресу, где вместо дома зияет огромная воронка от немецкой авиабомбы, почти до краев заполненная весенней талой и дождевой водой. Нового нашего адреса отец не знает. Теплится надежда, что он жив и воюет…

 

Всегда зверски хотелось есть

 

В то время мы не знали, что у пленных немцев в день было трехразовое питание, а за работу на развалинах и на стойках им платили деньги, на которые они могли покупать в своих магазинчиках разные консервы и другие продукты.

Хорошо помню, что тогда постоянно зверски хотелось есть. В обед мама прибегала с работы, приносила немного постного супа и гречневой каши, а кусочки хлеба оставляли на ужин. Деньги за наше скромное питание удерживались из маминой зарплаты, которую определила новая администрация города. С ранних детских лет мы запомнили мамины слова: «В нашем доме никогда ничего чужого не было. Чужое не берите и не приносите в дом. Это великий грех!» Она почти ежедневно повторяла эти слова, как молитву, предостерегая нас даже от мелких попыток воровства. Душа материнская болела за нас, зная о том, что происходит вокруг. Еду от нас мама, если она была в доме, никогда не прятала. Хорошо помню один случай испытания голодом. В доме еды — шаром покати. Сижу на подоконнике, плачу навзрыд и сам не понимаю происходящего со мной. Подошел брат Саша и спросил, почему плачу. Не прекращая реветь, в растяжку произнес: «Е-е-есть хо-чет-ся!» Саша пошел на кухню и быстро вернулся. В руках у него была бутылка подсолнечного масла и суповая ложка. Мама берегла его для блинов, если вдруг удастся достать хоть немного муки. Другой вариант использования масла — вкуснейшая поджаренная картошка. А какой у нее запах на весь дом! Но это случалось крайне редко. Каждому из нас Саша налил по полной ложке масла, вкусно пахнущего семечками. Потом налил еще по одной. Я перестал плакать после второй выпитой порции масла. Бутылка почти наполовину оказалась пустой. Саша решил добавить в нее воды, которая сразу почему-то погрузилась на дно. Он долго взбалтывал содержимое бутылки, но масло множеством пузырьков всплывало наверх. Законов физики брат в то время не знал, а мы со Славкой и подавно. Мама за этот проступок нас не ругала, но долго смеялась со слезами на глазах.

Днями мы играли во дворе голодными, босоногими, но по-детски счастливыми. Летняя босоногость во время игр всем приносила «драгоценные подарки»: сбитые ногти на больших пальцах, порезы и проколы ступней, а о ссадинах на коленках, о разорванных в этих местах штанах и говорить не стоит — обычное дело. Мамы всех ругали не за сбитую кожу на коленках, которая со временем восстановится, а за дырявые штаны.

 

Главное — война идет к концу. В наших сердцах, благодаря маме, как я сейчас понимаю, не было зла к окружающему миру. Мама никогда не наказывала нас за домашние шалости во время детского, вечернего обезьяньего часа. Она терпеливо переносила нашу шумную беготню по комнатке. Мы послушно шли за ней, как строго следуют утята за мамой-уткой. Это было не бездумное послушание, а упорядоченный стиль семейной жизни, стержнем которой была мама, нежно любящая нас, и папа-танкист на войне. Главное, мы живы и счастливы со всеми своими горестями, а папа вернется, как и другие папы, в день нашей победы. Так думалось.

 

Дворовая жизнь

 

Жизнь в городе с трудом, но возрождалась. Зимой 1945 года маме с тремя сыновьями предоставили комнатку в каком-то восстановленном одноэтажном доме, где уже жили семьи с детьми.

Нам, детям, улица была родным домом. Мамы уходили на работу, а мы весь день охотно проводили во дворе под надзором старших братьев. Опасностей вокруг было много. Они могли возникнуть даже во дворе из-за воров-домушников. Хотя и брать-то у нас нечего. Вся наша детская одежда была на нас. Когда мама стирала ее, мы голенькими сидели под одеялами и ждали свою одежду. Она была простой, но всегда чистой, непременно выглаженной. На рваные коленки мама аккуратно пришивала заплатки в форме каких-нибудь ромбиков, зверюшек, а к рубашонкам — оторванные во время игры пуговички. Этот было ее ночной работой. С зимними пальтишками у нас со Славой была просто беда: мы выросли из них, рукава стали короткими, полы пальто тоже, но по худобе с легкостью помещались в них. Мама обещала удлинить и утеплить наши пальто с помощью материала от «старых солдатских шинелей». Некоторые «дырочки» она заштопает, их видно не будет. Соседка на ночь дала маме швейную машинку (по тем временам в семье она считалась роскошью и источником дополнительного заработка для умелых рук). На другое утро (мама всю ночь просидела за швейной машинкой) мы со Славой уже примеряли свои «новенькие» пальто. На материал никто не обращал внимания — едва ли не все мужчины ходили в солдатской одежде.

 

Наша надежная защита была рядом: солдаты-конвоиры, которые приводили пленных немцев на разборку соседнего разрушенного здания. Детские дворовые игры — футбол с мячом из непригодных в хозяйстве тряпок, плотно завернутых в кусок старой клеенки или в резину от камеры автомобиля, городки или лапта. Мячи для игры в лапту старшие вырезали из резины с колес подбитых немецких пушек. При ударе мяч улетал далеко, а при попадании в кого-либо бил больно и безжалостно. Особенно веселыми были прятки и салки (догонялки). Конечно, самой любимой игрой считался футбол с постоянными шумно-нервными спорами о нарушении правил игры, особенно при забитом мяче в чьи-либо ворота. Порой доходило до потасовок, но всегда среди зрителей находился «футбольный фанат-знаток», который, сам нервничая, разъяснял, кто прав, а кто виноват.

Взаимные злобные выкрики затихали, и игра продолжалась. Однако спорные разборы игры возникали и после финального свистка. Так оно и было. В нашем дворе как-то само собой из соседских ребят возникло что-то вроде «дворового общества» (думаю, подобное происходило по всему городу), которое, как-то само собой, возглавил (имени не помню) мальчик лет пятнадцати. Он был сыном погибшего под Сталинградом летчика: в бою у летчика закончился боезапас, он пошел на таран с немцем. Оба рухнули в степи… В то время все пацаны мечтали быть летчиками. Сын летчика-героя привлекал наше к себе внимание необычной энергичностью, всегда выглядел веселым, а главное — ему была свойственна честность, справедливость во всем, даже в повседневных жизненных мелочах. Но проблем в «дворовом обществе», как и в любом нашем человеческом коллективе, было предостаточно. У нас считалось неприличным выходить на улицу и что-то аппетитно есть, если не можешь угостить других; никто не хвастался отцом на фронте, чтобы не навредить ему там. Это хорошо запомнилось.

 

Вновь старушка, но в белых одеждах

 

Набегавшись до прихода мамы с работы, мы отправлялись домой. Под наблюдением мамы тщательно с мылом мыли руки, лицо и ноги. На ужин она аккуратно отрезала от буханки черного хлеба по узкому кусочку, сантиметра в два, и нежно подавала нам, приговаривая: «Кушайте. Кушайте. Я сыта». Хлебные крошки со стола мы собирали по очереди. Свой ужин проглатывали за секунды и старательно запивали водой, стремясь до предела наполнить пустые животики. Вода в них почему-то долго, приглушенно булькала. Остальной хлеб, на который мы жадно продолжали смотреть своими голодными глазками, мама завертывала в холщовое полотенце — его должно хватить на весь завтрашний день. Хлебные талоны были, но за хлебом по-прежнему выстраивались длинные очереди, часто на всех хлеба не хватало. Голод голодом, но, наигравшись на улице, мы с удовольствием отправлялись в постель и мгновенно засыпали. Ночью, это происходило со всеми нами, вдруг будили маму своими жуткими вскриками: то Саше приснилось, что его ранило в плечо не осколком, а роем пуль, которые влетают в него с всех сторон, то Славе приснился горящий дом, в котором играет с машинками; а про мой сон — особый разговор. Мы возвращаемся в Воронеж. Вдруг перед нашей тележкой появляется та знакомая старуха, но в белых одеждах. Старушка улыбается и протягивает ко мне руки. Я боюсь, что она заберет меня от мамы. Она задушит меня! Задыхаюсь! Кричу и просыпаюсь в объятиях мамы. Сбивчиво и торопливо рассказываю свой страшный сон. Мама, продолжая обнимать меня, спокойно говорит: «Сынок, не бойся нашей доброй старушки в белых одеждах. Видно, она умерла, а перед тем как отправиться на небо к Богу, пришла поблагодарить нас за помощь ей. Душа ее добрая, безобидная. Теперь она уже у Бога. Ну все, хорошие мои. Спим, а я буду рядом».

 

День Победы

 

В ту ночь мы проснулись от страшной стрельбы на улице. Мама подумала, что вернулась война, быстро собрала нас, и мы выбежали из дома на улицу, чтобы успеть добраться до бомбоубежища. Потом мама рассказывала, что какое-то время и сама не могла понять происходящего вокруг: люди обнимались, что было сил кричали: «Войне конец! По-бе-да!» Часов ни у кого не было, и трудно определить — восьмое мая или девятое? До утра не могли заснуть. Мама все время плакала, обнимала нас, приговаривая: «Скоро все изменится, и голода не будет. Папа с фронта вернется». Слово «папа» для меня было каким-то загадочным. Я совсем не помнил его лица. Думаю, то же самое волновало и брата Славу. Девятилетний Саша, конечно, папу помнил.

Утром по уличному громкоговорителю услышали приятный голос диктора Юрия Левитана, который торжественно объявил об окончании войны, о полной капитуляции Германии, о Победе! Все ликовали: «Победили! Все со временем наладится, а хлеба будет — ешь, сколько хочется!»

 

Ветераны войны

 

На расчищенных улицах города все чаще стали появляться инвалиды войны. Среди них особенно выделялись солдаты и офицеры, потерявшие на фронте обе ноги. Они передвигались на самодельных платформочках-колясках на подшипниках с помощью рук, в которых были деревяшки-опоры. По тротуарам инвалиды двигались не быстро, но уверенно. Проходящие мимо военные приостанавливались, отдавали честь, а некоторые, наклонившись, клали в коляски деньги. Денег у нас не было, однако мы всегда, как и взрослые, отдавали им честь, прикладывая кончики пальцев правой руки к виску.

 

Пленные немцы на разборке развалин

 

Об отце по-прежнему ничего не знаем. Мы беззаботно играем в свои детские, всегда шумные игры, при которых часто возникают ссоры, а в доказательство своей правоты произносим слово-кремень: «Честное ленинское!» или «Честное сталинское!» Когда закипает страшная обида на кого-нибудь из-за явной несправедливости, из тебя, как молния с небес, вылетают самые обидные по тому времени слова: «Я бы с тобой в разведку не пошел!» Суть сказанного: «Ты не надежный друг! На тебя нельзя положиться!»

 

Пленных немцев ежедневно под конвоем приводили на разборку соседних развалин. Они с удовольствием наблюдали за нашими шумными играми, особенно за футболом, и при энергично забитом голе подбадривали удачливого футболиста своим многократным «Gut! Gut!» Скорее всего, в такие минуты вспоминали и свое беззаботное детство. Один пленный, с разрешения конвоира, подарил мне игрушку-медвежонка, искусно вырезанную из полена. Соседские мальчишки отобрали ее у меня и сожгли во дворе со словами: «Ура-а-а! Гори, чертова нечисть!..» Хорошо, что немецкие пленные обедали и не видели «расправы» над их творением.

Помню другой случай с военнопленным, который в критический момент помог соседской козе с родами. Он что-то по-немецки кричал конвоиру и показывал на жалобно блеющую козу, лежавшую на боку и дрыгавшую ножками. Что с ней случилось, мы не понимали и не знали, как помочь козочке. Ее хозяйка на работе. Конвоир показал пальцем на козу и разрешающе махнул немцу рукой. Он понимал — бежать пленному некуда. Так у соседки появилась еще одна будущая кормилица семьи. Видно, пленный до войны работал ветеринаром и не утратил навыков своей мирной профессии. Он, улыбаясь, с гордостью делился своей радостью с другими пленными, которые одобрительно похлопывали его по плечу. Иногда конвоиры приходили на помощь нашему двору и в других ситуациях. Из одной квартиры выходит мужик с чемоданом. Вслед за ним выбегает парнишка и кричит: «Так папа скоро придет из госпиталя?» На его крик обратили внимание не только мы, но и конвоиры. Один из них приказал мужику стоять на месте и направил на него автомат: «Поставь чемодан и иди ко мне!» Мужчина боязливо оглянулся на грозный голос и остановился. Второй конвоир крикнул мальчику, чтобы тот отнес чемодан домой. Первый конвоир угрожающе произнес: «Грабишь людей среди белого дня? Молчи, а то застрелю. Иди ко мне. Ты попал в зону охраняемого объекта с военнопленными, которых пытался освободить. Расстрел на месте! Убирайся и больше никогда не приходи сюда!»

В чем заключался обман? К тебе во дворе подходит незнакомый мужчина и говорит: «Твой папа сейчас в госпитале. Он хочет вернуться домой, но у него нет одежды. Собери ее в чемодан, а я отнесу твоему папе». От неожиданной радости ты забываешь все и выполняешь просьбу настоящего бандита. На этот раз у него случилась осечка.

Приходили во двор и «торговцы радиолампами». А приемников ни у кого и не было. Все изъято до войны. Мы знали, какие они (спецслужба) «торговцы»: искали владельцев, которые тайно хранят радиоприемники и слушают вражеские, заграничные голоса.

 

Город — наш дом родной

 

Настали жаркие летние дни. Идти купаться на речку далеко и небезопасно. Мы по очереди окунались в колодцах ливневой канализации: снимали с них тяжелые металлические крышки, цеплялись руками за лесенку у самой кромки воды и окунались с головой в чистую, жутко холодную воду, кряхтя от удовольствия. Узнай мама о нашем рискованном купании, она просто сошла бы с ума. Понимаю это только в свои зрелые годы.

Другая страсть — бесплатное катание на трамваях. Это была задумка брата Саши, а мы со Славой соглашались, но жутко боялись кондуктора: «Билеты не купили, а едете!» Саша спокойно говорил кондуктору: «Наша мама работает в трамвайном депо (после революции и гражданской войны там работал дедушка, мамин папа). Сейчас она на работе. Мы едем к ней». Обычно кондуктор улыбалась и отходила от нас, обращаясь к другим пассажирам грозным, строгим голосом: «Граждане пассажиры, берегите свои карманы, сумочки и сумки! Будьте внимательны!» Воров-карманников в послевоенные времена в трамваях было очень много. Зазевался — кошелька с деньками нет!

Мы «семьей» выходили из трамвая через несколько остановок, садились на другой и ехали в обратную сторону.

У соседских мальчишек в карманах оказывались пистоны к охотничьим патронам. Тут же возникало желание уложить их на рельсы и понаблюдать, как они начнут стрелять под трамвайными колесами. Звучит серия выстрелов, вагоновожатый смотрит в нашу сторону, улыбается, осуждающе покачивает головой и для приличия грозит кулаком. На рельсы укладывались и мелкие монетки, от которых после трамвайных колес оставались расплющенные, горячие и бесформенные металлические пластинки. Интересно. Неосознанная практика из будущей школьной программы по физике.

 

Проверка на «мужскую храбрость» — зов времени. Наш дворовый «предводитель», сын летчика, уже сдал этот экзамен. Я с ужасом наблюдал за отчаянными действиями старших мальчишек. Вызывался на спор смельчак (13-14 лет). Он должен был броситься под машину, которая проедет над ним. Появляется полуторка (автомобиль модели ГАЗ-ММ). Смельчак выбегает на дорогу и почти перед самой машиной бойко ложится под нее. Проехав над безумным смельчаком несколько десятков метров, шофер резко тормозит и выскакивает из кабины. Видит убегающего пацана. Грозит ему вслед кулаком, с ужасным криком выдает целый букет нецензурных слов, нервно бьет ногой по переднему колесу, садится в кабину, давит на газ и уезжает. Таким образом, в нашем дворе появлялся второй «храбрый мужчина». Если обратиться к концу XX века, то это — «ребята-зацеперы» на крышах движущихся электропоездов. Но в послевоенном детстве трагедий не было, так как скорости у машин были не такие, как сейчас.

 

Песчаные карьеры Воронежа — самое интересное и опасное место для детских игр. Из влажного, желтого песка строй что хочешь и сколько хочется. Бегали и туда. Старший брат для наших забав выбирал неопасные места, где не могло быть песчаных обвалов. Три пацана играли под склонами. Там песок был более влажным, а значит — лучшим строительным материалом. Я с завистью посматривал на них. Они построили Спасскую башню с зубчатыми стенами Кремля. Их постройки выглядели просто огромными по сравнению с нашими. Вдруг песчаный склон над ними обрушился. Двое успели отбежать, а младшенький из них запнулся о строение и упал. Мужчины с соседнего объекта, где загружали машины песком, мигом прибежали с лопатами, которыми работали, как бешеные. Откопали. Несколько минут делали ему искусственное дыхание. Вдруг он закашлялся и начал дышать самостоятельно. Один рабочий сказал ему: «Тебе и нам повезло, что песок был влажным и не попал ни в носик, ни в ротик. Но к врачу тебя отвезем.» Он махнул рукой шоферу, который стоял на подножке машины и тревожно смотрел в нашу сторону. Сел в кабину и быстро подъехал к нам. Грузчики песка даже не успели закрыть задний борт машины. Мужчина, который делал мальчику искусственное дыхание, вместе с ним сел в кабину, и они быстро поехали в больницу, припорашивая дорогу песком, который высыпался через незакрытый задний борт машины. Оставшиеся мужчины-грузчики молча закурили и неторопливо пошли к другим машинам загружать песок. Ведь где-то на стройках ждут его. На наших глазах взрослые совершили настоящий подвиг. В то далекое время нам эта ценная мысль и в голову не пришла. Главное для нас было: не проболтаться маме. С тех пор заманчивый песчаный рай стал для нас запретной зоной.

 

Рядом с нами немецкие военнопленные не только разбирали разрушенные дома, но и восстанавливали их. Я уже писал, что мамы запрещали нам играть в войну, но до их прихода с работы запреты не действовали. Зона наших «военных» действий находилась в недостроенном доме: без дверей и оконных рам. Мы делились на две команды. Ни одна не соглашалась изображать немецких фашистов. Отличительных знаков у нас не было, но своих противников знали в лицо. Играли уже несколько дней. В нашей команде были два брата-близнеца. В тот день одного из них отправили к «противникам» заменить заболевшего. Мой друг-близнец остался со мной. Я рад. Началась атака «противника». Хотелось первым прыгнуть в оконный проем, но друг-близнец оттолкнул меня и вмиг оказался там. Прозвучал настоящий выстрел. Надо мной просвистела пуля, а от стены мне на плечо упали несколько кусочков кирпича.

Друг ничком упал в соседнее помещение. В следующий момент раздался крик и плач. Мы забежали в комнату. Мой испуганный друг сидел у окна, а рядом с ним стоял его брат с настоящим пистолетом в правой руке, который тайно взял у отца-милиционера, спавшего после ночного дежурства. Он просто хотел похвастаться перед другими мальчишками, у которых были всего-то пистолеты-палки. Как он потом сказал нам, что обойму с патронами из пистолета вынул и положил на стол, а один патрон остался в стволе. Во время выстрела рука у него дернулась — и пуля не попала в брата, но напугала его. На моих глазах чуть не погиб мой друг. На его месте мог быть и я. Как говорится в народе: «Раз в год и палка стреляет». Наши братья-близнецы побежали домой. Пока папа не проснулся, пистолет надо вернуть на место, а отсутствия одного патрона в обойме он и не заметит. Как-то все обошлось.

Лица своего друга Петра совсем не помню, разве что глаза и улыбку. Брата его звали Павлом. Да, их звали Петр и Павел. Петр был добрее Павла. Я хорошо запомнил, как однажды он сказал: «Ваша мама не такая, как другие. Моя мама сказала, что она святая. Когда они подружилась, нас перестали ставить в угол и давать подзатыльники за проступки». Примерно так. После почти трагического случая, насколько мне помнится, к идее игры в войну наши детские умы больше никогда не возвращались.

 

Подарок судьбы

 

В воскресенье мама отправилась на центральный городской базар — что-то продать, а что-то купить: конечно, продукты, которые там продавались без талонов. Было у нее что-то и другое, но тайного своего замысла она нам не раскрыла. Обещала вернуться к обеду, но не пришла и после. Саша разогрел на плите суп-пшенку, выдал нам по обычной, ставшей нормой, порции хлеба. Пообедали. Что на сладкое? Ни чая, ни сахара в доме не было с приходом немцев в Воронеж. Мама все не возвращалась. Саша внешне был спокоен, но мы со Славой невольно чувствовали, что это не так. Я заплакал первым — явный признак нервного срыва. Меня поддержал Славик. В то жуткое послевоенное время, к тому же бандитское, люди в городе пропадали, и нередко. Неучтенного оружия на руках у бандитов было много. За окнами поздний вечер со сплошной темнотой. Вдруг раздался знакомый, осторожный стук в дверь. На всякий случай Саша спросил: «Кто там?» Узнали мамин голос. Она вошла в комнату с чужим, незнакомым нам мужчиной в новенькой солдатской форме без погон. Мы растерянно смотрели на него. Мама почему-то заплакала и сквозь слезы радостно произнесла: «Наш папа вернулся!»

Саша кинулся в его объятия, а мы со Славой стояли как вкопанные и не узнавали папу в этом мужчине в солдатской форме. Мы расстались в сорок первом году, а сейчас сорок пятый. В далеком сорок первом мне было полтора годика, а Славе — два с половиной. Папа по очереди обнимал нас, но радости мы не чувствовали. В то время самым близким, дорогим, любимым и верным человеком для нас являлась мама. Но папины угощения из солдатского вещмешка нас очень обрадовали. На столе появился чай с очень сладким сахаром. Мама рассказала нам свою версию случайной и неслучайной встречи с отцом. Недели две назад в городе к ней подошла цыганка и сказала: «У тебя в сумке два куска мыла. Дай один моим детям, и я погадаю. Тебя и твоих трех сынков ждет большая радость. Жаль, что ты потеряла меньшего». После трагической смерти прабабушки Мариши мама стала бояться цыган, но слова этой женщины про мыло и детей были правдой. Час назад драгоценное мыло мама выкупила по талонам. Один кусок достала из сумки и подала цыганке. Гадалка сказала маме, что муж ее ранен, но жив, и они скоро встретятся там, где впервые познакомились и полюбили друг друга. Цыганка добавила, что видит очень много людей, но определить место не может. Мама сразу вспомнила это место — центральный городской базар.

 

Уснули только к утру, а когда встали, папы в комнате не было. Он поехал в городское управление по нашим семейным делам. Мы с нетерпением ждали папиных рассказов о войне и о ранении левой руки, на которой хирургам с трудом удалось сохранить три пальца, сложенных как бы в трехпалую щепотку.

Отцу, как инвалиду войны третьей группы, временно, до возвращения эвакуированной семьи, предоставили в соседнем многоквартирном доме две комнатки с общей кухней. Шоферов в городе было мало, и отца взяли на работу даже с его ранением. Однажды он случайно проезжал мимо полуразрушенного дома маминого деда и решил его восстановить. Транспорт у него практически свой, а нужные материалы, например, кирпичи, привозил с развалин. Помогали ему и другие шоферы из гаража.

По вечерам отец рассказывал, как они защищали Сталинград. Он был механиком-водителем Т-34. В одном из боев его танк был подбит. Отец вылез наружу, чтобы оценить повреждение машины. В это время сзади танка взорвался очередной снаряд. Так он был ранен. Танк из боя вывел, а сам попал в госпиталь. По выздоровлению его направили в танковую школу для обучения будущих танкистов, а с окончанием войны демобилизовали. Вернулся в родной Воронеж. С волнением быстрыми шагами шел к своей семье. Вместо дома отец увидел огромную воронку от авиабомбы. В первый момент не мог поверить своим глазам. Закрыл их руками и заплакал. Соседка сказала, что вся семья погибла: «Саша купала детей и не успела уйти с ними в бомбоубежище. Такая ужасная трагедия».

О войне отец рассказывал сдержанно, осторожно, без бахвальства (как мы лихо били фашистов), чтобы случайно не похвалить немецкую технику, их умение воевать. Такие были времена, что с легкостью можно оказаться в краях не столь отдаленных. И вновь — недоверие своим родным детям.

 

Дом деда отец восстановил. К тому времени из Казахстана вернулись хозяева квартиры, и мы переехали в свой дом. Все наше домашнее хозяйство поместилось в кузов «полуторки».

 

Голод по всей стране

 

Шел 1945-й год. Все надеялись, что скоро отменят карточки на хлеб и другие продукты. Но с хлебом стали возникать проблемы. Сделаю небольшое, но важное отступление. Именно в это послевоенное время наше государство вывозило из страны тысячи тонн зерна в будущие соцстраны. В 1974 — 1976 годах мы с супругой Валентиной работали в Чехословакии, в городе Брно, учителями русского языка в основных чешских школах (с 1-го по 9-й классы). Однажды директор школы предложил мне выступить перед коллегами и рассказать о своей работе в СССР. В конце встречи отвечал на вопросы. Одна учительница попросила подробнее вспомнить и рассказать о Воронеже, и именно о военном и послевоенном периодах. Ей было известно, что я родом из этого города. Вспомнил о наших особенно голодных годах (1945 — 1947 гг.), о том, как люди в это время гибли не от бомб, а от голода и болезней. Вдруг заметил на глазах некоторых дам слезы. Одна осторожно, тихо сказала: «В это время от вас мы получали все». После моего выступления мы с супругой ожидали высылки домой, но как-то все обошлось.

 

Голод мучил всех, особенно родителей, которые заботились о нас, о своих детях. Чем накормить детей, которые на глазах пухнут от голода? Белый хлеб? О нем мы даже не мечтали, только слышали, что он есть и стоит вдвое дороже черного. Мы утоляли голод уличными детскими играми. Летом с раннего утра — уже на улице. Частенько наталкивались на телеги, в которые были впряжены тощие лошаденки. Они, понуро опустив головы, с трудом тянули груз, покрытый почти изношенным брезентом. Из-под него сзади торчали голые ноги умерших людей. Мы молча провожали глазами эту телегу, потом бежали в сквер Кольцова, где часто спасались от летней жары. В то время не знали, что немцы превратили сквер в кладбище для своих погибших или умерших от ранений офицеров. Иногда мы толклись около ближайших хлебных магазинов с длинными очередями, которые состояли из пожилых и молодых женщин. Многие были с детьми, а в руках держали пустые холщовые сумки и авоськи. Видим, к магазину подъезжает машина с надписью «ХЛЕБ». Для нас это было лучшее в мире слово! При слове «хлеб» в сознании мгновенно возникает благоухающий запах, и ты реально ощущаешь вкус мягкого, теплого, свежего хлеба. Уже и слюнки текут. Его всегда привозили и продавали почти горячим. На хлебозаводах не давали ему остывать — мигом по магазинам. Люди ждут. Вот и первый поднос с горячим хлебом заносят в магазин. Очередь ожила, зашумела…

Надышавшись вкусным хлебным запахом, бежим дальше к магазину «Фрукты и овощи». Там нам однажды очень повезло. Мужики разгружали телегу, и один мешок с изюмом разорвался внизу, зацепившись за торчащий в телеге гвоздь. Мы, как воробьи, налетели и стали подбирать с дороги изюминки, но не в карманы, а сразу в рот. Мгновенно разжевывали и проглатывали вкусную, сладкую драгоценность вместе с дорожной пылью и песком. Из магазина с криком и с бранными словами выбежал мужик и разогнал нас. Мы побежали к городской колонке с водой, чтобы ополоснуть рот от песка, который скрипел на зубах, и запить проглоченный вкусный, сладкий изюм. Своей удачей долго хвастались перед соседскими мальчишками, которые на нас смотрели с явной завистью.

Излюбленным местом наших прогулок была круглая башня (сейчас воронежцы называют ее «Ротондой»), почти разрушенная немецкими бомбами, сброшенными на больницу. Заманчиво было найти там хотя бы кусочек цветного стекла (особенно цветного) или осколки от немецких бомб и снарядов. Многое находили и с восхищением хвастались друг перед другом своей удачей. Домой всегда возвращались довольными, но со страшно ноющими и бурчащими от голода желудками.

 

В летнем Воронеже шло праздничное гуляние, не помню по какому поводу. Девушки в парке танцуют под гармошку в красивой русской национальной одежде с кружевными украшениями. Юбки с цветными вышивками длинные, широкие. Девушки танцуют, а мы, босоногие мальчишки, беззаботно бегаем вокруг них. Всем весело. К нам подходят парни, дают по воробью и говорят, что их надо бросить девушкам под юбки, и всем будет еще веселее. В то время их настоящего замысла мы не понимали, но воробьи выполнили задуманное шутниками: девушки визжали и поднимали юбки кверху, чтобы выпустить птиц. Нам казалось, что всем стало веселее, а шутникам особенно. Вот она, частица голодного, беззаботного детства в послевоенное время. Стоит ли удалять из памяти эту веселую сценку? Наивные, невинные шутники-мальчишки.

 

Голод усиливается

 

На нашу семью, да и на всех людей, надвигались серьезные испытания. Голод не утихал. Он безжалостно подминал под себя всех. Преступность росла как на дрожжах. В вечернее время улицы пустели. По ночам случайных прохожих не просто грабили, раздевали догола, но и зверски убивали. Появились и «черные кошки»: ночью под дверью у вас вдруг жалобно замяукала кошка. Сжалишься. Откроешь дверь. Считай, семья пропала, а у тебя в доме и брать нечего. Страшные настали времена, но надо было выжить

Ранней весной мальчишки постарше разоряли вороньи гнезда. Не просто ради забавы, а чтобы добыть какое-то пропитание. Но это занятие было опасным. Чтобы забрать из гнезда яички, нужно было влезть почти на самую макушку большого дерева, а в это время птицы, заметив опасность для гнезда, собирались в стаи и нападали на врага. Для защиты глаз на голову похититель надевал старое ведро с большими дырками, чтобы видеть происходящее вокруг. Таких похитителей вороньих яиц, а их было много, называли «рыцарями с ведрами на голове». Многие питались речными моллюсками, доставая их из ракушек. Кожа лица у таких людей почему-то становилась красноватой. Рыба, водоплавающая и луговая дичь — это роскошь. Другим питанием были весенние и летние травы. О них подробнее расскажу позже.

 

Охотник-любитель и рыбак

 

Наш отец был страстным охотником и рыбаком. В осенний сезон, когда разрешалась охота на уток, он выезжал с друзьями на водоемы в районе Чижовки. Они брали с собой пару настоящих уток и с десяток деревянных уток-чучел. Настоящие утки плавали среди них и крякали, заманивая своими голосами пролетающие стаи. Крякать по-утиному приходилось и самим. Этому ремеслу отец научил и меня. Слева от них один охотник стрелял почти всю ночь. Утром, проходя мимо соседа-стрелка, попросили его похвастаться своей добычей. А у соседа — ни уточки, ни селезня. О своем промахе он сказал так: «Садится целая стая уток. Спокойно прицеливаюсь в крайнюю левую утку, потом нажимаю на курок и как “севну” до последней утки справа, как из автомата во время боя, а они все улетают. Пробовал “севнуть” справа налево. Пусто! Так всю ночь!» Мужики рассмеялись. Сосед-стрелок засмущался и спросил: «Надо мной смеетесь?» Получил остроумный ответ: «Нет! Над утками!» Наша семья почти неделю питалась вкусной вареной и жареной утятиной, конечно, с дробью.

 

Домик в Чижовке (1946–1947 годы)

 

Завораживающая природная красота Чижовки пленила отца. Главное — охота и рыбалка рядом, под носом. Появилась реальная возможность спасти семью от голода.

В 1946 году отец продал дом в центре города (почти у сквера моего любимого поэта Кольцова) и купил дом в Чижовке недалеко от реки Воронеж. В разные сезоны он промышлял охотой на диких уток, чирков (чирок-свистунок — самая маленькая водоплавающая птица из семейства утиных). Весной река разливалась так широко, что полая вода подходила прямо к нашему домику. Отец на лодке-плоскодонке отплывал метров на сто и ставил сеть. Лодку смастерил сам, так как купить ее было невозможно, слишком дорого. Помню один из многочисленных вечеров, когда отец прямо в одной из комнат нашего дома делал заготовки для лодки: строгал доски, распиливал их по нужным размерам, которые брал с чертежа «корабля», как нам казалось. В доме приятно пахло еловой смолой от досок и стружек-завитушек. Мы брали эти завитушки и подносили к своим носикам, чтобы вдоволь надышаться удивительным, еловым ароматом. Природа!

Окна по тем временам на ночь завешивали наглухо, как во время войны при светомаскировке. С улицы никто не должен знать, что происходит в доме. За работой отец часто вспоминал разные интересные случаи военного времени. Мы с замиранием сердца слушали его рассказы, но в них не было ненависти к противнику. Обычно он говорил: «Немец воевал грамотно. Мы многому у него научились». Упоминал и о танковых «рукопашных боях», когда наши танкисты шли на таран с немцами и опрокидывали их. Лично ему в таких схватках участвовать не довелось. Отец никогда не рассказывал нам о жестоких кровавых схватках, оберегая нашу детскую психику, а маме тайком от нас, думая, что мы уже спим, рассказывал о боях подробно: «Когда идет бой, думаешь только о нем и четко выполняешь приказы командира. Расслабляться нельзя. После боя, когда очищаешь гусеничные траки от костей немецкой пехоты, от кусков человеческого мяса, перемешанных с грязью, от остатков обмундирования, кушать не можешь вообще, пока совсем не изголодаешься. Такие-то дела. Детям об этом не надо знать. Ладно, спим…»

 

В тот поздний вечер отец рассказывал, как выходил из боя без башни. Башню вместе с командиром сорвало немецким снарядом. Его рассказ прервал какой-то странный легкий шум в сенях и сарайчике при доме. Там мы закрывали на ночь домашних гусей, так как в сарайчике у дома ночью их могли украсть. Непонятный шум усилился. Загоготал гусь-вожак. Вскоре к нему присоединились остальные, и все слилось в дружное, тревожное гусиное гоготанье. Мы тоже встревожились. Послевоенный Воронеж славился своим безжалостным бандитизмом. Отец резко встал, снял со стены любимое охотничье двуствольное ружье. Спокойно пристегнул к себе полный патронташ. Зарядил ружье, взвел курки. Ногой резко открыл дверь в коридорчик. Строго и громко спросил: «Кто там?» Ответил мужской голос: «Я был в лесу и пилой поранил руку. Дайте мне воды». Пилить что-либо в лесу категорически запрещалось. Ночной гость об этом не знал и попал впросак. Да и в дверь никто не стучался. Видно, он тайком хотел вскрыть дверь и внезапно напасть на жильцов. Отец сказал: «В двух шагах от дома увидишь колодец, там и ведро на цепи. Бери воды, сколько хочешь». В ответ услышали угрожающий мужской голос. Тот же самый. Значит, он был один. «Открой дверь, или я ее вышибу!» Отец направил стволы ружья в потолок сеней и спокойно сказал: «Уходи, если не хочешь быть трупом». Мужчина сильно ударил ногой в низ входной двери, которая вздрогнула и почти раскрылось. Повторил удар. Отец грозно произнес: «Я тебя предупреждал!» Дуплетом выстрелил из ружья (из двух стволов одновременно). Все стихло. Но незваный гость не уходил: «Я еще вернусь и всю твою семью вырежу!» Шагов уходящего человека мы не слышали, но через какое-то время наши спасители-гуси притихли, успокоились. Иногда вожак издавал свое спокойное и тихое «го-го-го». Эту ночь мы почти не спали. Отец так и просидел с заряженным ружьем на своем боевом посту. Какое счастье, что он был дома! А гуси? Молодцы! О них отец уважительно сказал: «Им мы обязаны своим спасением. Если бы бандит с ножом, а может быть, и с оружием неожиданно ворвался в дом, страшно представить себе, что бы здесь произошло». Почти трагическое происшествие с нами подтверждает легенду о том, как гуси спасли Рим. Я думаю, что это не легенда: скорее всего, так оно и было.

Долго после той ночи мы не спали или спали, но тревожно. Однажды с работы отец вернулся в хорошем настроении. В день получки он стоял в очереди у кассы. Мужики вели между собой разговоры, но больше всего о неполадках в машинах и об отсутствии запчастей. Неожиданно сзади себя отец услышал знакомый голос. Двое обсуждали ремонт очередного автомобиля. Отец прислушался к «знакомому» голосу и сразу определил его хозяина, когда тот с возмущением произнес: «Я его предупредил!» Это был наш ночной гость. Отец получил деньги и подождал владельца «знакомого» голоса. Подошел к нему и сказал: «В ту ночь я выстрелил картечью не в тебя, а в потолок. Моя семья живет впроголодь, а от продажи дома у меня уже давно ничего не осталось. Зачем же ты приходил?.. Заявлять на тебя не буду, но ты к моей семье не подходи!» Ночной гость резко повернулся и дал такого стрекача, что почти мгновенно исчез среди других шоферов. У отца с ним встреча с глазу на глаз была первой и последней. Тот человек уволился, говорили, даже уехал из города. Позднее отец признался нам в том, что после продажи дома в центре города и покупки дешевого домика в Чижовке похвастался удачной сделкой перед своим другом. Но рядом оказались чужие, злые уши.

 

К паводку отец закончил работу над лодкой-плоскодонкой. Надежно просмолил ее во дворе. За сетью ездил в город. До схода воды будем питаться рыбой. Иногда по «морю-реке» проплывали смытые весенним половодьем деревянные дома, сараи и другие строения. Мы с горечью в душе наблюдали за ними, думая о судьбах их владельцев.

Река Воронеж постепенно возвратилась в свои родные берега. Пойменные ее луга за фантастически короткий срок зазеленели, расцвели под лучами горячего солнца. У местных пацанов мы быстро научились отыскивать съедобную зелень: лук скороду, купырь для супа, обычный и конский щавель, чернобыльник, лебеду, полынь горькую — для борьбы с домашними насекомыми. На привольном лугу мы паслись вместе с коровами, бычками, телочками, козами, какое-то время жадно поедая сладко-горькую зелень, а насытившись, складывали ее в свои рубашонки про запас. На местной свиноферме ребятам удавалось позаимствовать у животных плитки вкусного соевого жмыха (желтого) или темного из подсолнечных семечек. Ведь они не все съели, значит, сыты. Могут и поделиться. Жмыховые плитки можно было даже подарить друзьям на день рождения.

 

Солдаты в нашем дворе

 

В газетах писали, что осенью ожидается хороший урожай зерновых и других сельскохозяйственных культур. В прошлом году говорили то же самое, а голод не уменьшался. Мама с папой пошли в город выкупить по карточкам продукты. Каждый раз строго говорили нам: «Двери никому не открывать!»

Еды в доме, как говорит народ, шаром покати. Вспомнился случай, о котором хотелось умолчать, но он представляется мне неплохим примером как отрицательного, так к и положительного явления в нашем обществе. В местной воинской части шли учения. Мы сидим дома и ждем возвращения родителей.

 

Славик читал нам сказку о хитрой лисе. Читать бегло он научился в шесть лет. Все наше внимание было сосредоточено на умных уловках лисы. Вдруг в окно кто-то постучал. Мы дружно подбежали к нему и увидели во дворе двух солдат. Они козырнули нам по-военному. Мы весело ответили тем же. Один из них показал на входную дверь. Саша сказал: «Солдаты не бандиты. Идем!» Они вошли в коридорчик и строго спросили: «Кто еще есть в доме?» Брат ответил, что мама с папой в городе. Солдат продолжил: «У нас учения, и мы ищем своих “противников”. Обыщем дом и уйдем». Мы за ними не пошли. Они задержались только на кухоньке. Вскоре гости покинули наш домик. Во дворе их встретил старшина (Саша разбирался в воинских званиях) с другими солдатами. Мы вышли на крыльцо. Никогда не видели так много солдат, да к тому же в своем дворе. Старшина приказал им строиться. Наших гостей вывел из строя. Старшина всем напомнил, что во время учений личному составу категорически запрещено заходить в дома и квартиры граждан. Приказал нашим гостям снять ремни, отдать ему и вывернуть карманы. Все было пусто. Старшина спросил, что они успели съесть в доме. Наиболее бойкий из них сказал: «Да у них на кухне еды — шаром покати». Старшина передал ремни другому солдату и приказал отвести их в часть под арест, потом зайти в офицерскую столовую. Улыбнулся нам и, бойко козырнув, приказал своей команде продолжать поиски «противника». Мы были счастливы появлению в нашем дворе геройских солдат, чем потом долго хвастались перед соседскими ребятами. Они искренне завидовали нам и не раз просили рассказать об этом. До возвращения родителей кто-то вновь постучал в окно. Во дворе с веселой улыбкой на лице стоял солдатик, а в высоко поднятых руках держал буханку белого и буханку черного хлеба. Мы выбежали на крыльцо. Наше внимание было приковано только к «белому чуду», которое видели, насколько мне помнится, первый раз в своей жизни. Солдатик сказал коротко: «Это от старшины вам!» И в один миг исчез. Обе буханки до прихода родителей лежали на столе рядом. Они манили к себе своим дышащим теплом и ароматом. Мы сидели вокруг стола и жадно смотрели только на буханку белого хлеба. Саша сказал: «Помоем руки и можем потрогать белый хлеб». Он был приятно мягким и теплым.

Маме и папе Саша весело рассказал историю про этот хлеб. Но родителей огорчило наше непослушание, которое могло привести к трагедии.

 

Седьмого мая в больнице родилась наша сестренка Антонина. Забот в доме прибавилось. Отец сказал: «Наконец-то к сыновьям добавилась и дочка! Это драгоценный подарок небес для мамы». Сестренке с питанием повезло. Она с жадностью выпивала из маминой груди все молочко.

 

На маленьком огороде родители выращивали картофель, при посадке бережно, аккуратно разрезали картофелину на четыре части, на каждой из которых должны быть ростки. Осенью, на удивление всем, из плодородной воронежской земли выкапывали большие картофелины. Были они вкусными и рассыпчатыми. Добавляешь чуть-чуть соли — вкус необыкновенный! На грядках выращивали на продажу редиску, поливать которую приходилось каждое утро и вечер. Глубокий колодец рядом с домом выручал нас. Вода в нем всегда была холодной, чистой и вкусной. В половодье она поднималась до самого верха. Отборную редиску мама связывала в пучки со свежей, зеленой листвой и продавала на базаре, чтобы на вырученные деньги выкупить по карточкам хлеб, а у соседки прикупить для нас литр козьего молочка. Из оставшейся «некрасивой» редиски, которая не шла на продажу, мама делала для нас салат с луговой зеленью.

Если мамы долго не было дома, маленькую сестричку Антонину подкармливали разжеванным кусочком хлеба: клали его в смоченную водой марлю и давали ей в ротик. Она с удовольствием принимала народную «соску» и засыпала.

 

Подкидыши и брошенки

 

Из города домой мама вернулась в слезах. На вокзале к ней подошла женщина и попросила подержать ее грудного ребеночка, пока она сходит в туалет. Мама сказала: «У меня дома четверо детей, пятерых я не прокормлю». Женщина нахмурилась и убежала. Вот так обманывали наивных людей, подбрасывая им своих новорожденных. А детей постарше просто бросали на вокзале. Голод — не оправдание этому преступлению.

В очередной раз, отправляясь на базар, мама взяла с собой сына Славика. Ему было почти девять лет. Он по маме темноволос, черноглаз, немного смугл, симпатичен, подтянут и строг — наследственные черты внешности и характера Потаниных-Сечкиных, а все остальные в семье пока шли по линии отца. У торговой лавки с мамой заговорила средних лет симпатичная еврейка. Сначала разговор был на общую тему: где что можно купить подешевле, но при этом она не сводила глаз со Славика. Видно, он ей очень понравился. Она ловко ушла от общей темы разговора и вдруг спросила: много ли у мамы таких красивых детей. По своей простоте и доверчивости мама открылась ей. Еврейка очень осторожно попросила отдать Славика на воспитание в ее бездетную семью. Он будет всем обеспечен. Они с мужем смогут дать ему достойное образование. Встречаться с ним можно будет хоть каждый день. Мама извинилась, схватила за руку сына и просто убежала от нее, а потом не раз говорила: «Никогда вас никому не отдам! Вы мои!»

 

Горящий самолет над лесом

 

Не могу не повториться. В районе Чижовки красивые, райские заливные луга, покрытые сочными травами с удивительным букетом запахов, из которого особенно выделялся терпкий, горьковатый запах полыни. Без преувеличения — это привольные пастбища. А крутые красавцы косогоры, с вершин которых хорошо видны с плесами берега реки Воронеж, ее золотистое на закате солнца русло. Недалеко от нашего домика находился лес, куда однажды при взлете с аэродрома упал большой самолет. Здорово ухнуло! Он летел низко. За ним тянулся черный-черный шлейф дыма с огнем, вырывавшимся из горящих двигателей, которые продолжали работать в полную мощь. Возможно, летчики надеялись пролететь над лесом и сесть на ближайшем поле. Я думал только о летчиках. Сердце сжималось до боли. Старшие мальчишки побежали к месту падения самолета. Я не смог. Что-то меня удержало, но не страх. Жуткая картина!..

 

Чижовский Илья Муромец

 

Жаркий летний вечер. Солнце давно ушло за горизонт. Все небо усеяно яркими, манящими к себе звездами, которые красотой своей отвлекали нас от земных проблем. Так и хочется улететь к ним. От духоты не спится. От соседних лугов веет насыщенным запахом трав, перегретых за день палящим солнцем. В доме открыты все окна и двери. Не помогает. Вдруг слышу мощный мужской голос-бас, источник которого находился на вершине горы, обращенной к берегам реки. Встал. Смотрю из окна. На вершине горы стоит человек, как мне показалось, огромного роста, и голос его — крепкий, не жалобный, а густой и громовой. Он, казалось, заполнял все окружающее пространство от горы до берегов реки. Слов не было, но то, что протяжно, как бы растянуто, вырывалось из его горла, было понятно: «Ге-й-й-й! Ге-й-й-й! Ге-й-й-й!..» А первую букву «г» он произносил (теперь знаю этот термин) как фрикативную и получалось: «Гэ-э-э-й-й-й! Гэ-э-э-й-й-й! Гэ-э-э-й-й-й!» Меня эти звуки почему-то пугали. Луговое и прибрежное птичье многоголосие стихло. Все окружающее тревожно будто прислушивалось к этому пугающему, громовому голосу. Ко мне подошла мама. Нежно обняла за плечики и тихо сказала: «Это наш столетний сосед. Не пугайся. Так он прощается с родной землей, с родным краем. К утру он уйдет в иной мир, в мир божий. Не бойся! Он свое отжил. Дай Бог и нам прожить до ста лет, а душа его улетит в небо к звездам». Много позже мама сказала, что я спросил: «А какую звезду его душа себе выберет? Там их так много». Мама спокойно ответила: «Там у каждого своя звезда. Хватит на всех». Вскоре все стихло. В ту ночь я так и не заснул. Все мысли соединились в одну: о нашем столетнем соседе. По рассказам мамы, всю жизнь он работал грузчиком. Во время войны был артиллеристом и закончил ее в Берлине без единой царапины. Мальчишки прозвали его богатырем Ильей Муромцем, таким он был огромным, сильным, дружелюбным, добрым. Семьи у него не было. Жена с детьми погибли во время очередной бомбежки Воронежа. Он любил возиться с мальчишками, мог каждой рукой взять по трое босоногих пацанов и кружиться с ними несколько минут, пока не прибегала чья-нибудь мама и с мольбой просила его отпустить детей. А он смеялся и был рад дружному визгу ребятни. Возможно, в такие минуты ему казалось, что он играет со своими сыновьями. Наш Илья Муромец в тот же вечер умер на той горе, где мы его видели в последний раз. Сердце остановилось.

Повседневные хозяйственные заботы долго не могли меня отвлечь от вечернего прощания нашего Ильи Муромца с родными краями. Не забуду этого до последнего своего земного вздоха. До сих пор в моих ушах ясно звучит его зычное и растянутое: «Гэ-э-э-й-й-й! Гэ-э-э-й-й-й! Гэ-э-э-й-й-й!»

 

Летние заботы

 

Летнее топливо для приготовления завтраков, обедов и ужинов во дворе на печке-времянке мы собирали вдоль берегов водоемов, куда стада коров приходят на водопой. Это сухие коровьи лепешки (кизяки), лежащие на горячем, прибрежном песке. Дорогие дрова и уголь используем только в осенне-зимние периоды, но и их порой не хватает.

 

Солнце печет безжалостно. Речная прохладная вода с силой манит нас, но надо работать — и быстро, так как таких сборщиков «топлива» вдоль берега — пруд пруди. Дома это богатство складываем в сарайчик. На ночь оставлять на улице легкомысленно — украдут. В лесу собираем сухие ветки. По вечерам успеваем искупаться в реке и удачно порыбачить. Успех на рыбалке — дома вкусная на ужин уха. Несмотря на все удачи и трудности, летние дни, а вместе с ними и месяцы, пролетают незаметно и стремительно.

 

Я — первоклассник

 

К концу подходит август 1946 года. Для родителей самое тревожное время — подготовка детей в школу. У всех проблема с одеждой, особенно с обувью. В нашей семье в этом году в школу пойдут трое. Я — первоклассник. Какой бы старой ни была у нас одежда, но благодаря маминым стараниям она всегда содержалась в чистоте, непременно выглаженной. В связи с этим я вспомнил свой детский садик, куда меня определили, так как я из многодетной семьи, а отец — инвалид войны. Однажды мама не успела погладить мою рубашонку. Утром я обнаружил это и сказал маме: «Сегодня в садик не пойду, и все. Рубашка не поглажена». Пора идти, а утюги по тому времени нагревались печными горящими углями. Хорошо, что они были в нашей утренней топке. Мама не стала спорить со мной, сразу наполнила углями утюг и быстро выгладила рубашонку. Она понимала, что это не мой каприз, а результат ее воспитания.

Приведя меня в детский садик, мама настойчиво говорила одно и то же: «С территории садика не уходить, чужих людей не слушаться». В то послевоенное время в народе с ужасом говорили о том, как воруют детей и делают с ними все что угодно. И мы верили в это. Однажды во время нашей прогулки во дворе детского садика я заметил женщину у соседних развалин. В руках она держала большую, красивую конфету с раскраской цветами радуги. Она показывала ее мне и манила рукой к себе: «Подойди, и я дам тебе эту красивую, вкусную конфету». Помню, я отвернулся и побежал к воспитательнице. А вот и смешной случай из моей детсадовской жизни. Я его не помню, но мама со смехом иногда вспоминала, как я влюбился в одну девочку из своей группы, причем сам признался в этом маме. Она сказала: «Я знаю многодетную семью этой девочки. У них всего одна комната. Ты собираешься жениться? Хорошо. А где ты будешь с ней жить?» Я нахмурился, подумал и бойко сказал: «Буду жить у нее под кроватью!» Малыш, а в одно мгновение смог решить сложный квартирный вопрос!

 

Итак, я ученик первого класса. Радовался этому или нет? Не помню. Саша и Славик в школу пойдут в прежней одежде, правда, за лето братья выросли из нее. Мама рассказывала, что они с отцом сделали все, чтобы у меня для школы была новая одежда: простая, недорогая, но новая, а обувь мне досталась от Славика. Ему передали обувь Саши. Саше купили ботинки на базаре, конечно, не новые.

Из своего первого класса помню некоторые эпизоды. Они связаны с нашим постоянным недоеданием. На одной из перемен в школу для учеников привозили хлеб, нарезанный дольками: от буханки черного хлеба отрезали кусок толщиной примерно в полтора сантиметра, как мы отрезаем и сейчас, затем этот кусок делится пополам — вот вам и обед для ученика за один рубль. Буханка черного хлеба стоила примерно сто рублей, значит, ее делили на сто частей. Все мечтали получить хлеб с полной корочкой. С корочкой он вкуснее. Ученики заранее сдавали учительнице деньги. Привезенный «обед» раздавали лично детям. Часто у одноклассников не было с собой даже рубля. В их число входил я и мои братья. Наша учительница приходила таким детям «на помощь»: раздавала неимущим свои рубли, потом неимущие, сразу после ухода из класса раздатчика питания, аккуратно складывали на учительский стол вкусно пахнущие кусочки свежего, мягкого хлеба. Учительница произносила свое «спасибо» и бережно заворачивала хлеб в холщовое полотенце, которое со всем содержимым исчезало в ее сумке. Неимущие понимали, что рубли не их и хлеб тоже. Карточки на хлеб продолжали существовать. Рядом со мной сидела девочка. К великому моему сожалению, не помню ее имени. До нынешнего дня в памяти сохранились божественные поступки этого милого существа. Когда в очередной раз я относил на учительский стол «не свой» хлеб и возвращался на место, на моей части парты, как по волшебству, на белой бумажке (!) появлялся «обед». Слова этой доброй, бескорыстной девочки запомнил навсегда. Мы часто слышали подобные выражения из маминых уст: «Кушайте! Кушайте! Я уже сыта!» Мы видели слезы на ее глазах, но безжалостно продолжали уплетать принесенную мамой с работы нехитрую еду. Но моя соседка в мамины слова добавляла местоимение «ты»: «Ты кушай! Кушай! Я сыта!» Звучали они как приказ. Насколько я понимаю, это была не подачка от одноклассницы, а благородный поступок прекрасной, надеюсь, будущей мамы.

 

Переселение

 

Всеобщий голод продолжился и в 1947 го­ду, даже усилился. Однажды, вернувшись из города, отец, немного волнуясь, сообщил нам новость: всей семьей переселяемся в Восточную Пруссию. Договор он торжественно положил на стол. Ему объяснили, что в тех краях голода уже нет. Как выяснилось позже, и там голодали не только переселенцы, но и местное немецкое население, которое все еще не было депортировано на территорию будущей ГДР, а Польша с другой части Восточной Пруссии, которая ей досталась по окончании войны, местное население сразу отправила в Германию.

От голода нас спасло то, что ко времени нашего приезда на каждого члена семьи выдавали по 30 килограммов зерна. Умные чиновники предупреждали власть, что переселенцев разумнее привозить к весне, чтобы они смогли обработать свои огороды: посадить картофель, рассаду капусты, огурцов, помидоров и так далее. Переселенцев обеспечат жильем, а в сельской местности бесплатно выдадут на семью одну корову. А кругом — поля и леса, полные зайцев, кабанов, а в озерах и речках — уйма рыбы. Сейчас я думаю, что отца соблазнило последнее: привольная охота и рыбалка. Он срочно за бесценок продал наш домишко. За документами в школу сходил сам.

В городе несколько дней жили на квартире папиной старшей сестры (нашей родной тети) Маруси. Мы знали, что две другие тети жили далеко: тетя Паша в Минске, тетя Валя на Дальнем Востоке в Приморском крае. К милой тете Паше я ездил каждое лето с 1956 года по 1960 год, а с тетей Валей только переписывались. Приморский край — слишком далеко.

Да! Багаж был невелик: зимняя одежда, одеяла, пуховые подушки, которые мама сделала из утиного пуха и мелких перьев, простыни, одеяла. Из посуды — несколько алюминиевых суповых тарелок, кружек, ложек и два эмалированных ведра (!). В дорогу переселенцам выдали для питания почти по мешку выпеченного хлеба.

Настал день отъезда. Мы на вокзале со всем своим нехитрым скарбом. Ясно помню этот момент. Накрапывал нехолодный сентябрьский дождичек. Я, Саша и Славик сидели под солдатской накидкой. Мама была одета в плащ с капюшоном. Сестренку Антонину держала на груди, прикрывая плащом. Нам было грустно. Мама тайно плакала. К ее слезам я добавил и свою грусть: «Мама, ты плачешь, и наши родные звезды тоже плачут. Прощаются с нами. Это их слезы с неба падают на нас. А будут ли там звезды?.. Мама, тебе на рукав прилетел и приклеился листик с дерева. Дай мне его…» У нас уже все было не «здесь», а в чужом, непонятном «там». Где это неизвестное «там»? Станет ли оно родным, как милое, голодное «здесь»?

 

Глубокой ночью к вокзалу шумно, тяжело пыхтя, с напором выпуская пар, медленно приближался паровоз, который с огромным трудом тащил за собой нескончаемое (как мне казалось) число товарных вагонов, в каждом из которых было пугающее черное пространство распахнутых огромных дверей. Видно, посадка в вагоны несметного количества людей уже давно продумана и отработана за долгие годы войны. Все семьи заранее были распределены по вагонам с большими номерами на них. В темных проемах вагонов тускло светились зажженные керосиновые фонари. Каждой семье заранее определили вагон: «Будет день, с местами сами разберетесь!» Переселенцы шумно загружались в вагоны со своим скарбом, с криками, спорами, руганью. Малые дети плакали. Через несколько часов все были в вагонах. Но эшелон продолжал свою шумную жизнь внутренними вагонными разборками: кто-то что-то не может найти, кто-то потерял своего члена семьи, кто-то попал не в свой вагон.

 

Мы с нетерпением ждали отправления эшелона. Неожиданно раздались тревожные, протяжные, безжалостно разрывающие ночное пространство гудки труженика-паровоза. Вагон слегка толкнуло, потом еще несколько раз. Тронулись. Паровозу с большим трудом удалось сдвинуть с места наш эшелон. По-е-ха-ли! Что ждет нас «там»? Эта мысль не давала покоя.

Мама рассказала, о чем думала в тот момент: «О Боже, что нас ждет “там”, в чужих краях? Не накажет ли нас судьба за то, что покинули родные земли своих предков?..»

 

P.S.

Перечитывая воспоминания, испытывал все время беспокойство. Какая-то важная недосказанность? После очередного прочтения текста — как гром с неба: вспомнил! По маминым словам, у ее бабушки Марии Потаниной в трудные времена Гражданской войны была любимая присказка: «Все переживем! Эмиграция? Что даст заграница? На Родине и под забором — дом родной!»