Самый первый лёд
- 30.07.2024
Николай Коломенкин. Николай Панин-Коломенкин. И воронежцы, и петербуржцы считали его своим, когда заходила речь о первом олимпийском чемпионе России. И то, и другое справедливо. В 1908 году, на Играх в Лондоне, участник под именем Панин выиграл состязания по «рисованию» на льду сложных фигур и был удостоен большой золотой медали.
Спортсмен из Петербурга был уроженцем Бобровского уезда Воронежской губернии. Еще в детские годы Николая семья Коломенкиных переехала из села Хренового в Воронеж. А в его подростковом возрасте — в Петербург, где представились лучшие условия для совершенствования езды на фигурных коньках.
После революции спортсмен остался в своей стране. Но имя его не по заслугам было мало известно. И только в перестроечный период начали вспоминать и упоминать о нем как личности незаурядной, потрудившейся во славу Отечеству.
Ученые из петербургской академии спорта имени Лесгафта, пользуясь архивными документами, уточнили дату рождения виртуоза фигурного катания. А воронежские краеведы подтвердили ее, разыскав церковную книгу в одном из приходов Бобровского уезда.
Год 2024 — год 150-летнего юбилея великого сына России.
Путь к берегам Англии заканчивался. Николай Александрович Коломенкин вышел из каюты на палубу, в окошке судового календаря прочитал: «1908 год, октябрь, день 12-й». Сквозь утреннюю морскую дымку проступали очертания порта Куинсборо. За кормой остались парусные суденышки рыбаков, над ними кружили крикливые чайки, пролетали альбатросы. Невысокого роста, в плоской шапочке наподобие казачьей кубанки, Коломенкин выделялся среди других пассажиров стройной фигурой и легкостью движений. Вдохнув морской прохлады, он не мог не заметить: в Петербурге такая свежая погода бывает в сентябре. Похоже, здесь теплее, чем дома.
Поезд стремительно домчал до Лондона.
На вокзале ждал давний знакомый — неизменно заботливый Жорж Сандерс, представитель России на IV Олимпийских играх по искусству катания на коньках. Подъехал по-английски чопорный извозчик, подхватил увесистый баул и без лишних слов повез приезжих по указанному адресу.
По дороге Сандерс деловито сообщил:
— Жить будем в частном пансионе, общий стол с хозяевами, комната с камином, окном в тихий двор.
Жорж Сандерс родился, вырос и выучился в России, хотя предки его все англичане. И здесь, на островах «туманного Альбиона», он испытывал, было заметно, изрядный душевный подъем.
Едва добрались до пансиона, разобрали вещи, как тут же Николай Александрович захотел увидеть место соревнований. Чтобы осмотреть «Принсесс-Холл», ехать совсем не требовалось: здание под стеклянной крышей располагалось по соседству — на улице Нейтсбридж.
Каток показался на удивление узким. Уточнили: ширина всего 16 метров, для произвольного катания обычно использовались площадки вполовину шире. Лед за барьером окружали два, а в средней части — три ряда стульев. Для многочисленных зрителей тут не было места.
До Олимпиады катком пользовались члены двух частных клубов, и главное внимание уделялось всевозможным удобствам: раздевалкам с душами, ванным, комнатам для массажа, буфетам, ресторану…
Опробовать лед решили завтра. А сейчас — вернуться в пансион, легко поужинать и отдохнуть.
Плащ Николай снял в прихожей, а в комнате на каминную полку поставил семейную фотографию в рамке. Он всегда брал этот талисман в поездки. Устроившись в кресле, в потоке тепла, веющего от очага, объявил, что будет выступать под фамилией Панин. И сразу прикрыл глаза, чтобы не продолжать разговор.
В Петербургском финансовом ведомстве департамента окладных сборов, где Николай Коломенкин служил податным инспектором, не приветствовали отлучки на состязания по такому виду спорта, как катание на коньках. Коломенкин брал призы по стрельбе из пистолета — это поощряли, стрельба считалась серьезным занятием. Но коньки — это что-то вроде досужей забавы.
Он оформил отпуск, не уведомив начальство, куда уезжает и зачем. Подробности такого рода Сандерсу были известны. Но почему именно Панин, а не Орлов или, скажем, Успенский?
Из двоих петербуржцев, прибывших на Олимпиаду, только один знал, почему. Ответ скрывался в отдаленном его детстве.
* * *
В Воронеже к исходу Масляной, сплошь праздной недели, Лена уговорила маменьку забыть про мигрень и выйти к Ямской слободе. Милая Лена — она, конечно же, постаралась ради своего братца. Подготовилась, вплела в косички подаренные ей деревенские цветные ленты, надела по своему выбору голубое платье с белым кружевным воротничком — при таком артистичном наряде слова ее о том, как им манится хоть чуть-чуточку увидеть кулачную потеху, имели успех.
Дождавшись радостную Лену, Николаша благодарно приподнялся на носочки и в нежном порыве обнял сестру. И тут же заторопился, быстрей и быстрей взмахивая руками, к расчерченному морозной прописью окну детской комнаты.
Утренняя наволочь на небе все еще туманилась и никак не пропускала по-зимнему низкое солнце. Через штрихи плоских крупных узоров и мелкие завитушки на стекле оно проявилось мреющим бледным кругом — над самым краем крыши соседнего дома — и тут же опять исчезло под сумрачной завесой.
До выхода в город, как показывало солнце над заснеженной крышей, оставалось еще больше часа. Не зная, как скоротать время, дети сновали по комнатам, резво обгоняя друг друга, играли в пятнашки. Братец двигался не быстрее сестренки, а проворнее. Он мог ловко изогнуться на ходу, невзначай отпрянуть, выкрутиться, не сходя с места, движение вперед сменить порывом назад — коснуться его рукой удавалось с трудом.
Ненароком столкнулись: Николаша отлетел, как легкий мяч. На лице Лены промелькнули испуг и растерянность, но только промелькнули. Братик не упал, не ушибся. Он как-то по-своему выставил ногу, оттолкнулся и вспрыгнул, сделал в воздухе разворот, после чего твердо встал на пол. Оба сразу успокоились и рассмеялись, заливисто и беспечно.
Игра с беготней продолжилась.
Из детской комнаты в форме строгого квадрата — одинаковой что в длину, что в ширину, — минуя кукол (расставленных по росту матрешек), деревянную лошадку, застывшую в углу, но всегда готовую тронуться с места, шалуны протопали по гулким лестничным ступенькам со второго этажа на первый. Здесь они ринулись в просторную, на три окна, гостиную с большим плюшевым диваном и такого же светло-коричневого тона пологими креслами, с печью-голландкой, занимающей изрядную часть стены, щедрой на сухое ласковое тепло.
Старшая сестра Маша с облегчением перекрестилась: у нее чуть не выбили из рук книгу Майна Рида «Черная пантера», а теперь она могла, слава Богу, без опаски держать чтение над столом и спокойно миновать строчку за строчкой, перелистывать страницу за страницей.
Николаша с Леной, притихнув перед коридорной дверью в мамину комнату, проскочили в сумрачную, несмотря на новые светлые обои, переднюю, дальше — в пустующую сейчас столовую, где от порывистых детских шагов вокруг дубового устойчивого стола позванивала в шкафу посуда…
Сегодня можно было разгуляться, никто не останавливал. И никаких тебе уроков, никаких занятий: последний день Масляной недели.
Комнаты, где появлялись сестра с братцем, оглашались звонкими криками, сдвигались стулья, скрипели половицы. Неуемные дети ворвались даже в тесноту священнодействия улыбчивой кухарки Глафиры. Аппетитные запахи от разогретой плиты, передник, отливающий белизной на тучной ее фигуре, напомнили об особых приготовлениях.
Но более важные события ожидались сегодня, конечно же, на веселых и шумных городских улицах. Скоро они окажутся там и все увидят. Только немножко еще надо подождать.
Вбежав снова с разгоряченными лицами в детскую, где старшая сестра Маша рассматривала теперь любимый мамин журнал «Семья и школа», Николаша с усталым вздохом опустился на стул, а затем бесцеремонно улегся на пол, чтобы скорей отдохнуть. Природная слабость мешала ему подолгу резвиться. Полежав, пока дыхание успокоилось, мальчуган поднялся и опять нетерпеливо выглянул в окно. Заметил — мороз отступил, невмочь больше удерживать узоры на стеклах. Вверху разветрилось, и упорное солнце — живое солнце — наконец вырвалось из облачного плена, заулыбалось своим широким ликом. Оно уже почти поравнялось с оголовком соседней трубы. А полное равнение с трубой означало: время близится к полудню, когда они и условились выйти на морозный воздух, присоединиться к густому уличному многолюдью.
Пока поскрипывали в ходьбе подошвы детских валенок и взрослых меховых ботинок по неглубоко расчищенной дворником стежке, иней прямо на глазах исчезал, улетучивался. Освобождались от мохнатого белого налета ветви кленов и рябин, гривы лошадей, бородатые лица обгоняющих друг друга с резким гиканьем и тихо стоящих у коновязи извозчиков.
Путь был недалек: по неширокой и прямой Мало-Московской — вдоль наваленных рядом с придорожными деревьями сугробов — мимо каменных двухэтажных и более приземистых бревенчатых домов, увешанных по краям крыш длинными и острыми сосульками, — навстречу размашистому изгибу просторной Лесной улицы.
На разулочье уже было людно, гомонливо, в глазах пестрело от шалей, полушалков, лисьих и каракулевых воротников, треухов и папах. Гуляющие переговаривались, смеялись, ходили взад-вперед, не отдаляясь от места, где вот-вот должны появиться кулачные бойцы.
Нарядные бабы вместе с румяными девками перестали сорить лузгой семечек, построились кружком.
«И-их!» — взялись притопывать, приплясывать и сперва негромко, потом все звонче, крикливее наигрывать «Барыню».
Сердце у Николаши под теплой цигейковой шубкой билось громко и часто. На этом самом месте он уже видел однажды, как сшиблись азартно две стенки кулачников: слобода и горожане. То было в один из веющих первым холодом дней минувшей осени, вскоре после переезда семейства Коломенкиных из раздольного села Хренового в губернский город Воронеж.
В доме на Мало-Московской после утренней молитвы и завтрака дети втроем играли в лото. Потом сестры перешли к роялю, в четыре руки начали побренькивать что-то задорное и не слишком складное, увлеклись. А их притихший братик, выглянув через окно на улицу, увидел многочисленное движение людей в одном направлении. Он осторожно попятился от окна, выскользнул из комнаты, ухватил в передней пальтишко и картуз, шмыгнул из дома.
Оживление на Мало-Московской предвещало что-то необычное. Николашу привлекли шум, гам, колыхания заметной в отдалении толпы. Он спешно приблизился, выбрал место, откуда хорошо виделось, как под одобрительные возгласы и насмешливые улюлюканья мелькали — о Боже! — голые кулаки. Сделалось страшно. Хотелось повернуть назад, но что-то не ведомое прежде пересилило и остановило его. Мальчик, сжавшись худенькими плечиками, всем своим небольшим тщедушным телом укрылся за тесовым выступом ворот. Вздрагивая коленками от любопытства и волнения, робко выглядывал, наблюдая, как же дальше все обернется.
Фигура высокого сухопарого парнищи в красной косоворотке, расстегнутой до груди, больше других притягивала внимание. С вызывающим и разудалым лицом в русой, расчесанной надвое бородке, он возглавлял в общей схватке боевую линию слободских. Красная рубаха ломилась напролом, сокрушая ударами всех, кто попадался под кулак. Схватка закипала, бурлила, ряды смешивались. Долго городские не выстояли, бросились бежать, и Николаша вместе с ними.
Он улепетывал по обочине, не оглядываясь, охваченный неведомым до той поры ужасом преследования.
После рукопашной, а выпало это ровно на Покров-день, пугающее любование буйным зрелищем не уходило, не оставляло впечатлительного мальчика. Нестерпимо хотелось, но он не мог больше в поисках новых впечатлений самостоятельно ходить по городу: пообещал любимой маменьке быть послушным.
В селе Хреновом он гулял свободно, там было все знакомо и все знакомы. В Хреновом по-селянски все здоровались друг с другом, а в городе Воронеже не все. Здесь печи в их доме всегда растапливали молча, а в Хреновом зачастую с особой присказкой: «Святой огонюшек, дайся нам!» В губернском Воронеже он не слышал таких слов, как онучи, горница, понёва, куроцап, абы-куды, бебекать… Зато городских слов, обескураживающих своей непонятностью (рас-торже-ние бра-ка), в Хреновом и в помине не встречалось.
А улиц в губернском Воронеже имелось такое множество, что легко и затеряться. Хочешь не хочешь, а приходилось подолгу просиживать в доме. Сестрам это ничуть не мешало, им хватало своих девчоночьих занятий. А Николашу нестерпимо тянуло на простор. Костя Федяевский, гимназист, их воронежский родич, обещал показать все примечательные уголки хорошо ему знакомого города. Но пока что только один раз сводил младших Коломенкиных на Большую Дворянскую улицу. И когда по соседней Большой Богоявленской они вышли к златоглавой церкви, их взору открылись бесконечные степные десятины, и еще к югу за дальним горизонтом осталось невидимым село Хреновое.
Обвыкаться с новой городской жизнью получалось не так уж легко. Хотя Костя достаточно обнадежил, при прощании он сказал, протянув по-взрослому крепкую руку: «До свидания, мой хороший!»
С задумчивым видом Николаша подходил к окну, на подоконнике нащупывал локотками место, где кустики герани не мешали видеть разномастных лошадей на дороге, прытких воробьев на рябиновой ветке, прохожих на тротуаре, сутулого дворника, от которого кудлатая собака, подобрав хвост, бросилась прочь через улицу.
* * *
…Николаю Александровичу почудилось — он слышит голос Сандерса: «А кто же тут Панин?» Николай вздрогнул.
Сандерс был рядом. Подложил дров в затухающий камин. Пожелал Николаю Александровичу покойной ночи. Постель была приготовлена. Николай дремотным голосом ответно пожелал Сандерсу: «Покойной ночи». Поднялся из удобного кресла и отправился спать.
Но уснуть удалось не сразу. Воронежская улица не отпускала.
* * *
Однажды он увидел поверх кустиков герани бредущего шоркающей походкой шарманщика. Бородатый старичок в шляпе, сдвинутой на затылок, остановился, покрутил за ручку перекинутый на ремне за шею музыкальный ящик, при этом открывал рот — что-то говорил или пел, да сквозь законопаченное на зиму окно не было слышно. Не доносились в дом пение шарманки, копытчатый цокот по мостовой, воробьиный взъерошенный галдеж, не слышно было, как заюжила собака, когда дворник поддал ее метлой.
Жизнь улиц города была закрыта для Николаши. А ему хотелось чаще слышать вблизи многорядный перебой колоколов, да не каких-нибудь, а из мелодичной звонницы Покровского храма, наблюдать, во всю ширь обзора, с высокого Бархатного бугра струистый ход реки и хоть разок еще посмотреть столкновение удалых бойцов. Лену, как особо близкую сестру и умеющую сладить в их доме с каждым, просил уговорить маменьку сводить их к Лесной. Нет: каждую неделю, наполненную по будним дням чтением и устным счетом, письмом, рисованием и музыкой, уроками немецкого, танцевальными занятиями, по воскресеньям устраивали обязательные прогулки для знакомства с губернским Воронежем, а выход на разулочье всякий раз откладывали.
Наконец в самый разгар широкой Масленицы, аккурат в Прощеное воскресенье они и отправились втроем в сторону слободы. Народ уже выстраивался на хрустком, местами пожелтелом от навоза снегу двумя нарядно-яркими рядами: городские супротив слободских. А в средине сошлись юнцы, кто на год-другой, а кто и вполовину старше Николаши. Подростки начали усердно соперничать в быстроте и ловкости ударов. Перевес не давался ни той, ни другой стороне.
Вдруг крики усилились, в воздух приветственно полетели шапки, и выше других взвился блеклый малахай величиной в сорочье гнездо. Все тотчас захлопали в ладоши и варежка о варежку. Подростки кинулись врассыпную, освободили место. А взрослые кулачники лихо скидывали на умятый снег тулупы, зипуны; раскинув рукава, лег рядом заплатанный армячишко. Бойцы остались в посконных рубахах, и после короткого сигнального свистка смело пошли стенка на стенку.
Их окружали, надвигаясь все плотнее, белые праздничные полушубки, бобриковые пальто, бекеши, нарядные женские шубы и особо приметный роскошью меха благородный палантин. А с краю, поодаль, высилась серая, дополненная свисающим башлыком шинель городового — его плотно вросшая в плечи голова венчалась темно-зеленой фуражкой с красным околышем.
Брату с сестрой пришлось взобраться на сугроб, чтобы лучше видеть состязание. Та же знакомая красная косоворотка, так же расстегнутая до груди, опять вела за собой слободу. «Ну все, конец, — подумал Николаша, зажмурился на миг, поймал Лену за руку и не отпускал. — Сейчас разобьют городских». Ой, не тут-то было. Против великана выступил не такой высокий, однако же плотный, дюжий в плечах малый. Бородач с размаху его в грудь, тот устоял и в ответ своим пронзительным кулачищем — в бок. Гул одобрения взвился над кругом. Ямской горожанина — под микитки, а он его тут же — под дых. Так и бились в открытую, наперебой, покачиваясь, не закрывая ни туловища, ни головы, пуще утаптывали окровенелый снег и не уступали друг другу.
— Дюжей его, — надрывно орали из толпы, величая стойкого приземистого молодца не то Панин, не то Панькин: в общем гаме не разобрать. — Еще разок, давай, круши…
* * *
На следующий день, 13 октября, они вошли с Сандерсом в «Принсесс-Холл» с коньками.
Какая прелесть — искусственный лед! На катке не холодно, безветренно, через стеклянную крышу и наполовину остекленные стены фигуристы получали хорошее естественное освещение. Но лед непривычный, не такой жесткий, как в Юсуповом саду Петербурга под морозным небом.
Не такой, а чем-то все же знакомый. Где-то Николай прежде почувствовал и запомнил коньками нечто похожее. Но где? Эта мысль, этот вопрос даже немного мешали делать разминку, повторять выверенные до миллиметров фигуры.
До начала соревнований 16 октября оставалось еще несколько дней. Есть время привыкнуть к более мягкому, чем на прудах Юсупова сада, льду Олимпиады. Но откуда он все-таки знаком — размягченный лед, будто согретый солнцем, повернувшим к весне?
Вечером, перед отдыхом, всмотрелся в любимую фотографию: в центре — миловидное, доверчивое лицо матери, Евгении Владимировны, рядом — отец, Александр Николаевич, серьезный и как бы отрешенный от суетного мира. Ниже — дети: взрослая не по годам Маша, озорная Лена, Николаша прильнул к ним, послушавшись фотографа. А чуть поодаль — фрау Зауэр, учительница немецкого… Все вместе они прибавляли сил вдали от родины.
Сандерс, глубокий ценитель всех разновидностей конькобежного спорта, много знал про Николая Коломенкина из петербургской их жизни. Про уроки изящного скольжения, полученные у «дедушки русских фигуристов» Алексея Павловича Лебедева, первые успехи и дальнейшие уверенные победы в ежегодных состязаниях по искусству катания на «фигурках» с загнутыми носами. Знал про укрепление здоровья на холоде по методу великого Суворова и про развитие спортивного характера. Но вот лед, подобный лондонскому, выходил за рамки познаний Сандерса. Не удержался, спросил: не встречал ли еще где его подопечный похожий каток? Ведь не впервой за границей, ездил на первенство Европы в Швейцарию…
И тут Николаю пришла догадка, откуда знаком этот малость размягченный, будто подмасленный лед. Ответил немногословно: «На канаве. Посредине Лесной улицы была такая. Зимой замерзала, весной оттаивала». Подробней пообещал рассказать, когда освободятся от больших забот. Да и не мог бы он рассказать сразу, сходу. Сначала надо поточнее все припомнить.
* * *
С высоты сугроба дети Коломенкины продолжали наблюдать кулачное столкновение. Неровный гомон переходил в сплошной рев, смешиваясь с пронзительным свистом из разных сторон. Пар поднимался над спинами остервенелых бойцов, им мороз — не мороз. И всем вдруг сделалось жарко. Как есть — отступила зима. Приветствует народ Масленицу.
Не дожидаясь окончания кутерьмы, маменька подняла руку в ажурно вязаной перчатке, какими славилась городская мастерица Плеханова, громко окликнула детей и призывно помахала им. Лена сразу проворно спрыгнула вниз, а Николаша неохотно и долго слезал с сугроба, то и дело оглядываясь назад, где не ведали устали распотешившиеся бойцы…
С беспокойством на бледном лице маменька призналась, что от такого разбойного переполоха у нее начинает сильно болеть голова, и увела разрумяненных своих чадушек прочь от шумного столпотворения. На пути у них, чуть в отдалении от толпы, стояли с тепло закутанными грудными детьми несколько баб, смотрели в сторону праздничной драковени и не осмеливались приблизиться.
Коломенкины втроем, взявшись за руки, повернули на Лесную улицу, минуя один за другим прямые, как свечки, фонарные столбы. Сегодня не рокотали кузницы, молчал завод сельских машин, не велись мукомольные работы. Гуляющих обогнала повозка. Гнедая кляча с растрепанной гривой, шумно фыркая, тащила сани на загнутых полозьях. В санях высилась горка черных самоварных углей. Встречно, по другой полосе дороги, широкогрудая кобыла, согнув натужно шею, плавным движением тронула от винокурни розвальни. Они были наполнены четырехгранными квартовыми бутылками, только с одного краю прикрытыми куском рогожи. Лесная и в праздники не прекращала движения по обеим сторонам. А посредине ширь улицы разделялась ледяной канавой. Чем не излучина замерзшей речки? И правда, похожа на старицу темноводного Воронежа или поворот Битюга.
По мутному льду, расчищенному от снега, в отдалении задорно скользили гимназист и барышня, и под ногами у них что-то привлекательно сверкало, вспыхивая солнечными отражениями. При виде изящной пары Николаша оживился, выбежал вперед и уже не сводил с них заинтересованных глаз. Конькобежцы делала разбежки — то вместе, то порознь в противоположные стороны. Высекая режущие звуки, сбавляли ход возле мостика через канаву и, загнув поворот, снова поочередными толчками обеих ног убыстряли бег.
Младший Коломенкин остановился, замер под впечатлением подвижной картины. Он пробовал раньше небыстрой раскачкой двигаться на деревянных, привязанных к валенкам коньках по намятому снегу. Но сейчас он увидел: катание на льду — особенное, стремительное и плавное. А какими узорными метками оставались следы — заглядение!
Сзади кто-то тронул его за плечо. Николаша повернул голову — Лена. Он перевел взгляд от сестры на маменьку, и та сразу все поняла. В сверкающих небывалым очарованием глазах сына можно было увидеть много больше, чем он собирался ей сказать. Мама, не медля, пообещала купить коньки с точно такими никелированными полозьями. Их можно будет крепить к ботинкам и выходить на лед. Все решили на Лесной улице, вблизи от быстрых конькобежцев.
Тут гимназист заметил троицу Коломенкиных, сбавил ход, выпрямился, приветственно поднял над головой фуражку. Да, это был Костя Федяевский, конечно же он. То-то и сразу, издали, в его фигуре показалось что-то знакомое.
Тем временем у Тулиновского переулка, рядом с каменным переходным мостком, подле суженной в этом месте заледенелой канавы догорало чучело состарившейся зимы. Здесь собралась отдельная толпа, не такая многочисленная, как на бою кулачников, но тоже пестрая и шумливая. Самые неугомонные горожане без устали плясали и пели, перекрикивая не слишком голосистую, притомленную гармонь. Музыка разом стихла, песни замолкли, лишь на заиндевелом переходе через канаву появилась корзина с жирно умасленными блинами. Пришел черед отпробовать угощенье, подкрепиться. Горожане поднимали чарки, наскоро закусывали и снова плясали и пели. Сизые струйки извивались над горкой пепла — все, что осталось от чучела зимы.
Со стороны слободы сильней потянуло печным дымком — близилось общее время обеда. Пора было уже возвращаться домой. Жаль, не успели пройти на Большую Дворянскую, где в троечной упряжи под расписными дугами с бубенцами во множестве скользили в такие дни богатые ковровые сани. Старенькая, но зоркая Каролина Ивановна Зауэр с восторгом, смешивая русские и родные слова, живописала ежегодные гуляния на самой большой воронежской улице. Передавала по-своему и движения, и звуки, составляла красочную картину. И всегда выделяла, что самые роскошные сани двигались медленнее, сдержаннее других, а гуляющие могли разглядеть и запомнить, у какой купеческой барышни сверкали в ушах какие бриллианты.
В доме Коломенкиных, как всюду в этот день, на стол подавали блины: со сметаной, с икрой. И всеми любимого поджаристого гуся, обложенного на блюде исходящими паром, разомлевшими до темной желтизны духовитыми яблоками. Пришел папенька, он еще до обеда где-то угостился, и сейчас наливал рюмку за рюмкой из хрустального графинчика с плавающей в нем лимонной корочкой. Ел много, с удовольствием причмокивая. Низко наклонялся над тарелкой, и черные густые волосы спадали ему на лоб. Маменька едва отпробовала кушанья, сидела неподвижная и грустная.
* * *
14 октября определился окончательный состав участников. В итоговый список по школе и произвольному катанию вошли: от Англии Келлер-Грейг, Иглезиас, Марч, от Аргентины Торромэ, от Германии Бургер, от России Панин, от США Брокау, от Швеции Иоганссон, Турэн и Сальхов; по специальным фигурам: от Англии Камминг и Холл-Сэй, от США Брокау, от России Панин, от Швеции Сальхов.
Самый грозный из соперников, чемпион мира Ульрих Сальхов, наблюдая на тренировочном льду катание Николая Панина, его сложные и безупречные по исполнению фигуры, не в меру разволновался. Панин тоже обратил внимание, как Сальхов на тренировке выписывает «восьмерку»: его конек при повороте слегка скреб лед, оставляя размазанную линию. Допускал швед и другие мелкие огрехи. Вряд ли под взглядами судей он мог кататься лучше.
Всеведущий Сандерс открылся, выложил, что честолюбивый скандинав, не уверенный в легкой победе, решил применить, как он сам выразился, «психическую атаку». Когда Николай Александрович услышал об этом по возвращении в пансион, на его виске чаще запульсировала выпуклая жилка. Сандерс, заметив, забеспокоился. Он подумал с сожалением, что поспешил сообщить новость без достаточной подготовки и постарался отвлечь мысли олимпийца от предстоящих испытаний.
Официальный представитель России знал теперь, почему Николай заявил себя под именем Панин, знал, где он впервые встретил такой же лед, как на лондонском катке (не столь жесткий, как в Юсуповом саду). Не придумав ничего другого, он попросил своего подопечного поделиться, рассказать, как же он начинал кататься на воронежской канаве? И как давно это было — лет двадцать, больше? Подсчитал — двадцать пять лет назад!
Панин пообещал рассказать. В другой раз.
* * *
В губернском городе — вот беда, металлические коньки не продавались. Каких только нужных товаров не лежало на широких полках у купца Сахарова. Полнилась повседневно-богатым разнообразием лавка Клочкова. В торговом заведении с заметной издали вывеской Самофалова и высоким ступенчатым крыльцом можно было найти все, что угодно, а блестящих коньков не имелось. Какая досада!
А маменька все-таки сдержала слово. Когда ездила в Петербург с остановкой в Москве, привезла пару упакованных в картон, замутненных фабричной смазкой, до остроты наточенных коньков. Медная подошва, никелированный полоз… Жаль только, зима уже кончилась, канава растаяла.
В весеннюю распутицу Николаша оставался неразлучным с драгоценным подарком — каждый день повторял примерки. Ставил протертый до сухого блеска один конек под ботинок, за каблук крепил его цапкой на винту, за носок — ремешком с пряжкой. С другим коньком повторял то же самое. Затем, чувствуя себя выше и как бы даже взрослей, делал на дощатом полу не слишком уверенные, но исполненные радости шаги. А на ночь, отделенные от ботинок, прятал прохладные на ощупь коньки себе под подушку.
Никогда прежде Николаша не ждал с таким нетерпением окончания цветущей в садах и палисадниках весны, прекрасного обилием тепла и солнечного сияния лета, одобрительно встретил отлет ласточек, всегда радующих его своим плавным воздушным кружением, улыбался падающим с деревьев желтым листьям, мечтательно торопил приближение холодов. Каждый день, лишь только начались заморозки, навещал канаву. Смотрел с надеждой, не покрылась ли стоячая мутная вода крепнущим льдом?
Рядом со старой ивой валялась сухая ветка. Николаша наступил на ветку ногой, потянул за конец двумя руками и с хрустом отломил кусок. Постучал обломком по льду, постучал сильней… Под ударами молодой ледок начал растрескиваться паутинкой, побелел в зашибленном месте и тут же напитался просочившейся снизу темной водой. Вздохнув печально, откинул ненужную палку.
С равномерным топотом и могучим ржанием, в парной запряжке, пеня удила, пронеслась по немощеной дороге коляска управляющего заводом Столля. Мальчика обдало знакомым и приятным ему запахом, будто он снова побывал в хреновской конюшне и мог отчетливо представить, как совсем еще недавно пережил незабываемое.
Вот — один из лучших наездников конезавода Федор, опоясанный поверх длиннополого чекменя красным кушаком, слегка кривоногий, прямой в спине, степенный в движениях и очень приветливый к детям человек. Федор выводит из ворот пылающего огнистыми глазами рыжего Консула, привычным движением садится в легкие беговые дрожки, поворачивает обветренное лицо с монгольским прищуром и кивает простоволосой головой Николаше, подает знак. Мальчик, не раздумывая, торопливо влезает в двуколку, подсаживается сбоку, двумя руками цепко держится за красный кушак. Конь поворачивает голову, сечет глазом, нетерпеливо бьет копытом. Федор ослабляет поводья. Тронулись, поехали.
На гладкой степной дороге лихой наездник пускает ретивого жеребца полным ходом. Встречный пахучий ветер шибает в нос, воет в ушах, грозит опрокинуть беговую тележку, только рядом с невозмутимым Федором все нипочем. Задние ноги рысака пружинят быстрыми размеренными махами, конь несется дробной рысью, а спина его кажется неподвижной. Коля Коломенкин уже не маленький, понимает, почему говорят: поставь на круп рюмку водки на подносе — не расплещет. Такие вот лошади в селе Хреновом — свойского завода, бобровского!
После столь разудалой езды Федор одобрительно охлопывает Николашу, наставляет: «Ты кажное лето приезжай. Лошадки, кумыс, целебный воздух… Ды на пасеке пчелки гудуть, из лесного бора малина сладимая. Все для бодрости духа имеется. Никакой ты не слабый, не хворый. Зря говорят. Здоровым вырастешь, крепким. Право слово тебе говорю, голубчик ты наш».
Николаша безмерно счастлив. Он благодарит Федора за катание, набавляющее смелости, за добрые слова. Особенно нравится ему ласковое «голубчик». Мальчик прижимается к наезднику, обнимает его за кушак. «Подумаешь, в Воронеж перебрались, — Федор вежливо отстраняется и смотрит неотрывно в детские глаза, — в Хреновом родился, стал быть — наш», — и поднимает Николашу над собой, кружит в воздухе, мягко ставит на разогретую солнцем землю.
Незадолго до канавы, минувшим летом это было. Славно прокатил Федор.
…Долгим взглядом провожал Николаша двойку степных откормленных рысаков управляющего заводом Столля, покуда она, удаляясь в пространстве Лесной улицы, не скрылась за углом. Со сдержанным вздохом припомнил: «Папенька часто со своим братом, дядюшкой Сергеем Николаевичем, ездил в этой рессорной коляске. А его ни разу не позвал, не прокатил». Интерес к родителю время от времени нарастал, но долго держаться не мог — занятый своими долгими делами, папенька не уделял внимания сыну. Как в Хреновом, так и в Воронеже.
На Лесную тем часом из-за поворота выдвинулся воз, высоко наваленный дровами. Воз обогнала телега, огруженная серебристой рыбой с реки. Много разностадных коней в губернском городе, и особенно на улице Лесной. Но лишь борзый бег пары орловских рысаков вызвал в памяти раздольное село Хреновое, где довелось испытать еще более быстрый бег, холодящий душу. Будто такой только остужающий бег-полет и мог приблизить желанную зиму.
И морозная зима пришла. В одну ночь канава застыла крепко-накрепко. Опробовать коньки отправились вдвоем с Леной. Сестре Николаша уступил более удобный правый конек, себе оставил левый. Лена подталкивалась часто-часто, чтобы лучше держать равновесие и не падать. Брат дольше скользил на блестящем полозе, ехал ровнее, и ботинок на его правой ноге уверенней опускался для толчка на лед, помогая сохранять устойчивость и скорость. По прямой катание получалось. А каждая попытка сделать быстрый с режущим визгом разворот на наружном ребре конька заканчивалась потерей равновесия и бряком. Это на ногах он был устойчивым, а на коньках по льду все шло по-другому. Падать выходило обидно и больновато. Нога первой чувствовала удар о лед. Лена, помогая брату подняться, заботливо говорила: «Либо ехать надо без выдумок, либо защищать себя чем-нибудь толстым и мягким».
Без выдумок Николаше не интересно. Ватных штанов у него не было, поэтому на следующий раз он привязал выше колена сверток, да не какой-нибудь, а из сложенных в несколько слоев полотенец. Помогло. Падать стало мягче. Только пухлая повязка стесняла свободу движений. Пришлось от нее, спасительной, отказаться.
Вернувшись с ледяной канавы и устало войдя в дом, Николаша услышал очаровательную музыку Штрауса «На прекрасном голубом Дунае». Маменька играла на рояле, а Николаша представил, как в такт вальсу он размеренно отталкивается ото льда правым ботинком, скользит на левом коньке, делает повороты, задорные па, кружится по всей ширине канавы — и ничуть не падает.
В свободный от уроков и домашних занятий день, накануне Рождества, брат и сестра вновь засеменили гуськом по морозцу на свой каток. К радостному удивлению Лены, Николаша катался теперь с пущей, чем прежде, легкостью, бодрее и уверенней. И долго сохранял равновесие. Лицо его разгоралось красками азарта, а губы двигались, будто что-то таинственно и медленно шептали. «Там, там, там… та-та», — в голове звучала мелодия вальса, и ноги подчинялись его увлекающему ритму. Николаша будто бы катался не сам по себе, а по велению поющей в нем и управляющей каждым шагом музыки — избегая резких движений, плавно, фигурно.
Его катанием в дальнейшем всегда управляли мазурки Шопена, баркаролы Чайковского, пьесы Глинки, вальсы, польки, увертюры…
* * *
Сандерс тайно радовался: он наблюдал перед собой просветленного, невозмутимого, достигшего завидного душевного равновесия спортсмена, готового к трудной честной борьбе. «Спокойствие прежде всего», — любимое выражение Николая не было просто красивой фразой.
Сегодня, 15 октября, они снизят и объем, и темп тренировочной работы: это нужно, чтобы через день появиться перед судьями и зрителями в лучшем виде.
Разминались и катались совсем немного. После чего еще с некоторыми участниками Олимпиады совершили развлекательную, а точнее — отвлекательную прогулку: посетили теннис-клуб. Высокий, с хорами, зал-корт, внизу разделенный сеткой, игроки с тяжелыми ракетами, от которых мяч отскакивает и летит пулей. После игры члены клуба отдыхают в огромной комнате с бассейном посредине, сидят в халатах кто за чашкой кофе, кто с сигарой в зубах. Время от времени идут купаться и возвращаются к кофе и сигарам, читают газеты.
А вечером Сандерс и Панин привычно грелись у камина. Николай Александрович, дабы не занимать мысли предстоящими олимпийскими сражениями, возвращался на много лет назад, в Воронеж.
* * *
К следующей зиме маменька купила вторую пару коньков. Тогда и началось знакомство с катком в Городском саду.
Сперва мальчик с затаенной радостью смотрел через узорчатую ограду, как на гладком льду рядом с заснеженным летним театром и уснувшим на зиму фонтаном немолодой, слегка сутулый конькобежец вертелся на одном блестящем коньке, мимо него промелькнул другой, делая раз за разом удачные «тройки», а по всей ширине ледовой площади неторопливо и степенно кружили нарядные пары, их обгоняли проворные одиночки. Было много движения, на вид непринужденного и всем доступного.
Но стоило самому попробовать, как тут же возник в памяти сверток полотенец, поначалу выручавший на канаве. Привыкать ко льду приходилось почти что сызнова. Скольжение на двух коньках давалось с большим трудом. Николаша понимал, как ему далеко до умения бывалых конькобежцев, и оттого сильней хотелось освоить их премудрости. Хорошо бы застать здесь Костю Федяевского, увидеть и запомнить, как он почти незаметно отталкивается, как въезжает с наклоном в поворот. На катке у летнего театра Костя появлялся редко, но впечатление о себе оставлял яркое, как и в первый раз, на Масленицу.
День за днем, подходя к Городскому саду, видя, как узоры его ограды ложатся на голубеющий вдали лед, Николаша мечтал изобразить послушными коньками каждую виньетку, каждый округлый завиток. И сделать это пусть не сразу, но, прислушиваясь к поющей внутри музыке, лучше других, а возможно — и лучше всех.
* * *
Не зря Сандерс предупредил о готовящихся проделках Сальхова. Как только объявили начало олимпийских состязаний и Панин начал в полной тишине «Принсесс-Холла» исполнять школьную фигуру, раздался знакомый злорадный голос: «Разве же это восьмерка? Она совсем кривая!» Между тем «восьмерка» вырисовалась безукоризненно. Закончив с поклоном фигуру, русский участник обратился к главному судье и потребовал прекратить безобразие. Когда «восьмерку» выполнили все десять олимпийцев и Панин выехал исполнять следующую школьную фигуру, Сальхов вновь попытался выбить его из колеи. Резко остановленный главным судьей, швед покорно замолчал. Но судьи, среди которых были два шведа, Гренандер и Хэрле, а помимо них — швейцарец Хюгель, близкий друг Сальхова, молча вытягивали Сальхова на высшее место. После первого этапа соревнований он возглавил список участников. Тогда Панин прямо спросил у Сандерса: «Кто был лучший по школьным фигурам?» Справедливый Сандерс посмотрел прямо в глаза: «Клянусь, ты катался с очевидным преимуществом».
Официальный отчет не дал точной оценки: «…Постановка и движения у Панина были изящнее, в то время как у Сальхова фигура выходила большего размера. Панин исполнил восьмерку с петлями с легкостью, точностью и грацией. Сальхов был аккуратен и силен».
Убедившись, что пристрастность судей непреодолима, Панин и Сандерс посовещались с глазу на глаз, после чего представитель России заявил о снятии Панина с «программы дальнейших состязаний по произвольному катанию». И это было разумное решение, поскольку Всемирная Олимпиада для России первым днем не закончилась, и важно сохранить нервную энергию для главного пункта программы, где Панин особенно силен. Никогда еще он не чувствовал столь высокую готовность показать лучшее свое катание. Ноги, руки были особенно послушны, и точность движений выходила математической.
Вечером, в пансионе, Николай Александрович казался угрюмым, хотя ничуть не растерянным, не подавленным. «Спокойствие прежде всего». Он сосредоточенно походил по комнате, затем сел, откинулся в удобном кресле, прикрыл глаза. Сандерс благоразумно удалился. Но Панин не остался один. Время от времени он вглядывался в семейную фотографию. Родные укрепляли его силу и веру в победу.
* * *
Шел 1885 год. Близился ожидаемый переезд из Воронежа в Петербург. Как жаль, что на следующий год намечалось широкое празднование 300-летия возникновения города на реке Воронеж, а он ничего не увидит. И потому с особой грустью Николаша прощался с теперь уже знакомым, приятным ему губернским городом, в котором прожил после Хренового незабываемые годы. С маменькой и сестрами они уезжали к Сергею Михайловичу Силину. А папенька оставался.
Николаша готовился к поступлению в столичную гимназию, предвкушал изящное катание на гладком прудовом льду Юсупова сада. Северный Петербург манил обилием нового, интересного и завлекательного, и особенно — долгой зимой со снегом и льдом. А Воронеж оставался в сердце поселившейся в нем домашней грустью. Внезапно объятый наплывом обострившихся чувств, Николаша по-особому пристально вглядывался, будто старался запомнить навсегда, в каменные выступы двухэтажного дома, принадлежность которого владелице Аносовой усвоил на прогулках по Мало-Московской, старательно прослеживал плавный поворот кривой канавы, повторяющий изгиб Лесной улицы, внимательней прежнего осматривал Городской сад с фонтаном и летним театром, гостиницу при домовладении купца Капканщикова — лучшее из красивых зданий на мощеной булыжником Большой Дворянской…
В дни сборов и расставания с близкими и знакомыми маменьке хотелось еще съездить в Хреновое, да времени не оставалось. Их сельский дом, роскошная липа перед ним… Когда кипуче цветущую липу обдувал ветер, густая крона тихо шумела. Маменьке нравился такой благоухающий шум, он ее успокаивал. А успокаиваться приходилось оттого, что папенька часто доставлял ей волнения.
Николаше тоже запомнилось гладкое дерево, он лазил на него с лукошком за желтыми цветками. Однажды лукошко помешало перехватиться за ближнюю ветку и полетело вниз, а следом за ним сорвался и Николаша. Он не расшибся, вывернулся в невысоком падении и стукнулся о землю ногами, припал лишь на одно колено. Тут же легко вскочил, отряхнулся, как ни в чем не бывало.
«Такая наклонность держать стойкое равновесие еще обязательно пригодится», — осознанно и уверенно заключил взрослеющий Коломенкин, прощаясь с Воронежем.
За городской заставой, на Задонском тракте внимание притянуло к себе необычное движение: по гладкой обочине протяжно катилась вереница молодых людей верхом на высоченных колесах, к коим сзади были пристроены колеса поменьше. Велосипедисты крутили педали машин, получивших название «Паук». Напоследок — такое удивительное зрелище.
* * *
Утром 17 октября в программе Лондонской Олимпиады было исполнение специальных фигур. Рисунки с их изображением предварительно направлялись в судейскую коллегию. Судьи вгляделись в овалы линий на бумаге с отличным от других русским почерком и недоуменно переглянулись. Тут же заявили: одна из четырех фигур не может быть выполнена на льду. Но Сандерс их заверил: будет исполнена в точности по чертежу.
Сальхов, глянув на чертежи фигур и оценив глубже судей возможности своего соперника, поспешил отказаться от выступления. Позволить себе проиграть он не мог. Даже мысли такой не допускал.
Другой участник, Камминг, представил рисунки фигур, которые не блистали оригинальностью. Холл Сэй предложил изображения фигур высокой сложности, но никто не верил, зная этого фигуриста, что он сможет их повторить полозьями коньков.
Отказался от соревнований также Брокау, видя на рисунках Панина недосягаемый для себя уровень.
Катание началось. Панин одну за другой выложил на гладкую поверхность льда первую, вторую… А третью фигуру — негромко напевая какую-то свою любимую мелодию. Четвертую закончил уже под овации почтенной публики. Конечные линии безукоризненно сливались на зеркальном льду с начальными. Это видели все: участники, судьи, зрители. И никакие ухищрения не могли бы в тот день помешать явлению русской победы. «Принсесс-Холл» был покорен представленным под его сводами высочайшим мастерством. В отчете Олимпийского комитета на этот раз говорилось: «Панин превзошел соперников как в сложности вычерченных на льду фигур, так и в легкости, с которой они исполнились».
Вечером того же дня состоялся банкет, в оживленной праздничной обстановке лучшим из лучших торжественно вручили дипломы и медали.
Перед началом ужина к Панину подошли все члены шведской делегации, кроме, разумеется, Сальхова. Шведский судья Хэрле любезно принес от себя и от имени Стокгольмского Альменна-Скирдско-клуба извинения по поводу недостойного поведения их знаменитого соотечественника.
Панин ответил, что резкое поведение со стороны их участника объясняет лишь чрезмерным волнением, стартовой лихорадкой… А своим выступлением вполне доволен.
Лондонские газеты «Дейли График», «Дейли Миррор», «Спортинг Лайф», «Дейли Мейл» наперебой восхваляли «виртуозное, математически точное исполнение» программы чемпиона Всемирной Олимпиады, не забыв отметить и благородство господина Панина.
* * *
Более полувека считавший себя петербуржцем и ленинградцем, первый олимпионик1 России Николай Панин-Коломенкин в переписке с воронежским писателем Борисом Миротворцевым раскроет интересную мысль: «Не будь столь сильных, объединенных вместе и связанных меж собой детских впечатлений, мог бы и не состояться спортсмен, хорошо подготовленный и довольно успешный, одержимый фигурным катанием на льду и достигший в нем наивысших отличий».
А Сандерс узнал про его первый лед только по возвращении из Европы в Россию.
1 Олимпионик — олимпийский чемпион.
Владимир Дмитриевич Корякин родился в 1948 году в городе Мариуполь (Украинская ССР). Окончил Ждановский металлургический институт. В Воронеже с 1975 года. Работал в газете «Молодой коммунар», Центрально-Черноземном книжном издательстве, сотрудничал с воронежскими газетами «АиФ-Черноземье», «Берег» и др. Автор 15 книг и брошюр, изданных в Воронеже, в числе которых «Круговорот», «Удар гонга», «Им рукоплескали…» и др. Живет в Воронеже.
