Старый дом, новый дом

Деревен­ский дом, одиноко дремавший всю зиму, словно расколдовали. В оживших комнатах, солнечных и прохладных, звенел веселый оркестр. Жен­ский смех вторил звону хрустальной посуды, ребятишки на веранде шумно возились с котятами под присмотром сыто мурлыкавшей кошки. Из открытой машины, стоявшей у крыльца, доносился нескончаемый радиощебет. Семья, возбужденно гудевшая слаженным роем, готовилась к вечернему застолью. Собирались праздновать полувековой юбилей Геннадия, старшего из трех братьев Шумиловых. Ждали только Николая: топкая город­ская суета никак не хотела отпускать серьезного делового человека в родные места.

— Дядя Гена, а правда, что от старого дома после пожара, кроме печки, совсем ничего не осталось? — спрашивала у юбиляра восьмилетняя племянница Варя, забежавшая в кухню налить молока для кошачьего семейства.

— Да, Варька! Все дотла сгорело, до последнего бревнышка! А ведь мы с твоим отцом и дядей Колей в этой избе родились, все детство здесь провели!.. Ничего огонь не пожалел! Даже скот сгорел вместе с пристройкой. И от Мухтаровой конуры, что возле дома стояла, только махонькая горсточка пепла осталась да черная цепь. А сам он в это время в сенях сидел — морозы-то крепкие были! — так и погиб, бедолага!.. Смотрю на тебя, Варюша, и думаю: жаль, что бабка с дедкой никогда не увидят, какая у твоего бати кукла выросла! Вылитая баба Лида! — Геннадий погладил Варвару по светлым косичкам и взглянул в окно.

Весеннее небо красовалось в пестрых нарядах вечерней зари, играя роскошными оттенками космиче­ской палитры. Привычный шедевр природы часто отзывался в сердце Геннадия предчувствием какого-то тревожного, несбыточного счастья, неуловимой тенью проходящего мимо. Он чувствовал, что разгадка этого короткого опьянения не там, за румяными облаками, а в нем самом, но искать ее отчего-то совсем не хотелось… Геннадий посмотрел на хозяйствовавшую Варьку. «Гляди, племяшка, какой закат!» — «Ага, вижу», — отозвалась девочка и продолжила пои­ски подходящей для кошачьего пира ми­ски.

Лес, начинавшийся сразу за картофельным полем, вонзался сосновыми верхушками в полыхающее небо. По правде говоря, были мгновения, когда этот лес, волшебный мир Генкиного детства, снова казался ему таинственным, манящим Лукоморьем, где каждая былинка жила своей сокровенной жизнью, перемигиваясь с отзывчивой мальчише­ской душой. Опять засосало в груди, закололо. «Пора бы бросить курить», — умело ускользнул Геннадий от самого себя. Туман минутной, по-дет­ски уютной грезы улетучился. Именинник вспомнил, что теперь он взрослый, что третьего дня ему стукнуло полвека, что рубить лес — его хлеб насущный, и никакого глупого Лукоморья не существует. Сказками сыт не будешь, а вековые стволы, стонущие под топором во имя цивилизации, во имя человече­ского — и его, Генкиного, в том числе — благополучия, другое дело! Благополучие — вот сказка, в которую должен верить трезвый человек. «Должен! Тьфу! — отозвался в Генке кто-то, с кем так трудно было примириться, особенно в последние годы. — Ну, ладно, хватит, сегодня же при всех нужно сказать Николаю, что ухожу. Устал крокодил Гена, выдохся, пора на пенсию».

— А новый дом вы с дядей Колей построили? — спрашивала Варя, наливая молоко в большую («Чтобы всем хватило», — приговаривала) миску.

— Построили, кроха. На том же самом месте, на родном, как говорится, пепелище! Хороший дом-то? Нравится?

— Нравится. Дядя Гена, а папа вам помогал?

— Папа в это время был очень занят — диссертацию, кажется, писал… Да и не очень-то наездишься к нам из вашей Белоруссии! Вот мы вдвоем с дядей Колей и управились. Дядя Коля ведь у нас лесопильным заводом заправляет — большой человек! А еще город­ские товарищи немного подсобили… А Ленька, отец твой, только к строительству новой байны подоспел. Вот тут уже помогал, ничего не скажешь! Гляди-ка, легок на помине, — Геннадий услышал во дворе голос брата, — с покупками, наверно, идет! Беги встречай, Варвара!

* * *

Родитель­ский дом загорелся черным январ­ским вечером, в субботу, когда хозяева, по деревен­скому обыкновению, мылись в бане. Оттого и спаслись: огонь вспыхнул в сенях, где стоял старый холодильник, добраться сквозь пламя до входной двери супругам было бы невозможно, да и через оконные проемы два грузных старика вряд ли смогли бы выбраться на волю. Только пожилой пес, которого пустили погреться, оказался в доме в роковую минуту. Дверь была заперта от непрошеных гостей, потому и погиб Муха вместе со старой хозяй­ской избой.

Виктор Андреевич, первым вышедший из «байны» в огненную ночь, сквозь глухую заслону в ушах слышал, как скулил в огне пес. Когда-то чуть прозревшим пушистым комком принес он его домой для верной сторожевой службы и охотничьих приключений. В хлеву, пристроенном к дому, метался напуганный скот… Так и стоял старик на банном крылечке, как примерзший, в фуфайке, едва накинутой на одно плечо. Ни звука, ни одного слова не смог вымолвить — лютая боль выжигала его изнутри, не позволяла ни вздохнуть черным дымом, в который превратился воздух, ни пошевелиться. Чугунные ти­ски тугим капканом сильней и сильней сжимались на седых висках хозяина дома.

— Лидушка, Лидушка моя, что же это… — только и смог прошептать Виктор Андреевич, когда услышал, как, схватившись за голову, невыносимым, клокочущим бабьим криком зашлась супруга, вышедшая из предбанника.

Зарево поднялось высоко — говорили, что и с другого конца деревни было видно, как полыхал большой и гостеприимный шумилов­ский дом, в котором едва ли не каждый житель Липной Горки хоть когда-нибудь да отведал душистого чая с чудесными ревеневыми пирогами Лидии Михайловны. Почти все население — сплошь старики да старухи — собралось у ворот. Громко вздыхали, бабы плакали, приговаривая «господи, господи» и крестясь дрожащими от холода мозолистыми руками. Тетя Шура, ближайшая соседка и владелица одного из немногих в деревне телефонов, опасаясь, что огонь перебросится на ее двор, быстро вызвала из города пожарных и скорую помощь (врача в деревне давно не было). По ее наказу мужики из ошеломленной толпы подхватили под руки обмякшую и онемевшую Лидию Михайловну, кое-как подняли лежащего без сознания Виктора Андреевича и потащили в сосед­ский дом.

По заснеженным темным дорогам пожарная и скорая добирались долго. К концу ночи пламя потушили. Сквозь черничную синеву зимнего рассвета проступал силуэт обожженной печи. На скамейке возле бани, спрятав лицо в черных от сажи руках, сидел Геннадий. Николай пару часов назад вместе с родителями уехал на скорой в город­скую больницу, оставив машину старшему брату. И Лидию Михайловну, и Виктора Андреевича увезли в реанимацию с диагнозом «инсульт». Леонид, которого в Минске всю ночь отчего-то терзали душные кошмары, узнал обо всем ближе к обеду, когда вернулся с лекций домой.

* * *

— Пап, ты чего так долго ходил? Ведь недалеко же! — Варя выхватила у отца сумку с покупками и понеслась в дом. Валентина и Ольга (супруги братьев), заправлявшие подготовкой к застолью, давно ждали сметану и масло, сходить за которыми в деревен­ский магазин вызвался Леонид. Но он оказался там не сразу…

Желание пройтись по Липной, заглянуть в окна знакомых домов, надышаться луговым ароматом и терпким запахом бурой речной воды не оставляло его всю дорогу от Минска до Петербурга, от Петербурга до Тихвина, а на пути к деревне просто опьянило до головокружения. В последние годы в родных местах Леонид бывал редко, в основном во время летних каникул. Был пару раз и зимой: после пожара, а потом на похоронах матери, умершей в такую же морозную и черную зимнюю ночь, в какую сгорел дом, только два года спустя. А за полгода до этого, летом, как раз когда они с семьей гостили в деревне, ушел из жизни отец.

Миновав магазин, Леонид свернул на соседнюю улочку. По обеим сторонам дороги, которая расстилалась влажным от ночного дождя песочным ковром, тянулись почерневшие избы, сиротливо глядящие мутными стеклами старых окон; в зарослях сирени укрылось покосившееся здание почты. Ветер, настоянный на буйном разнотравье, вызванивал в проводах легкую весеннюю элегию, заглядывал в трещины прохудившихся крыш, и они отзывались тяжелым вздохом сырой пустоты. Глухо шумели далекие голоса, слышалось, как растворяется, догоняя горизонт, короткая песня автомобильных колес.

На этой улице располагалось одно из самых заветных для Леонида деревен­ских мест — старая библиотека. Много счастливых часов провел он в ней, чувствуя, как рождается и крепнет душа, как становятся на крыло первые мысли. Казалось, здесь и решилась его судьба. Однажды ворвавшись в необъятный, но сразу ставший родным космос мировой литературы, Леонид уже не представлял, как можно жить без него, без постоянного диалога с ним, без тех вопросов, которые его творцы адресовали лично ему, Леониду Шумилову. И нужно было отвечать, иначе как проживешь? Коротать век пустоцветом? «Лучше и вовсе не родиться тогда!» — размышлял пятнадцатилетний Ленька. В семье, где без книг жили-не тужили, дивились его читатель­ской страсти, рассматривая ее как преходящую причуду юности.

Оказаться бы за любимым столом у окна на солнечной стороне читального зала да вдохнуть аромат пыльных книжных страниц! Но крыльцо сгнило, дверь заколочена, окна заклеены мертвенно-желтыми газетами, да и само здание скромно виднеется из-за бурно разросшегося кустарника. А над крышей библиотеки, едва крепясь на старом деревянном шесте, развевается грязное, ветрами разорванное, полотно россий­ского флага. Отчего-то захотелось запрокинуть голову и, забывшись, долго смотреть в небо, которое уже сверкало румяным золотом предзорья…

Неподалеку находился клуб, в котором юный Ленька с озорными товарищами и смелыми подругами танцевал до упаду короткими летними ночами. И снова — заколоченные двери, заставленные фанерой окна.

Все помнил Леонид, но ничего не узнавал.

«Всего-то пару десятилетий прошло — и жизнь, кипевшая здесь не один век, почти иссякла. Да и нужна ли эта жизнь Варькиному, например, поколению, которое через несколько лет добровольно замуруется в виртуальном мире? А все это, вековое, уходящее, покажется его безвольным обитателям не более чем причудливой экзотикой… Разве объяснишь им, что жизнь одна, а не несколько, как в их безумных играх? И чтобы прожить ее не запрограммированным киборгом, а человеком, нужно познать себя, а чтобы познать себя, нужно усвоить, что тысячелетняя история твоего Отечества — это часть твоего существа, и без нее ты даже не винтик, малыш. Так, снежинка на ладони вечности…» — размышлял Леонид, шагая по родной земле. Он вспоминал своих студентов, в чьих глазах лишь изредка сверкало что-то, кроме желания развлекаться и жить легко, без бремени мысли и ответственности. Эти пля­ски мотыльков они и называли свободой. Вспоминал коллег, рассуждавших о литературе с академиче­ским безразличием, которое в угоду повсеместному бездушию и безмыслию утверждалось в качестве новой исследователь­ской методологии. Потому-то их научные труды были такими ладными, яркими, как замор­ские бабочки, а его статьи то и дело громили на заседаниях кафедры. А Ольга… Лет десять назад Ольга звонкой студенткой старших курсов посещала лекции Леонида, только вставшего за кафедру, восторженно внимала каждому его слову, не спу­ская с молодого преподавателя сияющих глаз. А сейчас, измученная учитель­скими заботами и завистью к состоятельным подругам, она все чаще ставила Леониду в пример его старшего брата, Николая, успешного предпринимателя и «настоящего мужчину». Может быть, потому и были в жизни Леонида другие женщины, поначалу интересные, талантливые и независимые, потом же, когда флер недолгой страсти таял, они постепенно выходили на дорожку того же прагматичного цинизма, которого ему с лихвой хватало дома. Но дома была Варька, поэтому ни о каком разводе не могло идти и речи. Да и куда пойдешь — повсюду одни и те же сценарии…

Возле дома, что стоял напротив клуба, на узкой скамейке у забора сидела небольшая компания из стариков и старух. Леонид, вышедший без очков, никого из них не признал, но все же громко поздоровался. Старушки, прекратившие свою тихую беседу, переглянулись и несмело кивнули в ответ, внимательно разглядывая идущего. Леонид пошел дальше и вдруг за спиной услыхал хриплый голос, показавшийся знакомым:

— Ленька, ты, что ли?

Он обернулся.

— Я.

Дед Гриша, старинный друг отца, прихрамывая и улыбаясь темными редкими зубами, выглядывавшими из седой бороды, двигался к нему. Леонид, обрадовавшись человеку, которого не ждал увидеть среди живых, быстро зашагал навстречу. Обнялись.

— Редкий ты у нас гость, Леонид! Уж не думал, что свидимся с тобой когда-нибудь!

— И я не ожидал, дядя Гриша, но рад несказанно! Как поживаешь-то?

— Да как Иван в Африке!.. Не спрашивай, Леня! И про здоровье не спрашивай! Страсть не люблю пустых расспросов. Глянь на меня — вот такое и здоровье, как я сам! — Редкие зубы снова показались из бороды, темные лучики весело выбежали из уголков глаз. — Вишь, Ленька, — старик посмотрел вокруг, — уходит наша деревня вместе с нами. Нас не станет — и ее не станет, так, может, дачный поселок останется… Потому и не помираю, чтобы Липная пожила еще со мной, хоть сколько-то, да пожила. Старинная деревня — не одна сотня лет ей!.. Ай, Леонид! Ты лучше о себе расскажи! А то скоро у боженьки с батей твоим свижусь, спросит про тебя, а я и отвечу! — Дед снова рассмеялся, да так щедро, что взгрустнувший собеседник сам не удержался от широкой улыбки. Леонид рассказал старику, что живет в Минске, что работает преподавателем в университете, что женат и имеет подрастающую дочь Варвару, которая, кстати, вылитая его, Леньки, мать.

— Да уж, Лидка красавица была! Завидовал я Витьке, пока свою Ксинку не встретил! Ждут они меня, Леня… А я не иду! Что греха таить, люблю жизнь, и ниче со мной не сделаешь!.. Братья-то твои все лес пилят? Ох, допилятся — одни пни кругом останутся да пустыри! Я слышал, что опилки-то они не вывозят, а в болота их ­скидывают, дурачье! А деревья наши на север продают за бесценок! Эх, знали бы, сволочи, что творят! Ты уж не обижайся, как думаю, так и говорю… — Дед вздохнул, помолчал немного и, вероятно, вспомнив что-то важное, продолжил: — Вот что расскажу: жил у меня пес, Тихоном звался. Большой, сильный, хорошим другом мне был, дом сторожил, все тут его любили… Да вот позапрошлой зимой одни лапы за клубом нашел — сожрали волки моего Тишу… Ты им скажи, Ленька, что они сами, как те опилки в болоте, в деньгах потонут и всхлипнуть напоследок не успеют!

— Говорил, дядя Гриша! Да не те это люди, чтоб к таким словам прислушиваться! Им все это кажется пустой болтовней, теорией, из которой достатка не выжмешь, а это значит, что теория плохая, раз материальной выгоды не приносит. У них, дядя Гриша, сейчас хорошие инженеры в цене, а не те, кто рассуждает, плохо это или хорошо — лес пилить… Для них Россия — не родина, а делянка, из которой за время жизни нужно как можно больше денег выжать — вот и все! Говорю им это, а они спрашивают у меня: «Раз ты такой умный, Ленька, то чего такой бедный? Завидуешь, небось!» Что тут скажешь? Только плюнуть в ответ хочется!..

Попрощавшись с дядей Гришей и пообещав заглянуть к нему перед отъездом, Леонид отправился дальше. Встречные прохожие, так же, как и те старушки на скамейке, провожали его внимательными и любопытными взглядами. А ребятишки так просто сворачивали шеи, глядя на незнакомца, в котором чуялось что-то свое, но больше — город­ское и непонятное.

А вот и старая двухэтажная школа, осененная стройными тенями сказочно красивых берез и высоких лип, которых в деревне было предостаточно, потому-то и называлась она — Липная Горка. Давным-давно сюда на учебу из соседнего Марково вместе с дружной компанией ребят ходили за руку неразлучные с детства Витек и Лидушка. А теперь они там, на зеленом пригорке за школой, в небольшой сосновой рощице, где ра­скинулось древнее кладбище. Леонид остановился, чтобы нарвать два небольших букета из первых весенних цветов. Пока рвал, жадно глотал этот несказанный воздух, пропитанный пыльцой и свежестью молодой травы, испарениями влажной земли и густым запахом древесных смол. И ему представлялось, что так же безудержно, как и он сейчас, этим вечным, свободным рус­ским ветром дышали первые жители ветхой деревни.

* * *

— Ну, Леонид! Мы уж думали, что совсем не придешь! Ты где был-то, в Маркове, что ли? — возмущалась Валентина, когда брат юбиляра зашел в кухню выпить стакан воды.

— Да так, гулял…

— Вот те на! У нас сметаны в салат не хватает, а он гулял! Попросили — так сделай, будь добр! Нет, видишь ли, гулял! Странный какой-то у тебя мужик, Оленька!

— А он у нас, Валя, пока диссертацию по творчеству Шукшина писал, сам в чудика превратился. Да если б хоть еще защитил, э-эх!.. — Ольга, конечно, произнесла эти слова не для Валентины.

— Я, милая, превратился в него гораздо раньше, потому и взялся за Шукшина, — хмуро ответил Леонид.

Женщины, махнув рукой, вернулись к кухонным заботам.

— Ленька! Выйди на пару слов, если не трудно! — окликнул Леонида Геннадий, куривший на лавочке во дворе. Николая все еще не было. Недавно он позвонил, сказал, что будет часам к девяти, а пока можно начинать без него, что и сделал именинник. Побле­скивая хмельными глазами, кряхтя, он отважился начать разговор, ради которого и вызвал брата.

— Знаешь, Леонид, что я подумал… — Геннадий, отвыкший вести откровенные беседы, тяжело замолчал.

— И что же ты, Геннадий, подумал? — Леонид пока не подозревал, что брат, давно чужой и далекий, собирается вести с ним откровенную беседу.

— Я, знаешь, сегодня хочу сказать Николаю, что собираюсь уволиться. Он и сам справится, а я вот не могу больше! Устал!

— У тебя, может, со здоровьем нелады, брат?

— Да нет, Леня! Здоров, как вол, ты же видишь!

— Тогда почему? Платит мало, что ли?

— Ты, Леонид, во мне хоть когда-нибудь видел человека, которого не только бабло интересует? — с досадой произнес Геннадий.

— Видел, Гена. Но за последние лет двадцать ты мне для этого не много поводов давал.

Геннадий промолчал и опустил голову. Снова закурил и через минуту продолжил:

— Я же, Ленька, по этому лесу босым мальчонкой бегал, как по дому родному, со зверьем чуть ли не целовался! А теперь что делаю? Дом-то этот своей рукой разрушаю! Ты слыхал, волки-то липногор­ским нашим покоя не дают! У деда Гриши вон какого пса сожрали! Сам как волк был! А тут зимой приедешь на выходные — под окнами воют, чуть ли не в форточку заглядывают! Я даже пристрелил одного как-то, сверкал тут глазищами на дворе! И что получается, я их сюда своей деятельностью и загоняю?!

— Ох, Генка! Проспишься да снова за пилу завтра возьмешься! Семью-то кормить надо! У тебя же младшенькая на год моей Варьки старше. Поднимать нужно, а что ты еще умеешь, рыцарь на час! Про лес он вспомнил! Как вспомнил, так и забудешь, знаю я такие покаяния! Валька тебя прижмет, так всю Россию скандинавам продашь вместе с этим лесом!

— Валя, конечно, мне этого просто так не спустит! Да и черт с ней. Я, брат, сам не заметил, как стал по ее указке жить, только чтобы все ровно было да гладко!.. Она же на Николая молится, он для нее — как святой: богатый, серьезный, надежный. На задних лапках перед ним ходит. А я так, плохая копия… Не понимаешь ты меня, Леонид, я от чистого сердца, между прочим, решил.

— Ну, решил, так поступай, как знаешь! Может, что и получится…

И вот совсем близко послышался рокот автомобиля: на глянцево-изумрудном джипе подъезжал к воротам нового дома Николай со своей семьей. Валентина и Ольга, вскрикнув от радости, ­скинули фартуки и вместе с детьми выбежали встречать дорогого гостя.

———————————

Виктория Александровна Синюк родилась в Мин­ске. Окончила с отличием филологиче­ский факультет Белорус­ского государственного университета (специальность «рус­ская филология»), защитила магистер­скую диссертацию по теме «Творчество Станислава Куняева как феномен почвенничества» (магистр филологиче­ских наук). В настоящее время — аспирантка кафедры теории литературы БГУ. Работает учителем рус­ского языка и литературы в гимназии № 9 г. Минска.