Осмысленность периода нравственного полураспада

Вот ведь какая штука: при всей разбросанности самосознания и мировосприятия человек не может не быть реалистом. Иначе как найти в себе силы жить (даже находясь под пагубным влиянием воинствующего атеизма) перед неизбежностью апокалипсиса? Зачем жить?

Возможно, это достаточно вольная, философская формулировка той картины Мира, что возникла в итоге поездки Антона Павловича Чехова на остров Сахалин. Вольная — с точки зрения чеховских современников, неполно оценивших гражданский подвиг писателя, результатом которого стал его труд «Остров Сахалин». А вот с нынешней точки зрения — это формулировка невольная, стихийная, словно сама собой всплывающая на поверхности мутных вод времени.

Вольно или невольно — не имеет решающего значения; значение имеет то, что этот вопрос явственно тяготеет от риторического к сакраментальному: зачем жить?

В ненаучном факте признания неизбежности апокалипсиса — истинная (она же первая и последняя) задача футурологии, изначальный замысел ее существования. И этот тезис можно было бы выдать всего лишь за трактовку и не больше, не надели Эдуард Веркин молодую и привлекательную девушку по имени Сирень — героиню своего романа «Остров Сахалин»1 — даже в наше время экзотиче­ской (а в чем-то и эпической) профессией футуролога.

Отсюда вытекает закономерный, хоть и преждевременный, вопрос: «А причем здесь футурология?»

Возможно, футурология — это способ внятного ответа на другой вопрос: «А какой смысл в цивилизации?» Нашей с вами цивилизации, которую творит человечество и которая, в свою очередь, сама творит человечество («Отче! прости им, ибо не ведают, что творят»). Никакого смысла нет ни в эволюции, ни в революции, ни в прогрессе, ни в регрессе, если цивилизация (целиком и полностью) смертна. Да еще и внезапно смертна.

А что, если (предположим) быть реалистом и означает: жить перед неизбежностью апокалипсиса? И не просто жить, а — ЖИТЬ!

Возможно, что именно это ЖИТЬ и объединяет А.П. Чехова и Э. Веркина, описавших пред — (Чехов) и пост — (Веркин) апокалипсис острова Сахалин. Подразумевая, очевидно, нечто большее, судьбоносное для человечества.

А что еще может объединять (кроме названия и объекта описания) эти два текста, написанные с разницей в сто двадцать пять лет? Что? Нет, это не приглашение к игре, где нужно найти десять различий на двух похожих картинках, тем более что картинки Сахалина у Чехова и Веркина — разные. Но суть вопроса, его сложность — скорее, не в разности картинок. Сложность заключается в том — вернее, сложность возникает у тех, кто хотя бы одну из книг не читал. А таких, кажется мне, большинство.

Итак, один «Остров Сахалин» (чеховский, вызвавший неоднозначную реакцию у современников, имевший определенные трудности с публикацией) — подчеркнуто документальный, порой даже натуралистический. А другой (веркинский, достаточно обласканный шорт-листами престижных премий) — нарочито неправдоподобный, запредельно вымышленный, причем неправдоподобный не в силу авторской буйной фантазии (неизбежной, раз уж автор взялся за фантастический роман), а с точки зрения законов физики (и других наук), доступных пониманию простого человека.

В чем сам Веркин и признается, хотя бы по поводу бушующего в его тексте мобильного бешенства: «…Вопреки всем законам биологии, физиологии, вирусологии, физики, химии, вопреки всем законам природы. МОБа не может быть, но он есть».

Мира Веркина не существует, как не существует и МОБа Веркина… Только вот намек на МОБ слишком прозрачный, и, может, МОБ — это уже реальность наших дней? Или почти реальность?

А может быть, объединяющее начало этих двух текстов где-то за рамками текста, в самой жизни? В нашем настоящем? В настоящем без будущего?

«За райскими вратами красные волки давно разорвали последнего единорога…» — такую вот подсказку дает Веркин. Эпиграф — всегда подсказка читателю. То место, что раньше обозначалось грядущим для человечества раем, теперь представляется уж сильно смахивающим на ад.

И от констатации Чехова (напоминающей лоскутное одеяло из-за миксования подлинных документов и чистой статистики с вполне себе художественными фрагментами), и от моделирования Веркина (порой непоследовательного, с разрывами внутренней логики повествования, что парадоксально усиливает рисуемую им картину Мира) возникает ощущение, что жизнь — да впрочем, даже и не жизнь, а просто присутствие человека в сущем мире — ничтожно по сравнению с замыслом (а ведь такового не может не быть!) его существования и предназначения.

А человек в своей ничтожности, сам того не ведая, ходит по краю конца света — в прямом и переносном смысле.

Вот свидетельство о том самого А.П. Чехова: «…теряясь в собственных извилинах, исчезает во мгле берег, уходящий в неведомый север. Кажется, что тут конец света и что дальше уже некуда плыть». И далее: «Половина домов покинута своими хозяевами, полуразрушена, и темные окна без рам глядят на вас, как глазные впадины черепа. Обыватели ведут сонную, пьяную жизнь и вообще живут впроголодь, чем бог послал…»

«Бог послал», — в данном контексте у Чехова с маленькой буквы, что означает: получено не правильно и не праведно. В таком же ключе объясняет Антон Павлович, ведя некое подобие переписи островного населения, и огромное количество Богдановых на Сахалине: Богом данный (посланный), что в «переводе» с сахалинского обозначает — незаконнорожденный.

Читая Чехова, определенно приходишь к выводу: Сахалин конца XIX — начала XX века есть мир, живущий по своим особенным законам. По законам полураспада всех законов. Основная беда (изюминка, вычурность, анафема, неизбежность) Сахалина — бездуховность. Потому-то для Чехова естественна мысль о том, что необходимо привнести на остров культуру, милосердие, справедливость. Что крайне важно создать среду, где возможно отбытие наказания без потери человеческого достоинства. Более того — человека, искупающего свою вину наказанием, не должна заводить в тупик безнадежная данность: «что бы ты ни делал, все равно тебя ждет ад». И при этом давать ему ощутить ад еще при жизни теми условиями, в которых он живет. Раскаявшийся законоотступник должен иметь возможность реализовать свое раскаяние, что позволит ему стремиться к духовному искуплению. Ведь именно духовное искупление дает пусть не гарантированный, но единственный шанс на исправление.

И объясняется чеховский гуманизм довольно просто — профессией (хороший доктор, ставший выдающимся писателем-беллетристом). Но и Веркин ранее, до романа «Остров Сахалин», — детский писатель (а прежде — школьный учитель); потому — гуманист тоже. Оба, говоря современным языком, бюджетники (читай — бессеребренники), т.е. из тех, кто материальным благам априори предпочитает пищу духовную. И следует в очередной раз признать, что «при царском режиме» с духовностью врачей дело обстояло ничуть не хуже, чем в наше время с духовностью учителей (приходится сравнивать, раз уж авторы оказались на разных чашах весов).

По жанру тексты Чехова и Веркина схожи — вернее, схожи они по невыдержанности жанра. Казалось бы, обзови «Остров Сахалин» Чехова по-современному — нон-фикшн, — и все объяснится само собой. Однако повествование скачет в диапазоне от простой инвентарной описи до фрагментов художественной прозы. Чехова порой так и подмывает (чувствуется почти во всем тексте) сорваться в художественность и дать картину Мира, наполненную красками, эмоциями, такую, как в его пьесе «Дядя Ваня» (пьеса еще не написана, но будет написана вскоре и наверняка в тот сахалинский период уже обдумывается), где любовь — последняя зацепка за жизнь, когда весь мир летит в тартарары. У Веркина, кстати, похоже, но с единственной разницей: у него любовь — та же зацепка за жизнь, только мир уже улетел в тартарары.

Но аскетизм фактуры требует от Чехова аскетизма и в выразительных средствах.

Взгляд Чехова на Сахалин — честный, индивидуальный, отраженный в каждом его жителе. В его диагнозе — не «общая температура по больнице».

Вот что Чехов сообщает своему издателю Суворину: «Я долго писал и долго чувствовал, что иду не по той дороге, пока наконец не уловил фальши. Фальшь была именно в том, что я как будто кого-то хочу своим «Сахалином» научить… Но как только я стал изображать, каким чудаком я чувствовал себя на Сахалине и какие там свиньи, то мне стало легко и работа моя закипела…»

Чеховский Сахалин — земля дикая, неприрученная и оттого противящаяся бытованию человека в ее пределах. У Веркина Сахалин — земля покоренная, даже низведенная в ранг ничтожества, но не менее, чем чеховская, противящаяся даже самому факту существования человека.

Ощутима и беспомощность Чехова перед Сахалином… Да, наверное, беспомощность, и не оттого, что неприрученная земля отторгает человека, а оттого, что и сам человек отторгает землю. Человек на Сахалине — что дерево без корней, не прирастает: «…чувствуется отсутствие чего-то важного; нет деда и бабки, нет старых образов и дедовской мебели, стало быть, хозяйству недостает прошлого, традиций. Нет красного угла, или он очень беден и тускл, без лампады и без украшений, — нет обычаев; обстановка носит случайный характер, и похоже, как будто семья живет не у себя дома, а на квартире, или будто она только что приехала и еще не успела освоиться; нет кошки, по зимним вечерам не бывает слышно сверчка… а главное, нет родины».

И беспомощность Чехова перед Сахалином допускает пришествие на Сахалин Веркина в попытке «уничтожить» Сахалин, «стереть» его с лица земли. Но Сахалин выжил, и от свершившегося в романе у Веркина апокалипсиса Третьей мировой войны пострадал меньше, чем другие территории Земли.

Невозможно, по причине воздействия определенных (не научно определенных — небесных) сил, потопить ковчег Ноя. Так гласит древнее знание. Но возможно то, что новый Ной не будет явлен. Так гласит знание современное. И это — напоминание о заданном вопросе «зачем жить?»: как мы уже знаем, вопросе все менее риторическом и все более сакраментальном.

При сопоставлении текстов приходится наслаивать одно время на другое. Будущее Чехова — это настоящее Веркина. А что такое настоящее Веркина? Это трагедия будущего. Все бы ничего. Путано, заумно — и ладно. Но мы-то, современники Веркина, в этой неприятной конфигурации находимся. Мы как раз между настоящим Чехова (которого уже нет) и настоящим Веркина (которого еще нет). И беда нам, если мы подобрались к настоящему Веркина совсем близко. Ведь настоящее — залог будущего.

Вот и Сирень — футуролог из Веркинского будущего — предостерегает нас нынешних: «Будущее, чтобы состояться, должно отрицать прошлое. То есть настоящее для нас. И задача практикующего футуролога — определить векторы вторжения грядущего, противостоять им и направлять в нужную сторону».

А там, в будущем, если верить Веркину (а почему бы и нет?), с большой долей вероятности — мир постапокалипсиса. Мир после атомной войны, мир без добра и зла, мир нейтральной (нулевой) нравственности с фатальной невозможностью на возрождение. Способный только к перерождению.

Ничего (или никого) не напоминает? По аналогии с неразборчивостью и непродуманностью избираемых средств.

Впрочем, все события и персонажи вымышлены, любые совпадения случайны!

Прогресс человечества не всегда тождествен развитию. Токсично, если человек и природа находятся в гуманитарном контрасте. При таком противостоянии все, что входит в сферу деятельности человека в контексте окружающей среды, не превращается в золото, как у Мидаса, и даже не сохраняет свой первоначальный вид. То, чего касается человек, гибнет или калечится. Впрочем, гибнет в любом случае, так как калеченное человек пытается лечить присущими ему радикальными методами. Призыв второстепенного персонажа романа Веркина, но на деле — персонажа идеологически ключевого, поэта-журналиста Сиро Синкая («Сахалин должен быть санирован!.. Посредством применения атомного огня и химических боеприпасов»), звучит в целом как парафраз известной риторической аксиомы «Карфаген должен быть разрушен».

Умение строить дома выше ста этажей и совершенствовать двигатель внутреннего сгорания не гарантирует духовный рост личности. И чем большее предпочтение цивилизация отдает совершенствованию двигателя внутреннего сгорания, тем больше происходит внутреннее духовное выгорание личности. А когда человек теряет то, что принято отождествлять с ним, называя человеческими ценностями, — он вновь встает на четвереньки.

В Мире Веркина есть тому пример: «движение ползунов», поражающее общество будущего (или уже настоящего) в геометрической прогрессии, как средневековая чума, — несмотря на то, что «…выяснилось, что ползание не только врачует позвоночник, нормализует перистальтику и артериальное давление, но и значительно снижает интеллектуальные возможности. Говоря проще, опускаясь на четвереньки, люди начинают неотвратимо тупеть, пусть и не все, но многие. Результаты исследования пытались засекретить, но скрыть истину не удалось».

А вершина цивилизационной прагматичности на Сахалине будущего (Веркина) — мертвецы: как мыло для гигиенических нужд (судя по материалам Нюрнбергского процесса, такой низости человечество уже достигало) и как топливо (а вот это новое открытие в черной изнанке человеческой души) для тепловых электростанций. И в силу того, что в представленном читателю Мире постапокалипсиса люди мрут как мухи — от голода, холода, радиации и в совокупности от болезней, вызванных всем вышеуказанным, — недостатка в таком мыле и в таком топливе не предвидится.

«Мертвецами топить выгодно и экологично: во-первых, они горят в полтора раза дольше угля при равном количестве выделяемых калорий, во-вторых, при горении не выделяется радиоактивных веществ, которые накопились в выросших после Войны деревьях… Опять же, эта перспективная технология позволяет утилизировать мертвецов, которых в противном случае попросту некуда было бы девать».

Этот Сахалин постапокалиптического будущего — с радиоактивной водой, непригодной для питья, с небом без птиц, с националистической бесчеловечной человеческой иерархией, с котельными, где «мертвецы были лишены индивидуальности и напоминали скорее бревна. Одинакового размера, одинаковой толщины, черные, похожие на топливные брикеты…», с народной забавой под названием «мордование негра»… Этот Сахалин страшен и мерзок, но к страху и мерзости человек приспосабливается, вот разве что к мобильному бешенству приспособиться не может — МОБ превращает людей в зомби. И пока Сахалин остров — на нем можно спастись, а как только он станет полуостровом (каковым он во времена оные считался и Лаперузом и Крузенштерном) и соединится с материком — спасение будет невозможно!

Умение Сахалина быть островом дает право на альтернативную историю. По крайней мере, такое «фантдопущение» рассматривал Василий Аксенов для Крыма.

Выходит, что Сахалин со всей его мерзостью — еще и последний оплот, призрачный шанс на спасение?

Нет. Именно оттого, что шанс этот призрачный во всем. Трагикомизм ситуации в том, что в антиутопической реальности Веркина грань между человеком и зомби ничтожно мала — они население одного Мира. И человеческая индивидуальность у живых практически равняется нулю — так же, как и у мертвых. Да и может ли иметь сколько-нибудь реальные перспективы для существования общество, где для жизнедеятельности одних требуется умерщвление других, поставленное на поток?

А шанс на возрождение? Могут ли остатки тех, кто собственно и довел Мир до краха, «новый мир» построить?

Эдуард Веркин в своем фантастическом романе «Остров Сахалин» с фантастической убежденностью утверждает обратное:

«Мир одряхлел, с него слезла кожа… Кровь, живая и веселая, превратилась в закисшую брагу… Знаете, Сирень, последние предвоенные годы были ужасны, и многие это понимали. Все разваливалось. Деревья замедляли рост, земля не давала всходов. Люди теряли веру. В себя, в Бога, в смысл и предназначение. Я видел, как исчезали и осмеивались герои, как мир заполнялся трусами, ворьем и тараканами. Мир заплесневел, и ему требовалось очищение. Пройдет немного лет, и люди поставят золотой памятник Оппенгеймеру, давшему человечеству меч!»

Это говорит Чек (Человек) Веркина — его еще один второстепенный, но, опять же, идеологически ключевой персонаж! Человечество, лишенное веры «в себя, в Бога, в смысл и предназначение», тем самым не освобождается от апокалиптического жеста Господа Бога. Только винить в случившемся будет некого, кроме самих себя. Человечество, шагнув за грань саморазрушения, пройдет точку невозврата. И тогда, в противовес чеховскому и веркинскому ЖИТЬ, в силу вступит закон НЕ ЖИТЬ.

А может, точку невозврата обозначил еще Чехов, на том Сахалине 1890 года. Помните: «…чувствуется отсутствие чего-то важного; нет деда и бабки, нет старых образов и дедовской мебели, стало быть, хозяйству недостает прошлого, традиций. Нет красного угла, или он очень беден и тускл, без лампады и без украшений, — нет обычаев»?

Сахалин — образ конца света, где конец света — отнюдь не игра слов, а реальность. У Чехова — геополитическая, у Веркина — апокалиптическая.

Полураспад (Сахалин Чехова) предполагает возможность изменить все радикально. Полный распад (Сахалин Веркина) — необратим, за ним апокалипсис — «и дальше тишина»! После апокалипсиса Мир — это Ад. Во всей его красе. Прошли времена утопий, когда Мир будущего представляли Раем. Пришли времена адовых антиутопий.

Тем, кто не видит такой возможности развития событий, напомню: 6 и 9 августа 1945 года состоялась атомная бомбардировка Вооруженными силами США японских городов Хиросима и Нагасаки. Вторая мировая война закончилась не точкой, а многоточием. И не сбросить со счетов тот факт, что 6 и 9 числа каждого месяца на Сахалине Веркина — это дни «мордования негра», причем не важно, черный это «негр» или белый, главное, что «американский».

Никакой связи не… Ах да — любые совпадения случайны!

Возможно, что Антон Павлович Чехов, как практикующий врач, прописывая соотечественникам и современникам свой «Остров Сахалин», рассчитывал на его неотвратимое действие, словно это внушительная доза слабительного.

Похоже, и Эдуард Веркин оценил нравственно-терапевтический посыл классика и пошел тем же путем.

В качестве лирического отступления скажу: к сожалению, этот, может, и самочинный, но весьма эффективный прием «со слабительным» некоторые современные отечественные либералы приняли за антигосударственный выпад, трактуя роман Веркина как социально-политическую протестную акцию. Господа соврамши… Кстати, и в отношении Чехова случались «господа соврамши» — из тех, кто утверждал, что книга Чехова о Сахалине вызывала ненависть к самодержавному строю.

Возвращаясь к книгам, отметим: весь основной пафос и у Чехова, и у Веркина — гуманистический. Это добрые книги добрых людей.

Но на этом возможности книги заканчиваются. А возможности людей только начинаются!

«Ни одна великая книга не спасла ни одну великую страну. Это банально, но это правда…» — так заявляет Веркин устами одного из своих персонажей.

И сам же, уже собственными устами… не то чтобы возражает, скорее, выражает определенную надежду: «Раньше я думал, что не спасла. Но, похоже, что один пример все-таки есть. Конечно, не книга, а литература, скорее. Поколение, выросшее на Гайдаре…»

И у Чехова, и у Веркина ЖИЗНЬ — это то, что происходит здесь и сейчас.

В эту исходную точку — «здесь и сейчас», — совершив диалектический виток, возвращается даже самая строгая, самая придирчивая футурология. И от того, что мы вкладываем в ЖИЗНЬ здесь и сейчас, зависит, связываем ли мы антиутопическую НЕ ЖИЗНЬ Веркина с реальным будущим — или спокойно отводим ей место на полке в ряду с остальной беллетристикой.

«У нас (у человечества) есть выбор», — говорит (подразумевает) Чехов: мы не можем не оставаться людьми.

«У нас (у человечества) есть выбор», — вторит Чехову (кодирует смыслы) Веркин: у нас есть выбор, и мы еще можем остаться людьми.

Это расчет именно на те человеческие возможности, что начинаются за текстом — в самой жизни. Собственно говоря, возможность выбора — выбора между добром и злом — и есть то, что дает силы жить (даже находясь под пагубным влиянием воинствующего атеизма) перед неизбежностью апокалипсиса!

Хотя бы потому, что выбор между добром и злом делает жизнь человека более осмысленной, а апокалипсис — менее неизбежным. Разумеется, если выбор верный.

1 Веркин Э.Н. Остров Сахалин. Роман. — М.: ЭКСМО, 2018.

Валерий Павлович Копнинов родился в 1963 году в городе Барнауле. Окончил Алтайский государственный институт культуры и Российскую академию театрального искусства (ГИТИС). Работает режиссером телевидения. Публиковался в журналах «Север», «Сибирские огни», «Огни Кузбасса», «Бийский вестник» и др. изданиях. Автор сборника рассказов «Сукины дети» и романа «Двенадцать затмений Луны». Лауреат литературной премии «Серебряный витязь». Член Союза писателей России. Член Союза театральных деятелей РФ. Живет в Барнауле.