Запрудское

ДЕРЕВНЯ

 

Дома в Запрудском стояли так близ­ко, что пауки опутывали пространство между ними единой паутиной и ползали с одной крыши на другую прямо над головами прохожих. Бывало, ляжешь летом ночью смотреть на звезды, а пауки так и мелькают в небе, переползая от одного созвездия к другому. Запрудским женщинам по нескольку раз в неделю приходилось брать в руки вилы и убирать паутину над грядками лука или петрушки, чтобы она не создавала тени. А местами паутина была такой плотной, что под ней можно было стоять в дождь и не мокнуть.

Если пройтись по деревенской улице, можно заметить, что дома похожи друг на друга, как семечки одного яблока. Это потом уже, спустя много-много лет, их будут строить из камня и досок, покрывать крыши железом и шифером, и они уже не будут казаться одинаковыми. А сейчас почти все дома построены из самана — глины, смешанной с соломой, — побелены жиденьким раствором известки и напоминают севшие на мель корабли. А зимой, когда метель может мести по три дня кряду, они похожи на заметенные снегом буханки хлеба, разбросанные каким-то неведомым великаном по полю.

Со всех сторон деревня окружена степью и бесчисленным множеством полей, таких больших, что не всякая птица перелетит их без передышки. Когда приходит пора пропалывать свеклу, деревенские бабы уходят из дому на неделю и живут в поле, засыпая прямо на грядке, там, где их застанет ночь. В такие дни деревня становится сама не своя. Дети без присмотра матерей бегают с утра до ночи голыми, питаются лишь клеем с вишневых деревьев и козьим молоком, и взрослеют быстрее обычного. Вся домашняя скотина — от кур до свиней — либо обжирается, накормленная небережливой мужской рукой, либо сохнет от голода, когда мужики засыпают, забыв дать им корм. Внутреннее убранство домов преображается в это время удивительно: все вещи от ножей до калош вдруг начинают жить своей жизнью, самостоятельно передвигаясь с места на место, создавая тем самым невообразимый беспорядок. Старики и старухи с утра до ночи крестятся, глядя на безумствующую деревню, и до боли в языке повторяют, что во времена их молодости такого не было. Даже сама природа, кажется, странно волнуется, чувствуя незаполненные женщинами места, и выкидывает разные фокусы вроде восходящего с запада солнца или теплого, как парное молоко, дождя. Но самое большое влияние эти дни оказывают на мужчин. Без присмотра жен мужья пьют, дерутся и вытворяют самые невероятные поступки.

Однажды, дурея от жары, безделья и долгого отсутствия жены, Колька Морданов взял лопату и стал рыть яму посреди плотины на Обросиновом пруду. Через час к нему присоединился проезжавший мимо Витька Кондусов по прозвищу Еся. Работали молча, изредка утирая лицо краем рубахи, и без того уже мокрой от пота. Вдвоем они быстро проломили плотину. Вода хлынула на луг, окружая пасущихся на нем коров. Пока Колька с Есей перегоняли коров на безопасное расстояние, подошли другие мужики.

— Вот что наделали, сволочи! — удивленно закричал кто-то.

Посовещавшись, решили прокопать канаву вокруг яблоневого сада и соединить Обросинов пруд с рекой Хворостянкой. Сходили за лопатами. Кому лопаты не хватило, тот взял вилы. Петька Кулаков пригнал запряженную лошадь, чтобы перевозить глину. К вечеру следующего дня канава превратилась в небольшую речушку, соединившую два пруда. Мужики смотрели на бегущую вокруг сада воду, выпивали и гордились проделанной работой. Кто-то даже предложил соединить таким же каналом Обросинов пруд с Навозным прудом, но его никто не поддержал. Когда женщины вернулись со свеклы, на берегу новоиспеченной речки уже гнездились гуси и зацветала мать-и-мачеха. Всем пришлось по душе такое изобретение. Только старая Бащева покачала головой и сказала мужикам: «Дурачье».

Две ближайшие деревни — Красный лог на севере и Можайское на юге — были точным подобием самого Запрудского, за исключением, пожалуй, лишь прудов. И хотя обе они были сравнительно недалеко — полдня пути пешком до каждой, — жители редко ходили туда. Все сплетни и новости приносил участковый Калатушкин — единственный в то время представитель закона на три деревни. Это был высокий, нестарый еще мужчина с копной соломенных волос на голове и усами, похожими на конскую гриву. В плечах он был широк настолько, что в некоторые дома заходил боком, не вмещаясь в дверной проем. Обычно Калатушкин ездил на велосипеде от одной деревни до другой, привнося в крестьянский быт чувство порядка и справедливости. Жители всех трех деревень очень уважали своего участкового и в знак своей признательности часто угощали его водкой или самогоном. К спиртному организм Калатушкина был расположен самым лучшим образом. Пил он помногу, хмелея только после второй бутылки, и никогда наутро не страдал. Здоровье и хорошая закалка позволяли ему обойти пять-шесть домов за раз и в каждом выпить по стакану. Под конец, когда выпитое уже просилось обратно наружу, он отказывался от закуски и занюхивал листиком мяты. Лицо его становилось румяным и довольным, и Калатушкин поворачивал назад к дому. Возвращался он в страшном шатании, держась за стебли растущей вдоль дороги полыни. Не чувствуя в себе сил обходить оставленные коровами кучи, Калатушкин звонко шлепал по ним сапогами и возвращался домой в совершенно непотребном виде.

Был лишь один случай, когда участковый напился так сильно, что не мог идти сам и его пришлось нести домой на руках.

Как-то в середине июля из города приехала комиссия: искали самогонщиков. Калатушкин лично сопровождал приезжих — двух высоких, чахоточного вида, мужчин и женщину, которую, судя по внешнему виду, в детстве кормили только редькой.

В тот день деревня напоминала курятник, в который забросили лису. Все бегали, как при пожаре, и прятали банки, бутылки и прочие емкости. Многие закапывали в огороде, предварительно сделав какую-либо понятную только им отметину, чтобы не забыть, где закопано. У Кольки Морданова огород был засажен так плотно, что негде было вилы воткнуть — обязательно на что-нибудь наткнешься. Он не один раз ругал жену за то, что та слишком усердствует при посадке, но несмотря на это упрямая женщина продолжала сажать овощи так часто, что Колька даже специально приводил друзей и те на спор плевали в его огород, стараясь попасть на землю. Но все без толку. Ни один плевок не коснулся земли на огороде Мордановых. Ботва от картошки, листья помидоров, огурцов и прочих овощей укрывали огород так плотно, что пробиться сквозь них мог только сильный ливень. Именно поэтому Колька решил прятать свои запасы и сам перегоночный аппарат в стоге сена. Морданов загнал своего сына Ваську на самый верх скирда и вилами подавал ему банки. Васька проворно закапывал их в недрах соломы, пахнущей прошлогодним летом. Отец все время повторял снизу, чтобы он был осторожен и не побил стекла. Васька бережно, словно ребенка, прижимал к груди самогон, боясь выпустить из рук. Ему не терпелось хотя бы кончиком языка попробовать, что за сокровище они закапывают в соломе. Пряча последнюю бутылку, Васька не удержался, вынул пробку, сделал несколько глотков и с криком упал со скирда. Отец выругался, поднял сына и повел промывать желудок сывороткой. Витька Комолый, прозванный так из-за того, что держал быка с обломанными рогами, закапывал банку самогона в уголь, но поскользнулся и разбил ее. Он так разозлился, что пинал уголь до тех пор, пока не сломал себе палец на ноге. Те, кто жил на берегу реки, прятали все в мешки и топили их в камышах, надежно привязав к какому-нибудь деревцу или специально вбитому колышку. Федот Захаров и его дядя Яков, которого все в деревне звали дядей Яхимом, прятали банки в мешки с мукой. Неожиданно для себя, они нашли в муке две бутылки, спрятанные еще в прошлом году. Одна из них была все еще цела. Другая оказалась пустой. Видимо, мыши выгрызли бумажную пробку и содержимое бутылки вылилось. Яхим лично обнюхал мешок и убедился в том, что часть муки провоняла самогоном. Еся решил все опустить в погреб и зарыть в свекле. Он подготовил место и стал аккуратно складывать бутылки. Из каждой Еся делал по глотку и только после этого клал под защиту свеклы. К концу, когда была спрятана последняя бутылка, Еся так напился, что не смог вылезти из погреба и заснул прямо там, на свекле. Жена долго звала его, даже пыталась разбудить, поливая сверху водой, но все было без толку. В конце концов, она повесила на погреб замок, закрыла дом и ушла в поле. Во всей деревне только Ванька Шеин не стал ничего прятать. Найдя в доме всего одну бутылку, он, не раздумывая, сел ее выпивать, резонно решив, что прятать ему нечего.

Утром того дня старый Калтон вынес самогонный аппарат в кусты смородины за домом и успел нагнать ведро, когда до него дошли слухи о бродившей по деревне проверке. Слегка захмелевший, он отмахнулся от кричавшей над ухом жены, взял ведро и отнес к колодцу.

— Пусть так и стоит, на самом виду — сказал он. — Скажем, что вода. Никто не догадается.

Жена закричала еще громче, обозвала его дураком и пьяницей. Но Калтон остался непреклонен. Он поставил ведро самогона на лавку у колодца и пошел тушить костер за кустами смородины. Жена на всякий случай прогнала всех детей на улицу, чтобы случайно не выпили из ведра.

Калатушкин и комиссия пришли к дому Калтона, когда тот уже начал дремать, пригревшись на солнце. Участковый был в хорошем подпитии: пока приезжие чиновники лазили по погребам и чуланам, он успевал пропустить стаканчик, заботливо приготовленный для него хозяином дома, на случай, если комиссия все же что-нибудь найдет и потребуется заступничество Калатушкина. Калтон как ни в чем ни бывало наблюдал за тем, как двое мужчин лазали по его курятнику, пытаясь отыскать там следы самогоноварения. Устав от безрезультатных поисков, комиссия приняла решение возвращаться.

— А это что у тебя? — спросил Калатушкин, тыча пальцем в ведро самогона. — Вода?

— Ага, — кивнул Калтон.

Участковый взял со скамейки пустую литровую банку, вытряхнул пыль, зачерпнул и стал пить. Сделав несколько жадных глотков, он остановился и стиснул зубы, чтобы не закричать. Калатушкину показалось, что через его глотку протащили куст шиповника с длинными, как цыганская игла шипами. Даже в пьяном виде он сразу понял, что перед ним целое ведро неразбавленного первача. Жена Калтона ойкнула и убежала в дом, зажав рот подолом. Калтон угрюмо посмотрел ей вслед, а затем снова повернулся к Калатушкину. Участковый, хоть и был выпивши, сразу сообразил, чем дело пахнет, и действовал без промедлений.

— Что ж ты, нищеброд, ведро не помоешь? — закричал он, грозя Калтону кулаком. — Вода вся насквозь провоняла! Небось, куры пьют из ведра?!

— Куры, — повинился Калтон.

— Смотри у меня! — сказал Калатушкин, выливая недопитую банку назад в ведро.

— Пойдемте ко мне, я вас компотом из вишен напою, — сказал он членам комиссии.

Участковый сделал несколько нетвердых шагов, зашатался и сел на землю. Мужчины из комиссии кинулись к нему. Калатушкин крикнул им что-то неразборчиво-веселое, пожал одному из них руку, закрыл глаза и упал на траву. Калтон благодарно смотрел на раскинувшегося у него во дворе участкового, который ценой собственного здоровья сохранил его тайну. Вместе с мужчинами из комиссии Калтон занес Калатушкина к себе в дом, уложил на кровать и накрыл простыней, чтобы мухи не беспокоили. Позже Калатушкин объяснял всем, что это был солнечный удар.

Вечером того же дня, сразу после отъезда комиссии, вся деревня доставала спрятанное, пила и пела песни. Бабы сидели на лавках перед домом, румяные и наряженные, и громко лузгали семечки, а мужики стояли рядом и что есть силы скалили зубы безо всякого повода. Колька Морданов с гармонью наперевес ходил вдоль улицы, горланя что-то задорное. Когда бабы просили его сыграть плясовую, Колька весело гыкал, начинал дрыгать ногами и затем уже подыгрывать в такт собственным движениям. Бабы бросали семечки и тоже начинали плясать. Дети не спали, бегали по деревне и кидали в пьяных мужиков засохшим навозом. Получалось смешно и весело. Еся, очнувшись от будоражившего деревню веселья, долго стучал в запертую дверь погреба, звал жену, матерился и просил его выпустить. Измучившись от голода, он начал грызть свеклу, сплевывая жесткую шкурку и налипшие на нее комья земли под ноги. Проходившие мимо мужики услышали его крики и, не найдя ключа, выломали дверь вместе с петлями. Еся долго обнимал каждого из них, а затем, схватив черенок от лопаты, хотел было идти искать жену и поквитаться с ней за то, что закрыла в погребе. Насилу его остановили.

 

ТИХИЙ ВЕЧЕР

 

В семье Калтона было девять детей. После рождения Витьки, самого младшего, Полина, жена Калтона, целый месяц спала в хлеву, боясь подпускать к себе мужа и снова забеременеть. Она так пропахла коровьими отходами, что когда, наконец, вернулась ночевать в дом, дети заплакали от резкого запаха, а мухи стали дохнуть прямо в полете. Стулья, пол, кровати — все было усеяно дохлыми мухами, как семечками подсолнечника. Дети собирали их на счет, кто больше. Полина металась от одного к другому, отбирая сжатых в кулачках насекомых, все еще не понимая, что она сама является причиной творящегося в их доме безобразия. Запах, исходивший от ее тела, был поистине устрашающим. Даже сам Калтон закашлялся, когда жена разделась и легла рядом с ним. Всю ночь ему мерещилось, что его душит Сашка Последов — деревенский пастух, известный тем, что он моется только два раза в году: на Ильин день и под Рождество, в проруби. Измучившись, он растолкал жену и велел ей идти мыться. Полина целый час лежала в отваре ромашки и зверобоя, чтобы отмыть неприятный запах от своего тела. На следующий вечер, перед тем как лечь спать, Калтон обнюхал жену с головы до ног и убедился в том, что запах коровы все еще мерещится ему. Он выругался и натер себе ноздри цветками полыни, чтобы хоть как-то заснуть. Так он делал целый месяц, пока, наконец, запах хлева не исчез. Этот случай навсегда отбил у Калтона охоту касаться жены, чему она, собственно, была только рада.

Дом у Калтоновых был небольшой, в три комнаты. Но зато это была не саманная хата, а настоящий сруб. Когда родился Витька, — последний, девятый ребенок в семье, — Калтон собственноручно разломал их старый глиняный дом и стал строить новый, деревянный. Почти два месяца Полина и дети ночевали в сарае на мешках с зерном, пока возводились стены их нового жилища, засыпая под скрип сверчков и мышиный шорох. Сам Калтон спал прямо на земле, под открытым небом, в окружении привезенных днем бревен и досок. Всякий раз ему снилось, что дом уже достроен, и, просыпаясь утром, он всегда огорчался, что это был только сон. Озлобившись, он хватал топор и яростно рубил какой-нибудь подвернувшийся под руку чурбан. Вечером приходили мужики и помогали строить. Все работали весело, бескорыстно, от всей души, как будто строили для себя. Ближе к ночи, когда уже вытянутой руки было не увидать, работы прекращались, и все расходились по своим домам. Калтон не прекращал работы до тех пор, пока не уходил последний из помогавших мужиков. Несколько раз он даже случайно бил себе по руке обухом топора, когда кто-то задерживался дольше обычного, и вся стройка окончательно тонула в кромешной тьме летней ночи. Когда же, наконец, все расходились, Калтон бросал работу, ложился на землю и засыпал прямо посреди строительного мусора. И ему опять снилось, что дом уже построен.

Как-то в полдень Калтон присел отдохнуть. Полина принесла ему кружку холодного кваса и хлеб с горчицей. Сбежались дети и стали бегать вокруг отца. Они визжали, кидали друг в друга землей, дрались и кричали. Калтон не спеша жевал черствый хлеб, остро пахнущий горчицей, и угощал им детей. Старшие, Иван и Дарья, попробовав горчицы, только скривились в лице. А Сашка, Клавка и годовалая Райка заплакали и принялись жевать траву, чтобы перебить горечь. Полина стала кричать на мужа, а тот лишь смеялся.

У калитки остановилась какая-то горбатая старуха. Она подошла ближе и стала внимательно осматривать строящийся дом. Дети сразу притихли и спрятались за матерью. Старуха молча смотрела на дом и шевелила носом, будто принюхиваясь к чему-то. Ее поношенное грязное платье и платок были усеяны мухами, которые не улетали даже, когда она крутила головой. Это была старая Хрупалка, чья дурная слава была известна на все три деревни.

Калтон отставил квас и заматерился, прогоняя ведьму от дома.

— Болеть будут в этом доме, — сказала Хрупалка, будто и не слыша брани Калтона. — Положи в угол кольцо, чтобы болезни не подступали. Пока лежать будет — не заболеете.

Сказав это, старуха ушла. Калтон посмотрел ей вслед, а затем пошел разбирать фундамент в одном из углов. Дождавшись ночи, он тайком, чтобы никто из соседей не видел, спрятал в одной из угловых подпорок серебряное кольцо жены.

Как-то в полдень Калтон забивал щели в стенах. Он смешивал глину с соломой и тщательно затыкал пустоты между бревнами. К нему подошел Федор Беженцев. Поздоровались. Федор присел на чурбан и закурил, а Калтон продолжил работу. Он знал, что Федор, как только докурит, снова начнет вспоминать свое прошлое и тихо плакать.

На самом деле фамилия у Федора была совсем другая. И жил он в Запрудском только второй год, переехав откуда-то издалека. Себя и свою семью Федор называл беженцами, никому не объясняя смысла этого слова. Да никто и не интересовался. Так их в деревне и стали звать: Беженцевы. Семья у них была небольшая: сам Федор, его жена Фекла, трое ребятишек и старая рябая бабка Таня — мать Феклы. Дом их стоял как раз между домом Кулаковых и Последовых, рядом с яблоневым садом.

Федор был известен всем своей привычкой плакать. Здоровый мужик, с огромными сливового цвета усами и головой размером с ведро, плачущий, как младенец — это было слишком непривычным для деревни, чтобы этого не заметить. Обычно он приходил к кому-то в гости и начинал вспоминать свою жизнь до приезда в Запрудское. Переезд он считал вынужденным злом, никому, однако, толком так и не объяснив его причины. Он вспоминал улицу, на которой он рос, вспоминал соседей и знакомых, вспоминал собак, бегавших во дворе, вспоминал деревья, камни, дорогу и небо. И сам того не замечая, плакал. Федор плакал тихо, про себя, никому в сущности не мешая. Но все, кто был рядом, чувствовали эту судорогу в его груди, эту беду, которую он все пытался выплакать и не мог.

Калтон заделал очередную щель и покосился на Федора. Тот дымил папиросой, украдкой смахивая слезы. Прибежали дети Калтона и начали прыгать вокруг отца. Он ругался, прогоняя их в дом, но те лишь громче смеялись. Федор угрюмо смотрел на них, думая о чем-то своем.

— Полька! — сердито закричал Калтон жене. — Забери детей, пока я их не зашиб!

— А слыхал, что говорят? — вдруг сказал Федор. — Скоро, говорят, детей в банках начнут выращивать.

— Как это? — не понял Калтон.

— Как-как. Обыкновенно. Как рассаду.

— Галиматья какая-то!

— Никакой галиматьи. Наука!

— А бабы тогда на что?!

— Найдется и им дело, — пообещал Федор, затаптывая окурок.

— Брехня! — уверенно сказал Калтон и снова принялся за работу.

— Васька Шеин в газете читал, — возразил Федор. — Там брехать не будут.

— Где ж это он газету достал?

Газеты в деревне были такой редкостью, что в них верили меньше, чем в то, что на конце радуги спрятано золото. Обычно газеты, а точнее их отдельные страницы, в Запрудское случайно заносило ветром откуда-то издалека, из города. Тогда те немногие, кто умели разбирать буквы и складывать из них слова, читали вслух всем без разбору, до тех пор, пока смысл прочитанного не становился им самим хоть немного ясен.

Помолчали.

— Я чего зашел-то, — опять заговорил Федор. — Мне бы лошадь да телегу.

— На что тебе?

— Нужник завтра собрался почистить. Вывезти бы на телеге.

— Неужто целую телегу набрали?

— Целую, не целую, а ведрами не перетаскать, — уверенно сказал Федор.

Калтон стал вспоминать, нужна ли ему на завтра лошадь или нет. Могла понадобиться. А может, и нет. Он и сам толком еще не знал.

— Ладно, — решил Калтон. — Завтра с утра вывезем.

— Вот спасибо, — обрадовался Федор.

И чтобы Калтон не успел передумать, он быстро встал и ушел, оставив его наедине с работой.

Вечером Калтон сидел с семьей и ужинал. Полина наварила щей с крапивой и щавелем, достала банку сметаны, порезала хлеб, налила всем по кружке парного молока. Ели прямо на улице, под открытым небом. Калтон с Иваном вынесли из сарая стол и поставили его у калитки — остальной двор был занят стройкой. Прохожие желали им приятного аппетита, а Калтон лишь молча кивал в ответ. Младшие дети крошили хлеб и бросали его под стол, где уже и без этого было полным-полно уток и кур. Дарья тихо разговаривала с матерью о домашних заботах. Иван с отцом ели молча.

Тихий вечер, казалось, длится целую вечность. Все дневные звуки затихали, и деревня тонула в трелях проснувшихся сверчков. На нетемном еще небе робко появились первые звезды. Прекрасная пора. Природа еще не спит, но уже и не бодрствует. Грань между вымыслом и явью, между реальностью и небылицей в этот момент настолько тонка, что местами прорывается, открывая волшебству дорогу в наш мир. Именно в такие моменты случаются чудеса.

Калтон смотрел на дорогу. Уставший, сытый и довольный, он все же не торопился ложиться. В такие вечера хочется посидеть подольше. Из сарая слышалось тихое пение — там Полина укладывала младших детей. С отцом сидел лишь Иван.

— Смотри-ка, Анылка, — сказал Иван, показывая куда-то в сумрак.

Калтон посмотрел туда, где еле виднелась какая-то маленькая согнувшаяся тень.

— Анылка, — узнал он. — Все гуляет.

По улице во тьме, словно призрак, медленно шла старуха Анылка. Она была старой настолько, что волосы, падавшие с ее головы, рассыпались в прах, не успев долететь до земли. Сморщенное, изжеванное годами лицо, тоненькие, кривые, как ветки вишен, ручки, провалившиеся куда-то вглубь черепа глаза — все в ее облике говорило о том, что смерть излишне церемонится с ней. Само время было заперто внутри этого тщедушного тельца и все падало, падало куда-то в кромешную тьму ее старости. Даже птицы облетали старуху за версту, пугаясь ее бездонного возраста. Жила Анылка в полуразвалившемся доме у пруда. Жила абсолютно одна. Говорят, что воздух в ее доме был настолько пропитан старостью, что там даже мухи не водились. Дом, в котором жила Анылка, был точным отображением ее внутреннего состояния: слишком старый, чтобы стоять, и слишком крепкий, чтобы рухнуть. Впрочем, сказать, что она жила в доме, будет не совсем правильно. Анылка ходила. Все время, с утра и до утра она была где-то, но не в своем доме. Согнувшись в три погибели и медленно переставляя крошечные, высушенные старостью ножки, Анылка истаптывала деревенские дороги, казалось, не зная усталости. Куда она шла, к кому и зачем, было совершенно непонятно. Она ходила, ходила, ходила все по тем же улицам, мимо тех же домов, которых она толком даже не видела из-за того, что была безжалостно согнута к земле давящими на нее годами. Ни дождь, ни снег, ни лютая жара — ничто, казалось, не волнует ее. Только одно было важно: дорога должна всегда продолжаться, и ее ноги должны по ней идти. У Анылки не было ни огорода, ни хозяйства, ни родных. Питалась она лишь тем, что ей давали соседи. Деревенские бабы всегда звали старуху к своему столу. Это считалось чем-то вроде хорошей приметы. Несмотря на свои годы, старуха была прекрасным собеседником и мудрым советчиком. Ее память не притупилась от прожитых лет и была остра, как вилы. Она помнила по именам каждого человека в Запрудском, включая детей. С Анылкой говорили, Анылку слушали и прислушивались к ее советам. Порой ей доверяли самые сокровенные тайны, о которых не решались сказать даже жене или мужу.

Калтон встал и подошел поближе к забору, чтобы не шуметь и не будить детей.

— Анылка, — позвал он. — Заходи в гости. Посиди со мной, поужинай.

Тень у дороги стала приближаться. Старуха, не говоря ни слова, открыла калитку, прошла мимо Калтона к столу и села с краю, как будто только за этим сюда и шла. Калтон молча сел рядом.

— Иван, принеси-ка еще молока, — велел он сыну.

Анылка тем временем взяла лежавшую на столе краюшку хлеба и стала медленно, по-стариковски, жевать ее.

— Давай я тебе щей-то налью, — предложил Калтон. — Чего всухомятку-то жевать?

Старуха отрицательно качнула головой.

— Сегодняшние, — сказал Калтон. — Полька с крапивой наварила.

— Я у Шеиных ужинала.

Голос у Анылки был смешной, тоненький. Когда она говорила, казалось, что во рту у нее жужжит залетевший туда комарик.

Иван принес молока и пошел в сарай, спать. Ему было страшно смотреть в сжеванное временем лицо Анылки, как если бы он смотрел в бездонную пропасть, в которую ему предстояло прыгнуть в будущем.

Калтон остался посидеть со старухой, поговорить.

— Скоро, видать, закончишь, — сказала Анылка, кивая на строящийся дом.

— Как Бог даст, — ответил Калтон.

— Скоро, скоро, — будто убеждая его, повторила старуха.

Помолчали. Воздух был теплый, пахнущий травой и еще чем-то непонятно сладким. Калтон вдохнул полной грудью и, сам того не ожидая, улыбнулся. Запах, что был разлит повсюду, шел не от травы, не от земли и цветов, но откуда-то из глубин времени, из самого детства. Калтон поднял голову к небу. Оно, казалось, совсем близко — на вытянутую руку от макушки. Так бы и достал до ближайшей звезды!

— Как живешь-то? — спросил он, переводя взгляд на Анылку.

— Живу, Бог милует.

— Может, помочь чего?

— Чего мне помочь?

— Ну, дело, может, какое…

— У меня теперь одно дело — пожить да помереть. Это у тебя вон дела.

Старуха говорила без злости, без жалости, вообще без эмоций. Казалось, что речь ее льется подобно тому, как Анылка ходит: естественно, без всякой на то причины, ни для чего.

— Хрупалка тут приходила… — начал Калтон и, не зная, что еще добавить, замолчал.

— Ты ее слухай. Она баба мудреная.

— Ведьма же, ясно люди говорят, — угрюмо сказал Калтон.

— С простинкой-то люди, вот и говорят. А она баба умная. Слухай ее.

Калтон пожал плечами. Умная ли Хрупалка или люди глупые — это его не касалось. Главное, чтобы его семья не болела.

— Слыхала, говорят, детей теперь будут в банках выращивать, — повторил Калтон услышанную днем новость.

— А по мне пусть хоть из яиц высиживают, лишь бы здоровыми были да работали, — невозмутимо сказала Анылка, запивая хлеб молоком.

— А бабы-то куда?

Но старуха, ничего на ответив, встала из-за стола.

— Пойду, — просто сказала она. — Спасибо за хлеб.

— Погоди, — попытался остановить ее Калтон. — Посиди еще.

Но та лишь махнула рукой.

— Поздно. Пойду.

И она ушла. Калтон постоял немного у калитки, посмотрел вслед удалявшейся скрюченной тени, а затем пошел спать. Всю ночь ему опять снилось, что дом уже построен.

 

ДОБРО ВЫКИДЫВАЮТ

 

Хорошо летом в яблоневом саду. Тихо, прохладно. Так бы и сидел здесь вечно. Облокотишься о теплый шершавый ствол яблони и смотришь, как солнце то выглянет из-за листвы, то снова в ней спрячется. Никого вокруг, ни души. Изредка пролетит какая-нибудь птица, задев крылом ветки. Проползет муравей, таща соломинку. Ветер тронет траву, будто поцелует. Бабочка встрепенется и взлетит с цветка. Хорошо! А трава-то, трава! Зеленая, сочная и мягкая, как волосы матери. Припадешь к ней, вдыхаешь ее запах, будто хочешь надышаться на всю предстоящую жизнь. И все никак не надышишься.

Федот Захаров лежал в траве, широко раскинув руки, и смотрел в спрятанное за ветками яблонь небо. Здесь, в саду, утопая в траве и цветах, он чувствовал, что жизнь проста и прекрасна, и все в ней правильно и понятно. Так бы и лежал, так бы и лежал! Рядом с ним валялся топор и, казалось, тоже наслаждался выпавшим на его долю отдыхом.

Федот, его дядя Яхим и старший сын Федота Иван заготавливали дрова на зиму. Гроза, что была в мае, поломала много яблонь. И Федот до сегодняшнего дня ждал, когда сваленные деревья немного подсохнут, и их можно будет порубить на дрова.

Послышались шаги, скрип телеги и чьи-то голоса. Это из дома возвращались Иван и дядя Яхим. Федот нехотя встал, поднял топор и, поплевав на ладони, снова принялся рубить неподатливые ветки. Дядя Яхим привязал лошадь, а Иван нарвал ей свежей травы. Рубили по очереди. Пока один рубил, другой складывал все это в телегу, а третий подтаскивал новые деревья. Затем менялись. И снова работали. И снова менялись. Перевозив несколько телег, решили пообедать. Прямо на траве разложили нехитрую снедь: вареные яйца и картошка, лук, хлеб, сало, несколько веток молодой петрушки и бутылка молока.

Каждый, кто когда-нибудь ел под открытым небом, знает, что никакие деликатесы в мире не сравнятся с простым куском хлеба, съеденным на природе, под сенью пахнущих летом деревьев. Как будто ветер и солнечные лучи снимают с пищи что-то невидимое для глаз, что-то, что прячет от нас ее истинный вкус.

Ели молча, изредка перебрасываясь короткими фразами о предстоящих делах. Иногда дядя Яхим или сам Федор вспоминали какой-нибудь случай и рассказывали. Ветра не было, но ветки яблонь все равно едва заметно вздрагивали. Казалось, что деревья устали стоять неподвижно и разминают затекшие конечности. По стежке, ведущей к Обросинову пруду, медленно шла Анылка. Все трое молча посмотрели на нее и уже через секунду забыли о ней. Прогулки этой старухи были настолько привычны, что на нее уже давно никто не обращал внимания. Где-то блеяла коза, уставшая, по-видимому, от жажды. С другой стороны сада слышались звонкие металлические удары — кто-то перебивал корову. Временами сад пронизывала трель какой-то незнакомой птицы.

Поев, Федор и дядя Яхим легли на траву и уснули, а Иван пошел прогуляться. Спустившись к ручью, которым не так давно запрудские мужики соединили Обросинов пруд с Колхозным, он снял калоши, засучил штаны до колен и опустил ноги в воду. Приятный холодок пробежал по всему телу. Лягушки, напуганные Иваном, тут же попрыгали в воду. На противоположном бугре какая-то баба поила корову. Сколько Иван ни щурился, он так и не смог рассмотреть ее лица. Зато он прекрасно видел, как она махала веткой, отгоняя от коровы оводов и слепней, мешавших той пить. Посидев немного у ручья, он вернулся назад. Отец и дядя спали. Лошадь, привязанная неподалеку, лениво жевала сорванную Иваном траву. Иван тоже лег, положив под голову пустой свернутый мешок. Очень скоро его сморил сон.

Захаровых знали все. Это была одна из самых зажиточных семей в деревне. Дед Федота, Захар Петухов, был знаменит тем, что мог завалить лошадь голыми руками. Он не раз проделывал это на спор и всегда выигрывал. Это был человек редкого здоровья и огромной силы. Однажды Захар убил мешком муки двугодовалого жеребца. Забирая муку с мельницы, он, как всегда это делал, не носил мешки, а бросал их в телегу, стоя у порога. И то ли жеребец дернулся, то ли Захар как-то не так швырнул мешок, но только тот, пролетев несколько метров, ударил жеребца в шею и свернул ее. Эту историю знало и помнило все Запрудское. Надо ли говорить, что с Захаром никто не связывался? Да и с чего бы кому-то пришло в голову с ним связываться! Несмотря на свой рост и силу, а, может, благодаря им, это был человек добрый, незлопамятный и прямой в общении. Он жил так, как хотел, никого ничему не уча, ни с кого ничего не спрашивая. Таким людям, как Захар, жизнь кажется чем-то вроде неотесанного бревна, которое нужно обработать, превратить в хорошую доску и положить в общую кучу, к уже готовым доскам. А что с этими досками будет дальше — уже не его забота. И он работал. Работал честно, на совесть и с удовольствием. Редкий дар приниматься за любое дело с радостью был неотъемлемой частью Захара Петухова. Впрочем, это было неотъемлемой частью почти всех жителей Запрудского. Работа не была здесь чем-то отличным от самой жизни. Работа была чем-то вроде дыхания или моргания глаз. Этому не нужно было учиться. К этому не нужно было принуждать. Тело само этого требовало.

У Захара было много детей. Большая часть из них умерла еще в младенчестве. Другие уехали из Запрудского и потерялись из виду. В самом Запрудском остались лишь двое младших сыновей — отец Федота Степан и его брат Яков. Вместе с ними Захар построил недалеко от Навозного пруда собственную мельницу, о которой давно мечтал. Когда ему было уже за шестьдесят, он сам носил домой мешки с мукой. Несколько километров под солнцем, с двумя полными мешками на плечах не были для него чем-то необыкновенным. Здоровый организм его, казалось, лишь креп с годами, и все обещало ему долгую жизнь. Но случилось иначе. Когда жена Захара, Аглая, промучившись трое суток с животом, умерла, с ним что-то случилось. Он как будто надломился где-то внутри, ввалился сам в себя. На похоронах он не уронил ни слезинки, но всем было видно, что горе его настолько велико, что его не выплакать никакими слезами. Слезы впитывались его глазами, не давая горю выйти наружу, копя его где-то внутри Захара. Он быстро угас. Перестал есть, стал плохо спать и еще начал говорить сам с собой. Через три месяца после похорон жены Захар умер. Вышел из дома на заре, сел на порожках да так и застыл, глядя на восход. Его нашел пастух, гнавший коров в поле. Злые бабы говорили, что это его Аглая с собой забрала. Но пастух всем говорил, что когда он нашел Захара, на лице у него была улыбка.

Степан, сын Захара, унаследовал от отца нерушимое здоровье и большую силу. Он тоже любил покидать тяжелые мешки, но все же делал это реже своего отца, считая это чем-то вроде баловства. После смерти обоих родителей он стал жить вдвоем с братом Яковом. Чтобы заглушить засевшую в сердце тоску по отцу и матери, они с головой окунулись в работу. Напряженным, почти отчаянным трудом братья пытались заполнить каждую свободную минуту в дне. Заметив, что свободное время все же остается, они ко всему прочему завели еще и пчел. И вскоре боль одиночества потонула где-то глубоко на дне их больших сердец, окруженных броней труда и любви к жизни.

Первым женился Яков. Невестой его была дочь Сашки Степанова Груша. Это была молодая еще девка, не слишком красивая, но зато работящая и добрая. Они были женаты ровно пять дней. На утро шестого Яков уже был вдовцом. Его жена Груша утонула в Навозном пруду. Никто так и не узнал, как она там оказалась и зачем. Яков был настолько оглушен горем, что после похорон залез в подпол и пил там, не переставая, целый месяц. Напрасно Степан пытался его вытащить оттуда. Яков только ругался в ответ, спьяну путая слова, так что ничего нельзя было разобрать. По ночам он громко плакал, звал Грушу и ползал туда-сюда, разбивая банки с вареньями и не давая брату спать. Через месяц, вымыв из себя самогоном тоску по жене, Яков вылез из подпола. От количества выпитого и долгого пребывания в темноте он весь покрылся морщинами и ослеп на один глаз. Степан закричал от страха и упал с кровати, когда увидел однажды утром стоящего перед ним брата. Яков, невообразимо худой, с кожей цвета плесени, молча смотрел на него и улыбался. Он был весь измазан грязью, мышиным пометом и паутиной, и его правый глаз стал весь черным. С тех пор Степан стал бояться двух вещей: пьянства и женитьбы, которая в случае неудачи могла, как он теперь видел, привести к этому самому пьянству. Спустя два года он поборол один из этих страхов.

Когда Иван проснулся, отца и дяди Яхима уже не было рядом. День перевалил за середину, и солнце, войдя в полную силу, палило нещадно. Но здесь, в саду, жары все равно не чувствовалось. Оглядевшись, он увидел отца неподалеку. Федот осматривал очередное поваленное дерево, примеряясь, как его лучше и быстрее превратить в дрова. Привязанная к яблоне лошадь все так же лениво жевала уже порядком увядшую траву. Посидев немного, придя в себя после сна, Иван поднялся на ноги и пошел помогать отцу. Вернулся дядя Яхим. Он ходил умываться к Обросинову пруду. Снова началась работа. Отдохнувшие и посвежевшие после сна, все трое с новыми силами принялись за дело.

Когда телега была загружена, Иван сказал:

— Смотрите, Калтон что-то везет.

Федот и Яхим посмотрели туда, куда показывал он. По дороге, огибавшей сад, медленно ехала загруженная чем-то телега.

— Калтон, — подтвердил Федот. — А это кто там с ним рядом? Беженцев, что ли?

— Он, — сказал Иван. — И еще, кажется, Сашка Последов.

Дядя Яхим махнул рукой, как бы давая понять, что Калтон, Федор Беженцев, тем более Сашка Последов не стоят такого внимания, и стал собирать мелкие ветки и складывать их в телегу.

— Сходи, посмотри, — сказал Федот сыну. — Может, помочь надо.

Иван кивнул и пошел. Чем ближе он подходил к ехавшим, тем громче слышал нарастающий шум, похожий на жужжание пчел. Над самой телегой висело какое-то серое облако не то дыма, не то тумана. Когда Иван подошел настолько близко, что мог разглядеть грязь, торчавшую из ушей Сашки Последова, в нос ему ударил запах настолько резкий и противный, что ноздри его задрожали и в глазах проступили слезы. Телега до верху была полна нечистот. То, что Ивану показалось туманом, был огромный рой мух, без остановки круживший над телегой. Жужжание, производимое ими, было настолько громким, что идущие рядом с телегой Калтон и Федор Беженцев, громко кричали друг другу, чтобы хоть что-то услышать. Оба, кажется, были выпивши. Сашка Последов, сидевший на краю телеги и управлявший лошадью, был угрюм и молчалив и не принимал никакого участия в разговоре своих попутчиков. Поздоровавшись, Иван узнал, что Федор сегодня утром почистил свою уборную, и теперь они с Калтоном и Последовым везли все это куда-нибудь к Навозному пруду или же еще дальше, в Дурной лог, чтобы выбросить.

Вернувшись, он рассказал об этом отцу и дяде.

— Добро выкидывают, — покачал головой дядя Яхим.

— На что оно, добро такое? — не понял Федот. — Это тебе не навоз.

— Мы с отцом такими вот телегами наш огород не один год удобряли. Потому и урожай всегда был. У кого еще в Запрудском вырастали такие тыквы, чтобы на одной могли сразу трое взрослых мужиков сидеть и спинами не касаться? У кого еще с одного куста картошки можно ведро набрать?

— Так земля хорошая, — попытался объяснить Федот творящиеся на их огороде чудеса.

— А с чего она, земля-то, хорошая?

— Что ж, с говна, что ли? — не утерпел Федот.

— Ты поменьше болтай, побольше делай, — строго сказал дядя Яхим.

— Да что делать-то?!

Иван внимательно следил за их спором, изредка поглядывая в сторону, казалось, застывшей на одном месте телеги. Наконец, решили: догнать телегу и упросить Беженцева отдать им все то, что он собирался выбросить. Дядя Яхим повез дрова домой, а Федор с сыном пошли догонять телегу.

Калтон, заполучив повод для того, чтобы хотя бы на полдня оставить стройку дома, был весел уже сам по себе. Сперва, когда Федор предложил ему выпить по полстаканчика настойки для того, чтобы, как он сам объяснил, отбить запах отходов, Калтон засомневался в правильности такого поступка. Ему было известно, что полстаканчика настойки могут превратится в полнедели бессмысленного пьянства и праздности. Нет, он не был из тех мужиков, кто теряет над собой власть, посмотрев в глаза зеленому змию. Но, тем не менее, Калтон был достаточно умен, чтобы уяснить простую истину: шутя со спиртным, никогда нельзя быть уверенным в том, что тебе удастся его одурачить. Поэтому, услышав предложение Беженцева, он задумался, стоит ли его принимать. Строительство дома и работы по хозяйству делили между собой его день буквально по минутам, и Калтон порой с трудом находил время на то, чтобы поесть или даже сходить в туалет. Но, придя к Беженцевым и увидев выгребную яму, он все-таки согласился и выпил. Пока заедали выпитое сорванным с грядки щавелем, Калтону пришла мысль позвать на помощь Сашку Последова. Федор было заупрямился, справедливо подозревая, что и Сашке придется наливать настойки, которой и так оставалось меньше половины бутылки. Но Калтон, указав на выгребную яму, возвратил его к реальности, и они пошли к Последовым. На их счастье сегодня была очередь Комолого пасти коров, и Сашка был дома. Узнав о том, что от него требовалось, он сразу согласился.

Про Сашку Последова говорили, что в детстве, когда он еще был в пеленках, мать оставила его лежать на огороде в борозде. Пока она пропалывала картошку, Сашке в ухо заполз клещ и «выел» ему, как любили повторять запрудские старухи, все мозги. Нельзя сказать, что Сашка был дураком. Но что-то в его поведении, в том, как он порой коверкал до неузнаваемости слова, так, что никто его не понимал; в том, что мылся только два раза в год — во всем этом было что-то, из чего казалось, что его голова наполовину пуста. Впрочем, была и другая история, по-своему объясняющая его слабоумие.

Покойный отец Сашки, Егор Последов, был известным на всю деревню пьяницей. Однажды он со своим двоюродным братом Петькой, помогая одной старухе латать крышу, нашел бутылку настойки, которой старуха растирала больные суставы. Тут же выпили. Что это была за настойка, никто из них так и не узнал. Обоим так скрутило животы, что они, ничего не говоря старухе, убежали домой и целую неделю ночевали на улице, сидя на ведрах с отбитыми днищами. Их организмы ничего не хотели в себе держать и с невообразимой мощью то и дело исторгали из себя все съеденное. Хрупалка, тогда еще молодая баба, посоветовала им лечить расстроенные кишки ядом из отжатых через марлю муравьев. Жена Егора, Клавка, и сын Сашка обегали всю деревню, разоряя муравейники и по капле собирая нужный для лечения яд. Средство Хрупалки помогло. Понос прекратился, сменившись жуткими запорами. Примерно через месяц Петька окончательно излечился и забыл о своей болезни. С Егором же болезнь не рассталась до конца его дней. Зимой, когда из-за морозов ходить в туалет на улицу было невозможно и в сенях каждого дома стояло помойное ведро, Егор по полдня просиживал на нем, мучаясь от боли и стыда.

Однажды Клавка, случайно увидевшая то, что осталось в ведре после Егора, в сердцах сказала:

— И чего ты на нем по полдня сидишь? Вон даже у Сашки больше получается.

Егор ничего не ответил. Но с тех пор он стал следить за тем, как его сын ходит в туалет и всякий раз убеждался в правдивости сказанных женой слов. Как он ни старался, ему не удавалось обогнать сына. В конце концов, Егор, огорченный и расстроенный тем, что сын в туалете делает гораздо больше него, стал бить Сашку, сам не понимая за что. Сашка, опасаясь навлечь на себя еще больший гнев отца, стал убегать в поле или в сад, когда чувствовал знакомый позыв. Но Егора это злило еще больше. Ему казалось, что вся деревня смеется над ним. Он снова стал пить и однажды, будучи вусмерть пьяным, уснул, сидя в туалете, проспал там всю ночь, да так и не проснулся. Одни говорили, что он задохнулся. Другие утверждали, что сердце не выдержало выпитого. Третьи говорили просто: допился, дурак. Что было на самом деле, неизвестно. Однако побои отца не прошли даром для Сашки. После одной из тех многочисленных трепок, что Егор задавал сыну, тот неделю пролежал, не вставая с постели из-за сильных ушибов головы. Многие считали, что именно рукопри­кладство пьяницы-отца было причиной ям и колдобин на дороге Сашкиных мыслей.

Федот и Иван подошли к телеге как раз в тот момент, когда Калтон и Федор Беженцев начали спорить о том, куда же все-таки везти. Калтон говорил, что нужно ехать к Навозному пруду, так как он ближе. Федор Беженцев не соглашался и призывал ехать до Дурного лога. Ему казалось, что сваливать отходы у Навозного пруда будет неправильно. Этот пруд славился своей рыбалкой на все три деревни. Даже из Юдановки и Михалевки — небольших поселений за Дурным логом — приходили к Навозному, чтобы закинуть удочку в его мутные воды. А уж запрудские мужики и подавно знали там каждый камыш. Поэтому Федор резонно решил, что куча отходов где-то неподалеку от пруда вряд ли кому-то понравится, и всю его семью и его самого засрамят. А, может, еще и побьют. Калтон же продолжал стоять на своем, утверждая, что его лошадь и так устала от работы дома, чтобы еще возить полную телегу в Дурной лог. Они громко кричали друг другу, стараясь перекричать жужжание мух, но все равно не слышали и половины того, что говорили друг другу, и поэтому их спор топтался на месте, не двигаясь ни в ту, ни в другую сторону.

Когда Федот сказал им о желании забрать телегу, Беженецев сразу согласился отдать все Захаровым. Но Калтон, почувствовав, что дело пахнет магарычом, напомнил, что лошадь его, и просто так гонять ее туда-сюда он не позволит. Начался спор между Калтоном и Федотом Захаровым, в который через некоторое время включились и Иван с Федором. Каждый из них орал до хрипоты, перекрикивая мух и друг друга. Калтон просил за работу бутылку. Федот утверждал, что за такую работу и полстакана много. Федор напоминал о том, что отходы его и что раз уж Калтон просит магарыч, то и ему не мешало бы налить. Иван тоже что-то кричал, но его никто не слушал. Один Сашка сидел молча, не обращая внимания на кричавших мужиков. Он смотрел куда-то под копыта лошади, отгоняя надоедливых мух, и думал о чем-то своем, только ему одному понятном.

Спор был в самом разгаре, когда с порожней телегой вернулся дядя Яхим. Узнав, в чем загвоздка, он сказал, что они сами на своей телеге все перевезут. Ивана послали домой за лопатами. Пока он бегал, мужики стояли молча, будто устав перекрикивать неунимавшихся мух. Когда Иван вернулся, Федот и дядя Яхим взяли лопаты и стали перекладывать отходы из одной телеги в другую. Калтон лег недалеко на пригорке и стал дремать. А Федор и Сашка Последов следили за тем, чтобы лошади стояли ровно.

Работали быстро, изредка останавливаясь, чтобы отдышаться. Иван подменял то отца, то дядю, с трудом удерживая лопату трясущимися от ужасного запаха руками.

Откуда-то со стороны полей ехал Калатушкин. Он что-то напевал себе под нос, ловко объезжая колдобины и ямы. Увидев мужиков, участковый повернул свой велосипед в их сторону. Подъехав на расстояние достаточное, чтобы уловить исходивший от телег запах, он заматерился так, что лошадь Калтона дернулась в сторону, едва не скинув на землю стоявшего в телеге Федота. Переборов себя, участковый все же подошел к мужикам, но руки жать не стал, ограничившись устным приветствием. Узнав в чем дело, он одобрил желание Захаровых все использовать впрок, с пользой. Во время его речи Федот поднял очередную лопату и уже благополучно переносил ее от телеги Калтона к своей, как вдруг рукоятка надломилась и все содержимое упало к ногам участкового. Брюки Калатушкина забрызгало чем-то отвратительно пахнущим. На секунду все замерли. Даже мухи застыли в воздухе, ожидая, что будет дальше. Калтон засмеялся. К нему присоединился Сашка Последов. Калатушкин, побагровев, как вареная свекла, разразился такой бранью, что лошади, испугавшись, бросились вниз по склону. Больше часа мужики за ними бегали, пока не поймали. Калатушкин потом долго еще обижался на Федота за испачканные брюки. Но, в конце концов, все забылось.

 

ПРАЗДНИК ПО УТОПЛЕННИЦЕ

 

Нюрка Агапова была дальней родственницей Витьки Комолого. Настолько дальней, что Витька даже толком не знал, где стоит ее дом. И хотя раз в год он честно распахивал огород Агаповой, запомнить дорогу к ее дому у Комолого не получалось. Может быть, из-за его плохой памяти. Может быть, из-за того, что дом ее стоял на другом краю села, где Комолый редко бывал. А, может, просто потому, что Витька ни разу не распахивал Нюркин огород трезвым. Как только Агапова по весне приходила к нему с просьбой помочь, Комолый с огромной неохотой соглашался и устраивал себе что-то вроде праздника: выпивал, кое-как, спьяну, распахивал огород, выпивал еще то, что подносила ему сама Нюрка за работу и, добравшись до дома, пьяный, падал с лошади, успевая уснуть еще по дороге. Он давно бы перестал заниматься этой бесполезной с его точки зрения тратой времени, но боялся, что по деревне начнут говорить: вот, мол, Комолый даже родственнице помочь не хочет. И опасения его были небезосновательны: в деревне, как известно, только дай повод сплетничать — потом не остановишь. Хотя, у кого в Запрудском ни спроси — никто не знал, по какой линии Агапова была родственницей Комолому.

Нюрка Агапова была одинокой вдовой. Детей у нее не было. Поговаривали, что ее покойный муж, Сашка Агапов, по молодости отказал в ласке Хрупалке и та в отместку наложила на него порчу, отобрав муж­скую силу. Правда это или только слухи, неизвестно. Но факт остается фактом: Агаповы так и не сумели завести детей. И жили в грусти и полном отчуждении жизни.

Нюрка была сиротой от рождения, а Сашкины родители умерли, когда тому не было еще и двадцати. Поэтому, когда однажды Сашку лягнул жеребец, и он вечером того же дня скончался, плакала по нем только жена его, Нюрка. Больше плакать было некому. А когда, спустя два года после Сашкиной смерти, Нюрка утонула в пруду, в деревне не нашлось ни одного человека, который уронил бы о ней слезу.

Как утонула Нюрка — так и осталось загадкой. Утонула, и все. Калтоновские дети, часто игравшие на берегу Хворостянки, прибежали к родителям и, перебивая друг друга, стали рассказывать о том, как Нюрка пошла купаться, да так и не вернулась. Вещи ее на берегу лежат, а самой Нюрки нигде не видно. Сашка, второй сын Калтоновых, говорил, что видел, как Нюрка нырнула на середине реки, да так и не вынырнула. Калтон отнесся к рассказам детей как к очередной их выдумке. Полина тоже сначала не поверила. Но все же решила сходить с детьми к пруду, посмотреть. На берегу она нашла халат, косынку и калоши, которые принадлежали Агаповой. Обо всем этом она рассказал мужу, когда вернулась домой. Калтон, занятый стройкой, слушал жену вполуха и в ответ на ее опасения сказал что-то неопределенное, лишь бы отстала. Полина, не зная, что делать, велела детям бежать к Комолому и рассказать все ему. Все же Агапова ему какая-никакая, а родственница. Может, он что-нибудь придумает. Дети быстрее ветра побежали к дому Комолого, сшибая по дороге ленивых уток и недостаточно расторопных кур. Каждому хотелось первым рассказать жуткую и в то же время важную новость.

Комолый просеивал гречку, когда калтоновские дети, словно ураган, ворвались к нему во двор и стали, перебивая друг друга, рассказывать об утопленнице.

На шум вышла жена Комолого, Райка.

— Чего они? — спросила Райка, кивая на детей.

— Да вот, Нюрка Агапова, говорят, утонула, — сказал Витька.

Райка, баба добрая и богобоязненная, перекрестилась, прошептала молитву и решительно заявила, что надо достать и похоронить утонувшую. Витька угрюмо кивнул и сплюнул в просеянную гречку. Он понял, что дел с утопленницей будет много, и все они лягут на его плечи.

Когда покойник лежит на виду, с ним все ясно: помыл, переодел, похоронил, помянул. А здесь все было непонятно. Может, Агапова и не тонула вовсе. Может, это дети все выдумали. А что одежда ее на берегу валялась, так это еще ничего не значит. Так Калтон отгонял от себя мысли о возможных предстоящих хлопотах по поиску и похоронам своей родственницы.

Однако спустя несколько дней после того, как по деревне прошел слух о том, что Агапова утонула, с Хворостянкой стало происходить что-то нехорошее. Ни с того ни с сего стали пропадать утки и гуси. Потом их находили утонувшими. Рыбаки жаловались на то, что рыба, попадавшаяся им на крючки, вся сплошь дохлая. Камыш даже в самый полный штиль ложился на воду, будто не в силах был стоять. А еще в реке днем стали отражаться звезды. Все говорило о том, что под водой, где-то среди бьющих сквозь ил родников, находится неупокоенное тело, отравляющее реку.

Стали искать утопленницу. Искали там, где были найдены ее вещи: на берегу, недалеко от моста. Поисками руководил сам Калатушкин. Он ходил вдоль берега и смотрел на старания мужиков, всячески помогая им советами. Сам участковый не очень-то верил всем этим приметам об утопленниках и полагал, что Агапова просто сбежала к какому-то неизвестному мужику. Но, тем не менее, он ежедневно приходил к Хворостянке справиться о том, как идут поиски. А поиски шли. К рыбацким сетям привязывали тяжелые крючья и плавали от берега к берегу, надеясь зацепить тело. Мужики, кто посмелее, раздевались и ныряли, шаря в полной темноте по илистому дну руками. Поиски продолжались больше недели, но тело Агаповой так и не нашли. За это время камыш по берегам стал сохнуть, покрываясь какой-то желтой плесенью. От воды все сильнее шел запах тухлятины, настолько резкий и противный, что даже старая Анылка во время своих прогулок обходила реку за три версты.

Комолому и его жене все чаще напоминали о том, что пора бы уже найти тело Агаповой. Погода была жаркой, и невозможность подойти к реке всех огорчала. А так как других известных родных, кроме Комолого, у покойной не было, все, естественно, ждали, когда он что-нибудь предпримет. Райка, видя, что поиски утопленницы ни к чему не ведут, положила в корзину два десятка яиц и пошла к Хрупалке, просить совета.

Старая Хрупалка жила одна в небольшой, но крепко сбитой хате, в восточной части деревни, прозванной Дырванкой. В молодости это была красивая женщина, у которой было много поклонников среди мужчин и много завистниц среди женщин. И хотя молодая Хрупалка никогда всерьез не относилась к мужским ухаживаниям, она, тем не менее, умело пользовалась своей привлекательностью, толкая деревенских мужиков на самые дикие и смешные поступки. Один, который в рот капли спиртного не брал, вдруг напивался, выходил на середину улицы и начинал петь матерные песни, смеша деревню и позоря родных. Другой, которого все знали как серьезного и разумного мужика, ни с того ни с сего начинал вытворять что-то сумасбродное: раздевался догола, вымазывался куриным пометом и бегал по деревне, пугая баб и детей. Третий, тихий да смирный, затевал драку. Четвертый принимался строить сарай прямо посреди дороги. Ехавшие мимо мужики чуть с телеги не упали от смеха, когда увидели, как он забивает колышки и размечает землю, пиная кур и выдергивая росший то тут, то там лопух. В общем, смешного и нелепого было много. Но со временем стали замечать, что присутствие Хрупалки почти всегда сулит какие-то неприятности окружающим ее людям: кто-то заболеет, у кого-то что-то пропадет, кто-то поссорится с семьей или друзьями, и прочее в том же духе. А особенно доставалось тем, кто как-либо ее обидит. Так постепенно за ней закрепилась дурная слава ведьмы, которая, надо сказать, с годами лишь укрепилась и из простых сплетен и подозрений превратилась в твердую уверенность. Любой житель Запрудского мог рассказать с десяток странных и непонятных историй, связанных с Хрупалкой, прибрехав еще пяток от себя. Истории эти передавались из уст в уста, от стариков детям, и сам воздух был пропитан ими, как паутинками по осени. Однажды, например, молодой Петька, сын Алевахина, сказал что-то грубое Хрупалке, посмеялся над ней да и пошел домой как ни в чем не бывало. Видевшие это люди говорили, что старуха ничего не ответила, а только молча подняла горсть земли с дороги и бросила ему вслед. На следующее утро молодой Алевахин проснулся от жутких болей в животе. Он метался по кровати, кричал и плакал. Соседи Алевахиных были вынуждены залепить теплым воском уши своим детям, чтобы те не пугались его страшных воплей. Мать дала Петьке выпить стакан подсолнечного масла, чтобы он опорожнился. Масло подействовало, и мать увидела, что Петька сходил землей. Так продолжалось больше месяца. Чего только Алевахины ни делали, чтобы вылечить сына. Все было без толку. Петька испражнялся землей и жутко при этом страдал. В конце концов, Алевахину кто-то подсказал, чтобы они с женой сходили к Хрупалке. Сказали, что сын их чем-то обидел старуху, и она в наказание его сглазила. Алевахины послушались совета и пошли. О чем они говорили с Хрупалкой — неизвестно. Видевшие их люди говорят, что домой они вернулись с горсткой земли, которую дали сыну и заставили его съесть. Петька излечился и с тех пор обходил колдунью за семь дворов. Или вот другая история, которую тоже часто повторяли в Запрудском. Приехал как-то в гости к Бражниковым какой-то родственник из Можайского. Сидели во дворе, выпивали, разговаривали, пели. В это время мимо шла Хрупалка. Услышала песни и зашла. Дайте, говорит, с вами посижу, послушаю, как вы поете. Бражниковы ей сразу стул — садись, мол, посиди. Стакан вина налили, закуски подвинули. Хрупалка выпила и еще просит. Бражниковы еще налили. А мужик из Можайского возьми да и скажи: тебе, говорит, бабка, уж на кладбище пора, а ты все к вину тянешься. И громко так, по-пьяному, да с присвистом засмеялся. Хозяин дома его толкает локтем в бок, а тот знай себе, смеется. Хрупалка ничего не ответила. Молча допила вино и как будто случайно вылила недопитый глоток под ноги мужику, слегка обрызгав ему штаны. Тот и бровью не повел, даже и не заметил. Да и Бражниковы тоже этому значения не придали. Хрупалка поблагодарила хозяев и пошла себе дальше. Ну, а мужик этот на следующий день домой уехал. Через неделю его привезли назад родные. Он лежал на телеге вдрызг пьяный, привязанный к бортам, чтобы не выпасть по дороге. Из объяснений родных выяснилось, что мужик этот, с тех пор как вернулся из Запрудского, пьянеет ото всего, что пьет: от воды, от кваса, от чая, даже от молока. Из колодца поднял ведро, кружку выпил — и все, целый день пьяный. Вечером очухался, стакан парного молока выпил, чтобы в себя прийти — еще хуже стало: совсем окосел. И так пять дней подряд. Ну, в Можайском сразу решили: что-то там в Запрудском нечисто было. Стали расспрашивать мужика. А тот лыка не вяжет, объяснить ничего не может. Вот так и решили ехать с ним вместе. Ну, Бражниковы сразу про Хрупалку вспомнили. Пошли на поклон к ней. И мужика на телеге повезли. Застали старуху дома: сидит себе на лавке, кур хлебными крошками кормит. Посмотрела на Бражниковых, потом на телегу с мужиком и головой покачала как-будто только их и ждала. Долго ее упрашивали да уговаривали, прежде чем она сняла порчу с того мужика.

Райка пришла к Хрупалке, когда той дома не было. Не зная, что делать, присела на лавку у ее дома. Присела, пригрелась на солнышке да и уснула под квохтанье кур. Проснулась, а солнце уже к закату клонится. Видит, Хрупалка уже пришла: сидит на пне под ивой и вяжет.

— Что ж ты меня не разбудила? — спросила Райка, подходя к ней.

— А чего будить-то? — не глядя на нее, ответила старуха. — Зачем ты пришла, я и так знаю. Выспалась хоть?

— Выспалась.

— А что снилось, помнишь?

Райка стала вспоминать, что ей сейчас снилось. Ничего толком вспомнить не удавалось. Только какие-то смутные картинки, где она бросала хлеб в реку.

— Снилось, что хлеб в реку бросаю, — сказала она Хрупалке. — А больше что-то и не помню.

— Ну, так и делай, как приснилось.

— Да как делать-то? — не поняла Райка. — Подскажи.

— Возьми хлеб, какой посуше, — стала учить Хрупалка, не отрывая взгляда от вязальных спиц, — и пусти его по Хворостянке плыть. А сама по берегу иди да смотри за ним. Где он через себя перевернется, в том месте и лежит утопленница.

Сказав это, она встала, положила пряжу на стул и пошла вглубь двора.

— Сижу, а куры не кормлены, — сказала она.

Райка аккуратно подвинула пряжу, положила принесенные яйца на стул и пошла домой.

Дома она пересказала мужу разговор с Хрупалкой. Комолый в ответ только плечами пожал: мол, кто его знает. Попробуй, как старуха говорит. Глядишь, что-нибудь и получится. Перед тем как лечь спать, Райка взяла каравай хлеба и для пущей верности, чтобы он еще больше подсушился, отнесла в курятник, где всегда было очень жарко. Чтобы куры за ночь не склевали хлеб, она завернула его в платок и подвесила к потолку.

На реке теперь часто бывали люди — искали тело утопшей. Неприятный запах, шедший от воды, уже никого не пугал. Обычно собирались после обеда. Мужики плавали от берега к берегу с крючьями, привязанными к сетям и веревкам. Некоторые, особенно разухабистые, ныряли, не вооружаясь орудиями, и пытались голыми руками ухватить мертвое тело. Дети, не пугаясь слухов об утопленнице, целыми днями плескались у берега под присмотром приходивших вместе с мужчинами женщин. Вообще, поиски стали чем-то вроде развлечения после работы. На берег стали приходить с выпивкой. Некоторые брали с собой еду и ужинали, глядя на ныряющих то и дело мужиков. Молодежь лузгала семечки и громко смеялась, когда кто-то из мужиков выплывал, держа в руках какую-нибудь корягу, принятую им за покойницу. Калтон, хоть и не принимал участия в поисках, все же приходил к реке, чтобы хоть немного отдохнуть после стройки дома. И пока Полина обсуждала с другими бабами жизнь Агаповой и последние деревенские сплетни, пока дети плескались в воде или как угорелые носились по берегу, он спал, растянувшись прямо на траве. Приходил Федор Беженцев, помогал, чем мог. Нырять он боялся, в лодках места для него не было, и поэтому он занимался тем, что уносил подальше от реки выловленный другими мужиками мусор. Иногда, сидя на берегу и глядя на Хворостянку, он забывался и снова погружался в глубокий омут своих воспоминаний. И пускал слезу.

Витька Кондусов и Колька Морданов плавали в одной лодке. Они честно искали Агапову, но при этом не отказывали себе в некоторых удовольствиях. С ними в лодке всегда была бутылка настойки и нехитрая закуска, вроде яблок, хлеба или просто нескольких горстей жареных тыквенных семечек. Обычно, перед тем как начать искать, они отплывали подальше от берега, выпивали и несколько минут сидели, позволяя блаженству разлиться по всему телу. Небо были синим, ветра не было, и от воды исходила приятная прохлада. Суетившиеся на берегу люди создавали в воображении Морданова и Кондусова атмосферу нежданного праздника. Они поудобнее садились вглубь лодки, опускали натруженные ладони в реку и на несколько минут забывали обо всех заботах. Никто не догадывался об этой их небольшой тайне. Пока однажды они не выпили лишнего и не расслабились до того, что затянули песню. Досталось им потом от жен! Ну, а вообще поиски тела шли мирно и даже весело. Река, дурно пахнущая из-за утопленницы, необъяснимым образом собирала в эти дни у своих берегов добрую половину деревни. Кончилось тем, что многие простудились и слегли. Поэтому, когда Райка пришла к реке с засохшим куском хлеба и рассказала обо всем, чему ее научила Хрупалка, народ вздохнул с облегчением.

Все собрались и с интересом смотрели, как Комолые станут запускать хлеб. Долго решали, откуда пускать. Где именно Хворостянка брала свое начало, толком никто и не знал. Поспорив некоторое время, решили пускать хлеб вниз по течению от дома Роговых, стоявшего на самом краю Запрудского.

Райка долго не могла решиться опустить засохшую краюху в реку — все боялась, что сразу потонет. Витька, стоявший рядом с женой, торопил ее, толкая в бока. Собравшаяся толпа начинала недовольно гудеть, требуя не затягивать. Наконец, хлеб был спущен на воду. Он медленно, будто не решаясь оторваться от берега, поплыл вниз по течению. Народ, затаив дыхание, следил за каждым его движением, боясь моргнуть. Все чуть было не испортили утки, внезапно появившиеся из камышей. Одна из них, заметив плывущий хлеб, принялась клевать его. Собравшееся на берегу население стало шуметь и хлопать в ладоши, прогоняя птицу. Неописуемый шум прокатился по реке. Утки бросились в разные стороны, чуть ли не прыгая по воде. Старая Бащева, признав, наконец, в улетающих утках своих собственных, стала кричать на расшумевшийся народ, чтобы не пугали птиц. Началась перебранка. Бащева, известная охотница поскандалить, одна перекрикивала всю толпу, успевая отвечать сразу десятерым. Пока шумели из-за распуганных уток, хлеб прибило к камышам. Хотели подтолкнуть его палкой, но не нашли подходящей длины. Все лодки остались у моста, там, где искали тело. Стали спорить, кому лезть в воду. Конечно, все сразу указали на Комолого. Даже сама Райка сказала:

— Ну, чего же? Ясное дело — лезь. Кому ж еще-то?

Комолый угрюмо посмотрел на жену и стал раздеваться. Он так яростно снимал рубаху, что оторвал рукав. Витька оплыл камыш, взял хлеб и гребя одной рукой направился на середину. Там он пустил хлеб и стал следить за тем, как тот уплывает. Течение на середине было сильным и хлеб понесло вперед. Убедившись, что краюха движется в нужном направлении, Комолый поплыл к берегу.

Толпа людей шла вдоль реки, завороженно наблюдая за плывущим куском хлеба. Какой-то мужик вслух засомневался в действенности всей этой затеи, но никто ему не ответил. Шли медленно, толкая друг друга и наступая на пятки — никто не сводил глаз с плывущего по Хворостянке хлеба. Колька Морданов несколько раз спотыкался и падал, оттого что не успевал смотреть под ноги. Матерясь, он вставал и упорно шел вперед, но через несколько шагов снова падал. Как будто специально его ноги путались в траве и собирали все колдобины, попадавшиеся на пути. За то недолгое время, что запрудский народ шел ведомый плывущим по реке хлебом, Колька успел набить себе несколько шишек и дважды обжечься крапивой. Особенно было обидным то, что кроме Морданова никто себе шишек не набил, хотя спотыкались многие. Так продолжалось до тех пор, пока не вышли на протоптанную дорогу. Здесь идти стало проще. Дошли до того места, где были найдены вещи Агаповой. Многие ждали, что именно здесь что-то произойдет. Но хлеб миновал место поисков утопленницы и поплыл дальше. Люди двинулись вслед за ним. Многие уже начали уставать от этой нескончаемой прогулки, как вдруг что-то начало происходить. Проплыв под мостом, краюха остановилась и несколько раз перевернулась. Казалось, что чья-то невидимая рука вертит хлеб, осматривая его со всех сторон.

— Гляди! Гляди, чего делается!

— Крутится-то как!

— Бесовщина!

Такие возгласы прокатились по толпе при виде закрутившейся на воде краюхи хлеба. Многие стали креститься, твердя молитвы и матерясь одновременно. Хлеб несколько раз крутанулся, проплыл еще немного вперед и затонул.

Витька Комолый смотрел на хлеб, выпучив глаза. Только сейчас он понял, что на самом деле сомневался во всей этой затее и не верил в ее успех. И хотя тело Агаповой еще никто не достал, Витька был твердо уверен в том, что оно будет именно там, где указал хлеб.

Нырнуть и проверить, что там на дне, вызвался Сашка Демон, прозванный так за свирепое выражение лица и крутой нрав. Это был отчаянный мужик, дважды вешавшийся спьяну по молодости. В первый раз, когда Сашка вешался в саду, под тяжестью его тела надломился сук. Демон упал, сломав руку, но сохранив жизнь. Во второй раз, когда он вешался в конюшне, развязалась веревка. В этот раз Демон ничего не сломал, а просто вымазался в лошадином дерьме. По какой причине Сашка дважды хотел свести счеты с жизнью, он не мог объяснить ни себе, ни другим.

Перед тем, как нырнуть, Демон попросил стакан самогона.

— Утонешь, дурень, — сказала Бащева.

— Наоборот, — возразил Сашка. — Там родники на дне. Надо самогоном кровь разогнать, а то судорога сведет.

Комолый пообещал поднести ему после, но Демон упрямо стоял на своем: сначала самогон — потом он ныряет. Так как больше нырять никто не хотел, пришлось уступить Демону. Пока Витька бегал за бутылкой, народ грелся на солнце и обсуждал Хрупалку, подсказавшую способ с хлебом.

Выпив на одном дыхании стакан самогона, Сашка Демон разделся и полез в воду. Несколько раз он нырял и выныривал ни с чем. И всякий раз, когда он скрывался под водой, толпа замирала и не дышала до тех пор, пока Сашкина голова снова не появлялась на поверхности.

На четвертый раз Сашка вынырнул быстро.

— Бросайте веревку, — крикнул он. — Нашел!

Ему бросили край веревки. Демон снова скрылся под водой. Вынырнув, он уверенно поплыл к берегу.

— Вокруг живота обвязал, — сказал он, выходя из воды. — Тяните.

Стали тянуть. Пока тянули, Демон выпил еще стакан самогона. Тянули медленно, чтобы веревка не лопнула или узел не развязался. От нетерпения многие стали скрипеть зубами так громко, что захмелевший Демон заругался.

— Да что вы в самом деле! — крикнул он. — Там она! Потерпите немного!

Люди послушно стали терпеть, сжав зубы.

Наконец, тело Агаповой было вытащено на берег. Все дружно ахнули. Вид она имела самый скверный. От долгого лежания в воде Агапова раздулась и цветом стала похожа на побитую морозом картошку. Все тело было покусано рыбами. Но самым страшным была ее голова: вся синяя, с откушенными губами и пустыми глазницами, в которых шевелились жирные, толщиной с палец, пиявки.

Многие пожалели, что вообще пошли смотреть на нее. Зрелище было до того страшным, что разум был не в силах его забыть. Долго еще потом мужики и бабы просыпались ночью с криком, когда им мерещилась утопленница Агапова.

 

ХВОРЬ

 

Много народу простудилось во время поисков утонувшей Агаповой. Мужики и дети, с утра до вечера плескавшиеся в реке, слегли через несколько дней после того, как нашли тело. Все были горячими и кашляли так громко, что петухи в ужасе забивались под насест и сидели там целый день. Приходилось выгонять их палками, чтобы они хоть немного поклевали зерна и не сдохли от голода.

В семье Захаровых простудились все сразу, кроме Федосьи, жены Федота. Она, как и другие бабы, в дни поисков не ныряла и не купалась.

Захаровы лежали вповалку, изнемогая от кашля и температуры. Даже дядя Яхим простудился. Хотя он и не купался, болезнь свалила и его. Должно быть, оттого, что он несколько раз засыпал, сидя на берегу с опущенными в воду ногами.

Федосья была сама не своя. Когда в доме болезнь, и без того невесело. Но когда еще и дел невпроворот, а работать некому — вдвойне худо. А дел по хозяйству было столько, что одной ей за добрую половину из них лучше было и не браться — все равно бы не успела.

Федот пытался пересилить хворь, встать и взяться за работу. Но непрестанно бивший его кашель не давал и шагу ступить. Уронив пару раз косу себе на ноги, Федот оставил попытки заниматься каким-либо делом и принялся болеть. Он, дядя Яхим и дети лежали на полу, глядя кто в потолок, кто в окна, и попеременно сотрясали стены дома кашлем. Даже самая маленькая, Клавка, заходилась так, что с потолка над ней начинала сыпаться побелка. Когда же кашлял Федот или дядя Яхим, Федосья выбегала из дома, чтобы не оглохнуть.

Шел третий день, как семья Захаровых лежала, скошенная болезнью. И взрослые и дети были настолько обессилены, что сил и у тех и у других хватало только на то, чтобы сходить в туалет. Все остальное время проводили лежа на полу. Потели так сильно, что Федосья несколько раз поскальзывалась и больно падала.

От безделья и скуки дети считали мух. Иногда к ним присоединялись и Федот с дядей Яхимом. Обоих мучили дела, ожидавшие их рук. Нежданная болезнь спутала все планы, заставив мужчин бездельничать против воли.

— Лежим, как бухарики, пухнем, — сказал дядя Яхим и вздохнул.

Федот, вот уже несколько минут следившей за одной и той же мухой, сбился и потерял ее из виду. Недовольно покосившись на дядю, он попытался отыскать потерявшуюся, но мух была так много, что он оставил это занятие.

— Ничего, — бодрясь, ответил он. — Вот встанем — все сделаем.

— Встанешь тут, как же, — проворчал дядя Яхим. — Кашель этот окаянный до того надоел, что от него уже все тело болит.

— А вот интересно: мухи болеют? — спросил Федот, чтобы переменить тему.

Дядя Яхим, не ожидав такого вопроса, растерянно пожал плечами и зашелся в кашле.

— Ведь если они болеют, — продолжил Федот свою мысль, — то, значит, и лечиться как-то должны. Так, что ли?

Видя, что Яхим не интересуется мухами, Федот подвел итог:

— Нет, наверное, не болеют: ни днем, ни ночью от них покоя нет.

— Не болеют, — зевнул Яхим и добавил: — Так они и не работают.

Поворочавшись, он лег на правый бок и забылся сном. Вскоре уснул и Федот.

Так проходило время: медленно, скучно, в бездельи. Кроме подсчета мух, забавлялись еще тем, что плевали в потолок. Напрасно Федосья стыдила мужа и детей. Даже дядя Яхим пару раз участвовал в этих играх. Но из-за устаревшего устройства собственного организма его плевки не долетали до потолка и падали назад ему на лицо. Яхим злился, плевал еще сильнее, и еще больше слюны падало ему на лоб. Дети смеялись, а Федот жизнерадостно кашлял, видя заплеванного собственным немощным ртом Яхима. Если и говорили о чем-то, то о чем угодно, только не о работе. Любое напоминание о ней приводило Федота и дядю Яхима в уныние.

Пару раз в гости заходил Федор Беженцев. Он был одним из немногих мужчин, кто не подхватил простуду.

— Ну, что, — говорил он, входя и садясь на табурет. — Все валяетесь?

— А ты все шляешься? — ворчал дядя Яхим, поворачиваясь лицом к гостю.

— Косить-то начал? — спрашивал Федот.

— С новой недели начну. Ригу надо починить.

— А Нюрку-то похоронили?

— Похоронили, Царство ей небесное.

— Отпевал-то Комаренок?

— Отказался.

— Чего это? — удивлялся Яхим.

— Говорит, что если она сама утопилась, то отпевать нельзя.

— Вот-те раз! Кто же теперь узнает: сама или не сама? А как, если не сама?

Федор пожимал плечами. Мол, не моего ума это дело. Просидев с часик, он уходил, и Захаровы снова устремляли свое внимание к мухам.

Федосья, вспомнив старое средство от простуды, наварила с утра чугун щей и на весь день ушла к ручью за яблоневым садом. Там она стала собирать огромных пузырящихся от жары столетних жаб. Федосья вспомнила, что когда в детстве она провалилась в прорубь, ее бабка Прасковья, привязывала ей таких же жаб к шее и заставляла носить сутками напролет. Прасковья говорила, что они перетянут всю простуду на себя. Федосья помнила, насколько действенным оказалось такое лечение: температуру и кашель как рукой сняло, и она быстро пошла на поправку.

Ловить лягушек оказалось не так-то просто. Чуть заслышав шаги женщины, они прыгали в воду и скрывались под слоем ряски. Федосья шарила по илистому дну руками, пытаясь на ощупь поймать строптивых жаб. Но как она ни старалась, лягушки оказывались проворнее. Федосья долго ходила вдоль ручья, топча хвощ и мать-и-мачеху, но ведро ее было по-прежнему пустым. Отчаявшись поймать лягушек с берега, она, приподняв подол, вошла в ручей. Воды было немного — по колено. Хотя мужики, ловившие в нем рыбу, говорили, что ближе к середине ручей становится глубже, примерно, локтей на десять. Но Федосью не волновала глубина ручья. Она ходила вдоль берега, одной рукой держа ведро и подол, а другой — раздвигая камыш. Вода была теплой. Ноги женщины по щиколотку проваливались в мягкий ил, издавая при этом смешные непроизносимые звуки. За три часа Федосьи удалось поймать только четырех лягушек, две из которых были до того маленькими, что их пришлось выбросить. Двум оставшимся она веревкой связала задние лапы (чтобы не убежали) и положила в ведро.

Колька Морданов вез домой просо. Увидев Федосью, он остановил коня и долго всматривался, пытаясь угадать, что именно она ловит. Так ничего и не сообразив, он подъехал ближе.

— Здорово! — крикнул он, не слезая с коня.

Федосья подняла голову, утерла рукавом лицо.

— Здорово!

— Ты никак пиявок в суп ловишь? — спросил Колька, пытаясь за­глянуть в ведро Федосьи.

— Как же! В суп! Вот наварю — заходи, угощу.

— Так чего делаешь-то?

— Да вот, жаб собираю. Буду своих лечить.

— О как! Научил кто? Или сама придумала?

— Бабка, царство ей небесное, так меня лечила.

— А я вроде ничего, тьфу-тьфу, — сплюнул Колька. — Правда, два дня тоже покашливал. Машка самогоном растерла — и как рукой сняло.

Федосья лишь махнула рукой.

— Я уж своих чем только ни растирала. Все без толку. Кашляют так, что вот-вот кишки выплюнут.

Васька поправил съезжающий с лошади мешок.

— Ладно, поеду я.

Он уже тронулся, как вдруг вспомнил:

— А ты слыхала, что Калтона-то пришибло?

— Как пришибло? — не поняла Федосья.

— Натурально. Бревно упало и прямо на ногу. Я сейчас просо у Куюковых забирал — от них услышал.

— И что, сильно пришибло?

— Говорят, лежит.

— О Господи, — перекрестилась Федосья.

— Ну, да нет худа без добра: мы сегодня с мужиками собирались ему помогать крышу налаживать. Так, стало быть, если он лежит, то и нам приходить не нужно. Пойду порыбалю вечером.

— Нехристь!

— Выздоровеет! — махнул рукой Васька, пришпоривая коня. — Он семижильный.

Сказав это, Морданов уехал. А Федосья вернулась к своим лягушкам.

К полудню солнце уже пекло вовсю. Но у ручья было прохладно. Федосья присела на краю берега, развязала узелок с хлебом и вареными яйцами, и пообедала. Ее мысли были настолько заняты поимкой жаб, что она даже забыла вытереть руки и теперь постоянно сплевывала клочки тины, прилипавшие к зубам.

Ветра не было, и небо нависало огромным безоблачным васильком. В воздухе щебетали птицы. Где-то за садом мычали коровы. Весь мир казался каким-то медленным, почти застывшим в летнем зное. Хотелось лечь в траву и просто смотреть в небо.

На плотине Федосья заметила каких-то людей. Присмотревшись, она узнала Анылку и Витьку Комолого. Они немного постояли, а затем разошлись в разные стороны: Анылка — в деревню, а Комолый — куда-то в поля. Федосья не спешила вставать. Натруженное тело с жадностью впитывало в себя каждую минуту отдыха. С час она просидела, просто глядя по сторонам. Затем встала и снова принялась за поимку жаб. Теперь она ловила проворнее, но попадались все маленькие молодые лягушки, не годившиеся для лечения. К концу дня с горем пополам Федосья набрала нужное количество огромных, серых от старости вековых жаб и пошла домой.

Когда Федот услыхал от жены, как она собирается его лечить, он так заматерился, что дети заплакали, а у дяди Яхима проступил пот по всему телу. В конце концов, жестокий кашель прервал Федота, и тот замолчал. Федосья махнула рукой на мужа, взяла веревку и стала повязывать жаб детям. Никто из них не протестовал. Наоборот, дети сразу же принялись теребить лягушек, дергать за лапы, гладить по спине и всячески дразнить их. Федосья даже забеспокоилась, как бы они не замучили жаб прежде, чем те вытянут на себя всю болезнь. Засомневавшийся сперва дядя Яхим тоже согласился на предложение Федосьи и, брезгливо морщась, собственноручно привязал к груди лягушку. Федот долго хранил суровое молчание, исподлобья глядя на жену. В конце концов и он протянул руку, достал из ведра последнюю лягушку и долго смотрел на нее, пытаясь привыкнуть к ее мерзкому виду. Федосья молча отрезала кусок веревки, взяла жабу из рук мужа и закрепила у него на шее.

В первый же вечер Федот был вынужден признать, что средство Федосьи помогает: кашель почти не приставал ни к кому из Захаровых. Жар еще был, но с ним, по крайней мере, можно было смело держать в руках тяпку или косу, не опасаясь ее уронить.

Ужинали весело. Жабы безостановочно прыгали по столу, падая в тарелки с супом, создавая тем самым суматоху и возбуждение. Старшие дети кормили лягушек, силой запихивая в них хлебные корки. Младшие просто били их ложками. Яхим хохотал, Федот сердился и покрикивал на расшалившихся детей, а Полина пыталась успокоить всех, успевая убирать грязные тарелки и подливать молоко в кружки. Ужин благополучно закончился, и ни одна из жаб не издохла.

В полночь Федот проснулся от странных звуков. Вслед за ним проснулась и Федосья. Во сне беспокойно заворочались дети. В сенях хлопнула дверь, в дом вошел не спавший Яхим.

— Жабы-то как курлычут, — сказал он, увидев, что Федот и Федосья не спят. — Прям как на май месяц. Какой тут сон!

В самом деле, жабы громко квакали, то ли подпевая, то ли перекрикивая друг друга. Только у Пашки, младшего сына Захаровых, жаба молчала. Как выяснилось утром, Пашка лег на нее во сне и придушил. Остальные же до самого рассвета разгоняли сон своими причудливыми песнями. Спали плохо. Федот несколько раз просыпался от того, что начинал громко материться во сне. Он выходил на крыльцо, сердито сплевывал и грозил висевшей у него на груди жабе, что придушит ее, будто это она была зачинщицей творившегося в его доме беспорядка. Дети хныкали в полудреме или тихонько взвизгивали, просыпаясь от какого-нибудь особенно громкого кваканья. В конце концов, успокоиться сном смогли лишь Федосья и дядя Яхим: первая была убаюкана усталостью, а Яхима увлекло в сон старческое желание забыться.

Наутро Федот, измученный неспокойной ночью, первым делом вышел во двор, сорвал с шеи лягушку и бросил ее гусям. Так же он поступил и со всеми остальными жабами. Федосья не стала спорить с мужем: память о прошедшей ночи была еще слишком свежа. К тому же, несмотря на недосып, все Захаровы чувстовали себя заметно лучше: почти никто не кашлял и жар отступил.

 

ДУРНОЙ ЛОГ

 

Говорят, однажды Комаренок, поп, живший в Можайском, ехал через плотину на Обросиновом пруду пьяный до безобразия. Он катался по телеге, как чурбан, звонко ударяясь о борта, подпрыгивая на каждой колдобине и бормоча что-то невразумительное. Лошадь храпела от возмущения, чувствуя пьяное дыхание Комаренка, и словно специально провозила телегу по всем ямам и ухабам. В конце концов, поп свалился и едва не утонул в пруду. Все, слава Богу, обошлось. Только рясу в тине испачкал. Да еще золотой крест, висевший у него на груди, пропал. Комаренок клялся, что крест где-то на дне Обросинового пруда. Будто бы он даже видел, как тот упал в прибрежную тину и пошел ко дну. Некоторые поверили и даже пытались искать, правда, безуспешно. Большинство же справедливо рассудило, что Комаренок мог потерять крест где угодно, раз уж был пьян настолько, что выпал из телеги и ничего себе не сломал.

Витька Комолый тоже знал эту историю. И потому, проходя по плотине, как бы невзначай замедлил шаг и стал всматриваться в прибитые к берегу водоросли. Не то чтобы он очень верил Комаренку. Просто Витька на собственном опыте знал, что с пьяной башки все возможно.

Со стороны полей в очередной своей прогулке шла Анылка. Казалось, что старуха гнется к земле даже от тяжести солнечных лучей. И тем не менее она довольно шустро семенила по дороге своими маленькими ножками.

— Здорова, Анылка, — поприветствовал ее Комолый.

— Здравствуй.

Старуха остановилась и устало вздохнула. Видно было, что все же и она, эта вечная странница, устает от ходьбы.

— Гуляешь? — то ли спросил, то ли отметил для себя Витька.

Анылка молча кивнула, утирая краем платка лоб и щеки.

— А я вот в Михалевку собрался.

— Чегой-то?

— Да Райка пристала: «Отчитать, говорит, надо Нюрку-то Агапову. Нехристи мы, что ли?» Ну и вот иду. Там, в Михалевке, монашка живет — попрошу ее.

— Ай Комаренок отказался?

— Да ну-у-у, — протянул Витька и скривил лицо, будто редьку разжевал. — Отказался. Утопленница, не утопленница — какая разница? Не пойму. Он же сам чуть не утонул вот в этом же пруду, когда с телеги пьяный упал. Вот.

Витька замолчал и махнул рукой.

— Ну, да ладно. Схожу в Михалевку. А то моя все не успокоится. Тамошняя монашка, я слыхал, всех отчитывает. Вот пойду просить.

— Что ж пешком-то? Туда верст двадцать.

— Да-а, — снова скривил лицо Комолый. — Лошадь, паскуда, где-то подкову потеряла. Да это ничего — так дойду. Ты-то вон ходишь!

— Ну, дай Бог, — сказала Анылка и пошла дальше.

Витька кивнул и тоже пошел.

Комолый удивился и расстроился, когда Комаренок отказался отчитывать по утонувшей Агаповой. Витька никак не мог взять в толк, в чем разница между утопленницей Нюркой и, например, упавшей в погреб и сломавшей себе шею Полькой Симовой, которую Комаренок отчитывал в прошлом году. В то, что Агапова собственноручно лишила себя жизни, он не верил с самого начала. Нюрка была русской бабой до самых своих костей. Ей бы никогда даже в голову не пришло размышлять о том, стоит жизнь того, чтобы ее прожить, или же проще забыться, утонув в реке. Конечно, Комолый не верил. Правда, так и непонятно было: как же она все-таки утонула? Вроде, плавала хорошо. Может, выпимши была?

Но самым непонятным оставалось то, как Комаренок умудряется пить самогон даже в пост и при этом отказываться отчитывать утопшую, ссылаясь на Библию и церковь. Непонятно.

И вот он шагал в Михалевку. Там, по слухам, жила монашка, то ли сбежавшая, то ли просто ушедшая из монастыря. Говорили, что она отчитывает всех. Правда, никто толком не помнил ни ее имени, ни того, как она выглядит. И все же Комолый шел. Шел из-за жены, которая так сильно волновалась по неупокоенной Агаповой, что стала путать сахар с солью, и Витька вот уже третий день ел сладкие щи.

Михалевка была небольшим поселением, — всего два десятка дворов, — прямо за Дурным логом. Запрудские редко туда ходили — незачем было. Да и сами михалевцы были небольшими любителями покидать свои дома. Это были люди тихие и миролюбивые, тела и души которых были взращены природой и трудом. Наверняка уже никто и не вспомнил бы, кто первый поселился в тех местах. Помнили лишь, что само название Михалевка пошло от семьи Михалевых, занимавших в ту пору добрую половину всех домов. Сам Витька бывал в Михалевке всего несколько раз, да и то в ранней молодости. Домики, похожие на грибы в траве, дорога, щедро унавоженная лошадьми и коровами, и бескрайние поля со всех четырех сторон. Вот и вся Михалевка. Помнится, Комолого, да и все Запрудское, очень удивило то, как в Михалевке воспитывали детей. Точнее было бы сказать, что до определенного возраста их вообще никто не воспитывает, кроме травы на улицах, деревьев в садах и домашней скотины. Взрослые уходили работать, возвращались и снова уходили, фактически бросая детей одних. Немногочисленные старики и старухи, обветшавшие настолько, что работа в поле была им непосильна, были, конечно, не в счет. Витька сам видел, как одна такая старуха чуть ли не полдня переходила дорогу от одного дома к другому, пытаясь догнать внука, который за это время успел искупаться, слазить в соседские сады, подраться с мальчишками и даже немного подремать в тени смородины. Понятно было, что старики в Михалевке детей не воспитывали, хоть и были с ними дома круглые сутки. Витька помнил, что его странно удивили кучи мусора, лежащие вдоль дороги. Подойдя ближе к одной из таких куч, Комолый увидел, что это сваленные вместе объедки, овощи, фрукты и другая снедь, разной степени свежести. Оказалось, что в Михалевке специально делали такие кучи. И когда взрослые уходили, дети оставались на этих кучах играть и есть одновременно. Забавно было наблюдать, как они, веселые и чумазые, ползали вверх-вниз по этим странно пахнущим горкам, бросая друг в друга то помидором, то краюхой хлеба. Несмотря на такое детство, михалевцы вырастали самыми обычными людьми, с умными головами и отменным здоровьем.

Витька шел, прижимаемый к дороге с одной стороны лугами, а с другой — Обросиновым прудом. Он весело смотрел в горизонт, наслаждаясь ветром и свежестью, царящей в пустоте его головы. Думать не хотелось ни о чем. Да и как можно было о чем-то думать, когда светило солнце, и бабочки, пролетая рядом, касались его лица?

Вспомнился еще один случай, связанный с Михалевкой, долго будораживший умы жителей Запрудского.

Давно, когда еще Витьке приходилось вставать на цыпочки, чтобы сорвать ягоды с куста крыжовника, в деревню приехал старик, назвавшийся Махорычем. Витька очень хорошо помнил этого странного деда: высокого, с длинными седыми волосами, с глазами, похожими на перезрелые вишни, и руками длинными, худыми, как оглобли. У Махорыча была только одна нога. Вторая, левая, — заканчивалась у колена. При ходьбе он привязывал к ней небольшую табуретку и довольно проворно передвигался. Где и при каких обстоятельствах Махорыч потерял ногу, не знал никто. Как, впрочем, и всего другого о нем. Дед был крайне неразговорчив. Он мыкался в Запрудском пару месяцев, живя то в землянке, то в шалаше за Дырванкой. Благо, что было лето. Питался Махорыч рыбой, яблоками и тем, что давали ему сердобольные жители. В это же время в Запрудском произошел такой случай. Молодая Хрупалка подшутила над одним мужиком, приходившимся дальним родственником Мордановым. Ведьма так его зачаровала, так задурманила, что тот, совсем ошалев, ни с того ни с сего стал мастерить гробы. Работал он усердно, не щадя сил и времени. В конце концов, гробов стало столько, что в сарае им стало не хватать места. Пришлось их складывать сначала во дворе, а потом, когда и двор стал заставлен, выносить прямо на улицу. Напрасно родня стыдила и упрашивала его, напрасно вся деревня смеялась. Все было без толку. Гробов было так много, что когда по улице гнали коров, те спотыкались о них. Мужики, проезжавшие на телегах, густо матерились, стараясь проехать, не задев какой-нибудь гробик. Маленькие дети, еще не грустящие о смерти, беззаботно играли в окружении свежеоструганных гробов, весело прыгая по их крышкам. Так продолжалось до тех пор, пока мать обезумевшего мужика не пошла к молодой колдунье и не упросила ее оставить бедолагу в покое. Хрупалка, которая к тому моменту уже успела забыть о своей шутке, легко согласилась помочь и даже, как говорят, извинилась перед пришедшей старухой-матерью. Когда же в одно прекрасное утро этот мужик проснулся в ясном сознании, он пришел в ужас от того, что все пространство вокруг его дома было завалено кое-как валяющимися гробами. Мужик так близко принял все это к сердцу, что две недели беспробудно пил, а в конце влез на крышу и упал, сломав себе шею об один из гробов. Схоронив мужика в этом самом гробу, его родные хотели было все остальные сжечь. Вот тут-то и оказался рядом Махорыч. Он упросил их отдать гробы ему, как материал на постройку будущего жилища. Немного подумав, они отдали все старику. Люди в Запрудском были суеверны и побоялись того, что в их деревне будет стоять дом из такого странного материала. Кто-то, конечно, и посмеялся над всей этой историей, но таких было мало. Большинство же не соглашалось соседствовать с домом из гробовых досок. Надо было строиться где-то в другом месте. Так Махорыч оказался в Михалевке. Там никто возражать не стал. Ну, конечно, помогли старику переехать. Мужики два дня перевозили гробы на телегах из Запрудского в Михалевку. И уже к октябрю дом стоял.

Странный дом получился. Многие специально ездили, чтобы просто на него посмотреть. Издалека он казался огромной кобылой, увязшей по самую гриву в земле. При ближайшем рассмотрении дом оказывался еще более странным. Весь он был каким-то ненастоящим, будто выдуманным каким-то забулдыгой. Крыша, стены, окна и двери — все было перекошено пугающей фантазией Махорыча и его неумением строить дома. В каждой части дома угадывался гроб. Двери — так те просто были готовыми крышками от гробов, кое-как повешенными на петли. Стол — тоже гроб, только перевернутый. Лавки — тоже. Даже кровать, на которой спал старик, была сколочена из двух гробов, набитых для сохранения тепла мхом и соломой. Махорыч строил быстро, не советуясь ни с соседями, ни с погодой. И вот меньше чем за два месяца он построил дом, в котором прожил до самой смерти. И прожил, несмотря на пророчества соседей, в общем-то хорошо: не болел, не грустил и никогда не вспоминал, что живет в доме, построенном из гробов.

Комолый шел уже больше часа. Вскоре пруд закончился. Потянулась скучная полоса камышей, растущих от тоски по воде медленно, словно нехотя. За камышами был еще один небольшой пруд, прозванный Навозным. Видимо, это было продолжение Обросинова пруда, отделенное от основного водоема глиняной насыпью и камышами. Но никого это, в общем, не интересовало. Все знали только, что есть Обросинов пруд и есть Навозный, и что во втором рыба ловится так, как никогда не ловилась в первом.

К полудню Комолый дошел до Дурного лога. Он нашел родник, попил и прилег отдохнуть в тени лопуха. До Михалевки оставалось уже чуть-чуть. Можно было позволить себе немного отдышаться и насладиться пропитанными красотой природы просторами.

Дурной лог был прозван дурным еще во времена прадеда Комолого. Говорили, что где-то здесь волк загрыз двух странствующих монахов, остановившихся заночевать в логу. Тел монахов, правда, так и не нашли, но зато нашли их вещи и разорванные, перепачканные кровью одежды. Тогда впервые и начали твориться всякие странности в этом месте. По ночам проезжавшие мужики слышали, как кто-то громко плачет и зовет их откуда-то из самой черной глубины лога. Обычно, услышав этот плач, мужики крестились и спешили уехать подальше от странного места. Был лишь один случай, когда на этот зов пошел смельчак из Можайского, да так и пропал бесследно. Ехавший вместе с ним пастух вспоминал, что как только мужик скрылся во тьме, послышался его громкий вопль, а потом все стихло. Пастух поседел на полголовы за ту ночь, и только скорая заря не дала ему окончательно свихнуться. Больше никто в темноту по логу не ходил. Никто, кроме Хрупалки. Она одна могла уйти в это темное место на всю ночь и вернуться утром как ни в чем не бывало, веселой и помолодевшей. Пастухи, задремывавшие в логу во время выгона, жаловались на страшные кошмары, от которых потом отходили больше недели. А уж о том, что скотина пропадает в Дурном, лучше и не рассказывать. Это знали и в Запрудском, и в Михалевке, и в Юдановке, и даже в Красном логу. Грешили на волков. Хотя волки в этих местах давно уже были редкими гостями.

По самому сердцу Дурного лога протекал тоненький ручеек. Комолый спустился вниз, умылся в ручье и пошел дальше.

Через четверть часа он увидел дома Михалевки.

Михалевка ничуть не изменилось с тех пор, когда он бывал тут последний раз. Только дома пообветшали да крыши наклонились. Улицы все так же были украшены огромными лопухами и пестрыми кучами съестных отбросов. Дети, как чертенята, бегали по дороге, бросаясь друг в друга объедками и комьями земли. Пару раз досталось и Витьке: сначала кто-то бросил ему в спину гнилым яблоком, а потом чья-то меткая рука запустила ему в голову помидором. Витька страшно ругался и бегал за шустрой ребятней. Но, как он ни старался, поймать никого не удалось. Утеревшись рукавом, он пошел дальше.

На самом деле Комолый не знал, где искать монашку. Поэтому подошел к первому же дому и громко постучал. К нему вышла какая-то старуха, от которой сильно пахло скотиной. Витька спросил про монашку.

— Ты ль не из Юдановки? — спросила старуха, рассматривая Витьку.

— Из Запрудского.

— Дожди-то у вас были на этой неделе?

— Давеча ливень был. Чуть было дорогу не смыло.

— А у нас так, только пыль прибил, — пожаловалась бабка. — Капуста посохла. Перец пожелтел. Вон даже гусятник во дворе пожух.

Комолый терпеливо слушал ее жалобы. Когда же старуха попросила рассказать ей, какие там, в Запрудском, новости, он сказал, что спешит.

Бабка грустно вздохнула и объяснила, где находится дом монашки.

— А что, умер, что ль, кто? — спросила она, когда Витька уже повернулся, чтобы уйти.

— Поп утопился, — весело сказал Комолый.

— Господи!

Старуха перекрестилась.

— Да как же?

— А вот так: спьяну пошел на реку за купающимися девками подсматривать, да в камышах и захлебнулся.

Сказав это, Комолый быстро зашагал прочь. Старуха же долго еще стояла и разжевывала своим беззубым ртом кучу так и не заданных гостю вопросов.

Проходя по улице, Витька заметил дом Махорыча. Он все так же стоял, только стал еще страшнее. Стены и крыша покрылись плесенью и мхом, отчего казалось, что дом болен какой-то отвратительной болезнью. Стекла во всех окнах были вычурно расписаны паутиной и трещинами. Входная дверь страдальчески болталась на одной-единственной проржавевшей до корня петле.

Витька подошел ближе.

— Эй, — окликнул он снующую вокруг него детвору. — А что, дед из этого дома жив еще?

— Помер, — весело крикнул кто-то из ребят. — Давно уж.

Постояв, Комолый пошел дальше.

Заблудиться в Михалевке было просто невозможно: все двадцать с небольшим дворов располагались близ друг друга, образуя одну-единственную улочку. Поэтому Витька быстро нашел нужный дом. Это был самый обычный домишко высотой в четыре локтя и шириной в два прыжка. Свежепобеленные стены и занавески на окнах говорили о том, что этот дом жив.

Он ожидал найти угрюмую, пожилую женщину, с ног до головы одетую в черное, которая будет креститься при каждом вздохе. Но, зайдя во двор, увидел в огурешнике какую-то бабу, которая сильными руками прорывала грядки с луком. Витька даже засомневался и хотел было уйти, но женщина сама его заметила.

— Эй, чего приперся? — страшным мужским голосом крикнула она ему.

Витька подошел и, стараясь не смотреть на торчавшую у нее из-под рубахи совсем не монашескую грудь, рассказал, зачем пришел. Оказалось, что эта огромная баба и есть та самая монашка. Выслушав Витьку, она только поморщилась.

— Жарко, — объяснила она. — А идти далеко.

— Так не сейчас ведь, — сказал Комолый. — Я ж на лошади приеду. На неделе.

— А, ну так ладно.

Помолчали.

— Ты уж, раз все равно здесь, помог бы крышу почистить, — вдруг сказала монашка-баба.

У Комолого не было никакого желания лезть на чужую крышу и что-то там чистить. Но, с другой стороны, как отказать теперь, когда она уже согласилась ему помочь, он не знал.

— Чего там? — угрюмо спросил он.

— Да кошки, паразиты, повадились со всей Михалевки гадить на моей крыше. Воняет так, что спать нельзя. Ты б залез, почистил. А то меня крыша-то, боюсь, не выдержит.

Это была правда. Монашка была объемом с трех Комоловых, да и ростом на голову выше.

Витька махнул рукой.

— Давай, только быстро, — сказал он. — А то мне еще назад ворачиваться.

Больше часа он счищал кошачий помет с крыши. День давно уже перевалил за середину, и солнце палило нещадно. Витька тоскливо матерился, переставляя лестницу от одной стены дома к другой. Он так часто поминал покойную Нюрку Агапову, из-за которой очутился здесь, что та, наверное, всю голову себе расшибла, переворачиваясь в гробу. В конце концов, он покончил с крышей. Монашка поднесла ему за работу граненый стакан мутного, как квас, самогона и огурец на закуску. Комолый так устал, что даже не нашел в себе сил хотя бы попробовать отказаться. Он послушно выпил, кое-как закусил и поплелся назад в Запрудское.

— Дойдешь? — спросила его монашка.

Витька лишь махнул рукой. Мол, не то что дойду — добегу!

Увидев играющих ребят, Комолый почувствовал непреодолимое желание побегать с ними. Дети, поначалу испугавшиеся неизвестного мужчины, весело стали играть, сообразив, что Витька просто пьяный. Возвращавшиеся с сенокоса михалевцы остановились и долго хохотали, наблюдая за тем, как Витька кидал и никак не мог попасть коровьим дерьмом в их детей. Дети же, не отягощенные алкоголем, кидали, не в пример Комолому, очень метко. При каждом их попадании Витька весело вскрикивал и тряс головой, как перекормленный мерин. В конце концов, какая-то сердобольная женщина отвела его в сторону, утерла заляпанное грязью, но все равно улыбающееся лицо и предложила остаться переночевать у них. Витька вежливо, насколько позволял выпитый самогон, отказался от ночлега и пошел домой.

Шел он быстро, раскачиваясь, как ковыль в бурю. Дорога почему-то безостановочно петляла, бросалась из стороны в сторону, увлекая за собой доверчивого Витьку. Колдобины будто живые вырастали у него на пути, то и дело заставляя спотыкаться на ровном месте. Мысли в голове плавали, словно капуста в щах, образуя какую-то приятную на вкус массу, в которой ничего нельзя было разобрать. Сквозь пьяную дремоту то и дело пробивалось: «Надо спешить, пока не стемнело». Он спешил. Но спешить, выпив перед этим стакан самогона на голодный желудок, было непросто. Ноги заплетались. Глаза смотрели каждый в свою сторону.

Дойдя до Дурного лога, Витька решил немного перевести дух. Увидев стог сена, он направился прямиком к нему, сел и тут же заснул.

Проснулся Комолый от того, что какая-то настырная соломинка щекотала ему шею. Когда он открыл глаза, то не сразу понял, где находится. Было темно, дул ветер, вокруг не было ни звука, ни огонька. Откуда-то со дна Витькиной головы медленно всплыла мысль, что он в Дурном. Да, точно в Дурном. С трудом Комолый вспомнил, как присел отдохнуть у стога сена, да так, видимо, и уснул. Чертыхаясь, он встал на ноги. На небе не было ни звездочки. Непонятно было, куда идти. Кое-как вспомнив, откуда шел, Комолый сообразил, в каком направлении Запрудское. Пройдя немного, он вдруг услышал вдалеке чей-то плач. Витька почувствовал, как у него волосы начинают шевелиться от страха. Только теперь всей головой он понял, что идет один ночью по Дурному логу. В голову полезли всякие мысли, откуда-то из памяти стали всплывать истории, связанные с этим местом — одна хуже другой. Витька быстро шел, стараясь думать о чем-то своем. Последние остатки выпитого давно рассеялись. Внезапно он увидел перед собой стог сена. Тот самый, под которым спал. Чертыхнувшись, Комолый понял, что сделал круг. Еще раз вспомнив, как и откуда он шел из Михалевки, Комолый на этот раз взял чуть левее. Он шел, стараясь не обращать внимания на тревожные звуки и шорохи. Плач вдалеке то затихал, то начинался снова. Витьке все мерещилось, что кто-то идет рядом в темноте. Чье-то тяжелое дыхание и звук шагов то и дело доносились до его ушей. Страх настолько овладел им, что он боялся вытянуть в сторону руку, опасаясь найти невидимого попутчика.

«Вот дурь-то! — думал Комолый, пытаясь отогнать пугающие мысли. — Дома расскажу — мужики на смех подымут! Темноты испугался!»

Где-то сзади послышался вой. Волчий вой. Витька даже похолодел. Руки стали какими-то липкими, сердце в груди раздувалось, давя на ребра. Он пошел еще быстрее. Наконец, вдали что-то завиднелось. Витька почти побежал, спотыкаясь о траву. И снова уткнулся в сено.

«Не может быть!» — только и подумал он.

Действительно, такого не могло быть. Он никак не мог снова вернуться к стогу. Внезапно пришла спасительная мысль: это другой стог! Ну, конечно! В Дурном часто косили сено. И стогов тут много. Посмеявшись над собой, Витька бодро пошел дальше. Плач, доносившийся откуда-то из глубин лога, утих. Волчьего воя больше не было слышно. Даже ветер успокоился. Через некоторое время Комолый снова увидел стог. Он и сам не мог себе объяснить, зачем подошел, выдернул клок сена и бросил в траву рядом, прежде чем идти дальше. Только когда через полчаса блужданий во тьме Комолый снова уткнулся в сено, он понял, что все время возвращается к одному и тому же стогу: клок сена, валявшийся в траве, был тому доказательством. Сердце снова застучало в грудь. Где-то далеко во тьме кто-то засмеялся. Подул ветер, и опять послышался плач. Комолый начал креститься и твердить молитвы, запинаясь на каждом слове. Он, не оглядываясь, побежал прочь. Слева от него, совсем рядом, слышался топот. Казалось, что кто-то скачет. Комолый бежал, зажмурив глаза, боясь увидеть творящуюся вокруг бесовщину, и со всего разбега врезался в стог. Он лежал, не шевеля даже пальцем, и все ждал, что кто-то сзади схватит его. Но шло время, а Комолого так никто и не хватал. Поуспокоившись, он встал, некоторое время постоял, а затем пошел. Пошел просто так, наугад. Но результат оказался тот же. Перед ним снова был стог. Заколдованное место никак не хотело его отпускать. Витька, не желая мириться с положением пленника, раз за разом уходил прочь от сена и возвращался к нему снова и снова. Запыхавшийся, мокрый от пота, он упрямо уходил от сена и никак не мог уйти. Казалось, все дороги на земле каким-то непостижимым образом свернулись в эту ночь и ведут только сюда — в Дурной лог, к заколдованному стогу.

После очередной неудачи Витька присел у злополучного стога перевести дыхание. Случайно нащупав в кармане спички, он практически бессознательно зажег их и долго смотрел на огонь. Когда пламя стало подбираться к пальцам Комолого, он бросил спичку в скирду. Сено сразу же приняло огонь, будто с радостью отдаваясь его стихии. Витька быстро зашагал прочь. Сначала он просто шел. Потом перешел на бег. Он бежал, то и дело оглядываясь назад на полыхающий стог. Во тьме горящая скирда напоминала дом, утонувший в пожаре. Витька спешил подальше отойти, пока сено горело, и было видно, что он идет в противоположном от него направлении. Опять послышался стук копыт, смех и чьи-то крики. Витька бежал, не помня себя. Но несмотря на сковавший душу страх, он снова и снова оглядывался, боясь потерять горящий, словно маяк, стог. Шум вокруг нарастал. Визг, плач, чей-то рев и отборная ругань вихрем вертелись вокруг него, кружа голову и заставляя ноги дрожать и спотыкаться. Внезапно Витька поскользнулся на мокрой от росы траве и упал. Он закрыл голову руками и долго лежал, ожидая чего-то страшного. Но ничего не происходило. Долго ли так пролежал, он не знал. Когда же Витька поднял голову, он увидел, что ночь прошла и занимается заря. Над полями стоял туман, воздух был холодный и серый. Комолый вдруг увидел, что лежит прямо перед плотиной через Обросинов пруд.

Витька встал и, шатаясь, как пьяный, пошел к дому. Больше он никогда не ходил в Михалевку.

 

ПУСТЬ И НА ТОМ СВЕТЕ ЗЕЛЕНО БУДЕТ

 

Кроме огородов, почти все жители Запрудского засеивали и обрабатывали участки за Навозным прудом, в лугах. Это были огромные наделы, сравнимые разве что с небольшим морем, по которому запрудские бабы плавали, словно лодки с огромными тяпками вместо весел. Чаще всего там сеяли свеклу — на корм скотине. Каждое лето два раза в месяц женщины уходили на прополку, оставляя семьи и хозяйства существовать без их присмотра. Поначалу кто-то из них пробовал возвращаться вечером после работы домой, но скоро бросил за бессмысленностью такого действия. Свекла находилась в нескольких часах пути от деревни и в итоге получалось, что больше времени тратится на ходьбу, чем на саму прополку. Поэтому деревенские бабы оставались в полях до тех пор, пока последний сорняк на их участке не исчезал. Несмотря на жару, женщины были веселы и часто пели во время работы, мерно взмахивая тяпками. Кто-то уходил вперед, кто-то отставал, но пение не прекращалось. Иногда получалось так, что в начале борозды уже запевали новую песню, а в конце все еще тянули прежнюю. Иногда наоборот. Обсуждали последние события, делились радостями, жаловались на мужей, сплетничали — и все это, ни на минуту не прекращая движения от начала борозды к ее концу. В полдень, когда от жары Навозный пруд мелел на локоть, и бабочки сбрасывали крылья, желая опять превратиться в гусениц, бабы прекращали работать и прятались в тени растущих неподалеку рябин. Обедали вареными яйцами, хлебом и луком, запивали квасом, а потом ложились вздремнуть часок-другой. Кто-то спал и видел во сне дом. Кто-то не мог заснуть, долго ворочался и в конце концов вставал, включаясь в медленную болтовню других неспящих баб. Говорили тихо, не спеша, будто выдумывая слова заново. От этого разговор становился похож на колыбельную, и некоторые все же засыпали. Когда зной спадал, вставали и снова брались за работу. Пололи до самого заката, изредка останавливаясь, чтобы попить. Иногда продолжали работать и после захода солнца, до тех пор, пока еще можно было различить свеклу. Как только ночь делала невозможной любую работу, бабы ложились среди грядок, подкладывали под головы тяпки вместо подушек и засыпали так быстро, что некоторые даже забывали закрыть глаза.

А в деревне в это время творились самые невероятные вещи. Мужчины дурели от долгого отсутствия родного женского тепла и безумствовали, кто как мог. Кто-то пил, кто-то уходил с головой в работу, часто ненужную и бестолковую, кто-то тосковал внутри себя. Дети, напротив, легкие и веселые, носились по деревне, завтракая и обедая на бегу. За эти дни они настолько сближались с природой, что многих после приходилось заново приучать к ложке и объяснять, как пользоваться тарелкой. Спать ложились в том доме, возле которого их застигали звезды или усталость. Чаще всего мужчины понятия не имели, где ночуют их дети. Был случай, когда детвора заснула прямо посреди дороги, прижавшись друг к другу и укрывшись листьями лопуха. Нашел их Сашка Последов, гнавший утром коров и чуть было не наступивший на кого-то из ребят.

Федот Захаров, Комолый и Еся сидели на лавке перед домом и смотрели на дорогу. Курили, покрикивали на бегающих по улице детей, разговаривали меж собой и вполсилы тосковали об ушедших женах. Тосковали вполсилы оттого, что тосковали вместе, втроем. По одному каждый из них мог затосковать до слез. Вместе же так не получалось.

— Надоело все, — жаловался Комолый, топча окурок.

— Что надоело-то? — не понял Еся.

Витька лишь махнул рукой в ответ.

— Дома, что ль, не ладится? — снова спросил Еся.

— Да нет, миловал Бог. Здоровы все.

— Чего ж тогда?

— Жизнь трудная, — туманно ответил Комолый.

Еся был искренне удивлен жалобой Комолого на жизнь, так как не представлял себе другого счастья, кроме как здоровья своей семьи. Работа? Так это ж и есть жизнь. Как без работы-то? Витька Кондусов, как и большинство жителей Запрудского, просто не мог себе представить жизнь без работы.

— Вот выращу детей и издохну, — пообещал Комолый.

— Ну!

— Ей-богу! Лягу на лавку под иконы и помру. И больше палец о палец не ударю. Надоело.

— Скоро сено убирать, а ему надоело, — удивился Федот. — Не пойдешь, что ль? Так я тогда с твоей делянки заберу?

— Я те заберу! — заволновался Комолый. — Там сено — чистый клевер.

— Да какой там клевер. Сплошная осока.

— Хоть и осока, да моя.

— А говоришь, помирать собрался, работать надоело.

— Так говорю ведь, как дети подрастут, работать станут сами — тогда уж точно.

— А я, как помру, так сразу на небо, — сказал Еся.

— Ждут тебя на небе, как же, — не поверил Федот. — У тебя грехов, поди, больше чем у Калтона навоза во дворе.

— Калтон, как строиться начал, весь навоз в поля свез, — ни с того ни с сего сказал Комолый.

— На небо, ясное дело! — уверенно отвечал Еся Захарову. — Что ж я, еретик какой? Ну, бывало там по молодости: бедокурил. Так кто святой-то? Вон, Комолого, что ль, на небо?

— А то куда ж? — удивился Комолый, искренне считавший вопрос о царствии небесном давно для себя решенным. — Вот издохнете, увидите, где я.

— Ты хоть, как помрешь, приснись тогда, — попросил Федот. — Скажи, мол, так и так: в раю я.

— Приснюсь, — пообещал Комолый. — А вы поминайте как следует. И могилку ройте хорошую.

— Да уж такую, как ты Агаповой вырыл, не сделаем.

— А что? — не понял Комолый.

— По колено вся могила-то, — сообщил Еся.

— Ума у тебя по колено! — махнул рукой Витька и ничего не ответил.

Посидели молча. Солнце ласково припекало, обещая тишину и спокойствие. Какие-то назойливые бабочки то и дело кружились около мужчин, не давая им как следует сосредоточиться на своем безделии.

— Вон, никак Калтон, — кивнул в сторону улицы Федот.

Все посмотрел туда. По дороге и вправду шел Калтон, прихрамывая, будто пританцовывая. С тех пор как неделю назад его зашибло сорвавшимся со стены бревном, стройка его дома заметно замедлилась. Слава Богу, Калтон жив остался. Вот только нога, на которую упало бревно, сильно болела, и боль не желала затихать. Полина и медом ногу оборачивала, и мать-и-мачехой на ночь обкладывала, и заговаривала, как бабка ее учила — все без толку. Калтон страдал от боли, как и прежде. По ночам, забывшись сном, он начинал протяжно стонать, да так громко, что соседские собаки тоскливо выли, принимая эти звуки за плач какого-то неизвестного зверя. Полина сходила к Хрупалке — но та отказала. Сказала, что подождать нужно — само пройдет. Быть может, в первый раз колдунья ошиблась. Но пока об этом никто не знал.

— ЗдорЛво были, — поприветствовал всех Калтон.

— ЗдорЛво.

— Слыхали, что там Кулаков с Беженцевым затеяли?

— Нет. А чего?

— Да вот, говорят, роют чего-то вокруг яблоневого сада.

— С чего ты взял? — спросил Комолый.

— Анылка сейчас проходила мимо, рассказала. Вот иду посмотреть.

— Пойдем, — просто сказал Еся, и все четверо не спеша пошли в сторону сада.

Петька Кулаков и Федор Беженцев и вправду копали. Началось все с того, что Петька, скучая по ласковому присутствию жены, решил посадить два-три саженца тополя недалеко от сада. По дороге ему встретился Федор Беженцев, тоже пребывавший в грустной растерянности. Устав от одинокого шатания по деревне, он последовал за Кулаковым. Они сходили за Обросинов пруд, выкопали несколько молодых тополей, обернули корни тряпками, на которые предварительно помочились, чтобы корни не посохли, и отнесли их к саду. Петька стал копать ямки, а Федор сажать в них молодые деревья, украдкой омывая их своей слезой.

Время ползло, словно гусеница по ветке смородины, то поднимаясь, то срываясь вниз. Кулаков быстро забылся работой. Он так усердно махал лопатой, что несколько раз бросал землю прямо Федору в лицо, отчего тот начинал сердиться и громко отплевываться. Петька копал от всей души так, что некоторые ямки получались глубиной чуть не в пол-лопаты. Беженцеву даже приходилось несколько раз засыпать выкопанную землю назад, так как некоторые саженцы были настолько малы, что проваливались в вырытые Кулаковым ямки полностью. Посадив десять молодых деревьев, мужчины присели передохнуть и подумать о жизни. Приятно думать о жизни, помахав перед этим лопатой часик-другой. Все вопросы кажутся проще, все заботы — мельче. Только приятная усталость в теле и мысли, медленные и тягучие, как мед.

— А хорошо бы вокруг всего сада тополей насажать, — предложил Федор, кутаясь в сочную траву. — Весной пахнуть будут! Знаешь, как тополя весной пахнут? Лучше всего! У нас раньше тополиная посадка была в десяти шагах от дома. Весной выйдешь ночью на двор, да так и простоишь до утра, вдыхая что есть мочи.

И, вспомнив свой прежний дом, он, как это всегда с ним бывало в таких случаях, сиротливо заплакал.

— А что? — обрадовался Петька, не обращая внимания на Беженцева. — Посадим! И вправду хорошо будет!

В это время подошли Калтон, Захаров и Комолый с Есей. Услышав предложение Беженцева о посадке тополей, все взбодрились от предстоящей нежданной работы и тут же принялись за дело. Пока ходили домой за лопатами, подтянулись другие мужики, тоже желавшие поразмять заскучавшие руки. За саженцами снарядили телегу. Рыли с таким усердием, что уже в первые часы работы сломали четыре лопаты. Калатушкин лично приехал проследить, чтобы все было по порядку. Выпив поднесенные мужиками двести граммов, он, румяный и веселый, ходил по яблоневому саду и громко пел песни. Мужики долго спорили, как сажать тополя: в один ряд или в два. Кричали громко, сами толком не понимая, как, собственно, нужно сажать. Остановились на двух рядах. После этого стали спорить, на каком расстоянии друг от друга должны стоять деревья. Пока спорили, подъехала первая телега с саженцами. Те, кто копал саженцы, узнав, что без них решили сажать в два ряда, снова подняли спор о том, что правильнее сажать в ряд. Мужики все больше горячились и все больше запутывались в сути вопроса. Наконец, решили спросить совета у Калатушкина. После недолгих поисков участкового нашли лежащим под одной из яблонь. Он широко раскинул руки и громко храпел, пугая кузнечиков и муравьев, ползавших по его лицу. Видя, что от него толку мало, мужики напрягли характеры и хором решили: сажать в два ряда на расстоянии трех шагов. От изнурительного спора все чувствовали себя уже отработавшими, и всем хотелось есть. Кто-то пошел до дому, кто-то пытался утолить голод зелеными яблоками, кто-то просто решил лечь подремать и сном переждать голод. Все разбрелись, оставив саженцы наедине с телегой. Пока мужики боролись с внезапным голодом, бегающая по деревне детвора добралась до телеги и в пылу игры разбросала молодые саженцы по всем дорогам от Дырванки до Гусевки. Утки и куры мигом ощипали молодые ветки, превратив саженцы в непригодные для посадки хворостины. Обнаружившие это мужики громко кричали и пытались поймать кого-нибудь из детей. Так никого и не поймав, они с пустыми руками пришли к тому месту, откуда планировалось начать сажать. Пришлось второй раз ехать за тополями. В итоге, когда все было готово, и к посадке, наконец-то, можно было приступить, была уже глубокая ночь. Мужики сложили саженцы в кучу, накрыли принесенными из домов простынями и разошлись по домам. Остались только Комолый, Беженцев и Кулаков. Они решили заночевать у тополей, чтобы больше никто их не растащил.

Ночь была теплой, почти жаркой. Трое мужчин громко храпели, бестолково раскинувшись в придорожной траве. Они не слышали, как в полночь на кучу молодых тополей села кукушка и протяжно куковала, отмеряя спящим долгую жизнь. Не слышали они, как на заре мимо них прошел Сашка Последов, громко щелкая кнутом. Пастух постоял, удивленно посмотрел на спящих и пошел собирать одичавших без женского присмотра коров. Разбудила мужчин Анылка. Она долго щекотала обломанной хворостиной под носом у Кулакова, пока случайно не ткнула его в ноздрю, провалившись в нее веткой на добрую половину ладони. Петька вскрикнул и проснулся. За ним проснулись и два других сторожа. Петька кричал и бранился, зажимая шедший кровью нос. Анылка молча оторвала кусок ткани от своего платья, скатала в трубочку и словно пробкой заткнула ею ноздрю Кулакова.

— Посиди с полчасика, заживет, — сказала она и пошла дальше.

Петька честно пытался просидеть полчаса с затычкой в носу. Но от материи с платья Анылки шел такой густой запах старости, что Петька не выдержал, вынул пропитанную кровью пробку и выбросил. Затем он заткнул ноздрю травой и вскоре забыл.

Медленно расправляя затуманенный снами разум, мужики осмотрели саженцы. Все были на месте, только там, где сидела кукушка, осталась небольшая куча помета. Вскоре подошли другие и началась работа. Сажали весело, с руганью и смехом. Дети кружились вокруг мужчин, как заведенные, уклоняясь от летящих в них комьев земли и проскакивая между ног у зазевавшихся копальщиков. Обогнув сад с одной стороны, выяснили, что саженцев не хватает. Снарядили еще одну телегу. Пока одни ездили за саженцами, другие соображали насчет обеда. Решили пообедать все вместе прямо в саду. Из еды несли кто что мог: хлеб, вареную картошку, яйца, сало, лук, чеснок, молодые огурцы и тому подобное. Морданов притащил флягу кваса. А дядя Яхим расщедрился и принес четверть самогона. Для этого он залез в подпол — в тот самый, где он провел целый месяц после смерти жены, — и долго лазил в темноте, пытаясь на ощупь отыскать свою похоронку. Согнувшись в три погибели, Яхим долго рылся в земле, пока, наконец, не нашел закопанную им когда-то огромную бутыль. Теперь, годы спустя, ему казалось странным, почти невозможным желание просидеть здесь в темноте целый месяц. В смерти Яхим давно уже не видел ничего пугающего и иногда, на досуге, даже думал о том, что, наверное, это совсем не плохо — умереть. Забыть все заботы и дела, забыть прошлое, родных и весь мир — и исчезнуть. Но в этот раз, сидя в подполе, он впервые почувствовал, что и в смерти близких нет ничего такого, что должно бы пугать или заставлять страдать. Все люди должны жить и умирать, и в этом нет ничего страшного. И, быть может, отнять у человека смерть значило бы обокрасть его. Яхим, как и большинство людей, приблизился к истине лишь тогда, когда жизнь уже была на исходе.

Мужики весело балагурили, пили, смеялись и шутили. Многие разбрелись по яблоневому саду, заснув у какой-нибудь яблони. Калтон и Захаров громко спорили о том, как правильно крыть крышу. Калтон так яростно брызгал слюной, что Федору то и дело приходилось замолкать, чтобы утереть лицо. Комолый раскинулся в траве на солнце и что-то тихо пел, постоянно сбиваясь и путая слова. Кто-то пошел к Обросинову пруду искупаться. Еся и Колька Морданов схватили вилы и стали бегать по саду, на спор пытаясь насадить на них бабочку. Они кричали что-то друг другу, тыча вилами во все стороны. Многие с интересом наблюдали за их затеей, подбадривая и всячески помогая советами. Вообще-то, если верить рассказам наполовину выживших из разума стариков, в Запрудском был такой умелец, который легко насаживал не то что бабочку, но даже пчел на вилы. Говорят, что он мог серпом перерубить комара на лету. Поэтому спор Еси и Морданова родился не просто с пьяной дури. С полчаса они носились по саду, смеша наблюдавших за ними мужиков и детей. Кончилось все тем, что проснувшийся Калатушкин отобрал у них вилы и запретил подобные забавы, тем более на пьяную голову. Еся и Морданов, измотанные беготней, сразу согласились и выпили вместе с участковым в знак примирения. Потом опять началась работа. Копали, сажали, поливали.

На дороге уже в который раз за этот день появилась Анылка.

— Эй, Анылка! — позвал увидевший ее Калтон.

— Хорошо сажаете, — сказала она, подойдя к мужикам. — Надолго эта посадка пойдет.

— Да хоть бы вообще принялась, — засомневался мнительный Беженцев.

— Примется, — заверила старуха. — Еще и твои правнуки эти тополя увидят.

— На, — протянул ей саженец Калтон. — Посади хоть один. На удачу. А то все мужики сажают.

Анылка взяла тоненькое деревце, подошла к ближайшей ямке и воткнула в нее саженец листвой вниз, а корнями наружу.

— Эй, ты чего? — удивился Калтон.

— Из ума выжила, — сплюнул под ноги Сашка Демон.

Анылка, не обращая ни на кого внимания, смотрела на перевернутое деревце так, будто это не она его только что воткнула в землю.

— Так закапывайте. Пусть и на том свете зелено будет.

Сказав это, старуха развернулась и ушла.

Мужики стояли молча, обдумывая старухины слова. Подумав, решили оставить так. Кто знает, может, и вправду от этого закопанного вверх ногами тополя на том свете зеленее будет?

 

ЭТО И ЕСТЬ ГЛАВНОЕ

 

Был самый обычный жаркий полдень, когда со стороны Красного лога в Запрудское вошла молодая девушка. Босая, в легком развевающемся сарафане, она, казалось, летела над землей. Дети, игравшие у дороги, притихли, когда девушка прошла рядом. Нет, конечно же, они не испугались. Но когда дети увидели ее, какое-то незнакомое чувство появилось в их груди, и с каждым новым ударом сердца проникало все глубже в их души. Цветы вдруг показались им слишком яркими, небо, нависавшее над головой — бесконечно огромным, а пенье птиц стало похоже на голоса, зовущие куда-то далеко. Дети начинали взрослеть.

Несколько деревенских баб встретились с нею, когда она проходила мимо Дырванки. Женщины гадали, чья же это дочь, глядя на тонкий, едва различимый в высоких травах силуэт. Но как только девушка приблизилась, женщины умолкли и смутились, сами не зная отчего. Каждая зачем-то вспомнила, что еще совсем недавно была такой же молодой и тоже любила гулять босиком по деревенским дорогам. Девушка прошла мимо. А женщины, не сговариваясь, сняли душные калоши, бросили их в сумки и пошли, лаская натруженные ноги бархатом придорожной пыли.

Отчего летний день кажется таким длинным? Уж, конечно, не оттого, что солнце заходит позже, чем зимой, например. Нет, такое объяснение может устроить только ребенка. Лето таит в себе какое-то неизъяснимое волшебство, таинственное и почти незаметное. Осколки счастья, вдребезги разбитого каким-то неведомым божеством, рассыпаны в каждом летнем дне, в каждой его минуте. Хочется жить просто, как трава или как деревья, и тянуться к небу, не думая о приближающейся осени. Хочется смеяться и забыть о том, что лето не бывает вечным.

Девушка все куда-то шла.

Васька Шеин и Петька Кулаков грузили мешки с мукой, когда она проходила мимо. Васька хотел было окликнуть ее, приняв за одну из дочерей Захаровых. Но не окликнул. А Кулаков, посмотрев на нее, почему-то вдруг загрустил. Он слез с телеги и смотрел ей вслед до тех пор, пока она не скрылась за поворотом. Потом Петька еще, наверное, с час сидел в тени рябины, смотрел, как солнце играет в листве и молчал. Васька не мешал, тоже чувствуя какую-то щемящую, непонятную ему самому грусть.

У кладбища девушка остановилась. Она смотрела на раскинувшиеся перед ней вереницы крестов и лицо ее становилось все ласковее. Быть может, девушка следила за бабочкой, порхавшей с одной могилы на другую, словно чья-то заблудившаяся душа? Или смотрела за птицами, летавшими высоко-высоко и не знавших ничего о смерти? Нет, она не собиралась плакать. Но что-то было в ее взгляде, какая-то тайна, говорившая о том, что ей понятна истина, недоступная другим.

Девушка задержалась у кладбища лишь на мгновенье. А затем, казалось, сам ветер поднял ее и понес дальше по деревенским улицам.

Быть может, магия лета заключена в солнце? В том самом солнце, которое в эти дни источает не только свет и тепло, но и еще что-то, какое-то неназванное чувство, лежащее за гранью любви и добра? Да, конечно, весна дарит пробуждение. И это магия. Осень приносит покой — и это тоже магия. Зима умиротворяет. Это настоящее волшебство. Но что делает лето? Нельзя выразить это словами, нельзя понять умом, невозможно удержать это ни на мгновение. Это тайна тайн, которую может почувствовать только очень большое сердце.

Анылка встретилась с ней, когда проходила мимо Хворостянки. Ветер, идущий за девушкой по пятам, растворился в камышах по обе стороны реки, и она, казалось, слушала их тихий шепот. Старуха смотрела на нее, вспоминая то место и время, где уже, как ей казалось, встречалась с ней когда-то давно. Девушка повернулась и на мгновение их взгляды встретились. Улыбнувшись, она пошла дальше. А Анылка осталась слушать шепот камыша. Впервые за многие годы ей захотелось пойти домой и просто посидеть у окна.

Федор Беженцев косил траву перед домом, время от времени омывая косу своей слезой. Накануне ему опять снился дом, в котором он вырос. Снились родители, соседи — все те, кто давно уже отправился в вечное путешествие к звездам. Увидев идущую по дороге девушку, он почувствовал, как забытое ощущение счастья медленно разливается по всему телу, беря начало откуда-то из-под сердца. Глядя на ее силуэт, ему казалось, что он видит кого-то из своего сна, кого-то из прошлого, из мира почти забытого и почти нереального детства. Он уронил косу и сел на землю. Девушка улыбнулась, глядя на него, и, не останавливаясь, прошла мимо. А он долго еще сидел, улыбаясь так, будто встретил сестру или брата после долгой разлуки. Фекла, увидев мужа на траве, долго пыталась понять, что случилось. Но тот лишь улыбнулся, поднялся с земли, поцеловал жену и, махнув рукой, продолжил косить. На душе у него было так легко, будто впервые за многие годы он открыл глаза и увидел солнце.

Хрупалка, сильно хворавшая в последние дни, вышла посидеть на крыльце, когда та девушка проходила мимо ее хаты. Здесь, как и у кладбища, девушка на секунду остановилась и улыбнулась старой колдунье. Хрупалка нахмурилась, будто вспомнила о какой-то давней своей потере, и отвернулась. Девушка ушла, а старуха еще долго сидела на крыльце. Быть может, она одна понимала, что гостья, минуту назад стоявшая напротив ее дома, проходила по этой деревне в последний раз.

Многие видели в тот день эту девушку. Комолый принял было ее за сестру жены, что жила в Юдановке. Но, присмотревшись, понял, что ошибся. Федот и дядя Яхим встретились с ней у Обросинового пруда, когда собирали ряску для уток. Оба были уверены в том, что узнали ее, но сколько ни старались, так и не вспомнили имени и долго еще спорили, забыв и об утках, и о ряске. Калтон прибивал доски на крыше, когда девушка проходила мимо его дома. Он чуть было не стукнул себя по пальцу, заглядевшись на нее. Когда через несколько минут Полина вышла во двор, она нашла мужа спящим на лавке. Удивившись, женщина не стала его будить. Накрыв мужа простыней, она пошла заниматься делами, а Калтон проспал до самого вечера, улыбаясь чему-то во сне.

Так бывает — увидишь что-то и чувствуешь: это и есть главное. И это не навсегда, это уйдет. В такие моменты только и понимаешь, что жизнь стоит того, чтобы ее прожить, какой бы бессмысленной она ни казалась вначале. Многие в тот день, кто встретил бродившую по Запрудскому девушку, поняли это.

Последним, кто видел ее, был Сашка Последов. Он гнал коров из Дурного лога и встретился с ней недалеко от Навозного пруда. Поравнявшись с пастухом, девушка свернула с дороги и растворилась в подсолнухах. Больше она никогда не появлялась в Запрудском.

 

ХОТЬ МЕШОК НА ГОЛОВУ НАДЕВАЙ

 

Как-то вечером Машка Морданова вышла за водой. Ночь была душной и темной, как калоша. Незнакомый ветер тревожил деревья и травы, заставляя противно шелестеть невидимый во тьме мир. Ни лая собак, ни плача птицы, ни шума людских голосов — ничего. Одна пустота кругом. Какая-то тревога была разлита в беззвездном небе и капли ее беззвучно падали на крыши запрудских домов. В такие ночи рождаются легенды и умирают ведьмы.

Машка на всякий случай проверила, закрыты ли двери в сарай и, убедившись, что все в порядке, пошла к колодцу. Она сняла крышку и стала медленно поднимать ведро с водой. Что-то скрипнуло у нее за спиной. Женщина обернулась. Сзади никого не было. Когда же она перевела взгляд назад к колодцу, то увидела, что в поднятом ведре лежит отрубленная козлиная голова. Закатившиеся, но еще не успевшие помутнеть в предсмертной муке глаза, торчащий язык и свежая кровь говорили о том, что обезглавили животное совсем недавно. Машка уже хотела было взять голову за рога, как вдруг та открыла глаза и начала отчаянно блеять. Женщина закричала, бросила ведро и побежала в хату.

Колька Морданов мастерил с сыном табуретку, когда Машка, крича и размахивая руками, вбежала в избу. Как бесноватая, она кидалась от стены к стене, осеняя все вокруг крестным знамением. Чтобы успокоить жену, Кольке пришлось силой влить в нее полбутылки самогона. Только после этого Машка пришла в себя и рассказала о случившемся. Колька с Васькой тут же пошли к колодцу искать голову. Колька справедливо решил, что это чья-то глупая шутка: кто-то решил напугать их и подбросил отрезанную козлиную голову в колодец. Ну, а что она блеять начала — так со страху и не такое может привидеться.

До самой зари отец с сыном поднимали ведра и, не найдя отрубленной головы, раз за разом выливали воду на землю. Когда начало светать, из колодца уже доставали глину вместо воды — колодец опустел, а отрубленной козлиной головы так и не было. Зато двор Колька с сыном залили так, что можно было садиться в корыто и плыть. Гуси резвились в воде, громко гогоча и хлопая крыльями, а куры, наоборот, осторожно обходили разлившийся водоем. Машка, страдающая после выпитого накануне самогона, долго не могла понять, откуда в их дворе взялось это болото, и до самого обеда сидела на крыльце, вглядываясь в его мутные воды.

Этот случай стал первым в череде странных и загадочных происшествий, будораживших Запрудское целую неделю.

В сущности, вроде бы ничего и не происходило. Ну, где-то кому-то что-то померещилось, приснилось или привиделось, послышалось или показалось. Обычное дело для деревни. Но странность происходящего была в том, что мерещиться и казаться вдруг стало всем без разбору, причем такая чертовщина, что хоть мешок на голову надевай — и в погреб.

Сашка Последов целых два дня безжалостно стегал вверенных ему коров своим кнутом, пока не забил двух до смерти. Обозлившиеся мужики рвались побить незадачливого пастуха, и побили бы, если б не подоспевший Калатушкин. После долгих и невразумительных объяснений, стало ясно, что два дня облако жирных, с мужскую ладонь, слепней преследовало деревенское стадо. Сашка изо всех сил старался прогнать паразитов, размахивая кнутом направо и налево. Итогом этих размахиваний стала гибель двух коров, израненное вымя еще у четырех и обломанный рог у быка Сашки Демона. Правда, как потом признался Демон, это он сам нечаянно сломал быку рог, пытаясь завести того в сарай. В общем, история с Сашкой Последовым могла бы закончиться плохо, тем более что следов укусов слепней на коровах не нашли. Однако все вынуждены были признать — вины пастуха в сделанном нет. Виноват морок, охвативший всех жителей Запрудского.

Даже сам Калатушкин, поначалу усомнившийся в подобном объяснении, в конце концов был вынужден признать: в деревне творится что-то странное. Участковый тоже не избежал видений. Сразу же после разговора с Последовым, он поехал к себе домой. Калатушкин ехал, целиком погрузив свой разум в размышления о происходящем, и потому, когда на его пути вдруг возник какой-то чумазый ребенок, все, что он успел сделать, это закричать и свалиться в канаву. Оглянувшись, никакого ребенка Калатушкин не увидел. Дорога была пуста. Только колесо велосипеда уныло крутилось, будто не желая останавливаться. С трудом встав, участковый почувствовал сильную боль в руке. Как выяснилось позже, это был перелом.

Вернувшись с уборки сена, Федот Захаров, не заходя в дом, сел у крыльца. Лицо его было уставшим и каким-то позеленевшим.

— Что с тобой? — кинулась Федосья, увидев, что мужа тошнит.

Федот утерся, выпил воды и рассказал все жене. Оказалось, что его вот уже третий день преследует какая-то нечисть: мерещится ему то под кустом, то в траве, то еще где какой-то отвратительный то ли котенок, то ли щенок. Федот утверждал, что вид у зверька такой мерзкий, что просто рвота одна, да и только. Шерсть у него взъерошенная и скользкая, будто он только что на свет народился, глаз один на месте, а другой — под ухом, три лапы и хвост как переломанный. Просто падаль какая-то неземная! И как только Федот идет куда-нибудь, всюду ему видится это мерзкое создание — сидит себе в траве или из-под лопуха смотрит так, что мурашки по затылку елозят.

К Захаровым подсела проходившая мимо Анылка.

— Хрупалка-то помирает, — сказала она.

— С чего ты взяла? — удивился Федот.

— Неужто сам не видишь, что в деревне творится-то?

— А что?

— Бесовщина, вот что! За ней пришли. Ждут, стало быть, ее.

Помолчав, старуха добавила:

— Я у ней была анадысь. Сильно, говорит, болею. Как будто, говорит, кто пепла в грудь набросал. Чует, что недолго уж осталось.

— А, говорят еще, собаки-то дохнут на Дырванке, — то ли сказала, то ли спросила Федосья.

— Сожрали чего-нибудь — вот и дохнут, — объяснил Федот, хотя в глубине души сам не верил в такое объяснение.

— Издохли собаки, — подтвердила Анылка. — Все она ворожит.

Вздохнув, старуха встала и пошла дальше. А Федот и Федосья долго еще сидели и думали о том, что смерть ко всем приходит одинаково: и к праведникам, и к колдунам.

Хрупалка чувствовала близкую смерть. Ей казалось, что весь воздух смердит ею. И собаки в округе действительно издыхали по ее вине. Колдунья, как большинство людей в Запрудском, знала, что именно собаки, чуя больного человека, воем зовут смерть поскорей забрать его. Потому как если смерть не приходит вовремя к тому, к кому должно ей прийти, болезни умирающего могут перейти и на тех, кому еще отпущено жить. Хрупалка, не отдавая себе отчета, уморила всех соседских собак, опасаясь услышать предназначенный ей вой. Всюду ей виделись гниение и прах. Колдунья целыми днями жевала полынь, чтобы хоть как-то отбить запах скорой кончины. Но запах не уходил. Окончательно она убедилась в неизбежности своей участи, когда однажды, открывая замок на двери дома, вдруг обломила ключ. Старуха долго смотрела на обломок ключа в своей ладони, чувствуя, как страх, исходящий откуда-то из живота, смешивается с равнодушием, заполнявшим все ее тело, рождая что-то новое, незнакомое. Дом больше не хотел принимать ее. А когда дому ты больше не нужна, остается лишь одно место, куда ты можешь уйти — в свою могилу. Старая ведьма все это знала. Постояв немного у запертой двери, она пошла просить кого-нибудь из мужиков помочь ей попасть в дом. После Хрупалка до самой ночи сидела во дворе, кормя кур. Старуха зачерпывала пшеницу из ведра и бросала по одному зернышку, называя при этом каждый день своей жизни. Все, начиная от того дня, когда она родилась, и заканчивая днем сегодняшним, когда она обломила ключ в замке, — все было брошено курам. Ведьма не забыла ни одного дня, ни одной ночи. Посмотрев в ведро, она увидела на дне семь маленьких зернышек. Это были дни, которых она еще не могла назвать. Дни, которые ей еще осталось прожить.

С того дня здоровье Хрупалки стало ухудшаться с каждым часом все быстрее. Казалось, что она вянет изнутри и куски ее плоти, обламываясь где-то под кожей, падают вглубь нее, оставляя внешний облик прежним. Она все реже выходила из дому — видения, мучившие ее, были куда ужаснее тех, что преследовали остальных жителей деревни. В сущности, Хрупалка уже почти не видела окружающего мира — перед ее глазами разворачивался мир, граничащий с этой жизнью и следующей за ней. Время от времени она визжала так, что у младенцев, живших неподалеку, седели ресницы. «Это ее бесы топчут», — говорили люди друг другу. По ночам все Запрудское слышало, как ведьма просила кого-то: «Возьми!» Черный дар ее был слишком велик, чтобы быть погребенным в земле. Старухе нужен был кто-то, кто возьмет на себя ее проклятье и позволит ей, наконец, умереть. Ведьма мучилась, как роженица, не способная разродиться, мечась по дому и царапая стены. Никто не решался пойти и помочь бившейся в агонии колдунье. Комаренок, поп из Можайского, визжал и кусался, когда запрудские мужики попытались силой отвести его в дом ведьмы.

— Изверги! Душегубы! — кричал поп, извиваясь в руках мужиков.

— Да что ты, малохольный, воешь! Успокой старуху! Уж неделю мучается!

— Сами лезьте в ее чертово логово, а меня не троньте! — упорствовал Комаренок, пытаясь освободиться.

— Боится! — крикнул кто-то из шедших вместе с мужиками баб.

— Дура! — крикнул в ответ замученный Комаренок.

Крики и спор продолжались всю дорогу, пока мужики на руках несли строптивого попа к дому Хрупалки. Когда же, наконец, пришли, из дома вышла сама Хрупалка. Все замерли, даже Комаренок замолчал. Кто-то из баб взвизгнул.

— Чего вам? — просто спросила ведьма.

Все молчали, угнетенные ее тяжелым взглядом.

— Зачем попа привели? — снова спросила Хрупалка.

— Так хвораешь ведь ты, — сказал кто-то и толпы.

Ведьма посмотрела туда, откуда говорили. Там стояла девочка лет десяти-двеннадцати. Это была дочь Савки Рогова — Машка.

— Принеси мне молочка вечером, — сказала ей ведьма, поворачиваясь, чтобы уйти. — Горит у меня в животе. Сильно горит.

— А попа уведите, чтоб кур моих не смешил, — сказала она, закрывая за собой дверь.

Постояв немного, все пошли по домам. В тот же вечер вся деревня наблюдала, как по улицам бродил пьяный Комаренок, бил себя в грудь и пел что-то заунывно-грустное.

Полина накладывала детям кашу, когда тот проходил мимо их дома.

— Свадьба, что ль? — спросил Калтон, дремавший у печи.

— Комаренок пьяный горланит, — сказала Полина.

— Ну, раз поп плачет, значит, видать, помрет сегодня Хрупалка.

Сказав это, он сладко зевнул и снова принялся дремать.

А в доме Савки Рогова все было вверх дном. Мать легла поперек порога, не пуская Машку к ведьме. Девчушка стояла, прижимая к себе банку молока, и недоуменно глядела на лежавшую у двери мать.

— Только через меня пойдешь к этой ведьме! — кричала мать, грозя пальцем дочери.

— Да что ты, в самом деле! — говорил Савка, обедавший тут же за столом. — Будет валяться-то!

— Дочь на погибель толкаешь!

— Ну, вот опять щи не досолила, — огорчался Савка, не слишком-то вслушиваясь в крики жены.

— Щи! Щи!! — причитала жена Савки, будто это было заклинанием.

Машка смотрела то на отца, то на мать, не понимая, что ей делать. В этот момент под окном запел пребывающий в меланхолии и тоске, по счастью, Комаренок. Савка немного оживился.

— Комаренок! — крикнул он в открытое окно. — Комаренок!

Шатаясь, поп пошел на зов. Трижды он брал приступом порожки дома Роговых и трижды терпел поражение, падая животом на землю. Не выдержав, Савка осторожно переступил через жену и пошел встречать гостя.

— Вот, не пускает! — сказал он, указывая на жену и на дочь, когда кое-как ввел попа в хату.

— А почему? — сонно спросил Комаренок, садясь за стол на место Савки.

— Известное дело, ведьма.

— Ведьма, — подтвердил Комаренок и тут же добавил:

— Очень просила молочка она.

Сказав, Комаренок снова жалобно запел.

— Да ты погоди! — Савка взял незадачливого гостя за грудки и легонько тряхнул его. — Ты чего?

Но большего от лирически настроенного попа добиться было невозможно. В конце концов, Савка вывел его на улицу и пустил восвояси.

— Вот что, — сказал он все еще стоявшей с банкой молока дочери. — Хочешь идти — иди. Не хочешь идти — не ходи. Мы тебе с матерью руки-ноги дали, а что с ними делать, уж сама решай.

— Чего с ребенка спрашиваешь? — причитала мать.

— А! — махнул рукой Савка и сел доедать щи.

— Жалко ее, — сказала Машка. — Одна она, никто к ней не идет.

— А не боишься? — спросил отец. — Вон даже поп, видишь, как испугался? Напился — будь здоров.

— А чего ее бояться?

— Слышь, мать, что дочь-то твоя говорит?

Вечером, несмотря на запреты матери, Машка пошла к Хрупалке. Ее тянула к дому колдуньи сила, которая была гораздо старше и гораздо сильнее уз, связывавших дочь с родной матерью.

Ночью Хрупалка умерла. Нашел ее Савка Рогов, пришедший искать дочь, не вернувшуюся ночевать. Зайдя в дом, он почувствовал сильный запах гари и даже испугался, что дом горит. Но огня нигде не было. Пройдя в спальню он увидел дочь: та сидела и держала умершую ведьму за руку.

 

НОВОСЕЛЬЕ

 

Каждому дню свое время. Каждому событию свой день. Все связано, все едино и идет своим чередом. Роса превращается в камни, весло обращается в лодку, человек познает истинное счастье. Каждому счастью свое время. Каждому человеку свое счастье. Все связано, все едино и идет своим чередом.

Пришло время, и Калтон закончил строительство дома. Работа, казавшаяся ему вначале огромной, как тысяча тополей, стоящих друг на друге, теперь была простой и легкой, словно лист одуванчика в его ладони. Все со временем становится простым и легким. Калтон уже готов был сказать это вслух, но его отвлекли бегающие вокруг дети, и он тут же забыл казавшуюся ему важной мысль.

В последний день работы Калтон только и делал, что ходил вокруг дома, осматривая каждую щель и ища какие-то промахи или ошибки. Когда осталось вбить последний гвоздь для подвешивания подковы на счастье, Калтон позвал самого младшего в их семье, Витьку.

Дав сыну молоток и гвоздь, Калтон сказал:

— Ну, вбивай.

Вся семья собралась и с волнением следила за последним эпизодом в постройке их нового дома.

— А куда вбивать? — спросил Витька, с трудом удерживая тяжелый молоток.

— А куда больше нравится, — просто сказал Калтон, присаживаясь на скамейку.

Тогда Витька вбил гвоздь в наиболее близкое к нему место — в порог. Калтон поморщился, сплюнул, но ничего не сказал.

— Ну, вот! Теперь вынимай! — крикнул кто-то из детей Витьке.

— Не надо. Как вбил, так пусть и будет.

Калтон встал, прихрамывая подошел к сыну и взял из его рук молоток.

— Да что ты, ведь смеяться будут, — попыталась возразить Полина.

Но Калтон остался непреклонен.

— Пусть смеются, дурачье.

Присев, он посмотрел в глаза Витьке.

— А ты запомни этот гвоздь. Пройдет время — снесут этот дом. Так ты храни гвоздь. Детям, внукам передай. Пусть всегда помнят, что запрудские они, калтоновские.

— Ну, заговорил, — нахмурила брови Полина. — Хоть бы дельное что сказал. Праздник ведь у нас сегодня — дом построен. А ты все причитаешь.

Калтон встал, улыбнулся и вдруг залихватски присвистнул.

— Праздник, мать! Будем праздновать! Готовь еду!

А праздник этот ждало полдеревни. Многие следили за стройкой Калтона с тех самых пор, когда сам он еще только мечтал о новом доме и размечал будущую хату, шагая целыми днями туда-сюда по двору. Многие помогали строить. Многие просто сплетничали. Безучастных не было. И все ждали: когда же, когда. И вот дом построен.

Витька Комолый, побывавший у Калтоновых накануне и увидевший, что дом скоро закончат, даже перестал выпивать и пообещал Калтону, что выпьет теперь только на его новоселье. Целых пять дней он крепился изо всех сил. Даже когда Райка, жена его, налила по сто граммов помянуть Агапову, Витька с силой толкнул стакан, специально, чтобы разлить. Иначе, боялся он, не утерпеть.

— Сдурел, что ли? — запричитала Райка, утирая со стола.

— Пообещал выпить на новоселье Калтоновых — значит, выпью на новоселье, — торжественно сказал Витька.

— Сдурел, — подвела итог Райка и пошла прятать бутылку.

Но Витька остался непоколебим. Он сдержал свое обещание и выпил только на новоселье. Правда, упился так, что упал с порожек, зацепившись за тот самый, вбитый младшим из Калтоновых гвоздь, и сломал руку.

На новоселье стали приглашать за неделю. Точнее, люди сами, как бы случайно, заходили в гости к Калтоновым, и хозяева радушно приглашали их отметить окончание постройки дома. Поначалу Полина пыталась было считать, сколько же человек пообещало прийти к ним, но через пару дней бросила. Многие заходили по нескольку раз, и она сбилась со счета. К тому же Полина знала, что помимо приглашенных придут еще и те, кто просто захочет выпить-закусить, и на них тоже придется рассчитывать.

Готовясь к празднику, Калтон и Полина сбились с ног. Шутка ли, столько ртов напоить-накормить? На один только компот Калтон привез две телеги яблок вперемешку с грушами. А уж про мясо и говорить нечего. Зарезали быка, двух поросят и дюжину гусей. Хотели было даже кур порезать, но Полина не позволила. Опасаясь, что посуды может не хватить, поназанимали целую гору тарелок, ложек, стаканов и всего такого прочего. Все это добро было растащено калтоновскими детьми по двору и валялось так вплоть до новоселья. Готовить еду помогали соседские бабы. Варили-жарили с утра до вечера. В эти дни над домом Калтоновых висело облако дыма, щедро пахнущее чем-то вкусным. Дым этот был настолько пропитан присутствием еды, что птицы со всей деревни слетались окунуться в него. От этого двор, крыша и окна нового дома Калтоновых были богато испачканы птичьим пометом, что совсем не радовало ни Полину, ни самого Калтона. Тесто для пирогов замешивали прямо во дворе. Поначалу Полина хотела было использовать корыто, но вовремя поняла, что этого будет мало. Тогда Калтон сбил четыре дощечки навроде большого коробка, постелил на дно солому, чтобы тесто не испачкалось в земле, и стали замешивать прямо так. Полина, разувшись, месила тесто, словно глину. А дети подкидывали муку и яйца. Несколько раз они, желая пошутить, бросали в замес червяков. Полина ругалась и спешила выудить брошенное детьми. Всех ли червяков она сумела выбросить — неизвестно. Известно лишь, что некоторые гости во время праздника порой жаловались на застревающую в зубах солому из пирогов.

Теперь семья Калтоновых спала в новом доме. Полина и дети долго не могли привыкнуть к полному отсутствию животных запахов и звуков мышиной возни, с которыми они свыклись, ночуя в сарае. Младшим даже пришлось измазать тыльную сторону подушки навозом, чтобы они, наконец, смогли привычно заснуть. Перед тем как всей семье окончательно перейти в новый дом, первым, как и полагалось, впустили в хату кота. Тот несколько раз сбегал, будто не желая входить в новый дом. Калтон, Полина и дети с криками бегали по двору, гоняясь за бедным животным. В конце концов, устав то и дело бегать, коту просто смотали задние лапы бечевкой, чтобы в случае чего его можно было легко поймать. Чувствуя безвыходность своего положения, кот все же вполз в дом на одних передних лапах. Калтон, утерев пот, вошел следом и стал следить за ползающим по комнатам животным, примечая, где тот прикладывается и где, значит, должны будут стоять кровати.

Накануне праздника Калтон вымыл руки и лицо, побрился серпом, надел чистые штаны и рубаху и прямо так лег спать, чтобы завтра с утра, как он объяснил Полине, не тратить время еще и на это. Всю ночь он ворочался, не умея заснуть в непонятном волнении. Ему вдруг начало казаться, что он забыл о чем-то при строительстве. То ли с фундаментом напутал, то ли не все щели на крыше заделал, то ли еще что. Измучившись вконец, он встал, нашел бутылку настойки шиповника, налил и выпил целый стакан. Сразу же успокоившись, Калон лег и громко захрапел, чудесно пуская слюни на новую рубаху. Проснувшись утром, он долго не мог понять, откуда на рубахе взялись странные разводы и пятна.

Новоселье удалось на славу. У Калтоновых было чуть ли не полдеревни. Столы стояли в доме, во дворе, на огороде, в саду и даже вдоль забора на улице. Все гости были пьяные и веселые, песни и разговоры не замолкали ни на секунду. Все кричали что-то, перекрикивая друг друга, поднимали тосты за хозяев и перебрасывались едой. Калтон и Полина ходили от стола к столу, присаживаясь ненадолго, принимая поздравления и выпивая с гостями.

За одним из столов уже хорошо подвыпивший Калатушкин рассказывал какую-то очередную сплетню:

— Поп, говорю, в одной деревне утонул на неделе. Пьяный пошел за купающимися девками подглядывать, залез в камыши да и утоп.

— Брехня! — крикнул чей-то голос.

— Какая брехня? — обиделся Калатушкин. — Факт!

— Хоть бы они все перетопли! — добавил все тот же голос.

Говорившие начали живо обсуждать подробности этого случая. Каждый по своему описывал то, как тонул поп. Причем все делали это так убедительно, что, казалось, сами присутствовали при его гибели. Здесь же за столом сидел Витька Комолый, улыбающийся и захмелевший. Он, как и все, с интересом слушал историю про утонувшего попа, не понимая, что с месяц назад сам придумал ее, будучи в Михалевке. Выдумка Комолого пропутешествовала из одной деревни в другую, быстро обросла слухами, домыслами и фантазиями и теперь вернулась к породившему ее человеку, который был пьян настолько, что не признал свое творение.

За соседним столом бабы протяжно выли песни. Их мужики, сидевшие рядом, озверело пили водку и поочередно падали с лавок, не умея проявить себя в пении. Некоторые пытались было встревать в бабий хор, но сидевшие рядом мужчины силой заставляли их умолкнуть, либо просто кидались в запевавшего яблоками из компота до тех пор, пока тот не умолкал. Обнявшись, бабы медленно качались из стороны в сторону в такт пению, а мужики качались вслед за ними и снова падали на землю.

За столом, что стоял прямо под яблоней, громко спорили Федор Беженцев и дядя Яхим. Спорили о том, из какого материала Бог сотворил человека. Все слушали их и даже выпивали, не чокаясь, чтобы звоном стаканов не отвлекать споривших.

— Сказано, — бубнил полупьяный Яхим, — что сотворил Господь человека из куска глины.

— Да не может быть такого! — горячился Федор.

— Вот пень-то! Почему не может?

— Да потому!

— Нет, ты мне скажи!

— Да если б мы из глины были, мы б в жаркий день засохли бы на солнце, — словно ребенку растолковывал Федор Яхиму прописные, с его точки зрения, мысли.

Те, кто еще был не окончательно пьян, одобрительно загудели в пользу такого довода. Спавший за столом поп Комаренок лишь громко всхрапнул, подтверждая свое участие в споре.

— Нехристи! — крикнул дядя Яхим, не зная, какой еще довод привести малограмотным крестьянам в защиту своей идеи.

— А я вот слыхал, — сказал Колька Морданов, — что человека Бог сделал из вишни. Потому-то кровь и вишневый сок одного цвета.

— Набрехали тебе! — уверенно махнул рукой Беженцев.

— Ну, не из глины, не из вишни, так из чего тогда по-твоему? — спросил обиженный дядя Яхим.

— Это вон, — Федор показал пальцем на спящего среди закусок Комаренка, — у попа спросить надо.

— Да он щас тебе не скажет даже, из чего этот вот стол сделан, — весело постучал по столу Еся. — Вишь, как храпит? Нарезался, батюшка.

Калтон попытался было разбудить Комаренка, но тот лишь промычал что-то неразборчивое, перекрестил его и снова захрапел.

За столом у забора сидели Федот и Федосья Захаровы. Федот был здесь единственным мужчиной и чувствовал себя из-за этого неуютно. Бабские, непонятные ему сплетни и переживания убаюкивали, и Федот все чаще зевал, глядя в сковороду с жареными грибами. Иногда после выпитой рюмки в пьяную голову его приходили всякие мысли о семье, о работе, о деревне и жизни вообще. Сидевшая рядом с ним Анылка всякий раз отвлекала его от этих мыслей, прося подать то хлеб, то капусту.

Федосья и другие бабы говорили о Хрупалке, вспоминали истории, связанные с ней, поминали. Как ни странно, но за свою долгую жизнь колдунья сделала много доброго в деревне. Сидевшую здесь же Саньку Микиткину она, например, практически с того света вытащила. Было это так: старшая сестра Саньки, Клавка, полезла за граблями на чердак, да и уронила случайно лопату — и прямо в люльку, которую, как на грех, поставила под лестницей мать. Лопата раскроила голову полугодовалой Саньке почти пополам. Ужас, что было! Лучше и не говорить. Но Хрупалка, бывшая при этом, быстро подбежала, скрутила голову куском своего платья и до самого заката посыпала рану нагретой на солнце землей. Она сказала Санькиной матери, чтобы та каждый день точно так же делала.

— Земля все излечит, на то она и мать, — добавила колдунья.

И действительно, земля сделала, казалось, невозможное. Санька выжила. Мало того, что выжила, так еще и дурой не сделалась. Правда, шрам от переносицы до макушки остался с ней до самой смерти.

— Слыхали, Машка-то, дочь Савки Рогова, волосы остригла, — сказала Райка Комолая.

— А что? — не понял Федот.

— Ясно что — зеленеть начали.

Все бабы загудели, недоумевая, как это Федот не знает, что как только человек начинает знаться с нечистой силой, кончики его волос покрываются зеленой плесенью. Поэтому молодые колдуны и колдуньи коротко остригают волосы или носят платки.

— Передала ей Хрупалка, — сказал кто-то.

— Да ну?

— Точно, ей.

Федот бессмысленно грыз тыквенные семечки и слушал споры о Хрупалке, о Машке Роговой и прочих загадочных делах. Даже ему, с его непоколебимым характером, порой становилось удивительно от того, что мир не ограничивается одной лишь едой да работой, и что в природе есть много чудесных тайн.

Никто так и не заметил, когда же день уступил место вечеру и когда вечер сменился ночью. Веселье и не думало заканчиваться. Женщины пели все громче, в азарте стуча кулаками по столу и стоящим на нем тарелкам. Мужики пили водку большими стаканами и валялись то тут, то там по двору, словно мертвые. Подремав с часик, они вставали и снова возвращались к столу. Дети бегали по разбросанным во дворе пьяным телам, как по кочкам в трясине. Откуда-то из глубины праздника доносился жиденький звук гармони, тонувший в бездонном море поющих и кричащих голосов. Комолый зацепился за вбитый в порог гвоздь, упал и сломал себе руку. Правда, понял он это только к утру. Всю ночь Витька ходил, прижимая ноющую кисть к груди, и всех просил потрогать ее: мол, цела ли? Когда кто-то начинал проверять руку Комолого, Витька кричал и матерился, обзывал неумехой, а затем уходил искать кого-нибудь другого. Дети метались меж столов, как кипятком ошпаренные. Они забрасывали взрослых найденной на столе закуской, кусали их под столами за ноги и жгли крапивой, дразнили пьяных, незаметно подливали самогон в квас и компот. В результате во дворе начался такой бардак, что Калтон, самый трезвый из мужчин, отшлепал нескольких попавших под руку ребят и велел идти играть за калитку.

Тем временем Еся, Колька Морданов и Васька Шеин придумали себе забаву. Они пробрались в курятник, набрали яиц и стали бросать их, стараясь попасть в трубу на крыше калтоновского дома. Те яйца, что попадали, пролетая через трубу, сразу же падали на раскаленную сковороду и начинали жариться. Из трех десятков брошенных ими яиц получилась яичница размером с ладошку. Да и та наполовину была из скорлупы. Остальные яйца остались на крыше дома, в трубе или прямо на печке, рядом со сковородой. Калтон и Полина так отчаянно ругались, что Еся, Колька и Васька тут же протрезвели и поспешили к столам, снова напиться. Через четверть часа, снова будучи в крепком подпитии, они решили загладить свою вину и пошли за подарком Калтону — бычком, которого Колька собирался продавать в будущем году. Калтон и Полина очищали печь от пригоревших яиц, когда мужчины затащили прямо в дом упиравшегося бычка. Калтон стал снова громко кричать, отчего бычок испугался, вырвался и прыгнул прямо в окно. Поймали его только через два дня, у Навозного пруда.

Наконец, гости устали. Все сидели на улице, негромко говорили и смотрели на звезды. Мужчины ласково курили, окутывая висевшую над их головами луну теплым дымом, и не думали ни о чем трудном. Медленные от выпитого алкоголя женщины вспоминали какие-то приятные воспоминания, изредка перешептываясь с сидящими рядом. Калтон и Полина, обнявшись, тоже сидели вместе со всеми и смотрели на свой новый дом. Звезды светили так отчаянно, что казалось, они вот-вот сорвутся с неба и упадут в трубу. Калтон все ждал, что хоть одна звездочка все-таки упадет, и он успеет загадать единственное желание: чтобы когда ему, Калтону, придет время помирать, была обязательно весна.

Вдруг все услышали детский визг где-то на улице. Ночь всколыхнулась и по небу пробежала легкая дрожь беспокойства. Дети, так и не угомонившиеся, играли где-то во тьме улицы. И вот теперь все они бежали, крича что-то непонятное. Мужчины и женщины повскакивали с мест.

— Там, у моста… — запыхавшись, тараторила Танька, младшая дочь Калтоновых.

— Да что там?! — кричали обступившие детей гости.

— Какая-то женщина сидит и поет!

— Ну и что? — не понял Калтон.

— Страшная! Вся белая-белая, как мука.

Остальные дети говорили то же самое и другого от них добиться было нельзя. Все, кто мог идти, тут же направились к мосту. Во дворе остались лишь спавшие пьяными на земле.

Толпа гостей шла, гудя, как стадо коров, которых кусают слепни. Нельзя было разобрать ни слова, но возмущение, решительность и пьяная дурь явственно ощущались в сливавшихся в гул голосах. Внезапно все резко остановились. Казалось, все сразу в один момент вдруг вспомнили о чем-то и передумали идти вперед. У моста действительно была женщина. Она сидела на поваленной вербе и пела что-то непонятное. Ее платье, руки, босые ноги и лицо — все было каким-то неживым, белым, будто натертым известкой или мелом. Мужчины и женщины остановились, как в землю проросли. Всем вдруг стало страшно настолько, что некоторые даже принялись икать.

— Смотрите! — крикнул кто-то. — Да это ж Агапова!

У всех вдруг будто пелена с глаз упала. Перед ними действительно сидела утонувшая этим летом Нюрка Агапова.

— Ведьма! — кричали одни.

— Да это Хрупалка с того света вернулась! — возражали другие.

Третьи просто матерились и крестились одновременно.

— А ну иди отсюда! — набравшись смелости, сказал Калтон, выходя немного вперед.

Мертвая Агапова повернула голову в его сторону. У Калтона от ее взгляда во рту пересохло, а рубашка вмиг стала мокрой от пота. Вдруг Агапова запела:

Нету у меня колечка

Ни златого, никакого.

Подарил бы кто колечко,

То, что спрятали под домом,

Я б тогда была спокойна,

Я б не пела среди ночи…

Подарил бы кто колечко,

То, что спрятано под домом…

Калтон перекрестился, поднял горсть земли и бросил ее в Агапову.

— Пошла прочь отсюда! В могиле твое место!

Лицо Агаповой сделалось каким-то грустным, казалось, она вот-вот заплачет. Вдруг она резко встала, прыгнула вперед и плюнула прямо в лицо Калтону. Все закричали, кто-то побежал назад к дому. В суматохе так и не поняли, когда же именно исчезла Агапова. Постояв немного у реки, стали расходиться: кто-то пошел к себе домой, кто-то решил вернуться к Калтоновым. Всю дорогу до дома Калтон жаловался, что ведьма ему прямо в глаз плюнула. Наутро Калтон ослеп на этот глаз.

Разные происходили еще случаи. И до, и после этого. Жизнь ведь, как известно, не тыква — руками не обхватишь. Да, собственно, не особо кто и старался. Жили, как хотели, умирали, как могли. Всего хватало — и хорошего, и плохого.

 

—————————————————————-

Алексей Александрович Ря­скин. Родился в 1984 го­ду в Воронеже. Окончил Воронеж­скую государственную лесотехниче­скую академию, факультет журналистики Воронеж­ского государственного университета. Работает инженером. Пишет стихи, прозу. Печатался в журналах «Подъ­ём», «Север», коллективном сборнике молодых литераторов «Первая веха». Автор книг «Сказки одной недели», «Чучело рыжего кота», «Мост через переносицу», сборников стихотворений «Солнце за пазухой», «Мельница». Лауреат Исаевской премии. Член Союза писателей России. Живет в Воронеже.