Закладка для памяти

Катя и Марина — маленькие сестры с большими глазами. Особенно они большие, когда девочки ссорятся.

— Катька! Ты мне всю жизнь испортила! — верещит Маринка, имея в виду свою трудную семилетнюю судьбу.

Сестра, молча сопя, на правах старшей отпихивает Маринку руками и ногами. Вокруг них с лаем носится городской пес, взятый на деревню для укрепления нервной системы.

Причина ссоры — кленовый лист. Прав­да, не совсем обычный. Он одиноко висит на нижней ветке, вцепившись в нее костистой коричневой лапкой. Лист — необыкновенно крупный и весь наполненный изнутри разноцветными жилами, хотя еще только середина лета. Корни старого клена холодит ручеек, живой, как утро.

Кто первым увидел этот замечательный листок и, следовательно, кому он должен принадлежать, как раз и выясняют сестры. И тут появляется бабушка, возвращавшаяся из магазина.

Поле брани переносится к бабушкиному подолу. Бабушка, наученная дипломатии долгим добыванием жизни сначала для детей, а потом для внуков, берет слово:

— Кто вам сказал, что это ваш лист?! Он вырос на клене, ему и принадлежит. И рвать его незачем. Вам волос сорви — больно будет? Так и дереву. Вот когда он слетит на землю, тогда и делите.

— Я из него закладку для книг сделаю! — первой находится Катя.

— Нет, я сделаю!

— Ты же читать не умеешь!

— Зато буквы уже знаю! А остальное мне бабушка прочитает! Прочитаешь, ба?

— Обедать пора, грамотеи!

После борща со сметаной листок показался еще роскошнее. Девочки разглядывали его на солнце, любуясь таинственными узорами. А лист в ответ помахивал удивительно широкой ладонью, словно поддразнивал.

— А правда, что листья — это волосы деревьев? — спросила Марина, когда они вернулись в дом.

— Только у людей они седеют, а не желтеют, — назидательно уточнила Катя, — но тоже выпадают каждую осень. К старости.

— Тогда выходит, что деревья каждый год стареют… заново? Жалко.

— Что — жалко?

— Жаль, что человек так не может.

— Зато он может посадить сколько угодно деревьев, — вступила в разговор бабушка. — Они дадут человеку и дом, и тепло. Когда вырастут.

— Когда станут большие, как папа и мама?

— Какие они большие? — усмехнулась бабушка. — Если с вами не справятся.

— Ба, а тебе тот кленовый лист понравился?

— Нет.

— Почему?

— Чтоб вам больше досталось.

Пролетала неделя, другая. Старый клен по-прежнему не хотел отпускать от себя лист. Между тем листок потихоньку жух, сворачиваясь в лодочку. И девочки стали опасаться, что ночью, оставшись без присмотра, лист разожмет свой черенок и отправится в плаванье по ручью. Сестрам казалось, что лист давно мечтает об этом путешествии, устав от неподвижности. Они даже хотели укрепить черенок шариком пластилина, но потом передумали и не стали вмешиваться.

Сидя под кленом, слушая листву и тонкий гомон ручья, они мечтали. Мечтали о новых куклах, мечтали, чтобы приехали в гости мама с папой. Гадали, чего вкусного опять приготовит бабушка. И какой портфель купят Маринке-первокласснице, до сих пор не решившей, кем ей лучше стать: врачом от всех болезней или библиотекарем, как бабушка. А Катя уже твердо видела перспективу: она будет учить детей, чтоб они не оставались такими неграмотными, как Марина.

После долгих сомнений они написали фломастером на кленовом листе свои имена. На случай, если листок потеряется. Выводили очень аккуратно, подложив книжку, чтобы не повредить нежную мякоть растения. Для этого Марина специально тренировалась на бумаге.

Каникулы кончились. Но листок так и не собрался покинуть ветку. Девочки уехали в город, строго наказав бабушке следить за будущей закладкой для книг. Уехали. И за мультфильмами и учебой вскоре позабыли о своей прекрасной находке.

 

Прошло много-много времени. Сестры выросли, вышли замуж, а бабушка умерла. На семейном совете было решено продать бабушкин дом: пустые дома, скучая, быстро вянут, а покупатель подвернулся щедрый.

…Шофер грузовика курил в кабине, пока собирали бабушкины вещи.

Перевязывая в стопки бабушкину библиотеку, Екатерина и Марина наткнулись на потрепанный томик сказок. Тех самых, какими бабушка убаюкивала внучек. Краска на обложке выцвела и потерлась, а страницы распухли.

Сестры с восторгом принялись перелистывать сказки, вспоминая то лето у бабушки. И тут из страниц вылетел кленовый лист. Неправдоподобно большой, щедро расписанный осенней палитрой. Пахнувший теплым лесом.

— Чур, я первая нашла! — с детской дурашливостью воскликнула Марина.

— Нет, я! — в тон ей повторила старшая.

Они со смехом начали отбирать друг у друга находку. И вдруг замерли. На листе синими буквами проступили их имена, написанные несмышленым детским почерком.

— Хорошая закладка получилась, — дрогнув голосом, сказала Катя.

Упаковав оставшиеся вещи, они, не слушая мольбы водителя, отправились на родину кленового листа. На их любимое место у ручья, где они не были столько лет.

Там все осталось по-прежнему. И ручей, и большой клен, и огромное небо.

Только поодаль от клена оперилась молодая стайка деревьев, которые каждый год стареют заново.

 

ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЬ

 

Начиналось утро. Шурику, бывшему инженеру, хотелось выть. На его шее равнодушно затягивалась петля денежных долгов, а большая часть заработанного вбивалась в такси, владельцем которого Шурик теперь являлся.

Начиналось утро. По улице носились собаки с напружиненными хвостами, а на порожках близкого пивбара с уместным названием «Заря» прикорнул бомж Федя, грея на коленях кота-алкоголика по кличке Вермут. Своих денег он обычно не имел и потому будто порывом ветра пристраивался к компаниям, молча и преданно заглядывая в рот пьющим. Тридцатилетнего Федю били за назойливость. Впрочем, сильно Федю никогда не били, поскольку это была своеобразная достопримечательность городка.

Федя очнулся, мучительно поглядел по сторонам и, держа пьяного кота в охапке, направился в сторону такси Шурика. Вояж имел единственный смысл, давно известный таксисту. И потому, не желая вникать в особенности Фединого похмелья, Шурик медленно поехал серым асфальтом в надежде на клиента.

Пышные дворничихи мели по тротуарам осень. Проскакали, как мячики, веселые мальчики с портфелями, не изучавшие слова «инфляция». Из подъезда вышла мятая девушка. Шурик знал ее.

— Подвезти?

Валентина свалилась на сиденье:

— Только у меня денег нет. С собой. Хочешь, милый, пойдем ко мне, там и рассчитаемся?

Утро начиналось с объедков ночи.

Такси, не торопясь, двинулось к вокзалу, неподалеку от которого жила Валя и где Шурик рассчитывал на одуревшего от баулов пассажира.

По дороге заехали на заправку. Водители молча глядели на давно выматеренные цены и совали в окошечко деньги. Со вчерашнего бензин опять подорожал. Но это уже не бесило.

Таксист ехал мимо серых от дождей домов, средь которых время от времени вспыхивали витрины магазинов и магазинчиков, примелькавшиеся, как слово «привет».

Вот и вокзал с умершим фонтанчиком неподалеку. Раньше фонтанчик включали по праздникам. Потом в горле его что-то засорилось.

Валентина побежала домой отсыпаться. А таксист остался ждать удачи, неприязненно поглядывая на конкурентов в полированных «Волгах» с желтыми шашечками на бортах.

Поезда приходили и уходили. Пассажиров с баулами развозили конкуренты, бросаясь на добычу с крокодильим темпераментом. На «жигуль» Шурика никто не соблазнялся, хотя хозяин чуть ли не танцевал на капоте, зазывая клиентов. Какой-то смурной мужчина сунулся было в окошко, но увидев раздолбанную приборную доску, которую Шурику бесплатно изуродовал пьяный пассажир, устремился дальше.

Таксист расстроенно поводил глазами по сторонам. По ряду машин, явно выбирая, ходили двое хорошо одетых, один в темных очках. Что-то их не устраивало.

Бывший инженер одернул пиджак, выходя из авто, как на панель.

— Командир, не устроишь экскурсию по городу для моего друга? — обратился мужчина без очков. — Он тут родился, но не был здесь уйму лет. У нас четыре часа до поезда, и он просит показать нынешние достопримечательности.

— В какую сторону поедем? — равнодушно поинтересовался Шурик, боясь спугнуть удачу.

— Ты не понял. Ему требуются достопримечательности. А я пока посижу в баре — не переношу машин. Успеешь?

Таксист торопливо кивнул. Товарищ с облегчением пожал ему руку, усаживая спутника на переднее сиденье. Что-то в поведении молчаливого человека в очках показалось Шурику странным.

— С чего начнем? — поинтересовался водитель.

— На ваше усмотрение, — ответил пассажир, глядя вдаль. — Курить можно? Я волнуюсь. Помогите, пожалуйста, я плохо вижу.

«Вот так турист!» — чуть не сказал вслух Шурик. А непонятный клиент жадно вдыхал воздух улицы вперемешку с табачным дымом.

«Ну, сейчас я тебе напомню историю родного города! — обрадовался таксист. — Не рассчитаешься! Вот тебе и бензин назавтра и завтрак в придачу!»

— Тронем помалу? — обратился он к незнакомцу.

Решив проверить догадку, Шурик для начала назвал дохлый фонтан монументальным сооружением, мрамор для которого везли чуть ли не из Греции. Пассажир оживился:

— А на моей памяти здесь стоял старенький фонтанчик!

— Это когда было!

Дальше к Шурику пришло настоящее вдохновение. Не торопясь, кружа вокруг вокзала, он трещал без умолку о прекрасных памятниках, гостиницах высшего разряда, дворцах молодежи и кафе с ресторанами, высотных зданиях, которых здесь отродясь не бывало. После пятого или шестого круга увлеченный водитель обозвал жалкую конуру фотографа районной фотостудией. Контраст был настолько сильным, что таксист покраснел от собственного вранья, и собрался было в оправдание продемонстрировать действительно новое здание администрации, но вовремя вспомнил о расходах на бензин.

Клиент улыбался от восторга, крутил головой и все время просил подробностей. Шурик не скупился, эксплуатируя ностальгию пассажира на полную катушку.

— А седьмая школа? Цела? Я в ней учился.

— Ее отремонтировали так, что не узнать! Подскочим?

Слепой кивнул. Машина снова пошла по кругу.

— Вот смотрите: пристроили подсобки, навесили балкончики, а у входа — колонны! — беззастенчиво лгал Шурик, удовлетворенно поглядывая на счетчик. — Может, проедем до вашего дома? — сжалился таксист. — Адрес помните?

Адрес пассажир помнил. И денег, судя по всему, у него было немерено.

На указанном месте стояло покосившееся строение, словно скрюченное зубной болью.

— Ну что?! — встрепенулся клиент.

— Стоит, — первый раз сказал правду таксист.

— Пустой?

— Пустой.

— Подведите меня, я хочу потрогать его, — изменился в лице клиент.

Шурик, не выключая мотора, исполнил просьбу. Незнакомец долго гладил морщинистые стены, вошел на крыльцо, где, отвернувшись, снова курил.

— Все! На вокзал. Пора! — сказал глухо.

Расплатился слепой щедро. Долларами. Сунул пачку, на которую Шурику можно жить безбедно месяц и, горячо поблагодарив, отправился с товарищем под руку на поезд. Шурик проводил его взглядом до самого перрона. А затем еще раз пересчитав дурные деньги, поехал по городу в дальнейших поисках. И чем дальше он ехал, тем неотвратимее мрачнел. Казалось бы: что за дело? Монета в кармане, довольный экскурсант в поезде. Долги похерены, жизнь прекрасна. Но вот город-то остался. Чужой и неуклюжий, совсем не похожий на тот, какой он только что выдумал. И он остался в этом городе. Такой же никому не нужный, как и несколько часов назад. И старенький мотор «жигуленка» снова зачихал, как гриппозный, напомнив о реальности.

Утренняя тоска с новой силой накатила на таксиста. Он тормознул возле бара, вышел из машины и заказал себе пива.

— Долларами берете? — спросил у бармена. — Бармен оживился:

— Может, вам отдельный кабинетик?

— Нет, я сегодня в народе.

— Вобла, раки?

— И рюмку водки.

Спустя полчаса у стойки Шурика вздыхали похмельные, среди которых ошивался бомж Федя, выпрашивая для своего кота стакан вермута, которые он каждый раз делил с братом меньшим.

Деньги летели. Летел и Шурик, без конца повторяя историю про то, как он якобы заключил выгодный контракт с иностранцем, и это его прощальный вечер. Ему очень охотно верили. Поднимали тосты за то, как красиво Шурик заживет, как хорошо ему будет за границей, а такси свое он загонит по дешевке или лучше подарит.

Напоследок разомлевший Шурик сунул добытые доллары любимцу котов Феде, а дальше в памяти его случился провал.

Очнулся он в постели Валентины.

— Милый, — сонно потянулась к нему она: — Тебе хорошо было?

Начиналось утро.

 

КУ-КА-РЕ-КУ!

 

Витькин сосед купил по случаю петушков. Купил, чтобы поправить свое экономическое положение путем положения петуха в кастрюлю.

Для этого мероприятия в дворике общего дома в непосредственной близости от Витькиного окна был выстроен из дощечек слепой курятник. И поначалу все шло просто великолепно. Петушки исправно паслись, незаметно делали моцион и являлись образцовым семейством пернатых. До той поры, пока не оперились и не принялись громко заявлять о себе каждое утро.

Как вы догадываетесь, утро в понимании петуха и в понимании человека — не совсем одно и то же. Если быть точным, то далеко не совсем.

Когда это случилось в первый раз, тридцатилетний Витька, слесарь депо, проснулся в холодном поту. Витька жил один, а за темным окном явно кого-то душили. Причем жертва неестественно долго оказывала сопротивление.

С полчаса Витька тревожно вслушивался в заоконные интонации, комкая простыню длинными тонкими руками, пока не сообразил, что милые петушки начали ставить голос.

К чести пернатых нужно сказать, что драть горло они выучились довольно скоро. Да так, что не помогали ни задраенная наглухо форточка, ни подушка на голову.

Витька невзвидел белого света, оттого что стал видеть его слишком рано. Петушиный вокал сдергивал с него сон в три утра и с короткими передышками не затыкался до звонка будильника. Если бы слесарь был рыбаком! Но он был слесарем, и утренняя рыбацкая зорька не являлась предметом его вожделения.

С ошалевшей головой Витька чистил зубы и бороздил бритвой щетину. Работа в депо проходила в полудреме, а к ночи, упаковываясь в постель, он с ужасом ждал неурочной побудки. И, в конце концов, не выдержал.

Сосед не оказывал сопротивления — слишком уж красноречивы были красные от бессонницы глаза слесаря. Единственное, о чем молил сосед — об отсрочке:

— Ну, потерпи еще две недели! Корм, понимаешь, есть! А потом я их, сволочей, сам в банки закручу!

Прошло две недели. Потом еще две. Витька осунулся, стал путать правую и левую руки, что сказывалось на производительности труда. О чем бы он ни начинал говорить, речь неизменно сводилась к куриной теме.

Во время ночных бдений он до зубовного скрипа вынашивал планы истребления проклятых пернатых. Таким изощренным способам умерщвления подивилась бы даже инквизиция. Но наступало утро, и Витька отказывался от вендетты: слишком явными были бы улики.

Поняв, что еще неделя таких свиданий с природой — и он не сможет считать себя достойным членом общества, Витька, психуя, изложил свою беду участковому.

— На каждый роток не накинешь платок! — демонстрируя фольклорную подготовку, возразил участковый. — Курица — птица глупая, но полезная. Так что не вижу здесь никакого криминала.

— Так не курица! Петухи, мать их!

На работе посоветовали: подсыпь вымоченного в вине зерна, петухи опьянеют и проспят зарю.

В магазине слесарь долго стоял перед выбором: на какое вино могут клюнуть птицы? Не пожалел денег, взял дорогого, марочного.

…Ту ночь он никогда не забудет. Произошла ли ошибка в методе, или расположение планет было неудачным, только петухи, наклюкавшись, затеяли жуткий содом.

Для начала они выбрали себе вожака. Причем выбирали долго и ожесточенно. В конце концов, определился самый голосистый. Он взял ноту. Остальные нестройно подтянули.

Петухи не знали удержу! Начав гулеванить с вечера, они без устали продолжили до полуночи, перепев весь репертуар. И продолжили по новой.

Вычерпав в доме валерьянку, Витька взял водки и постучал к соседу. Всю ночь они обсуждали трудное экономическое положение страны под неистовый звон птиц.

На другой день сосед добросовестно законсервировал Витькины мучения. А одного петуха, изжарив на кавказский манер, съели за совместную дружбу. Ложась спать, слесарь аж перекрестился, чего сроду не делал. Заснул, как убитый.

В три часа ночи глаза открылись сами собой. Витька прислушался. Тишина. Ничего не мешает. Вышел на балкон покурить. Не помогло. Не спится и все тут!

Вот где начались настоящие мучения! Каждую ночь он ждал, что его сон потревожит негодная птица. И каждый раз ожидания не оправдывались. Нет, это, конечно, хорошо, что они не оправдывались. Но он стал вслушиваться в сон с такой же силой, с какой раньше пытался не замечать истошное ку-ка-ре-ку.

Слух обострился до болезненной крайности. Витька вздрагивал от любого шороха. Иногда ему казалось, что где-то издалека доносится петушиное пение. Он вскакивал, выбегал на балкон и — бдил. А когда на улице захолодало, не ленился натянуть одежду, чтобы лишний раз убедиться, что сосед сдержал слово. Убедившись, успокоенно закуривал, но заснуть уже не мог. Что-то мешало. Стоял, любовался ленивым рассветом, на который давно не обращал внимания.

Витька вдруг поймал себя на том, что в эти утренние часы стал разговаривать с собой, спорить, чего за тридцать лет никогда не бывало…

А через пару месяцев вынужденных прогулок на балкон принес в редакцию журнала рассказ, начинавшийся так: «Витькин сосед купил по случаю петухов…»

 

МУЖИК

 

Орел бьется с лебедем над порогом его дома. Отчаяньем вывернутая шея лебедя уже испачкана красным, и на полотне застыли сорванные перья орла.

— Где Толик живет?

— Дом с птицами увидишь — толкай калитку.

Калитка полновесная. А за ней, у забора, в перловке февральского снега — оттянутые уши двухпудовых гирь. По скамейке расселись круглыми задами гантели, нержавеющие свидетели давнего помешательства Анатолия. Они могут подтвердить, как сельский мужик вязал вместе пару двухпудовок и по двадцать раз подряд гири забывали про земное тяготение. Или как на спор с заезжими циркачами проделывал знаменитое упражнение гиревиков «крест», когда прямые руки разведены в стороны, и в каждой тужится гиря. Еще несколько лет назад, до травмы, Анатолий тешил душу и тело соревнованиями, до онемения срывая с груди призовое железо. Сейчас ему шестьдесят и он живет, где родился, в своем селе, где шапки-ушанки стогов, речистый Дон и взвесь комаров над озерами. Где многообещающий, как девушка перед расставанием, закат, и доносится прибой нового дня.

Анатолий идет по сено. Плачет от росы тропинка, меловые холмы вдоль реки лбами туман расталкивают, небо… черт знает какое небо! И коса за плечом дух с веток стряхивает.

Волнует все это. Так волнует, что на душе тяжело становится. Широкая у мужика душа, грузоподъемная. Но вберет в себя столько красоты, и как обкормленная птица взлететь не может. Хлопает крыльями: и поднять сил нет, и сил нет бросить. Идет Анатолий по сено, седой волос поблескивает.

Отец Толика погиб на войне, и мальчик нарисовал его по памяти. Соседки крестились и уверяли, что вылитый, мать молчала, подливая экономный керосин в лампу. А после того, как правление колхоза заказало Толику портрет Сталина во френче и березовой раме, стала посматривать на сына со слепым уважением.

Говорили, что у мальчика способности. Педагоги трепали по голове и советовали учиться. Семиклассник не послушал: испугался города и чужих людей, поэтому он самоучка.

Рисовал он обычно карандашом и тушью, называя эти рисунки черно-белыми. Покупка красок и кистей на месяц лишила покоя юного художника. Он никак не мог к ним подступиться, нюхая и гладя свинцовые тюбики с аккуратными лысинами пробок, щекоча холостой кистью натянутый, как барабан холст.

Был у Анатолия перерыв — лет на двадцать. Потом опять прорвало. На поднятие тяжестей.

И вот боковая комната — в разноцветных запахах краски, по некрашеному теплому полу расползлись червячки охры и ультрамарина, а вдоль окон спина к спине построились картины. В доме их нигде больше не увидишь: жена считает это неудобным. Она гораздо моложе и современнее и до сих пор нравится мужчинам. С кокетливой выгодой. Муж же не разговорчив и свои картины не продает, и не выставляется, хотя давно хочет, но придирчив он к своей работе, стыдится.

Сейчас сидит, отслеживает красоту, устроившись на низеньком стульчике перед очередным пейзажем, ласково сутулясь, словно корову доит, и вскипает пена небесного молока, чуть зеленоватого от донника, и брызжут белила светом на полотно. Неправильно брызжут, неуместно, как кажется Анатолию. И он деловито, будто подбивая свихнувшийся черенок лопаты, напускает свежего сока в картину. То!

Сделав размашистый круг по комнате, снова возвращается к полотну. Не то!

Медленно топча вязаными носками пол, он подходит к прежним работам, тасует, вглядывается — зацепку ищет, спокойно, без раздражения осматривается в самом себе и снова втыкает кисть, как лопату, в теплый чернозем холста.

Почернела сельская церковь из дуба, Дон сохнет на картине, а здесь — конец огородов, озеро. Стоит у печки старая копия васнецовских «Трех богатырей», раздражает:

— Надо ее загрунтовать…

Анатолий голый по пояс — жарко в доме. Оттого краски отметились не только на пальцах, но и на покатом плече.

Тряпочкой вытирается кисть, распрямившаяся после трудов и ставшая похожей на своих собратьев. Сырая картина отставляется в сторону, сморщенные тюбики краски корчат ей рожи. Хозяин мастерской, закончив хлопоты по хозяйству, крепко моет мозоли ладоней.

Но можно быть уверенным: спустя час-другой, когда все уснут, лицо картины вновь преобразится: ведь душа крыльями бьет, ввысь рвется, груз ей подавай!

Разминаясь, Анатолий растягивает самодовольные пружины эспандера. Гири старается не трогать.

— Забрухали тяжести, — сопит он, — годы надо уважать!

Рдеет от усилий мощная плоть, хватает за живое эспандер и, прости, медицина, мужик сам не замечает, как ухватился за дужки гирь, как вынесло их на недозволенную возрастом высоту.

Все вроде бы в порядке. В порядке скотина и пятьдесят соток огорода, каждую весну перемалываемого вилами в одни руки. Жена встанет в помощь и через полчаса вареная делается:

— Иди в дом!

Пружинят блестящие клыки вил, блестит тело от пота — спешит мужик. Пока до низа огорода доберется, наверху, на припеке, редиска уже налилась денежным соком. Корчевать, в пучки лохматые вязать, мыть. Да, повидал Анатолий рынки, но города так и не полюбил, терялся он в городе. Бессилел. От торговли без отпуска, от денег, которые любят счет. Бессилел и бесился, ощущая ненависть к неоновым магазинам, толпе автобусных остановок и себе самому, неизвестно для чего здесь оказавшемуся.

Ведь есть же у него дом, лично выстроенный, стойкая времянка, шпалы для которой Анатолий таскал на плечах, вызывая здоровый интерес окружающих. Дом в первый же год замело разливом по самые окна. Вода неохотно спадала, оставляя на стенах коричневые илистые рубцы, а хозяин занимал деньги на ремонт. Теперь каждый гвоздь дома снимает перед ним шляпку. Хороший у него дом, хотя многое следовало бы переделать, считает Анатолий. И переделывает.

Летом, в четыре утра он будит в гараже мотоцикл. Жало косы отбито с вечера. К половине восьмого — на основную работу. Дальше — опять в борозду, пока не стемнеет в глазах.

Беспокойный он мужик. Тесно ему, до тоски. Оттого не работает — вламывает. Будто надеется наверстать что-то несбывшееся, но важное. И трещат жилы под тяжестью. Дурной он насчет тяжестей.

И снова тропинка. Вечереющая. Успокоенная. Сдержанная. По краям ее строки рассыпаны. Анатолий складывает их стопочкой.

Заблужусь в степи под первым громом,

Убегу в осиновую синь.

Только дома, только дома

Слаще меда горькая полынь.

Стихов он стесняется и никогда не записывает. Побаивается, чтобы не нашли тетрадку и в то же время… Эх, время, время! Ведь вон под тем деревом когда-то с девкой стоял…

Недавно Анатолий купил баян. Хороший баян, за большие деньги. Приехал к другу в город. Решительный.

— Научи «Яблочко» играть!

— Да как тебя научить?!

— Да так, показывай!

Прошло с месяц. Прибыл Анатолий на урок, сыграл.

— О! Да ты на баяниста уже похож! Давай ноты учить!

Теперь он иногда выступает в клубе на праздники. Чаще же замкнется на кухне, сидит, рыпит на баяне до утра, думает. И орел все бьется с лебедем над порогом его дома.

 

МЕЖПЛАНЕТНЫЙ СОН ИНВАЛИДА СТЕПАНА

 

Попав в аварию, Степан на всю оставшуюся жизнь возненавидел любое средство передвижения, кроме собственных ног. А поврежденные ноги обеспечивали его только по дому и немного по двору.

Он лыс, сух и смел в своих суждениях, происшедших от запойного чтения, в перерывах которого включался телевизор. Если садился с мужиками в домино, то через пять минут партнеры бросали игру: Степан седлал своего любимого конька — путешествия — и скакал на нем до полного изнеможения слушателей.

Однако после недавнего события Степану пришлось заручиться мнением и печатью городского психиатра, подтвердившего письменно, что Ульяшин Степан Гаврилович, 1936 года рождения, житель Покровки, после контакта с инопланетянами и межзвездного полета на планету Сириус пребывает в здравом уме и рассудочной памяти.

Сам-то Степан Гаврилович не сомневался в себе ни на процент. Жена его после стольких лет совместной жизни тоже не сильно сомневалась. Но вот окрестности утверждали, что с Сириусом Степан явно перегнул. Что инопланетяне — это уж слишком для Покровки.

Не найдя понимания, Степан нашел ручку и бумагу и сел за письмо, где намеревался изложить все как есть для пользы человечества.

Перед тем как отправить письмо в Академию наук, Ульяшин, как личность добросовестная и пунктуальная, предложил мне по дружбе проверить орфографию, объяснив попутно, что орфография — единственное, в чем он может ошибаться.

Поскольку вопрос: «Одиноки ли мы во Вселенной?» мучает меня самого по нескольку раз на дню, я решился опубликовать письмо инвалида в надежде на то, что надежда умирает последней.

Опуская ряд авторских отступлений в адрес не верящих, предлагаю вашему вниманию отчет Степана Ульяшина о полете, вложенный в конверт вместе со справкой от психиатра.

 

«Тридцатого, вы знаете, у нас был апрель месяц. А я любитель последних известий. Включаю телевизор. Гляжу — показывают. Сидит за столом плотный мужчина, ну, ученый. И сидит диктор. Это я уже после в собственной мозге прокрутил — была какая-то конференция ученых, консилиум. Прежде чем выпустить это дело в эфир, они же обязательно проконсультируются друг с дружкой.

И полный ученый говорит: у нас ежегодно, не по России, а по планете, до пятисот человек крадет НЛО. Диктор задает встречный: «Зачем, — говорит, — крадут? Что, для экспериментов, что ли?»

Ну что за дело эксперимент, я, как земной человек, здравомыслящий, представляю. Я в пятьдесят девятом году побывал в Батуми и Сухуми. Знаю, в Сухуми есть институт. Биологический. И в одно прекрасное время, хотя грех сейчас говорить, меня вербовали как молодого человека для скрещивания с самкой обезьяны. Чтобы доказать, кто от кого произошел. Я как человек отказался!

Сейчас дойду до главного. Так вот. Эти инопланетяне владеют гипнозом. Ученые даже составили фоторобот инопланетянина с глазами молодой лани. Посмотрит он глазами молодой лани, и человек забывается. А меня баба моя уверяет: ты лежал на койке, и ты спал, а я рядом сидела! Что же тогда со мной получилось? Я лежал, но я же их видел! Бабку, ее, наверное, гипнозом подцепили и отключили! Как штепсель выдернули!

И входят в комнату трое. Такие же, как на мне, трико, только белые и цвет рыбьей чешуи. Двое взяли меня под руки, третий ноги подхватил, и понесли из коридора.

А тот ученый из телевизора рассказывал: большинство людей они возвращают. Это меня и подтолкнуло: не стал сопротивляться, лучше потом опишу все!

Плыву я, зажатый с боков, вместе с ними по улице. Прохладно, они ж меня прямо с койки взяли. Минут через десять вижу корабль.

Представьте себе болотную шестилепестковую лилию на нашем Белом озере — вот это точно он! Три лепестка — крылья корабля, три — опора.

На борту три кресла. Командир, чернявый такой, садится вперед. Меня размещают меж двух кресел.

Командир берет ручку, похожую на ручку коробки передач в машине, и дергает на себя.

— Что вы делаете? — спрашиваю.

— Произвожу регенерацию магнитного поля.

Может, они имеют какой-то свой язык, но они только молча переглядывались, опутанные проводами, а со мной говорили обыкновенно. И сами как обыкновенные мы.

— На каком топливе летаете? — интересуюсь.

— Без топлива. За счет изменения направления магнитного поля, — отвечает их главный.

— А на месте как зависаете?

— Да за счет перемычки.

Позже до меня, земного человека, дошло, что значит «перемычка». Я-то сам всю жизнь сварщиком проработал и представляю: вот я зарядил электрод в держатель. Прикасаюсь электродом к металлу. В этот момент короткого замыкания (перевожу сразу на земное!) железо гуд создает. Если к нему другое железо прислонить — прилипнет, остановится.

Поднялись мы. Инопланетянин термос открывает, и мне кофе в большую белую чашку. Заметил, видно, что иззяб я, пока до корабля добирались. Я еще внутри умственно подумал: неужели у них на планете кофейные плантации есть?

Когда долетели, раза два вокруг их планеты окрутились. Планета похожа на веретено. Или, точнее, на батон с утолщениями по краям. А перед этой планетой, километрах в пяти, на мой земной глаз, крутится кругляш. Сверху на нем вроде как паски мы мажем гоголем-моголем — снег или что-то еще. Потом идет серый слой. И так через раз. Они сказали — это образцы планет. Значит, не один год уже летают, большой пирог насобирали. Любопытствую:

— Сколько ж ваша планета существует?

— Сириусу две тысячи лет. Мы назвали ее в честь рождения Сына Божьего. — И сразу мне: — Смотри в корень!

И тут моя память начала возвращаться в сорок седьмой год, когда я учился в пятом классе. Я ж русский проходил, знаю, из чего состоит слово: приставки, корня, окончания. Кумекаю: «с» пусть будет приставкой, тогда «ир» — корень? Не получается. Ну, середина, думаю, ладно: раз мне подсказали «в честь рождения», станем считать, что «р» означает — «рождения».

Они намекают дальше: бери букву слева, бери справа. Выходит два «и». А теперь возьми начало и конец. Получается «р. Иисус»! Удивительно!

Там, где мы сели — огромное здание. И такое большое, как в Москве Дворец Съездов. Все утыкано микролампочками, называется по-ихнему Банк Данных. То есть все, что есть на Земле, все на каждого человека записано. Добрые дела записываются на зеленую лампочку, ну запись идет, вот такая там техника развита, радиопромышленность, понимаешь! А на красную пишется все плохое. И я сам тогда подумал: куда я попал? К Богам? Или к наивысшей цивилизации? Если к Богам, то мне теперь как-то неудобно спрашивать дальше!

Неподалеку от Банка — вышка. Захожу на нее по винтовой лестнице. Про больные ноги даже не вспомнил. Встречается мне еще один инопланетянин. Мужчина или женщина, сказать не могу — не щупал. Меня же не щупали, когда забирали!

Вышка очень высокая, имеет название «Сторожевая башня солнечной системы». Вид вокруг на сто квадратных космических километров! Красивые места! НЛО снуют повсюду, словно лодки на нашем озере в разлив. Я, правда, на озере давно не был по причине ног, но знаю.

…Очнулся я у себя дома утром, на койке. Как они меня обратно доставили — у них спросить надо. А вы теперь думайте.

С уважением, Степан Ульяшин, пенсионер».

 

Закупорив письмо, инвалид вручил мне его с наказом побыстрее опустить в почтовый ящик. А сам, разгоряченный вновь пережитым, замечтал вслух:

— Воспряну вот духом и обязательно пройду по тем улицам, где они меня несли! Дойду с отдышкой, с остановкой. Ведь не может быть, чтоб далеко их корабль стоял — минут десять всего несли они меня. Должно же что-то остаться на том месте?! Я-то сразу найду!

Посидев еще немного, он поднялся с лавочки и, привычно морщась от боли, трудно пошагал к своей койке и телевизору.

———————————————

Валерий Владиславович Бубельник родился в 1964 го­ду в городе Троицке Челябинской области. Окончил Воронежский государственный педагогический институт. Работал учителем, обозревателем районной газеты «Лискинские известия». Публиковался в региональных изданиях, журнале «Подъём». Автор книг художественной и документальной прозы «Чертово колесо», «Мешочек серебра», «Лискинская сторона» и др., соавтор фотоальбома «Лиски и Лискинский район». Лауреат премий Союза журналистов России, администрации Воронежской области. Живет в городе Лиски.