Художник

Саша торопился. Каждую субботу в десять утра он уже был у отца. А сегодня задерживался. Утром никак не мог проснуться, хотя будильник звонил и звонил… Поздняя осень всегда сказывалась на его настроении и самочувствии. Лилово-синие облака катили по небу. Накрапывал мелкий дождик и полировал булыжники мощеной улицы. Саша вошел в подъезд, взбежал по лестнице на третий этаж и резко нажал кнопку звонка. За дверью послышалась возня, шаркающая походка отца, а потом — медленное, какое-то неуверенное отпирание дверей.

— Ага, ты… Я так тебя жду.

Тускло-голубые глаза отца на исхудавшем небритом лице как-то необычно блестели.

— Я сегодня немного запоздал, но ничего, сейчас все сделаем, — произнес сын, снимая куртку в прихожей. — Сначала позавтракаем, потом ты отдохнешь, а потом я тебя поведу в парикмахерскую. Как и договаривались.

— Нет-нет, в парикмахерскую не пойдем. Сегодня совсем другое, совсем другое…

Саша вошел в комнату. Там все было так же, как и неделю назад. На столе лежали три кисти, к которым, видимо, отец не прикасался. Рулоны старых плакатов и театральные афиши так и валялись в углу около шкафа, хотя в прошлый раз отец попросил их вытащить из кладовки. Мольберт был пуст, а рамы для картин, как всегда, стояли у стены. Комната рождала ощущение пыльной нетронутости. Как будто в ней всю неделю никого не было. И только картины, написанные отцом в разные годы и развешанные по всем стенам комнаты и прихожей, поддерживали здесь дух жизни. Да еще на полу около дивана стояла чашка с засохшими чаинками на стенках… «Видимо, пил чай еще вчера, прямо в постели», — подумал Саша.

— Папа, ты что, заболел, что ли? — спросил сын, глядя на отца, который сидел на диване в окружении помятого и не совсем свежего постельного белья.

— Нет, я чувствую себя нормально, по возрасту, — ответил отец.

Саша присел с ним рядом. Синее трико отца, измятая голубая майка, землистого цвета шлепанцы, в которые были вдвинуты худые ноги с просвечивающимися капиллярами на бледных щиколотках, — все производило жалкое, унылое впечатление. Отца хотелось обнять, прижать к себе, пожалеть… Но Саша знал, что этого делать нельзя. Отец его не поймет. Он всегда был независим и лишен сентиментальности. И даже сейчас, когда ему исполнилось восемьдесят пять, он не соглашался переехать из своей квартиры к сыну, так как считал, что пока может двигаться, должен обслуживать себя сам.

— Знаешь, сынок, я хотел тебе кое-что рассказать, — произнес отец тихим, неуверенным голосом, глядя в пол и поглаживая левой рукой свою жесткую, поседевшую бровь.

— Ну, давай сначала позавтракаем. Ведь ты же ничего не ел, я вижу. А потом и поговорим, — предложил сын, поднимаясь с дивана.

— Нет-нет, подожди. Я должен тебе кое-что рассказать. Для меня это важно, понимаешь? Я всю неделю об этом думал. — Отец заволновался, поднял голову от пола и взглянул на сына широко раскрытыми глазами.

— Хорошо, говори, я слушаю.

Саша взял стул и сел напротив отца. Он поймал себя на том, что как-то неприятно напряжен. Казалось, что между ним и отцом уже не могут возникнуть какие-то разговоры, выходящие за рамки бытовых. Все уже как будто было решено, переговорено, все темы исчерпаны.

— Ты ведь знаешь мою жизнь, — начал отец. — После войны я вернулся сюда, в родной город, учился. Здесь я встретил твою мать, Люсю. Здесь же женился, и у нас родился ты. Твою мать я любил. Но после ее смерти мы с тобой остались вдвоем. Ты еще и в школу не ходил. Трудное послевоенное время. Спасибо, твоя бабушка Полина, моя мать, взяла и растила тебя… Я много работал, содержал семью, ездил по городам и весям, стал известным художником. Женился второй раз, но с Ниной жизнь у нас не получилась…

— Пап, я все это знаю, зачем ты рассказываешь?

— Подожди, сын, не перебивай, — попросил отец.

Он перевел дух, подался вперед и, волнуясь, продолжил:

— В этом городе я многих знал, да и сейчас, наверное, меня многие помнят. Но случилось так, что за всю свою жизнь я так и не познакомился с той единственной женщиной, которая, оказывается, для меня была очень дорога. Я знаю, что она жила, а, может, и сейчас еще живет в нашем городе… Это было очень давно, лет шестьдесят назад. Я был молодым художником, только что окончил училище и работал на заводе оформителем. Однажды я шел по улице Гоголя, а там, на перекрестке, напротив того места, где сейчас Центральный рынок (ты, конечно, представляешь), находилось фотоателье. Машинально взглянул в большое окно, и в глаза мне бросился фотопортрет, выставленный для обозрения. Это был портрет улыбающейся молодой женщины. Тонкие черты лица, пепельные, слегка вьющиеся волосы, но главное — глаза. Они были голубые, но с каким-то сиреневым отливом, будто фиалковые. Таких глаз за всю свою жизнь больше никогда не встречал. Я остановился и стал рассматривать портрет. В какой-то момент меня охватило волнение, даже пальцы рук стали подрагивать. И прохожие тоже останавливались. Портрет будто притягивал внимание всех. Не знаю, сколько времени я так простоял, но, опомнившись, стремглав помчался домой, а там — к мольберту, и начал делать по памяти наброски. Потом я каждый день, пока портрет не убрали, подходил к окнам фотоателье и смотрел на незнакомку. В конце концов, я написал ее портрет, и повесил на стене в коммуналке, где мы тогда жили…

Однажды к нам в гости зашел мамин двоюродный брат, Петр Сергеевич Сивцев. Ты его не помнишь — он умер, когда ты был совсем маленьким. В то время он был директором единственного в нашем городе комиссионного магазина. Заинтересовавшись портретом, он расспросил меня об особе, которая на нем изображена. Видимо, убедившись, что я ее не знаю, он попросил передать на время портрет ему, в магазин, для оформления витрины. Это было неожиданно, но я сразу согласился. У меня мелькнула мысль, что мою картину может увидеть та, которая на ней изображена. Я на что-то надеялся, хотя до конца и не понимал, на что. Сейчас, когда все это вспоминаю, то удивляюсь, почему же я сам тогда не догадался пойти в фотоателье и попытаться хоть что-то узнать об этой женщине: кто она, где живет?.. Наверно, я просто стеснялся. Ведь меня стали бы спрашивать: кто я такой, зачем мне это нужно? А объяснять, что она мне понравилась и я хотел бы с ней познакомиться, было по тем временам как-то неприлично. Ты знаешь, ведь мы тогда были совсем другими, не такими, как современная молодежь. По крайней мере, мы не демонстрировали половой инстинкт, как это делают сегодня, тряся огромными бюстами, где угодно, или бросая вслед женщине недвусмысленные взгляды. Напротив, говоря словами Антона Павловича Чехова, мы половой инстинкт облагораживали.

— Папа, — перебил его сын. — Да Бог с ней, с современной молодежью. Что же дальше? Где же эта картина сейчас?

— Не торопись. В том то и дело… в том то и дело, — проговорил отец задумчиво. — Так вот, через какое-то время моя картина действительно была выставлена в витрине комиссионного магазина. Я был счастлив, и каждый день ходил любоваться своей незнакомкой.

Потом моя жизнь стала меняться. Я женился второй раз, много работал. Ну, а дальше ты сам все знаешь. Я закрутился, замотался, совсем забыл о той картине. Но образ незнакомки всегда всплывал в моем воображении. Это бывало тогда, когда я оставался наедине с собой: сидел с удочкой на берегу реки, стоял в очереди в магазине или что-то готовил на кухне. Удивительно, но я этого как будто не замечал. Просто жил с этим и все. Но однажды я все-таки встретил эту женщину и узнал ее моментально. Все те же голубые, с фиолетовым отливом глаза, пепельные волосы, собранные сзади красивой заколкой в виде бантика, тонкий нос, высокий лоб. Среднего роста, худенькая, она шла мелким, не размашистым шагом в изящных осенних туфельках. Все в ней рождало ощущение мягкости и лиричности. Но была она чем-то опечалена. За руку она держала мальчика. Видимо, сына. Я быстро перебежал на другую сторону улицы и пошел за ней. Мое сердце трепетало. Я не знал, зачем иду, что могу ей сказать. Просто шел. Накрапывал дождик. Они подошли к автобусной остановке и спрятались под навес. Я тоже зашел туда и стал ее рассматривать сзади. Как художник я сразу заметил, что она очень гармонично одета. На ней было трапециевидное пальто, с укороченными, слегка расклешенными книзу рукавами. Из-под воротничка выглядывал шейный голубой платочек в мелкий бежевый горошек. На ногах были светло-коричневые замшевые туфли на невысоком устойчивом каблуке. Я любовался ею… Подошел автобус, она заторопилась, вошла с сыном в салон, и вдруг, обернувшись, как показалось, улыбнулась мне и даже хотела что-то сказать. Я опомнился, только придя домой. После этой встречи я был сам не свой. Думал об этой женщине каждый день, искал ее глазами на улице, в толпе, везде, где бывал. Я просто заболел ею. Мои отношения с Ниной, второй женой, к тому времени и так весьма напряженные, совсем расстроились. А вскоре мы и вовсе развелись.

И тут я вспомнил о своей картине. Теперь, будучи маститым художником, я понимал, что эта картина, написанная в молодости, очень несовершенна. Я видел ее недостатки, мне хотелось ее доработать, что-то переписать. Но, главное, я хотел, чтобы портрет этой женщины был со мной, у меня дома. К сожалению, Петр Сергеевич к тому времени уже умер, а новый директор магазина, к которому я обратился, что-либо определенное мне сказать не мог. Сам он этой картины никогда не видел, а в подсобных помещениях магазина ничего подобного не оказалось. Мне тоже было нечего предъявить, так как мы с Петром Сергеевичем никаких документов на передачу картины не оформляли. Заключили, так сказать, джентльменское соглашение. Я обращался и к вдове Петра Сергеевича. Но она тоже ничего не знала о картине. Годы шли. Я старел. А женщину эту забыть не мог. Вот и получается, что вся моя жизнь, с самой молодости, прошла с этой женщиной. Но она мне не жена, имени ее я не знаю, и даже ее портрета у меня нет.

— Ну, так не может быть. Где-то же есть твоя картина, — возмутился Саша.

— Наверное, где-то она есть. Ведь еще не так много времени прошло. Картина подписана, может быть, ее приобрел какой-либо коллекционер. Хотя вряд ли. Ведь я всех городских коллекционеров знал, спрашивал тогда… Знаешь, сынок, теперь, когда я все чаще и чаще остаюсь дома один и лежу на этом диване, у меня есть много времени подумать о своей жизни, да и о жизни вообще. И вот что я тебе скажу. Судьба ведет каждого из нас. Она всегда дает нам знаки, но мы их должны понять и принять. Тогда и выпадут нам наши, судьбой дарованные шансы. И нам останется лишь идти судьбе навстречу. А если вдруг замешкался, испугался, прошел мимо — значит, не судьба. Видно, так произошло и в моей жизни. Разминулся я со своей судьбой.

Отец замолчал. Опустив голову, он стал пристально рассматривать пальцы своей правой руки.

— Пап, ну раз ты говоришь, что картина несовершенна, может, она и не в коллекциях, а так… Ну, конечно, я постараюсь разузнать и, возможно… — стал заверять Саша.

— Да-да, — прервал его отец, — картина несовершенна, так, заготовка… Но мне кажется, лучшего я не рисовал. — Он поднял на сына глаза и замолчал.

Саша чувствовал, что сказанных им слов мало. Он резко встал со стула, подошел к окну. «Странный разговор, — размышлял сын, глядя через стекло на мелко моросящий дождик. — Отец ведь рассказал мне что-то очень потаенное, глубоко личное. И теперь он ждет от меня… Чего? Обещаний? Но что я могу ему пообещать? Что я знаю об этой картине? А если не смогу найти ее? Да и отец стар. Вдруг не успею…»

— Ладно, пап, я все понял, все… Я постараюсь, — повернувшись от окна, произнес сын.

Прошло время. Отец умер. А картину Саша так и не нашел. Еще при жизни отца он ходил по галереям, интересовался у коллекционеров, давал объявления в газеты о покупке отцовских работ. Но об этой картине никто ничего не знал.

«Наверное, ее просто уже нет. Может, ее просто выбросили, разорвали, а, может, у кого-нибудь на чердаке гниет», — успокаивал он себя. Но давний разговор снова и снова всплывал в памяти, и душу тревожило данное отцу обещание. В такие минуты Саша всякий раз старался представить себе ту женщину. Он уже давно нарисовал в своем воображении ее образ. И он всегда всплывал перед глазами Саши, будто жил рядом, по соседству, в своем виртуальном пространстве: тонкие черты лица, высокий лоб, слегка вьющиеся волосы, манящие улыбающиеся глаза…

И случилась такая история. Его коллега по работе, Михаил Иванович, заболел. Саша его подменял уже две недели, но, узнав, что болезнь напарника затягивается, решил проведать и позвонил ему. Михаил Иванович Сашиному звонку обрадовался. Человек он был одинокий, семьи не имел и жил с матерью в центре города, в старом доме сталинской постройки. После работы, купив в магазине свежие фрукты, чай и печенье для больного, Саша отправился к коллеге. Дверь открыла мать Михаила Ивановича — Евдокия Петровна, седая опрятная старушка. Она пригласила Сашу войти и повела по длинному, с книжными стеллажами коридору. Радушно протягивая Саше руки и приговаривая: «Очень рад, очень рад…», навстречу вышел Михаил Иванович и пригласил коллегу в просторную комнату. Саша прошел вперед и… замер. На стене, напротив входа в комнату висела картина с «его» незнакомкой. Не узнать ее было нельзя, а кроме того — рука отца: Саша сразу узнал почерк художника.

На картине была изображена молодая сидящая женщина. Левой рукой она грациозно опиралась на спинку стула, а правая — невесомо лежала на коленях. Красивый овал лица. В пепельных локонах, казалось, вспыхнул невидимый солнечный луч. Простенькое синее платье оттеняло жемчужный перелив кожи. Сочные губы слегка тронуты полуулыбкой… Каждая линия, штрих, мазок художника были исполнены с неповторимым изяществом и цветом. Но главное — фиалковые глаза: их влажное, удивительное сияние наполняло всю картину каким-то волшебным светом, неощутимо проникающим в душу так, что трудно было оторвать от картины взгляд…

— Понравилось? — услышал Саша будто откуда-то издали голос Михаила Ивановича.

— Да, конечно, впечатляет… — задумчиво произнес Саша.

— Представляешь, картину я нашел случайно. Но самое удивительное — это, очевидно, портрет моей матери, — сказал Михаил.

В комнату вошла с подносом и чайником Евдокия Петровна, и тут Саша сразу отметил, что она действительно похожа на «его» портретную незнакомку.

— Простите, а откуда у вас эта картина? — спросил он.

— О, это интересная, можно сказать, загадочная история, — улыбнулась Евдокия Петровна. — Помните, на улице Гоголя был комиссионный магазин? Вот когда его реконструировали, эту картину вместе с хламом из подвала выбросили на свалку. Миша случайно увидел и принес домой. Говорит, что портрет очень похож на меня. И правда, есть у меня подобная фотография в молодости — чем-то напоминает. Но картина — просто чудо. К сожалению, нельзя узнать имя автора: кончик полотна истрепался и подпись стерлась… Вот такая история. Давайте пить чай.

Евдокия Петровна стала разливать по чашкам чай. А он подошел к картине и в правом углу увидел затертую, едва различимую букву «Н». Конечно, «Николай» — отец всегда подписывал картины, начиная со своего имени.

————————————————

Марина Валентиновна Ринейская (Сенцова) родилась в городе Бобруйске Белорусской ССР. Окончила юридический факультет Воронежского государственного университета. Доктор юридических наук, профессор, заведующая кафедрой финансового права ВГУ. Публиковалась в журналах «Подъём», «Step by Step» и других периодических изданиях. Живет в городе Воронеже.