Владыка

Алексей Тимофеевич Прасолов родился 13 октября 1930 года в селе Ивановка Михайловского, ныне Кантемировского района Во­ронеж­ской области. Классик русской советской литературы ХХ века. Из крестьянской семьи. Окончил Россошанское педагогическое училище в 1951 году. Работал учителем в сельских школах. С 1953 года — на газетной ниве. Трудился в Воронеже в молодежной областной газете «Молодой коммунар», в районных газетах Россоши, Новой Калитвы, Петропавловки, Кантемировки, Репьевки, Хохла и других. Как поэт стал широко известен после публикации по благословению Александра Трифоновича Твардовского большой подборки стихов в журнале «Новый мир» в августе 1964 года. Автор поэтических книг «День и ночь» (Воронеж, 1966), «Лирика» (Москва, 1966), «Земля и зенит» (Воронеж, 1968), «Во имя твое» (Воронеж, 1971) и других. Жил в Воронеже, ушел из жизни 2 февраля 1972 года. Именем Прасолова названы улица и библиотека № 19 в Воронеже, Россошан­ская районная библиотека.

Памяти поэта посвящены мемориальные доски в Воронеже, Россоши, Хохле.

 

В стихах Алексея Прасолова почти не встретишь географического адреса описываемых событий. Малоизвестная поэма «Владыка», которая, по признанию автора, рождалась у меловых белых скал воронежского Дивногорья «на всех парусах», редкостное исключение.

…близ пруда, где ныне омут,

Где, говорят, бывал Толстой,

родился я.

Речь об исчезнувших ныне хуторке Ржевск с барским имением, с издательством «для народа» — «Посредник» и родимой прасоловской Ивановке, расположенных через яр-долину на соседних холмах. Это юг Воронежской области, донская степь. Грань России и Украины.

На ближнем железнодорожном вокзале — мемориальная доска: «26 марта 1894 года на станцию Митрофановка — Ольгинская приехал великий русский писатель Лев Николаевич Толстой по пути на хутор Ржевск к В.Г. Черткову».

Алексею Тимофеевичу запали в душу краеведческие открытия учителя Григория Федоровича Чистоклетова и доброго знакомого и чуткого собеседника — собственного корреспондента воронежской областной газеты «Коммуна», журналиста Георгия Степановича Тарасенко. Удивила сопричастность родного поля к русской литературе…

В поэме — «переплетение истории и сегодняшнего дня», размышления о жизни человека во времени и историческом пространстве, будь он великий писатель или крестьянин — или крестьянский сын, вступивший на литературную ниву. Размышление сына своего времени.

И мне хоть трудно, но не дико

Мое земное бытие,

Где этой жизни я владыка,

Пока я подданный ее.

Поэму, писал Прасолов, «посвящаю Александру Твардовскому» — его он боготворил. Не судьба. Поэма вышла в свет уже после их земной жизни.

 

Петр ЧАЛЫЙ

 

 

 

— Дедушка, когда ты родился?

— Опосля царской воли…

…Жизнь без начала и конца.

…Сыны отражены в отцах.

А. Блок

 

                            I

 

Однажды на краю села

Открыл я дверь — и на пороге,

В испуге пыхнув, обдала

Меня холодная зола,

И, громкие в переполохе,

Хлопки куриного крыла

Мне были как привет с дороги.

 

И я, освоясь в темноте,

Шагнул в другую половину —

Там ночь в кирпичной наготе,

Две шторки в стороны раздвинув,

Через дубленую овчину

Струила в русской доброте

Все, чем красна, — владыке в спину.

 

Он так привольно возлежал,

Ничуть не благостный и чистый,

И дряхлый век в нем не дрожал,

Когда я принял и пожал

Породистую тяжесть кисти,

И та ладонь, что я держал,

Являла облик бескорыстья.

 

И ровно поднималась грудь —

Дышала степь в закатном свете:

Еще не время ей заснуть,

Еще над ней проходит ветер,

Но ей уже в минуты эти

Свою подвижность не стряхнуть —

Был день ее длинней столетья!..

                           II

А люди в будничных делах

Лишь днем насущным дорожили.

Но были дни людей не прах:

И в закромах и ворохах

Они богатство отложили,

А охранять — не вору в страх —

Труду в почет — ему, решили.

 

И летом года три назад

Старик на ток явился к ночи —

Ведь сам хотел и сам был рад,

Что сердце слышит, видят очи,

Как жизнь по-девичьи хохочет,

И, кроме радости, навряд

Она признать иное хочет.

 

К щитку метнется, врубит свет,

В крылатом и коротком платье

Порхнет к нему за светом вслед

И вдруг, как озорной секрет,

Вся затаившись, быстро схватит

Мелком — пока недвижен дед —

Столетний профиль на асфальте.

 

Старик совсем не знал о том,

Что он натурщик и что дома

У той девчонки есть альбом,

Что смотрят со страниц альбома

Его улыбка, полудрема,

Печаль, испуг с открытым ртом

И крест широкий — после грома!

 

                          III

И затевался разговор

В лад засыпающему шуму:

— А что там было?..

— Панский двор,

И жил в нем управитель Мор.

Кто знал суму, а немец — сумму,

А пан попер, попер, попер —

Аж в Государственную думу!

 

Ты и в истории найдешь

Его фамилию хохлачью1.

 

Жаль, как наш труд не ставил в грош,

Как на долги пустил я клячу,

Как эти руки нес в придачу —

Про это в книге не прочтешь.

А я и в гроб обид не спрячу.

 

— А все ль такие… господа?

— Хоть неучен я, да не темный,

И не забуду никогда

Я день один — за все года,

Какие прожил, не запомнил.

За сорок верст я вез сюда

Учительницу — в самый полдень.

 

Дорога с дождика мягка.

Качу — не пыльно и не тряско.

Забрезжил пруд из-под леска.

Вдруг камень под подковой лязгнул.

Гляжу — навстречу нам коляска,

А в ней, за кучером, слегка

Откинулся и смотрит с лаской

На лошадь старую мою,

Что через камень с шагу сбилась, —

Отступник…

— Кто-о?

— Кому в раю

За веру вольную свою

Попами мест не отводилось.

Ему анафему поют,

А он лишь верит в божью милость!

Не отгадали, кто? Я тож

Не сразу вник — такое было…

Моя учительница в рожь

С телеги тихо соступила,

Колосья в пальцы захватила,

А по самой, я чую, дрожь

С неспелой рожью заходила.

Я к ней — она горит, как ад:

Глаза и плачут и полышут.

«Кто ими проклят — трижды свят!

Увидишь — все в огне сгорят! —

Земля да небо только слышат. —

Не смей крестить меня — он снят,

Мой крест!.. Поедем, да потише…»

 

И сорок верст подряд она —

Про то, какой он ищет веры,

Про Анну — чем она грешна,

А жальче всех — про Холстомера!

Наш пан другого был примера…

Тут — экономия одна,

Да Мор, да вроде инженера

Какой-то хлюст еще живет.

 

И, помню, немец­-управитель

В дом провести водопровод

Задумал — и меня зовет:

Мол, заработать не хотите ль?

Для нас задался трудный год.

А я был до всего любитель.

Я резал плугом свой надел

(С соседом плуг купили вместе),

Косой и молотком умел —

По наковальне и по жести,

Читал. На счетах — сто иль двести

Откину. Но торговых дел,

Хоть звали, я не мог: не к чести…

 

Вот так. — И старый умолкал,

Глядел на край ночного неба.

Обрезанной луны накал —

Как зев ночной: краснел и ждал,

Что скоро в жар посадят хлебы.

Полову вихорок сметал,

Кружил, не зная, бросить где бы.

 

И прикрывал старик глаза —

Ловил он отсвет жизни давней.

И редко, правда, но слеза

Непозабытого страданья

Из глуби, тайной, как преданье,

Сверкнет — и стихнут голоса

В кругу нераннего собранья.

 

                               IV

— В тот год я схоронил жену —

Надорвалась в работе рано.

А тут наш царь начал войну.

И там в могилку­то одну

Двух сыновей… под Лявояном.

Две свечки в церкви — в чью вину?

А вскоре третьей мать помянем…

Да, от недоброго житья

На дело то — с водопроводом —

Давал согласье немцу я…

Два месяца вставал с восходом,

Копал да трубы клал с народом

И думал: силушка моя

Авось не даровым расходом…

 

И день настал — пошла вода!

Как дождик, из трубы — на розы.

На кухню, в дом — ну, хоть куда.

Со стульчика Мор сам тогда

Вскочил, в ладошки хлоп и в слезы.

И чарку мне: «О рус, о да!»

А я: «Расчет?» — А он: «Курьезы?»

 

Позвал наутро:

«Доски брал?» —

«Жене на гроб…» —

«А ясень в роще?» —

«Жене на крест». —

«А конь топтал

Наш хлеб?» —

«В грозу сорвался к ночи…» —

«О, рус мужик есть хитрый очень!

Я все — считал, считал, считал…»

Тут я и сделал — чтоб короче.

 

Был Мор при золотых часах

С крученой цепкой — по жилету.

Я чирк часы да об стол — трах!

Лишь брызги врозь — и я в руках

Держу витую цепку эту!

Мор за сердце — и ох, и ах,

Потом: «В Сибир! — кричит. — К ответу!»

 

И может, стала б для меня

Та золотая цепь кандальной,

Да, глядь, то в ночь, то среди дня

По волостям — сперва по дальней,

За ней в соседней — к панской спальне! —

Пустили петуха. С огня

Мор мягче стал: грозили — спалим.

 

                            V

— Ага! — И молодой народ

Сбивался гуще, жарче в кучу —

Шофер, монтер и просто тот,

Кто отключался от забот,

Всяк заворачивал под случай.

Девчонка ж — вся глаза и рот —

Гнала от деда дыма тучу.

 

И замечал старик: умом

Они прошли и позабыли

Все, что в историю пером

Кровавым вписывает были,

В них сердце еле разбудили,

Чтоб в лучшем случае — потом

Само познало: как там жили?

И как живут? И будут — как?

И здесь, как встарь, под небом лунным —

Без кобзы, гуселек в руках —

Вдруг из всего, что глупым — прах,

Сверкало диво душам юным,

И эпос пел в его словах,

Как будто трогал старый струны.

 

— Мы разгромили панский дом

В семнадцатом! А позже, позже

Водопровод на месте том

Я вырыл — труд мой стал дороже:

Провел в конюшню воду — боже! —

Колхоз так нагрузил зерном

Возище — на! — и в руки вожжи!

 

Нет, не позволю никому

Смеяться над святой минутой:

К хатенке, к дому моему

Шел воз горой! И не пойму,

Зачем тогда отбросил кнут я?

Другая жизнь — так почему

Из­под кнута идти коню-то!

 

Как в праздник — в дегте сапоги,

Горит рубаха распояской,

Флажок над возом!.. Эх, враги,

Срубили сына на гражданской…

Жена — вторая — перед пасхой

В восьмом году и помоги

Мне двойней, — вот они с опаской

Меня и встрели у ворот:

— Откуда столько?

— Не оттуда,

Где манка с неба прямо в рот,

Откуда, горький, ждал я чуда…

Что ни мешок — четыре пуда!

А умолот — на целый год!

Поплачь, жена, слеза не с худа.

 

                                 VI

 

— Эх, жизнь!..

Над миром к часу — час

Сомкнулись — поздний с самым ранним.

Остыла рупорная пасть,

И капля падает, стучась

В брезент, оставленный собраньем,

И свежести живая власть

Сильней ломоты: — Ну­ка, встанем!

Осмотрим ток. Фить­фить, Сигнал! —

И пес вострит сторожко уши. —

Во сне ты вора не видал?

А есть в селе дурные души:

Урвет мешок — и водку глушит.

Ладонь в зерно: все вал да вал,

Спешат, а хлеб путем не сушат.

 

Зерно ль согрелось, иль в руке

Тепло скудеет ощутимо,

Вон — как туманцем вдалеке,

Как мягким паром на реке,

Уходит из него — незримо?

И суетное в старике —

На убыль, мелочное — мимо.

 

В ночи простор и высота,

Пыль дремлет, шумы заглушили,

Во сне не вывернут листа

Изнанкой светлой на вершине

Пять тополей, что окружили

Покой погибших… Чья звезда

Взошла, железной, на могиле?

 

В каких там селах и местах

Лежат последние два сына,

Кого держал он на руках,

Покуда с кровью на губах

Превозмогала мать бессилье,

По ком не раз потом в ночах

Над похоронкой голосила?

 

На юг, на запад, на восток,

Куда ни кинь — везде потери.

А мир безгрешен и жесток,

А мир всегда как бы в преддверье

Безвестности, — он в смерть не верит

И дел своих, и жизни срок

Не человечьей мерой мерит.

 

И не пугал он старика

Ни прежде, ни теперь собою…

У мира многие века,

Но только избранным пока

Дарит он день в сто лет длиною,

А все дорога коротка,

Как край зачуешь под ногою.

 

И не смирится никогда

Душа с последнею утратой.

Земля открыта, даль чиста,

Кочует свет голубоватый

На ниве, сжатой до заката,

И пахотная чернота

На желтом ширится покато.

 

Глядят светила с вышины,

Как кто­то полосу проводит

Над снами всей ночной страны.

В глазах собачьих две луны —

Луна уж не ничья в природе,

И уши пса навострены:

Сегодня там чужие вроде…

 

Уже под самою луной

Звенящий след за самолетом, —

Вот он — морозный и тугой —

Округло выгнут поворотом,

И не видать, куда и кто там,

Лишь отзыв бункера глухой

Дрожит железною зевотой.

Встает взамен людской молвы

Единый гул земли и неба,

А в промежутках — вздох листвы

Да треск истоптанной травы,

И вечность видится как слепок

Туманно-белой головы

Над дышащей горою хлеба.

 

                         VII

 

Есть на Дону Большие Дивы,

Причудой их не назову:

Они пещерно­молчаливы,

Но граней грозные извивы,

Как думы древних — наяву.

 

И так загадочно вы схожи!

За слово темное прости:

Как Див, окаменел ты тоже,

Как белый Див, молчишь — до дрожи

Моей, языческой почти!

 

Я не тужу и не надеюсь,

Чтоб выпал мне такой удел, —

Нам некогда! Как отщепенец,

Я с этой мыслью не седел.

Я знаю сутолоку дел

И стройность их, — куда я денусь,

Каким я облаком оденусь —

Потом?.. Мой сын — совсем младенец —

Уже загулил, загудел!

 

Такой размах теперь мне виден,

Что суета, как червь, не съест,

И, не искатель праздных мест,

Тревожусь я — но не в обиде

На мой, как прежде звали, крест.

Породу мира сокрушая,

Мысль не ломает острие

И там, где высота большая,

Подножье — наше и мое.

 

Мой сын, под солнышком играя,

Взбирайся, прыткий, на плечо, —

Идем! Ведь мы не знаем края,

Но я — уже, а ты — еще.

 

                            VIII

 

Не все сказал, не все постиг,

Но худо, бедно ль — все ты прожил.

Теперь моя пора, старик,

Сказать иль жить — одно и то же!

 

Ты позабыл, когда рожден,

И стольких пережил на свете,

Что не придут родные дети,

Чьи кости всюду на планете,

 

В твой час недальних похорон.

За нас — досталось им такое

На пяди жизни, что уже

На ней, я видел, взятой с бою,

Живого места нет душе.

 

Пусть каждой пядью дышит лето!

А те смертельные места

Народ для памяти пометил

Тобою, братская звезда.

 

И чтоб для нас не стала братской,

Чтоб не сгорала на гербе,

Уже навеки быть солдатской —

Отцовской — выпало тебе.

 

Давно не дети — среди сквера

Мы у бессмертья не в гостях:

Вдвойне крепка живая вера,

Что восходила на костях.

 

Хоть близ пруда, где ныне омут,

Где говорят, бывал Толстой2,

Родился я — не по Толстому

Учился вере я святой.

 

Она святая по-иному,

Другой наставник есть у нас,

Он не успел уже Толстому,

Но миру, вечно молодому,

Глаза открыл он — в самый раз.

 

От их несходства мы не хуже,

Все величины не равны…

Весь мир непознанный нам нужен,

Чтоб стали миру мы нужны.

 

И нет суровее завета:

В соблазне выстраданных благ

Не забывай: страданье это

Еще не наше, — встань и ляг

С мечтою, зачерпнувшей света,

Но сердцем знай: как этот флаг,

Кровь — государственного цвета.

 

И мне хоть трудно, но не дико

Мое земное бытие,

Где этой жизни я владыка,

Пока я подданный ее.

 

Февраль — март 1971

Дивногорье

 

1 Родзянко. — Прим. автора.

2 На даче Черткова, находившейся близ села Еленовка, ныне Россошанского района Воронежской области. — Прим. автора.