Варварин брат

— Представь, мальчик ей и говорит — как дам сейчас! А она: не возьму! Нормально? А наши все: дай да дай.

Входя по утрам в Варину группу, родители слышали ее пронзительный смех или как она травит нянечке всякие байки. Варя, звонкая хохотушка, охотница до неприличных анекдотов, огневые глаза и неустанный моторчик, вдруг опоздала на работу. А в тот день было тихо. Никогда не опаздывала, хотя в садике этом тридцать лет отработала. И вдруг такое событие. Молодая заведующая, еще не проснувшись как следует, рассеянно заглянула на группу и сомлела. Деток почти всех привели, они тихо играли, а двое уже болтались в аквариуме… Воспитательницы не было. Тогда заведующая, вся в обмороке и в бигуди, побежала по другим группам:

— Девчонки, Варвара Фроловна разве просилась на выходной? И не звонила?

— Нет, вроде не просилась. И не звонила!

Заведующая сама приняла группу и откормила завтраком. А когда всех уже повели на прогулку и группы зачирикали на участке, из-за угла показалась Варвара Фроловна, точно привидение, в черном жарком трикотине в белый горох, и на голове кулем повязан кусок черного гипюра.

Заведующая, едва успев снять бигуди, размахивая щеткой, озабоченно спросила:

— Работать-то можешь?

— Раз вышла — значит могу. Брата я схоронила, понимаете. В деревню моталась, мобила там не берет.

Варварин брат был ее моложе лет на десять, Родители их рано ушли, донельзя изработанные, изможденные, люди как напоминание о себе, даже не пытавшиеся ни от чего лечиться. В них была безропотность, которая почему-то передалась сыну, но никак не дочери. Варя подкалывала брата, что мамка с папой все напутали — дочке досталась коренастая фигура и простое широкое лицо, а сыну яркая внешность и хрупкое телосложение. И Варя его без конца подкалывала — «давай, Вить, меняться», а он только кивал, молчун. «Ниче-ниче» — это у него присказка была.

Бойкая Варя весьма удачно вышла замуж в городе, а Витька-брат покорно остался с родителями. А хотел он того или не хотел — никто его не спрашивал. А родителей одних бросать неловко. Он же за ними и ходил, когда слегли, и он же после их смерти не уехал из деревни, как все ожидали. Он не стал забивать оконные ставни досками, как многие, а напротив, взялся подновлять неказистый, но крепкий еще домишко. Он по жизни шоферил в местном совхозе и неплохо зарабатывал, но при родителях деньги куда-то уходили незаметно. Сперва он крышу железом перекрыл, потом прикупил сайдинг для стен. Это было удивительно — домик сразу засиял. И неспроста — вскоре женился Витька на местной девушке, он ее сразу после десятого класса взял и привел в обновленный дом.

«Телок доверчивый! — возмущенно делилась Варвара с коллегами по садику. — Вот увидите, возьмет она его в оборот, эта Нинка, даром что молодая. Сдается мне, что дом ей нужен, а вовсе не мужик».

Молодая Ниночка рьяно взялась за хозяйство, распахала за домом большой огород, перед домом насажала цветов и сирени. Любо было смотреть, как она мыла в домике окна, напротив которых спал в колясочке ребенок. Однако эта идиллия продолжалась недолго: оставив двухгодовалую дочку на Витькиных руках, умотала Нинка в город. Сказала, что на время, да кто ей поверит. Варя, у которой к тому времени своих детей было двое, тут же примчалась к брату с уговорами отдать малышку, но Витька решил сам растить. Он все приговаривал: «Ниче-ниче», брал отпуск, чтобы приучать девчонку к садику. А как начинала она хворать — гнал машину в городскую поликлинику и попробовал бы кто его не отпустить.

Больше не стал жениться Варварин брат, даром что красавец. Был. Может, если бы он жил в городе, да стригся в дорогом салоне, да одевался бы в бутиках, так и женщины падали бы направо-налево. А поскольку ходил он всю жизнь в одних корявых джинсах, да в лежалых свитерах, так и стал, как все в деревне — ни глаз, ни выправки, ни гонору…

Молчун был Витька, заперт на все замки. Часами мог сидеть на крыше, за речку смотреть. Что он там искал, что высматривал? Голубями не увлекался, на охоту тоже нет. Он и в детстве норовил залезть куда повыше, один раз сутки не могли созвать его с высокой старой липы. С виду худой, сутуловатый, он всех приучил к мрачному своему вытянутому лицу. И вдруг как улыбнется он, будто выглянет другой человек…

Однажды к Варваре, живущей в городе, заглянула бывшая Витькина жена Нина, сразу и адрес нашла, когда надо. Ее было не узнать: вся в коже, накрашена до не могу, волосы в серебряной пыли, по трое колец в ушах, браслеты лазерные, так и колют глаза.

— Чего ж тебе не пожилось-то с Витькой? — насмешливо спросила ее Варя, гремя посудой. — Либо жаден, либо палок мало тебе бросал?

— Да ну, — отмахнулась Нина, наворачивая густой Варин борщ, — С палками нормально все. Скушно мне с ним стало, забитый он какой-то, Витька, не стремится никуда, тюха. Всю жизнь будет в отцовой развалюхе жить!

— А твой новый не такой?

— Ну, этот-то жох! Начал ведь с ремонта обуви, а сейчас уж мастер­скую свою открыл. Мозги правильно поставлены.

— Так тебе и дочки не жалко было? Ведь кровиночка.

— А то нет! Так я ее ведь заберу, а пока хоть по-человечески помочь смогу.

— Кукушка! — в сердцах воскликнула Варя. Но «кукушка» не смутилась на это, положила пачку денег для Витьки и ускакала. Откупилась! Ясно стало Варе, что дочку она заберет не скоро.

Дочь Алиска нравом пошла в мать: живая, быстрая, ненасытная. Наружность отцова: что ресницы, что глазищи, что волос густой, что губы, как накрашенные всю жизнь. Глянешь — завянешь. На танцы стала шнырять с седьмого класса, а с девятого она уж работала в сельмаге, пытаясь лишнюю кофточку себе прикупить. В школе ее хвалили, она не вылезала с олимпиад и конкурсов, но видно было, что это ее не привлекает. Она просто уступала обстоятельствам. На всякий случай: вдруг пригодятся при поступлении. Однако до поступления не дошло.

На очередных танцах познакомилась с каким-то неформалом и в ту же ночь уехала с ним, бросив десятый класс. Варя, как услышала — за голову схватилась. «Ты очумел, что ли? — кричала она брату по телефону. — Ее надо найти и вернуть сейчас же!» — «Где искать? Захочет — сама вернется» — буркнул Витька, и бросил трубку. «Ниче-ниче», — бормотал он сам себе, заводя на выходных стиральную машину или идя по картофельной борозде. — «Ниче-ниче, выдержим».

К восемнадцатилетию дочки он подкопил деньжат. Ему казалось — хоть и уехала Алиска, не прощаясь, но может вернуться в любой момент. И точно: в свой день рождения она прибыла с последним автобусом и вечером появилась на крылечке отцова дома. Он глянул — шпилечки, курточка, цепочка в такую-то холодину — и такая же худая, красивая, груст­ная, аж сердце защемило. Молча кинулась на шею. Ах ты, Господи!

Достал, конечно, Витя коньяк, колбасу дорогую, банку помидоров, посидели.

— Так что, Алиска, скажешь? Сильно вляпалась?

— Сильно, пап.

— А что так? Муж-то твой кормит тебя али нет?

— Мы, правда, не расписаны, пап, но он хороший, только вот денег задолжал много…

— Как же успел?

— Да проигрался, пап.

— Еще и играет! Да гони ты такого!

— Не могу, пап, спасай, как можешь.

Тут у Витьки сердце и растопилось, ровно масло на сковороде. В нем и страх, и любовь разом. В нем и ненависть, и счастье, что к нему кинулась.

Отдал все, что было. Молча отдал заначку. А она говорит:

— Это же мелочь, пап, у нас сто тысяч кредиту.

Отец так и сел. Алиска не смутилась на то, и с первым автобусом унеслась: типа, на работу надо. А Витька, недолго думая, стал подработки искать. Отработает на грузовике, да на склад мясокомбината шурует — сторожить. Да в ночные смены. Весь отпуск шабашил со строителями. Научился печки класть. Пока стройкой занимался, огород, конечно, в бурьяне стоял. Какой уж тут огород. Варя к нему приехала в свой черед, с инспекцией. Глядь, у брата одни глаза остались, щеки провалились, башка почти вся седая.

— Витечка, братик мой, ты совсем ополоумел, — заговорила она, раскидывая на веревках ветхие рубахи брата. — Это выбросить пора, а не стирать. Ведь ты все равно же ее не образумишь. Сколь ни дай, все не хватит. Если сожитель игрок, то все равно загнется он и ее за собой потащит. А самое главное — как бы ты не загнулся, Вить!

— Ниче-ниче. Не голоси, давай. Я отец или труба на бане? К кому она еще побежит?

— Пущай к матери бежит, коли та при деньгах.

Только рукой махнул Варин брат, дескать, бесполезный это разговор.

С той поры каждый месяц Алиска наезжала за оброком. Без разговоров, все так тихо, грустно — «папа, папа». Приедет первым автобусом, заберет деньги и палку колбасы — и тут же бегом на автостанцию, не церемонилась особо. А Витька, Варин брат, стоял у калитки и смотрел, как она уходит. А на улице шелестела сирень, а во дворах распевали петухи, гуси гагакали, а издалека пароход с реки гудел. Но вся эта жизнь уже была не интересна Витьке. Он боялся одного — не выдержит, а выдержать надо было.

Варю тоже томила тревога, она по бумажке нашла адрес Алискин и поехала к ней на съемную квартиру в дорогом квартале. Она заранее себя настраивала на плохое, но ей хотелось усовестить племянницу, чтобы пожалела отца. Торт с собой прихватила, сыру дорогого в дырках. За чаем сидя, она горячо рассказывала Алиске, как хотела забрать ее к себе, как тяжело и по-холостяцки упрямо поднимал ее отец, да что ему пришлось пережить, когда она болела. Да и теперь вот изводится он, сил нет…

— Подумаешь, извелся он, — усмехнулась Алиска. — Ты, теть, давай без соплей! Тоже мне, пятнадцать тысяч дает да палку колбасы. Это разве деньги?

— Так ты не бери тогда! — едва не поперхнулась Варя. — Что ж ты берешь, если не деньги? В деревне и это заработать невозможно. Ты ж его пыром гонишь, вот он и бьется…

— Пока твой Витька телился, у меня кредит в банке в три раза вырос, чтобы сто отдать, пришлось второй брать. Так сейчас триста. Поняла?

— Не, я больше не могу, — Варя просто чуть не подавилась. — Ты мне скажи, почему он вообще тебе что-то должен? Ты брала, ты и плати.

— Ну, у меня зарплата-то с гулькин нос в моей мобильной связи. Вадик не работает, у него депрессия. А кто поручитель-то? Отец! И если я денег не добуду, то он меня бросит, ясно?

Но Варе было ничего не ясно. Почему бы брату, наконец, не послать и все дела свои, и все работы многочисленные, и дочку непутевую, и ее неформала заодно. Ну что в нем такое сидит, что он голову свою везде подставляет? И почему, в конце концов, он такой? А дочка — совсем не такая? Откуда что берется? «Кто их знает, этих детей? — всплескивала Варя руками на детсадовской кухне. — Вот они сейчас кроткие, а как вырастут да начнут с меня тягать, как Алиска? Правда, у меня-то мужик посуровше будет». От проглоченных рыданий у Варвары каменело в горле.

Алиска приезжала домой обычно по двадцатым числам. А в этот раз она, видно, приехала не просто так, а выложила ему всю правду, как есть. Витька весь в надеждах, что скоро конец кабале, что он, по его соображениям, уже выплатил все, а про эти триста тысяч он даже и не знал. Тут как раз пасхальная неделя. Варя, конечно, стала брату звонить, поздравлять, а трубку-то никто и не взял. Тогда Варвара набрала почту и спросила почтарку: «А не уехал ли Витька в рейс?». Почтарка ее, слава Богу, вспомнила и сказала, что вчера была Алиска, а нынче соседи к нему насчет машины заглянули, а он-то мертвый и лежит. Уж и фельдшерица была, и скорая была.

Варя упала на стол, уронила трубку. Она плакала в автобусе всю дорогу до деревни, но плакала как-то легко, как блаженная. Она чувствовала, что ее брат Витька теперь оказался на свободе и ему теперь точно не надо платить оброк, не надо гнать шабашки и бояться дочери. Но как стали подъезжать к деревне, Варвара собралась с силой и черный гипюр на голове потуже затянула, потому что больше хлопотать было некому. Она и в сельсовете бумажки оформила, и машину выпросила, и среди соседей оказался мужик сочувствующий, похлопотать обещал насчет гроба, и фельдшерица уже куда-то названивала насчет священника.

Витька лежал в гробу абсолютно худой, как с креста снятый, но молодой до невозможности. Только вот волосы все седые… Поскольку кладбище было недалеко, схоронили быстро. И батюшка отчитал эту бедную жизнь бегло, как бы подтверждая незначительность и будничность события. Шесть бабок, два знакомых старика, мужик-резчик по дереву, продавщица из сельмага да почтарка — все они сидели молча перед полными рюмками, не поднимая глаз. За окном заливисто и неуместно пели птицы, вразрез всякому горю. Вокруг дома послышались шаги, очень громкие и возмутительные в такой обстановке. Варя выглянула:

— Зайди помянуть-то хоть! — позвала она невесть откуда взявшуюся Алиску.

— Некогда, теть. Я дом-то продала уже, покупатель мне сейчас деньги принесет, и я на автобус. Ты тут сама канителься побыстрей.

— А тебя не смущает, что полдома — мои? — Варя просто слов не находила, не шли из нее слова.

— А ты не торгуйся, теть, как ты можешь торговаться на поминках? Тебе что, сироту не жалко?

Варвара поняла, что надо замолчать, ей опять стало почему-то радостно, что брат ее, Витя, теперь далеко и ничего этого не слышит. Она вздохнула, вернулась в дом, и они выпили.

 

«ТИХО, АЛФЕЕВА!»

 

Он ее окликнул на углу:

— Э-э… Алфеева, вы зачем туда? Наверное, в супермаркет?

— Да вот, овощи хотела…

— Не стоит ходить в супермаркет, дорого. Хотите, покажу овощную лавку в фургоне? Увидите, все за полцены.

— А ты что, все знаешь тут?

— Все знаю, Алфеева, это мой квадрат. А вы новенькая, вам пригодится.

— Да, я — новенькая.

— Заметно.

Алфеева вздохнула шумно и замолчала.

Они шли, скрипя колесиками сумок по насыпной дорожке с гравием. Произошел ремонт тротуара. Сумки даже волоком выкручивали руки, у новенькой тем более — резина с колес слетала. Она при каждом шаге прядала ушами, ныряла головой вниз непроизвольно. Пацанская стрижка — пепельная от верха, черный затылок — взлетала на ветру, шла веером. А вот складка у рта — значит, немолодая. Сколько ей — тридцать? Тридцать пять? Старовата. Куртка тоже пацанская, велика ей, но не рэперский заход, а бедность, сразу видно.

— Комплексовать не надо. Я подскажу. Если что, спрашивайте Хазова.

— А по имени?

— Имя довольно сложное, Пантелеймон. По фамилии лучше.

— Спасибо тебе… Хазов. Ты всегда в первую смену развозишь?

— Ага, учусь во вторую, на юрфаке.

— А я тоже в первую, мне уроки делать.

— За какой класс уроки?

— Мы — в третьем.

Хазов прикинул — лет девять, десять. Если в восемнадцать родила, то ничего, не старая.

Они подошли к овощной лавке, и Алфеева быстро отоварилась — два килограмма картошки, лук, польские яблоки, квашеная капуста. Потом пошла относить, и Хазов ей слегка помог. Все-таки не одной катить сумку на пятый этаж. А потом еще подождал, пока она с чеками разобралась, на кухонном столе в тетрадочку записала.

— Спасибо тебе, Хазов. Какой ты хороший, — сдавленно прошептала Алфеева. И подумала — бывают же надежные, сильные…

А у Хазова уже была девушка — смерть фашистам. Как приедет к нему в общежитие, как положит на стол декольте четвертый размер, да как проворкует с низким горловым смехом — ну что, типа, чем займемся? — так и вопросов больше нет. А как встанет — в рост два метра, так и вспомнишь Статую Свободы, глядя на нее снизу. О том, что девушка Хазова кроме четвертого размера владела еще интеллектом, побеждала крутых ботанов на олимпиадах по программированию, Хазов даже и не знал, не заходил о том разговор. Сам-то Хазов тоже за два метра, и этим все сказано. Нормальный северный житель, потомок викингов. Ну, а почему же такой эвакуатор в красной кепке попал в соцобслуживание лежачих стариков? Да потому, что неполный рабочий день. Он еще работал секретарем в райсуде. Но работать там ему не нравилось. Хазов умел быстро печатать на компе протоколы, и ему было все равно, сколько раз их надо было исправлять. Но в суде было много лжи! Хазов смотрел узкими серыми глазами на все эти папки, сжимал тяжелые челюсти. Он хорошо понимал, что такое система. И он выбрал это как профессию. Но из суда мечтал уйти — зачем заранее обрекать себя на ненависть людей? А злоба и ненависть возникали после каждого заседания — в чью бы пользу ни вынес решение судья, одна сторона всегда была не согласна, недовольна, а то и с топором возмущена, был недавно такой случай.

Алфееву он заметил в соцобслуживании потому, что рядом была биржа труда, куда она долго моталась, а потом и пришла к старикам. Он утром выходил на квадрат, а она шла на биржу. Так всю зиму. И он понял, что ее пришлют сюда — больше некуда, работы нормальной в городе нет. А у Хазова еще и родители далеко, в селе. Кто должен его кормить? Другой бы побрезговал идти на почти общественные работы, а он — нет. Искал продукты подешевле, хотя его-то какая забота чужие деньги экономить, не он в магазинах цены дорогие устанавливает, ворочал лежачих, чистил раковину, плиту, кто что попросит, тащил на себе по лестнице инвалидную коляску. Лежачие его любили, один дедушка — не умирал, тянул дождаться внука из тюрьмы — Хазова звал Пантелеймон-исцелитель. Алфеева в своей мужской куртке была просто как брошенный мокрый кот на улице. Захотелось как-то вообще. Невзирая на складку у рта.

С тех пор они стали выходить на квадрат вместе, Хазов, получив заявки, курил на улице, низко надвинув красную кепку. Алфеева часто опаздывала, пыталась обеспечить своему ребенку горячий завтрак. Но, видимо, получалось не всегда. Она влетала, запыхавшись, хватала вызовы, свою сумку на ломаных колесах — ее больше никто не брал. Он нарочно вставал в дальний угол либо садился на лавку в сквере. Думал — будет искать? И она, повертев головой, подходила. Нос красный от холода, глаза счастливые.

— Ха-а-азов! Ты не ушел… — пела.

И столько было в этих простых словах удивления, благодарности — как будто он тут веник роз ей купил. Но Алфеева ни о чем таком и не думала. Она ценила участие больше роз.

А этим днем вдруг прискакала на полчаса позже, вообще вся красная и несчастная..

— Хазов, миленький. Ребенок заболел, я врача вызвала, но не знаю, как насчет больничного, не знаю. Сейчас пойду, отпрошусь…

— А позвонить никак?

— Так у меня нет мобильного. Врача соседи разрешили вызвать, а уж на работу сама иди.

Тут он на нее посмотрел вполне адресно.

— Что смотришь. Не веришь?

Он не поверил, конечно. Нонсенс. Мобила стоит ерунду. У его девушки — две, мало одной. Для работы и для привата — отдельно. Пожал плечами и ушел. Но внутри впилось и заныло. Попользоваться решила? Ага, сейчас он кинется ей телефоны покупать, квадрат ее обходить. Она на что надеется? На дядю? И напрасно. Хазов так обозлился, что забыл — Алфеева же ни о чем его не просила! А он просто услышал свой внутренний голос, и давай на него же и выступать. Так и пошел по квадрату, ругаясь с кем-то. А зима стояла, улыбалась, смотрела ему вслед. Она расслабилась и размякла. Зима понимала — покричит, утихнет. Тише ты, Хазов! Не отвертишься теперь.

Алфеева тоже расслабилась и размякла, она даже не секла момент, когда собственно все началось. Солнца еще на полную мощь не было, но снег осел, сморщился, и все как-то побренькивало, похлюпывало. Воздух хрусталем рассыпался, сахарком хрустел. И целую-то неделю эвакуатор в красной кепке объезжал и свой участок, и чужой… А ребенок Алфеевой тем временем вышел из температуры, только кашель по ночам остался.

— Алфеева! Остановитесь.

— А? — она оглянулась и сжала губы в улыбке, еле сдерживалась. Куртка ее была расстегнута — жарко. Из-под кофты светился живот.

— Вы тогда за больничный получили?

— Как же. Мне не зачитывали его. Все мои вызовы обработаны… Спасибо тебе, честное слово! Чем я могу…

— А вот чем, — он подумал секунду: пойдет на жертву или не пойдет? — А поехали к родителям моим смотаемся. А?

— Так сразу? Ты с ума сошел.

— Нет, конкретно. Просили приехать, подвал перебрать. Ну, они же старые, кто им поможет.

— Ты, наверно, хочешь сказать, что… как бы мы с тобой… — Алфеева сбилась.

— Просто. Просто съездить. Ничего такого.

— А-а-а… Так я же не могу его бросить. С кем оставишь? Надо с ним.

— Поехали вместе. — Он сразу пожалел ее мальчишку.

— Поехали.

«До чего простой», — вздохнул Алфеева.

Но Хазов был не простой. Просто у него была сильная воля.

На электричку она пришла с вертким третьим классом, тепло одетым, с горящими от приключения алфеевскими глазами. И с нанизанным сверху рюкзачком, на котором значилось LEXA. А может, Лекса.

— Что там? — указав на рюкзак, спросил Хазов.

— Ништяки всякие — бутеры, печеньки, — радостно встрял ребенок.

— Молотком! — похвалил Хазов запасливость Алфеевой. И показал билеты на всех туда и обратно. Он вообще мало говорил. А тут разговорился. В электричке снял с ребенка снаряжение, вынул мобилу и показал, как на кнопки жать. «Играй, а я спать буду».

«Деловой», — обиделась Алфеева и почуяла себя лишней… Ей, может быть, хотелось, чтобы он обнял ее за спину или голову пристроил на ее плече. И она могла бы гордо на всех посматривать. Но он ничего никуда не пристроил, не надо забывать, это был громила, а она маленькая и щуплая, где там он будет это плечо искать. Он спал гордо, сидя, по-египетски сложив на груди руки, с красной кепкой на лице. Алфеева умирала от жары и неизвестности.

Надо же, даже не спросил, чей сын, откуда, была ли замужем, все такое. Надо же! Ему все равно! А ведь когда эта трагедия у нее случилась, она думала не жить. Сейчас даже вспомнить жутко. Тогда Алфеева, свежеиспеченный библиотекарь-архивист, распределилась в музей политических движений и чуть не стала начальником отдела за десять копеек в месяц. Вдруг у нее обмороки, один за другим. В больнице взяли кровь на сахар, и оказалось — последняя стадия диабета. Полгода вылежав в белых стенах и получив инвалидность, Алфеева простилась с карьерой политолога и пошла работать в теплицы. Инсулин колола сама. Доктор на приеме писал ей кучу рецептов, а шепотом говорил — лучше родить… Это хоть какой шанс будет выжить. И подписал ей курсовку в санаторий. Так что девушка не просто так, кому попало дала, девушка предписание выполняла и приехала оттуда вполне беременная. Без деталей. Поэтому она всегда знала, что этот ребенок спас ей жизнь. Не то чтобы она сразу излечилась. Просто все вошло в рамки, совместимые с жизнью.

Алфеева посмотрела, как спаситель режется в игру на телефоне и предложила бутер. Он съел три, «классные вкусняшки» сказал, и снова принялся ловить каких-то разноцветных червяков на телефоне. Вот и хорошо. Хазов встал за три минуты до выхода, и они пошли…

Три километра до деревни — не так много. Немного вязко, но ничего. В солнечном чириканье было что-то первомайское. Они раскраснелись, как из бани. В деревне стеганул дождик. Большой бревенчатый дом казался нежилым. Обычно же у входа виднеется лавка, либо чурбак, на заборе мотаются половики, на веревке, подпертой рогатиной, выстиранное белье. Здесь не было ничего. Все лысо, чисто, только старая трава и тропка.

Дверь тяжелая, растворившись в полутьму сеней, включила звук. Да, это были родители, не такие здоровые, как сын, но сходные.

— Ты ли? — обнималась мать.

— Ведь погреб.

— Да все уж, без тебя, — хохотнул отец, снимая грязную робу.

— Зачем ехал?

— Почтить.

— А это кто? — мать развернулась к гостям. — Семья ли, че ли?

— Типа того.

— Которая по счету? Не третья?

— Да пойдем отсюда! — дернулась Алфеева, которой не хотелось вставать в очередь.

— Стойте, говорю.

Ребенок вышел, хлопнул дверью.

— Извините, мы ошиблись. Пойдем на электричку. — Она тоже двинула к дверям.

— Тихо, Алфеева. Разберемся.

Приоткрыл дверь — ребенок стоял на крыльце, отвернувшись.

— Подожди нас, друг.

Всем:

— Электрички сегодня нет. Никто никуда не пойдет. Лично я — чай ставить. Все приглашены.

— Да где ж та, высокая-то? — всплеснула руками мать. — Поди, год целый наезжала.

— Ну, а тебе что? — вступил отец. — Не нам сводить, разводить. Сымай одежу, да к столу.

Видно было, что Хазовы все упрямые.

— А вы, женщина, как вас, не уходите. Устали? С мальчонкой сам слажу. Ну-кось…

Вышел он. В это время Хазов и Алфеева вступили в смертельную схватку: он расстегивал на ней куртку, а она остервенело тянула молнию вверх, рвясь на улицу. Они кружили по сеням, дерясь и стукаясь об стену. Со стены слетели мотки провода и сетка с ульем.

— Че такое делаете, не пойму! — закричала мать.

— Подвал твой разбираем, че!

Понятно, Хазов сильный, сдавил поперек, но и она тоже не сдалась — как и юркнула из рук вниз и назад. И налетела на мать. Та ее раз — и обхватила, не растерялась.

— Держу, сынок.

И он ее отнес подальше от дверей, в комнату. Она продолжала пружинить и вырываться.

— Так связать если? — издалека крикнула мать.

— Пусти.

— Нет, не пущу.

— Пусти, жарко.

— Вре-ееешь… Убежишь еще. — Тут ему пришлось перейти на ты!

Она вся горела от возмущения, но ничего не могла сделать в тесноте его хватки. И далеко не сразу до нее дошло, что он уже не казнил, а как бы обнимал. Шарил ртом по шее, по ушам. Прислушалась, затихла. Хоть и сделала из нее жизнь неизвестно что, но она же все-таки женщина. Закинула руки ему за шею. Обниматься спиной — это дурь какая-то. Акробатический этюд. Сколько времени прошло — не ясно. Они были в полном угаре. Весна плескалась, звенькала и ехидно заглядывала в форточку. Звуки шли отовсюду, отражаясь, двоясь, ленивый гавк собаки, стукот по железке и бумц-бумц, музыка от клуба. Глупая, неистребимая весна. Ах ты, котенок.

— Трудно будет с тобой, Алфеева.

— Почему это?

— Ревнивая ты очень.

— А ты! Ах ты…

— И не дерись. Поздно. Счастье уже случилось.

Она помолчала чуть и вдруг как застонала, завыла, зажав рот.

— Тихо! Тихо, Алфеева, что ты как бешеная?

— Ребе-е-е-нок… Ребенок ушел, а я тут…

— Да не беги, распотрошенная, застегнись!

На крыльце его, конечно, не было. Тихо моросил дождь, вокруг дальнего фонаря желтело сияние. Она пометалась за воротами, вернулась и встала у окна.

— Ну, не реви. Всю ночь так и будешь стоять? Может, разденешься?

— Ты не поймешь, Хазов. Это не дитя, это мой спаситель. Он доверился мне, а я… А я-то сразу о нем забыла… Это мне так даром не пройдет!

Хазов это все слушал, слушал, потом встал, разделся. Снял с нее курт­ку, умыл под рукомойником, нагрел чайник.

— Ну-ка, сюда глянь.

В ее колких серых глазах плескался ужас. Чашка стыла, остывала.

— Э, молодежь. Помирились либо? — это вошел отец Хазов, чувствуя, что уже можно.

— Да, пап. Тебе чаю надо?

— А то нет! Не паавжнали из-за вас. А че плачете?

— Да ребенок запропал, убежал куда-то.

— А-а-а. Ето не ребенок, а целый мужик, Лексой звать… Уложила его мать наверху. Ну-кось, мы его отпустим в ночь? Там давай на плите, лепехи мать наварнала. Да в шкапике достань, сам знаешь. Лей побольше мне. Эх, мать-то спит.

— И мне, и мне, — завеселилась Алфеева, — и побольше.

В дверях показалась заспанная мать в халате.

— А мне-то можно?

Хорошо посидели, по-человечески.

Через неделю Хазов и Алфеева с Лексой съехались. Хазов ей только на легкие вызова ходить разрешал, а к лежачим сам, их ведь ворочать надо. А у самого лежачего дедушки, который Хазова Пантелеймоном-исцелителем звал, радость — внука из тюрьмы дождался! Свиделись!..

 

Из суда Хазов осенью ушел. Было у него такое ощущение, что чем лучше он знает статьи закона, тем бесполезнее его работа. И от этого как-то сжимало горло. Допечатал протокол по делу об убийстве дедушки ранее судимым внуком, и в тот же день ушел. Лекса первую четверть на пятерки окончил, девочка родилась здоровенькая, глаза игольчатые, серые, назвали Февронией. А как уменьшительно? Ни за что не догадаетесь. Да, у Алфеевой теперь есть телефон. Так что Хазов ей в любое время может позвонить и строго сказать: «Тихо ты, Хазова! Ты теперь не одна!»

 

---

Галина Александровна Щекина родилась в городе Воронеже. Окончила Эртильскую среднюю школу №2, экономический факультет Воронежского государственного университета. Работала экономистом, библиотекарем, журналистом. С 1979 го­да — в Вологде. Редактировала местную газету, альманах. Публиковалась в журнале «Дружба народов», газетах «Литературная Россия», «Книжное обозрение» и др. изданиях. Автор многих книг прозы и поэзии. Председатель Вологодского отделения Союза российских писателей (1996–2000). Живет в Вологде.