Райская птица

Как только мало-мальски пообсохла после вешнего половодья земля, давняя знакомая принялась манить меня к себе на дачу. И когда все придумки для отговорок у меня истощились и дальнейшее сопротивление грозило смертной обидой, отодвинув на денек нескончаемые дела, я, прокоротавшая безвылазно за рабочим столом зиму, наконец-таки выбралась из своей «берлоги» передохнуть.

Дело было на исходе пролетья, в позднюю Пятидесятницу. Не напрасно звала меня к себе подруга. Знала, что, ступив в безупречную ухоженность ее усадьбы, невозможно не захлебнуться от восторга. Дача, утопавшая в эти золотые дни в последнем буйстве первоцветов (разнопестрых тюльпанов и нарциссов, обворожительно душистых гиацинтов и всяческих вошедших в свою самую царственную пору рябчиков), не могла оставить равнодушной даже такую привередину в цветочных делах, как я.

Но спустя несколько часов, то ли пресытившись холеным очарованием пионовых и ирисовых клумб, то ли устав от безделья, душа моя запросилась на простор, в окружавшие дачу приречные луговины.

Весна в том году объявилась совершенно нежданно, и, смешав цветение черемухи с сиреневым полымем, к Троице погоды уже стояли на удивление жаркие. Воды Орлика, проглядывавшего сквозь кружево высоченных осокорей верстах в двух от усадьбы, наверняка были ласковые, потому как уже часов с десяти утра с берегов его доносились визг и хохот чебурахавшейся ребятни.

Перед закатом, когда поотпустил полуденный зной, наконец вышли за калитку. Решили прогуляться по окрестностям, а заодно добрести до дальней речной излучины, где, по словам подруги, можно было без ребячьего гама, в полнейшей тиши искупаться в кристальной протоке.

До Орлика рукой подать. Чего ж дожидаться? Стежка змеилась заливными лугами, уже вовсю поросшими нашим среднерусским разнотравьем. Где-то в непостижимой человеческому глазу выси заюливал жаворонок, на душе было легко и даже почти спокойно: день — лучше не придумать, и к тому же дома дожидалась вполне законченная повесть.

Воздухи распирало от запаха зацветающей полыни. Уже то там, то тут пролилось ромашковое молоко, разбрызгалась колокольчиковая синь. Вымахавшие в свои полроста татарницы скороспело выбросили зеленые шишки. На самых первых, самых крупных из них проклюнулись малиново-перистые гребешки. Меж маков-самосеек покачивали на едва уловимом ветру своими дробными сережками кукушкины слезки; рыжеватыми крупчатыми метелками красовался вошедший в пору цветения ранний щавель; обочину обрамляли кремовые султанчики подорожников, и до самой излучины сплошной дробной сусалью меж трав и былинок просыпались ослепительные солнечные курослепицы.

Некоторое время тропинка еще продолжала поднимать нас по крутому песчаному берегу вверх по склону, но, наконец уткнувшись в речку, оборвалась в зарослях иван-чая у неохватной ветлы. Под обрывистым откосом едва слышимо протекал Орлик, смиренно неся свои воды мимо дачных домиков, потом пригородом, пригородом, чтобы дальше, в старых кварталах Орла, подпитать своими невеликими водами уже набравшую мощь Оку.

Престарелая ветла, уцепившись за берег всеми своими немощными силами, полоскала в реке длиннющие седые космы. Через небольшое русло перекинулся недавно справленный, наверно, после половодья, легонький тесовый мосток, еще пахнущий свежей сосной. Взглянула с него вниз и диву далась: а и правда! Настолько прозрачна и чиста в этой удаленной от людского глаза протоке водица, что можно разглядеть, словно на ладони, каждую песчинку, каждый камушек.

На мелководье предзакатные солнечные лучи, пронзив тончайшую пленку воды, поджигали пески, и они, словно золотые россыпи, невероятно искрились. Разноцветная галька же благодаря этим волшебным лучам становилась, по меньшей мере, полудрагоценной. Стайки каких-то неведомых рыбешек, переблескивая серебром чешуи, то выпрыгивая в азартной радости на поверхность, то в диком восторге проносясь у самого дна, играли в догонялки. Едва колышущиеся длиннющие водоросли, цепляясь бородами за камни, казалось, еще мгновение — и уплывут вдоль по течению.

Мы замерли, боясь нарушить устоявшийся лад этого укромного уголка. Потом, правда, не удержавшись, подруга, заядлая купальщица, спустилась ниже по протоке, и я с мостков могла видеть замелькавшую на поверхности омутка ее оранжевую шапочку. Мне же купаться совершенно расхотелось. Казалось, не только сердце, даже кожа моя впитывала покой и наслаждалась красотой этого, только что открытого мной мира.

Вдруг, поначалу я и сообразить не успела, откуда, из какого места, с высоты песчаного обрыва стремительно и отчаянно, прямо с лету, в прозрачность вод кинулась и тут же исчезла в глубине небольшая, но неописуемо красивая птичка. С голубовато-зеленым, рыжеватым с подбрюшья опереньем, с полоской через глаз к затылку и длинным, совершенно не подходящим к ее маленькому размеру, клювом. Никогда раньше не приходилось мне встречать такую редкостную в наших краях птицу.

Спустя секунды невеличка, чуть больше скворца, выскочила из воды: в клюве трепыхалась размером с нее саму серебристая рыбешка, и так же стремительно, как недавно объявилась, пичужка исчезла где-то под травяным козырьком песчаного обрыва.

Напрасно подавала мне знаки подруга: мол, водица — парное молоко, не медли, вечер надвигается. Я, словно завороженная, не могла оторваться от откоса, от того места, куда, по моим предположениям, юркнула птица.

И мое упрямство вознаградилось: спустя пару минут — «тиип-тиип-тиип» — перламутровая птица вновь стремительно объявилась над протокой. Мгновенный нырок — и снова в клюве — крохотная серебристая рыбица.

Но что самое удивительное — когда я перевела свой взгляд вдоль крутого обрыва и пошарила глазами по его неприступным песчаным откосам, увидела уже не одну; точно сосчитать было невозможно, но с уверенностью можно сказать: этих диковинных птиц было не меньше пяти.

— А-а! Зимородков высмотрела! — подошла, закутавшись в полотенце, подруга. — Я поначалу тоже не то что купаться, вообще с ними расстаться не могла. Приду на этот мосток, час стою, два стою, будто в раю: тишь необычайная, душистый запах валерьянников и таволг и эти дивные божьи птицы…

До самого заката пролюбовались мы зимородками, до той поры, покуда не спровадились они на ночлег.

Это был один-единственный раз, когда я вживую смогла увидеть этих загадочных райских птиц. В середине лета, по чьему уж там указу, я и не знаю, задумали расширить и почистить русло Орлика. Особого толку из той задумки не получилось. Против природы, как говорится, не попрешь. Орлик — хоть река и смирная, но норов какой-никакой и у нее имеется. Зафордыбачилась река, как шла своим путем, так себе поныне и идет, только вот берега и приречную зелень в дачном районе исковеркали, затоптали машинами заповедный уголок.

Нет теперь песчаного обрыва, порушены гнезда зимородков. Исчезли они с берега Орлика и навряд ли когда-нибудь сюда вернутся. Птица эта, как, впрочем, и многие другие, любит уединение и весьма придирчива к выбору места поселения. Только в тихих уголках, к примеру, по берегам укромных речушек с кристально чистыми водами обустраивает зимородок свое жилище. Гнезда делает в глубоких норах, вырытых на крутых песчаных обрывах.

Исчез песчаный откос, разлетелись зимородки в поисках новой земли, людьми не обетованной. Только сухие рыбьи косточки да чешуя повсюду валялись на песке. Когда-то служили они подстилкой в норах, а рыбешка, от которой они остались, — кормом птенцам голубого зимородка. При всей своей красоте, в отличие от иных крылатых собратьев, гнездящихся в береговых норках, таких, к примеру, как ласточки или стрижи, зимородок не шибко аккуратен и жутко зловонен — где ест, там и отходы от всяких-разных уклеечек, лягушат и стрекоз бросает.

Кстати, коротенький хвостик, оказывается, у зимородков самый что ни на есть бульдозер. Именно он-то и помогает этой маленькой птице прорывать длиннющие — это надо подумать, до полутора метров! — ходы-норы, вычищает песок и землю наружу.

Обычно птица эта суровых зим не переносит, с приходом холодов отбывает в теплые края. Но в последние годы зимы на Орловщине подобрели, и, по рассказам моей подруги, часто гулявшей и катавшейся вдоль Орлика на лыжах, с приходом осени зимородки перестали было покидать свое обжитое местечко. Так и продолжали в зимние месяцы, словно какие оляпки, ежедневно нырять, плавать и ловить до дюжины мелких рыбешек в прозрачной, переставшей покрываться льдом протоке реки.

Вспомню об этой дивной птице, глаза закрою, и представится чудо-чудное: ласковый, чуть движимый Орлик и над протокой — в солнечном блеске лазоревые райские птицы: «Тиип-тиип-тиип!»

ЗАТВОРНИЦА

Сложно поспорить с тем, кто отдает предпочтение пышно-цветущим садовым растениям — будь то лилия, гортензия или царица всех времен роза. Да уж, и впрямь хороши! Но их великолепие часто утомляет, пресыщает взор. Для меня это все равно, что без устали смотреть на искусно сработанную поделку. Наступит время, когда душе захочется отдохновения, и как бы ни была восхитительна вещица, переключишься на что-то пусть и незамысловатое, но рожденное самой природой, а значит, божественно совершенное.

С ранних лет и по сей день были и остаются мне желаннее холеных садовых красавчиков луговые и лесные простушки. Мелким, едва приметным, им и счета нет. Только приглядись — они повсюду: луговые лютики, приобоченные ромашки, лесные колокольчики.

Но и среди них у меня тоже есть свои любимчики. Взять, к примеру, таволгу. Вряд ли встретишь в наших среднерусских краях торфяники, тенистые приболоченные местечки, укромные овраги, где бы не обжилась она, выдворив куда подальше с облюбованного ею уголка своими огромными куртинами соседей. Таволгу и цветком-то не назовешь, скорее, кустарником. Забредешь в ее заросли — попробуй выбраться. И дороги из нее, высоченной, в человеческий рост, не видать. Цветики у таволги не шибко завидные, зато листва восхитительная: резная, ажурная — глаз не оторвать.

Идешь-бредешь себе вдоль лесного ручья или болотца, а она — тут как тут! Быть того не может, чтобы в каком-нибудь укромном, тихом да уютном уголочке не натолкнулся на ее дебри. В них своя, особая жизнь, и даже погода своя. Гуляй в березняках ветер, шепчись с их болтливой листвой, играй-перекидывайся в сосенниках-ельниках шишками да хоть ломай-круши сучья, наваливай непроходимого валежника — в таволжаннике же в эту пору тишь да благодать, листок не заколышется.

Отправишься, бывало, знойким июньским деньком в дышащие разнотравьем и терпкими сосновыми смолами Гороня за земляникой — столько накланяешься, столько налазаешься по пригоркам, пока бидончик отяжелит руку, — мочи нет, как пить захочется. Спустишься в низинку, там средь тальников — любой ребятенок нашенский помнит — ручеек извилится, светлый-пресветлый, ключевой, сты-ылый, аж зубы от его воды ломит.

Скатишься по заросшей лещинником и бересклетом горушки к самому подножью, обогнешь крушинник, потом посолонь низочком. Как продерешься сквозь сети бешеного огурца, оплетающего любые встречные кусты, — тут, под неохватной калиной, у самого ее корневища, попыхивая белым песочком, пробивается на Божий свет крохотный родничок. Переполнив яминку, перевалив через толстенные корни матери-калины, по овражку, по овражку, где ползком, где вприпрыжку устремляется он лесным ручейком все дальше и дальше от родного местечка, пока, преодолев несколько верст, не кинется в объятья нашей речушки Кромы. А покуда будет где ползти, образуя укромные заводи, где катиться, выедая в мягкой почве бочажки, где, наткнувшись на каменья Гаврикова лога, переминаться с ноги на ногу, повсюду его будут укрывать летом от пересыхания, зимой от вымерзания густющие заросли таволги. Лишь иногда упрутся, заспорят с ними, вступят в сражение не на жизнь, а на смерть славящиеся своей выносливостью крапивники да малинники, а в основном — куда ни посмотри — вся приболоченная пойма, оба берега ее ручья укрыты таволгой, и нет ей ни конца ни края.

Забредешь сюда ненароком в самый цвет — и голова пойдет кругом от сладковатого медвяного духа. Раздвинешь игольчатые хвощи, словно подлесок раскинувшиеся под таволгой, по колено забравшиеся в ручей, прильнешь к водице губами — в ноздри закрадется принесенный из лесу смоляной запах оброненных в ручей сосновых шишек, переспелой земляники, настоянной на прошлогодней палой листве тины.

Выберешь местечко посуше, пристроишься тут же на какой-нибудь коряжине на таволговом бережку передохнуть. А жучки-паучки и начнут туда-сюда шастать: кто по тебе, кто, такие, к примеру, отчаянные, как водомерки, так прямо и по лениво двигающемуся зеркалу ручья, а кто и в бидон с духовитой ягодкой забраться норовит. Прикроешь землянику широкой таволговой листвой, и покажется даже, что вот-вот сморит тебя сон. Так и не мудрено! Таволжанники — царство вечного сна. Но только опустишь веки — щелк-пощелк, пинь да пинь. То соловей перепутает в таволговом полусумраке время суток, ударится в песнопения, то занеймется какой-нибудь крапивнице поделиться со всем миром своими радостями.

Все лето без передыху — одни отцветают и осыпаются на листву, на хвощи, уносятся водами ручья, другие раскрываются им на смену — почитай, с самой Троицы и до Яблочного Спаса царствуют по оврагам и поймам таволги. И пусть меленькие цветочки их неказисты, но собранные в кремовые облачка они так сладко благоухают, что медвяный аромат их почуешь за версту.

Сбежавшаяся, слетевшаяся и сползшаяся со всей округи мелкая насекомь от пуза пиршествует и столуется в таволгах. Тут вам и пчелки, и мушки-козявицы разные. Прислушаешься: еле слышимый гул висит над поймой — таволга поет, жизнь прославляет.

ЯБЛОНИ В ЦВЕТУ

Цветущий яблоневый сад, бесспорно, — одно из чудес природы. Он хорош в любое время года. Даже зимой, когда, казалось бы, и удивить-то нечем, сад умудряется порадовать пытливый глаз то стайкой красногрудых снегирей, то великолепной графикой оснеженных или заиндевелых ветвей на фоне ядреного морозного солнца.

Я же люблю его вовсе не в ту царственную пору, когда под деревьями уже возвышаются вороха штрифелей, грушовок, анисовок, антоновок и еще Бог весть каких спелых, духовитых плодов, а с ветвей они все продолжают и продолжают тихо тукать оземь или, сорвавшись с самой макушки, биться в крошево и кормить своей сочной мякотью несчетные полчища ос. Нет, вся моя любовь отдана саду поры цветения, саду, от красоты которого замирает душа; саду, в котором даже вздохнуть опасаешься, потому как от малейшего дуновения, от любого движения в этом бело-розовом облаке начинают происходить какие-то свои, не подвластные человеческому пониманию процессы, и ты боишься испортить это дивное диво, созданное Творцом на радость людям в самом лучшем расположении духа.

И даже в эти восхитительные дни у сада есть особый, самый чудный час. Ни в какое другое время цветущий яблоневый сад не бывает так красив. Это случается ранним-ранним утром, в тот момент, когда солнце, словно зацепившийся за краснотал воздушный шарик, только-только начинает высвобождаться из цепких кустов Ярочкиной лощины.

Наш сад — может, это мне лишь кажется? — еще изначально, лет сорок пять назад, был задуман так, чтобы спустившись с крыльца, ты мог погрузиться в него настолько, что ощутил бы себя его частичкой, слился, растворился бы в природе, стал с ней единым целым.

И вот раннее майское утро. Время движется к пролетью. День обещает быть солнечным и звонким, как это обычно бывает на исходе весны. На заполонивших садовую луговину полураскрытых одуванчиках, на еще молодой, нежной и не достигшей полного роста яблоневой листве возлежат перламутровые жемчужины росы.

Высвободившееся из лозняков солнышко перемахивает через лощину и брызжет, кропит своими лучами наш Мишечкин бугор. Прокравшийся было на ночь из бора поближе к человеческому жилью туман, как самый последний трусливый зайчишка, от дерева к дереву, от куста к кусту кидается наутек! Да кубарем, да закрайками, да ручьями, болотцами! Нырь в боровые гущобины — и следа от него не видать. Пойдешь нарочно искать — разве что в какой-нибудь непролазной темени лапку или хвостик от него обнаружишь.

А в саду яблони не шелохнутся. Каждая веточка усеяна бутонами или уже раскрывшимися цветками. Тишь такая, что кажется, отчетливо слышишь, словно кто-то невидимый отрывает лоскутки шелка — и пускаются в полет белые, нежно-сиреневые, розовые, густо-малиновые яблоневые лепестки. Вдоль всего сада только в ими уловимых тончайших дуновениях утреннего ветерка кружатся, роятся то эфемерными мотыльками, то сказочными, неземными эльфами.

Пройдет немного времени, и как только солнышко, пронырнув своими вездесущими язычками сквозь кроны, слизнет с цветов и трав росу, в неслышимый полет лепестков вживится, взундится, вжужжится все нарастающий гул изголодавшихся за зиму пчел. Разве смогут они усидеть в своих колодинах, когда повсюду такой аромат и вкуснотища?!

Но пока на восходе солнца пчелы досматривают свои медовые сны, а сад все еще зачарован тишиной. И в душе при виде его разливаются покой и отрада. И словно яблоневый цвет, девственно-чистые и светлые зарождаются помыслы, и точно такое же настроение налаживается на весь предстоящий день.

Только бы не объявились внезапно морозы, не сгубили бы ненароком яблоневый цвет, а значит — и будущий урожай. Чтобы этого не случилось, лишь захолодает, обычно ночами разжигаем на поляне посередь сада костер. Пригашая пламя сосновым лапником, окуриваем теплым дымом, спасаем от заморозков свои цветущие яблони, их божественную красу.

Татьяна Ивановна Грибанова родилась в деревне Игино Орловской области. Окончила факультет иностранных языков Орловского государственного педагогического института. Работала преподавателем. Печаталась в журналах «Подъём», «Наш современник», «Роман-журнал — ХХI век», «Сельская новь», «Простор» и других. Автор девяти книг поэзии и прозы. Лауреат Всероссийского конкурса «Звезда полей» им. Н.М. Рубцова, награждена специальным дипломом «Прохоровское поле», премиями им. Е.И. Носова, им. А.П. Платонова, им. С.А. Есенина, золотой медалью В.М. Шукшина и др. Член Союза писателей России. Живет в Орле.