Попутчица

Писатели Казахстана в журнале «Подъём»

 

Было это в прошлом году. Бабье лето стояло в разгаре, удивительное. Янтарное купалось в небе солнце. Возвращаясь в Риддер, я взял с собою попутчицу. На выезде из Усть-Каменогорска много народу голосовало в ожидании попутных машин. А она одна стояла поодаль. В робком неуверенном колебании руки ее угадывалась природная стеснительность.

— Садитесь.

— Мне до Черемшанки.

— Можно и до Черемшанки, все равно по дороге.

Света сидела рядом и, стесняясь своих рук, пыталась спрятать их на коленях под сумочкой.

— Вы не смотрите на мои руки, некрасивые они, изработанные. Да и известкой их поело, дома белила я на днях.

— Да вы не стесняйтесь, я и сам родом из деревни…

Аллея тополей рыжей сквозной стеной возвышалась с обеих сторон дороги. Солнце, просеиваясь сквозь ветви и редкую листву деревьев, пятнало бликами дорогу.

Освоившись, моя попутчица разговорилась. Расспрашивая меня, она выказывала неподдельное душевное тепло и искреннее человеческое участие, свойственное людям, которых изрядно потрепала жизнь. Мне запомнилась глубокая печаль ее красивых глаз и редкая полуулыбка, с которой она, задумавшись, рассказывала о своей жизни.

— Жизнь у нас обычная, деревенская. Держим с мужем хозяйство небольшое да огород, десять соток. Лет двенадцать я проработала в пекарне, с тех пор, как вернулась из России…

Эта больная тема о переезде на историческую Родину была известна мне не понаслышке. И чем дальше, тем интереснее становился ее рассказ. Я попросил ее подробней рассказать о своих скитаниях. Начала она издалека.

— А родилась я тут неподалеку, в Первомайке. Отец настругал нас восемь девчонок, все сына ему хотелось. В советское время и выучиться могла бы, да оно задним умом-то все хорошо. Замуж побежала. Уехала с мужем в Узбекистан. Родила там сына Сережу. Вскоре и Союз развалился. С мужем не пожилось. Вернулась я снова в Казахстан. Теперь уже в Черемшанку, поближе к дому. Здесь работы тоже никакой. Время помните, наверно, крах повсюду был. А тут сестра старшая позвала к себе, в Вологду. Выбирать было не из чего. Дай, думаю, попробую. Поехала в Вологду. Да не в сам город… Там еще на перекладных чуть ли не сутки ехать. Тмутаракань, одним словом. Сестра встретила неплохо. Только у нее своих детей двое, младший, как мой Сережка, лет семь ему было в то время. Поначалу все хорошо, а потом, как говорится: «Поврозь — скучно, а вместе — тесно». Работу Иринка мне свою уступила. Стала я поварихой по заездам ездить. Отвезут в дремучий лес, и живешь там целые недели. Ох, и скучала я по своему сыну! А ему-то каково было без меня! Терпеливый и понятливый он рос. Сам маленький, а характер крепкий у него, мужской.

Съездила я раз, другой на работу. Дали мне зарплату. Я все деньги сестре отдавала. Подошла пора Сереже в школу идти, а Иринка все деньги на своих пустила. Зло меня взяло, говорю сестре: «Что же ты моего сына не одела, ведь ему в школу?» А она не помню уж, что мне ответила, да только обидное что-то. Сынок ко мне прилип, наскучался по мне. Я ведь только с заезда приехала. Видно, разобижали его родственники без меня. Жалко его, аж сердце разрывается. Понятно стало мне — лишние мы с сыном. Тогда и задумала я вернуться домой. А на работе начальник как почуял, зарплату не выдает уж несколько месяцев, и говорит мне: «Тебе деньги дай, ты снова в свой Казахстан уедешь». На что я ему в лицо и говорю: «Я и дня здесь не задержусь, домой поеду, прямиком в Казахстан! Пешком пойду!»

Денег я так и не увидела. Наскребла крохи, что на черный день оставляла. А он оказался не за горами. Приехала я с заезда, а сестрин сынок старший меня в дом не пускает, говорит: «Папа не велел». Это они специально так обрядили, чтобы не сестра крайней была, а муж ее. Да я на них и не обижаюсь, Господь им судья. И тогда, помнится, не злилась уже на них. Взяла я своего Сережку и пошли мы с ним куда глаза глядят. Долго ль голому собраться — только подпоясаться! — В этот момент на лицо ее легла тень грустной улыбки. От переживаний за собеседницу я почувствовал, как вспотели руки на руле. Нервно протер тряпкой руль и попросил попутчицу продолжить свой рассказ.

— Была уже осень. С год, получается, мы там с сыном промаялись. Дошли до районного центра, верст десять. Благо, там двери на ночь в автовокзале не запирали. С собой поклажа небольшая была: сумочка, еда какая-никакая в ней. Перекусили с усталости, и уснули прямо на лавках. Утром сели на автобус и добрались до Вологды. Там на поезд и до Москвы.

Матушки ты мои, какая Россия огромная и какая она для нас бесприютная! В Москве вроде была, а не видела ее. Вышли на Ярославском вокзале, а сели на Казанском, метров триста между ними, наверное. Почему я села на электричку? Да деньги закончились, не хватило на поезд. Пришла в милицию. А он накинулся на меня: «Иди отсюда, бомжиха!» Так горько стало, ведь и вправду, кто я такая? Самая что ни на есть бомжиха. Нет у меня места, где голову преклонить. И жить неохота, а жить-то как-то надо. Ведь дитя-то мое ни в чем не виновато! И нет у меня ближе его на целом свете никого. Обтерла я ему слезы платком, купила калач, разломила его пополам, тем и были сыты. Купила билеты на первую электричку, идущую на восток, докуда денег хватило. А часа через два нас высадили на незнакомой станции. И еще пару раз высаживали, пока мы не оказались в Гусь-Хрустальном. В милицию я больше не пошла, а ходила прямо возле поездов, все смотрела, как поезда идут в Сибирь, в Казахстан. Вот уж второй поезд пропустила в Лениногорск, а он через сутки ходил. Ночевали с Сереженькой прямо на улице, не то речка, не то озерце там какое-то есть. Укроемся моей курткой вместе с сыном, обниму его, родненького, и греемся друг о дружку. Осень была. Курточка по утрам аж заиндевеет. А в последний день даже снежком присыпало. Ту ночь помню как сейчас, все заснуть не могла от холода. Укрылась с головой и дыханием своим щупленького сынишку своего грею. В один момент помутилось в голове, и я отключилась. А когда глаза открыла, все кругом белым-бело. Все эти дни мы не ели. Воровать-то мы не приученные, отец шибко строго нас держал. Спасибо сынку, терпеливый он у меня. Весь аж прозрачный от голода, а не плачет, жалеет меня, как взрослый. Мы бы в том городке, наверно, околели от холода и голода, если бы не одна старушка. Мир не без добрых людей! — И снова тень благодарной улыбки упала ей на лицо. Светлана задумалась и на какое-то мгновение забыла обо мне. Видимо, вспомнила ту далекую старушку.

— Увидела она нас у платформы и спрашивает: «Уж который раз я вас здесь вижу. Беда какая приключилась, что-ли?» Я ей все по порядку и рассказала. А она бойкая такая, крепенькая. Фронтовичка. Все вспоминала, как друг другу в войну помогали. Звали ту старушку баба Фрося. Дай Бог ей здоровья, если она жива! Ну а если померла (ей тогда уже за восемьдесят было) — светлого места в Царстве Небесном. Спасла она нас. Накормила в буфете. Узнала, далеко ли нам ехать, сколько нам туда надо денег. Пожурила маленько меня за то, что я людей дичиться стала, куда, мол, мы без людей — одни поругают, другие приголубят. Говорит мне: «В общем, вот что, Светлана, пойдем просить с тобой милостыню». Я ни в какую. Она схватила меня за руку (а рука у нее такая цепкая), прямо в запястье, и потащила за собой. Другой рукой я потащила Сережу. Между ними — руки нарастяг — будто распнули меня. «Дайте-подайте, люди добрые, ради Христа!» — кричит тетя Фрося и волокет нас между людей. Бойкая старушка, хлебнувшая горя побольше моего! Ради меня с сыном не побоялась унизиться: «Помогите, люди добрые! Пожалейте дитя малое, домой добраться не на что…» А я глаза от земли не могу поднять — стыдом прибивает. Кто-то дал денежку, а другой чуть не плюнул в меня, попрекнул: мол, такая молодая, а уже нищенка. Я вырываюсь, плачу, а баба Фрося крепко держит меня: «Господь терпел и нам велел! Терпи, дочка, не за себя терпишь, а за сына своего терпишь». Я в слезах волокусь за ней, прошу: «Ради Христа…»

Насобирали мы все-таки на билет, благодаря заступнице нашей. А ведь живут люди в том Гусь-Хрустальном сами беднее бедного. Зарплату им хрусталем выдают, и бегут они наперебой к вагонам остановившихся поездов, унижаются, предлагают незадорого тот хрусталь. И нам, горемычным, помогли, не отринули. Мало того, наша баба Фрося пошла в милицию, дала нагоняю милиционеру за то, что у них под носом женщины с детьми умирают, а они и не видят. И когда подошел долгожданный поезд, идущий в Лениногорск, милиционер в сопровождении неотступной фронтовички бабы Фроси проследовал к начальнику поезда, и нам выделили место в плацкартном вагоне. Да еще белые простыни выдали. Я хотела вернуть Христа ради выпрошенные деньги нашей спасительнице, а она за это пристыдила меня по-матерински: «Деньги эти людские на еду оставь, четверо суток ехать — не шутка!» Попрощалась со мной, как с родной: «Прощай, дочка. Береги внучка!» И ушла. Так мы вернулись домой. Здесь я родилась. Здесь я выросла. Здесь мой дом. А есть ли у человека еще что-нибудь более родное, чем его дом?

Она закончила свой рассказ, никого не осудив и не виня никого в жизненных испытаниях, с благодарностью вспоминая людей, принявших участие в ее судьбе. Мы уже въезжали в Черемшанку, и я задал ей прямой вопрос: «Есть ли обида на свою историческую Родину за то, что она не приняла никакого участия в ее судьбе?» Ответ можно было предугадать, но что он будет таким простым и исчерпывающим, я услышать не ожидал.

— Как нам не любить Россию? Ведь она наша мамка! А когда я под курточкой на голой земле в Гусь-Хрустальном ночевала с сыном, ему-то было за что меня любить, нищую, неспособную добыть ему даже хлеба кусок?! А вы видели когда-нибудь большую семью, где нет отца, а мать от горя спилась? Так вот, ходит этот выводок за ней по пятам, полураздетые, полубосые, впроголодь, маленькие держатся за мамкину юбку, а старшие готовы кинуться с кулаками на того, кто попытается ее оскорбить. И ведь, казалось бы, не за что ее любить, больную, грязную, всеми презираемую. Ошибаетесь! Именно эти обделенные дети умеют любить как никто другой. Так и мы любим свою Россию, как мамку свою, какой бы она ни была.

Светлана вышла на окраине села. Бабье лето, не поскупившись, застелило ковром из рыжей тополиной листвы тропинку к ее дому. Дорога, по которой она шла, была солнечно-золотистой.

 

ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ

 

Недаром все утро стрекотала сорока, сидя на верхушке старенькой, закипевшей цветом яблони.

— К вестям — стрекочи, к гостям — улети!

Сорока срывалась с места, осыпая яблоневый цвет, улетала, а через несколько минут снова появлялась в округе, назойливо стрекоча. Настрекотала вещунья и гостей на пирушку, и вестей коробушку.

К обеду, разрумяненная от быстрой ходьбы, пришла Любаша, моя двоюродная сестра. Поздоровалась и с порога выпалила: «Сашка из тюрьмы весточку прислал, скоро приедет». Нечего сказать — обрадовала. Это все равно, что предупредить о надвигающемся урагане.

— Прячьте ваши ценности, сумочки и денежки, — меня холодил мой недобрый язвительный смех. — Значит, закончилось наше спокойствие!

— А, может, он изменился? — неуверенно предположила сестра.

— И непременно в лучшую сторону! — я откровенно ерничал. — За последние двенадцать лет он сменил несколько тюрем. Ты наивно полагаешь, что он стал добрее и нравственнее? Думаю, что в воровском деле он уже защитил свою докторскую диссертацию, профессор воровских наук.

— Как бы там ни было, а поедет он именно к нам. На всякий пожарный, хоть и немного у меня добра, а колечки я спрячу.

Сестра прошла в зал и поместила свою крупную фигуру в скрипучее кресло.

— Только от него прятать бесполезно! — обреченно заключила она и добродушно засмеялась. Дробя речь смехом, растянула: — А, может, на па-а-льцы их на-а-деть, поди, не сни-и-мет с сонной!

Сестра ушла, а тревога осталась. В доме стало неуютно и промозгло, словно в комнатах прошел дождь, будто кто-то незаметный бродил по дому и наследил на домотканых половицах. Теперь с этим ощущением нужно было жить, дожидаясь приезда двоюродного брата. В последний раз, много лет назад, он сделал яркий, многим запомнившийся вояж по области. Где-то под Зыряновском, навестив старого друга, вытащил у него деньги. В Усть-Каменогорске, заночевав у моего родного брата, прихватил с собой магнитофон и ценные вещи. В Лениногорске, в общежитии трикотажной фабрики, «почистил» комнаты Любкиных подруг, выбросив через окно в снег ворованные вещи. Что он приготовит на этот раз?

Ах, Сашка, Сашка! Горемычная душа! Родился он с бедой — сестрой своей близнецовой, сросшись с ней по-сиамски в одно неделимое целое. Дышала она, родимая, ему в лицо, неотвратимо следуя с ним по жизни. Знал бы Толик, старший брат его, что спасает будущего картежника и беспринципного вора, может, и не кинулся бы за ним в темный яр затона, не утонул бы в манящей глубине Бухтармы вместо брата. В детстве подбивал Санька младшего брата Борьку на всякие проделки. Раз оставил его сторожить вход, а сам тем временем отыскал ключ и проник в квартиру своей тетки, Любкиной матери. Взял серьги, но на лестничной площадке встретилась им сама тетя Вера.

— Что это у тебя в руке, Саша?

Тот нехотя разжал кулак и заплакал. Никому не сказала тетка про своих племянников и покрывала их всю свою жизнь. А жалела их многочисленная родня по причине того, что росли они обделенные вниманием. Мать их, чернявая, как цыганка, привезенная отцом издалека, умирала в страшных муках от тяжелой женской болезни. Была весна. Над окном больничной палаты висели сосульки. Звенела капель. Детей позвали прощаться. Сашке было семь лет, Борьке — четыре, а Таньке всего два года. Младшим было совсем непонятно: «Чего это мамка лежит, не поднимается?» А она, не в силах уже поднять руки, попросила деток по очереди наклониться к губам. Целуя их сохнущими губами, она едва слышно просила у них прощения за их раннее сиротство, предвидя их беспросветное будущее. Так и получилось. Отец их продолжал крепко выпивать. Мачеха, тетя Люба Скударнова, низкорослая добродушная женщина, взвалив на себя тяжкий крест, как могла, заменила им мать. За эту ее покорность судьбе уважали в селе тетю Любу. И у нее был недолгий век. Умерла она от такой же болезни, что и Сашкина мать. Это было в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году. Я заканчивал школу. Борька уже сидел в тюрьме. А Сашка отбывал остаток срока на вольном поселении. По случаю смерти мачехи и отпустили старшего брата в тот злополучный год, когда он прошелся по всей родне и друзьям, оставив о себе незабываемую память. С тех пор мы не виделись.

В этом тупиковом городке я мог бы и не оказаться. Если бы в него не уехала из нашей деревни сестра, если бы не было дня рождения зятя, и если бы, возвращаясь с этого дня рождения в Усть-Каменогорск на пригородном поезде, я не встретился с удивительной девушкой, в которую легко влюбился. Сюда несколькими годами ранее меня прикочевал из тюрьмы брат Борька, свалившись со всеми своими проблемами на плечи сестры. Поэтому и Сашка долго не раздумывал, куда ему возвращаться.

Это лето было в меру дождливым. В один из таких дождливых июньских дней Сашка появился у сестры, промокший насквозь. Над городом висела туча, зацепившись одним краем за гребень горы. Небо чернело, словно его заасфальтировали. Где-то за городом, над ущельем, в небесную прореху упал сияющий косой солнечный луч. Сашка сидел в кресле, положив руки на подлокотники. Когда я вошел, он повернул голову в мою сторону. Встал легко, словно был невесомый. Сноп солнечных лучей вдруг осветил его всего и резко обозначил черты его лица. Сашка напоминал существо из другого чуждого нам мира, куда не проникает солнце, где постоянный лунный блеск мертвенно запечатлевался на лицах ночных жителей. Неживой синевой отсвечивало его лицо. Словно кто-то взял и выпил из него кровь. При этом брат не сильно изменился за эти годы, лишь четко обозначились впадинки морщин, да поредел волос.

— А ты почти не изменился! — озвучил я свою мысль вслух. — Где это места такие, что люди так хорошо сохраняются.

— Что может сделаться малосольному огурцу в прохладном погребе?! Все кругом от туберкулеза дохнут, а у меня легкие на снимке, как у новорожденного ребенка. — Он окатил нас волной раскатистого смеха.

Угнездившись в облюбованное им кресло, он подмял под себя ноги, потирая стопы рукой, словно пытался их согреть. Смеялся он по поводу и без повода. Манера у него была такая — сопровождать свою неказистую речь вспышками смеха. Будто выпускал черта из табакерки. Смеялся он легко и непринужденно.

Всякий раз, зараженный его весельем, я невольно смеялся вместе с ним. А однажды, успокоившись, поймал себя на мысли, будто я был соучастником немыслимого кощунства. Брат рассказывал об одних похоронах, если это можно назвать похоронами.

Тогда Сашка был на вольном поселении под Павлодаром. Старый арестант с двадцатилетним стажем попросил его помочь похоронить жену. Та лежала в гробу в бедном своем одеянии, видимо, в чем и ходила в последний земной день. Взяв трех вольнопоселенцев, вдовец назначил главным Сашку. Пьяные, в метельном мареве, только успели они выдолбить землю по колено, как со стороны села послышалось гиканье и удары бича. Вдовец сидел на гробу, погоняя запаленную лошаденку. Подъехал к самому краю, заорал:

— Хватит! Ей и так пойдет.

Взяли гроб и небрежно бросили в яму. Забросали мерзлыми комьями. Вдовец потоптался кирзовыми сапогами по холмику:

— Теперь не вылезет.

Он запрыгнул в телегу и стеганул лошадку так, что Сашка свалился на дно телеги.

Рассказывая это, Сашка весело смеялся. Немного остыв, засобирался в город, не терпелось ему на мир посмотреть, надышаться воли вольной. Попрощался со мной и пошел бесшумной, неразмашистой, легкой походкой. Выглянув из окна, я увидел, как Сашка неторопливо, размеренно шагал по тропе в тополя. Руки, которым он не находил места, в конце концов сцепились за спиной в более привычное для них положение. Среди размашисто идущих людей, эти сцепленные руки выдавали старого арестанта.

Сашка ходил среди людей, ничего не узнавая. Как же изменилась за эти годы жизнь! На каждом лице лежала тень жестокого перестроечного времени: редкие улыбки, огрубевшие лица, вспышки гнева по пустяковому поводу то тут, то там. Это вам не брежневские времена, когда его посадили в тюрьму! Он был как морская раковина, выброшенная на берег волной, выпитая и зализанная насмерть соленым ветром, в грубой и омертвелой глубине которой, где-то на самом дне, подобно шуму волны, слабо трепетало воспоминание о другом, далеком советском времени. Вернувшись к сестре, только и произнес: «На зоне хоть какие-то законы действуют, а на воле — бардак чертов».

Жизненный багаж, накопленный им к тридцати семи годам, состоял из небольшой, но тяжелой поклажи — два года армии и шестнадцать лет лагерей. Картежный игрок и профессиональный вор. На его небольших, как у подростка руках с тонкими пальцами, под бледной кожей тонкой паутиной просвечивали венки. Этими чуткими руками хотел он взять за глотку свою судьбу. Сыграть с ней крапленой картой. И проиграл все подчистую. С воровским прошлым он завязал, но наметки воровские остались. Каким-то животным чутьем он чувствовал, «где клад зарыт». Бродя по рынку, он прокручивал в уме всю цепь от приобретения товара до денежной реализации, мечтал сорвать свой куш. А это было не просто при пустом кармане и при честной игре.

Спустя несколько дней Сашка исчез ранним утром. А вернулся вечером с полным ведром полевой клубники. Продал ее на рынке. В следующий раз он принес два полных ведра. Через неделю он уже знал все лучшие клубничные места в округе, расписание поездов, чтоб добраться до них, и дни зарплат в городе, стараясь подгадать под них свою торговлю. Вскоре он и нас сманил за ягодами в Орловку. Это была запоминающаяся поездка. Сорок километров по трассе до Черемшанки, да еще пятнадцать по горам, через узкие мосточки, на которых едва вписывался наш «КамАЗ». На такое могли решиться только люди, которые совершенно не разбираются в машинах. День был яркий, как пасхальное яйцо. Орловка эта оказалась затворенной от всего мира кержацкой деревней. На единственном в нее въезде — железные ворота в виде шлагбаума, открывающегося вбок. Самостоятельно открыв их, мы проехали по улице под неодобрительные взгляды сельчан. Километрах в двух от села на взгорке небольшой горы лепились легковые машины. Туда мы и поехали.

Напрасно мы переживали, что нам не достанется ягоды. Ее там столько! Господь милостивый, не поскупившись, наградил дарами нашу Алтайскую землю. Десятки гектаров шел сплошной клубничник, все предгорье осыпано ягодой, так и рябит в глазах. Собрав полное ведро и разомлев на солнце, я думал о чем-то своем, чуть не наткнувшись на свинью. Она, похрюкивая от удовольствия, потребляла ягоду вместе с травой. За ней, крутя крючковатыми хвостами, шел целый выводок поросят. Вот так клубничник! Санька и тут, идя по наитию, находил самую крупную ягоду. Целых три ведра насобирал. Я, держась ближе к нему, два. Остальные по одному, полтора ведра. К вечеру пожаловал дождь. Мы переждали его в будке «КамАЗа», перекусив прихваченной из дому едой. Все остальные ягодники внезапно собрались и разъехались при первых каплях дождя. Лишь на обратном пути мы поняли, почему люди торопились. Нашу дорогу так развезло, что движение по ней больше напоминало сплав по реке. Если бы не набитая колея, то, летя с горы, мы (шесть человек в кабине) рисковали не вписаться в маленький мостик и могли рухнуть в обрыв. Это экстремальное движение раскачало даже видавшего виды Сашку, сидевшего до мостика молча:

— Меня на зоне не убили, а вы на воле порешите незадорого.

И он, опьяненный жизнью на свободе, исходил раскатистым смехом.

Немного не дотянув до трассы, машину стянуло с пригорка в глинистую жижу. И мы с братом Сашкой, до колен вымазав брюки, плелись в Черемшанку за подмогой. В чистом предзакатном воздухе звенели птахи, и солнце веером выпустило свои лучи из окантованного золотой каемкой распластанного облака. О чем мы тогда говорили с братом, я уже не помню. Да и не так это важно. Это был чудесный промельк из той жизни, где люди поддерживают и прощают друг друга. Мы бродили по улицам в поисках тягача, а, увидев двигающийся трактор Т-150, бросились ему наперерез. Уже в сумерках он вытянул нас на трассу. «КамАЗ» проехал вперед, пропустив длинный трос под рамой, между колесами. Дернул же меня черт пойти назад к дверям будки! Заглядывая в нее, я не заметил, как вокруг моих ног стала с металлическим шипением об асфальт сужаться петля троса, вытягиваемая трактором. И если бы не Сашка, лег бы я на погост раньше его. В тот момент брат, будто ужаленный осой, вскрикнул, усмотрев в темноте своим наметанным волчьим глазом грозящую мне опасность. Мгновенно протянутой рукой он вырвал меня из железной петли, которая, глухо позвякивая, змеей уползла под брюхо «КамАЗа», едва не порвав меня. А за гулом работающего дизельного двигателя мой крик вряд ли бы смогли услышать.

Когда мы вернулись домой, над городом стояла ночь, прошитая густой звездной дробью.

Подкопив немного деньжат, Сашка вскоре напился. Сидя в квартире сестры Любаши в облюбованном им кресле, он учил нас жить:

— Сидите без дела, когда можно делать деньги. Скоро пойдут яблоки. Нужно рвать в Талды-Курган. У меня там «семейник» живет. Набьем будку и сюда на рынок. Возьмем солидный прикуп.

В тот вечер я ушел раньше, оставив раскрылатившегося старшего брата на попечительство благоразумной сестры.

Сашка добывал деньги непростым трудом и с легкостью их пропивал. В первую же поездку в Усть-Каменогорск он умудрился потерять справку об освобождении. С той поры пошла его жизнь по иному руслу.

Его тянуло на родину, в нашу деревню на берегу Бухтармы, где еще оставалась родня. Поселившись у тетушки Веры, он помогал ей по дому. Выпивал постоянно. Не в силах войти в дом, он падал, едва ступив за ограду. Тетя Вера, большая шутница, на вопросы соседок отвечала:

— Сашка-то?! Да парень-то он хороший! Только из тюрем не вылазит… — И озорно, не по-старушечьи, смеялась.

Как-то подошла она утром к Сашке (тот снова спал на траве в ограде, пьянешенек в стельку), рядом бегал пес, метя территорию.

— Пахнешь ты, Саша, не как цветы на лужайке пахнут, а по-другому совсем…

— Как же я пахну? — спрашивал тетку непослушным языком племянник.

— Вот уж который раз разит от тебя, Саша, собачьей мочой. И это потому, что Барсик наш тебя пометил. Он все у нас метит. А ты давеча, наверно, опять как бревно лежал…

Стоило тетушке пожаловаться на плохую газплиту, как Сашка в ту же ночь приволок на ворованной тележке ворованную газплиту.

— Утащи туда, где взял, — упрашивала тетя племянника, а тот снова свалился в глубоком хмелю прямо в ограде.

Закопала она углем ворованное. А утром к ней заявился участковый, Сашкин одноклассник Бирюков. Высматривал все, вынюхивал, даже в угольнице был. Знал, что Сашкиных рук дело, а доказательств не отыскал: глухо запрятала тетя Вера чужую вещь, покрывая, как всегда, кровного родственника. А вечером заставила племянника утащить вещь обратно, и больше не жаловалась ни на что, чтобы не спровоцировать легкого на руку Сашку.

Бирюков все равно привлек Сашку за проживание без документов. Шантажируя, заставлял того работать по хозяйству. И Сашка перекрывал крышу, копал картошку, одним словом, претерпевал от участкового, беспаспортная, ненужная душа.

А к зиме он снова подался в Лениногорск, вырвавшись из цепких лап одноклассника-милиционера. У родного брата Бориса жил. Порой Сашка исчезал на несколько дней. Борька не спрашивал, куда и зачем он уходит. А однажды утром в дверь к Борису настойчиво постучали. На пороге стоял милиционер. В руках он держал кроссовки.

— Это твоего брата вещи?

— Да, — узнал кроссовки Борис.

— Придите в морг на опознание.

Сашку зверски убили малолетки на Первом районе, возле магазина. Двое мальчишек и три девчонки. В правой руке он держал наручные часы. Подростки, избив, затащили его в дом и оставили на площадке третьего этажа, где он мучительно умер. Добытые часы не отдал никому, так и не разжав затекшей кисти.

Придя в морг, Борька долго всматривался в распухшее от побоев лицо и не узнавал брата. Лишь когда перевернули того спиной вверх, уверенно опознал его по наколкам. На одной из них черти подбрасывали лопатами уголь в печь, растопляя адский пламень. На другой — парусник, плывущий по волнам.

Оперуполномоченный, составлявший акт опознания, сообщил брату, что подростки уже найдены и дают показания. Забросив в папку бумаги, он сообщил Борису, приторно улыбаясь:

— Малолетки говорят, что брат твой называл себя Летучим Голландцем. Экий весельчак! — Поперхнувшись, он сухо кашлянул в ладонь: — Был…

С похоронами творилось что-то неладное. Гроб заказали, сняв мерку без запаса. Гроб делал явно не специалист. Лицо его мне было знакомым, но я не мог вспомнить, где мы с ним пересекались. Лишь глядя на неумело держащие рубанок руки, будто опаленные коряжины, с въевшимся в них мазутом, я смог его вспомнить. Еще несколько дней назад он работал на тракторе в районе очистных сооружений. У него я покупал солярку. Бывший тракторист стругал гроб моему брату. Вот такие фантасмагории нашей жизни. Крест мы остругали вместе. Оставив тракториста-плотника на время, я поехал на кладбище, где неподалеку друг от друга врывались в промерзшую землю две группы людей. Два старых «каторжанина» рыли могилу Сашке, звеня киркой. А наши соседи, нарвавшись в земле на камень, привезли отбойный молоток и закончили копать к обеду. Когда мы, наконец, выкопали могилу, снова поехали в столярную мастер­скую. Наш знакомый столяр, изрядно пьяный, спал на гробу, свернувшись клубком. Когда положили в гроб брата, он оказался Сашке мелковат. Похоронная процессия состояла из одного «КамАЗа». Горсткой людей мы похоронили брата и отвели обед. Поминали его два заматерелых «каторжанина», да три человека родни.

По весне, когда зимние кресты, подмытые вешней водой, вваливаются в землю, самая пора поправлять могилы. Мы пришли с Борисом проведать могилу брата, да вот беда, не нашли ее. На разросшемся за зиму кладбище зимовали бомжи. Они повытаскивали кресты, пробавляясь кое-как кострами до весенней оттепели. Много близнецовых могил осталось той зимой не только без табличек, что сдали бомжи на цветные металлы, но и совсем без крестов.

Борька, сняв шапку, растерянно бродил меж похожих холмов и чужим, хриплым от горечи голосом шептал в апрельскую набухающую синеву:

— Где ты, братка? Откликнись!

Сухо шелестя прошлогодним семенем, откликался пробудившийся клен: «Ти-ш-ш-ше…»

— Видать, подался Летучий Голландец в да-а-а-льнее плавание… В небеса…

Борис надел шапку и неспешно поковылял домой.

 

—————————————-

Сергей Комов родился в 1967 году в селе Ново-Тимофеевка Восточно-Казахстанской области. Окончил Восточно-Казахстанский государственный университет. Публиковался в региональных изданиях. Автор книг «С вечной верой в добро», «Бухтарминская лилия».