Полпути до зимы

* * *

 

Созревшим боком хвастает луна.

Там, за забором, сторож неприветлив…

Но вдруг рука потянется сама

к отяжелевшей яблоневой ветви…

 

Никто в дому огня не зажигал,

не ждал гостей с ночного полустанка.

И не видать смурного мужика

с пристрелянной отцовскою берданкой.

 

Наверно, он сегодня запоздал:

в чужом саду искал хмельного счастья.

Трепещет в небе сонная звезда,

готовая сорваться в одночасье.

 

Застынет сердце мухой в янтаре

и вскрикнет потревоженная птица,

когда она по сморщенной коре

серебряной дорожкой прозмеится.

 

Луна расплавит в озере сурьму,

и я тебе, от страха обмирая,

антоновку в ладонях протяну —

и нас хозяин выгонит из рая.

 

* * *

 

Это запах весны? Это гари и засухи запах…

Разорвет облака

вопрошающе-долгое «Каррр…» —

ошалевшая птица с надеждой посмотрит

на запад,

но в застывшем зрачке отразится

пылающий шар.

 

Потемневшая даль ей опять ничего не ответит.

Заплутавший ручей пересохнет, как слезы Рахиль.

Прошуршит по кустам изведенный бессонницей ветер

и взметнет над дорогой прогорклую серую пыль.

 

В непроглядной ночи приоткроются памяти недра:

ты узнаешь в лицо распростертых в горячей пыли

и, сухими глазами уставившись в мертвое небо,

будешь с ними молить ниспослания лучшей земли.

 

Эти вязкие мысли под утро почиют во бозе.

Разленившийся дождик пробьется из душных перин.

И дурная ворона отыщет гнездо на березе,

где ее желторотик проклюнет яйцо изнутри.

 

* * *

 

Ну, куда ты пойдешь

по раскисшему старому городу?

Вечер лезет в окно.

Разговор, словно чайник вскипел.

Мы устроим кутеж,

и Создателя схватим за бороду,

и печали в вино

окунем, как младенца в купель.

 

…Гулко хлопнула дверь.

Холодок просочился за шиворот.

Смачно чавкнул январь

под подошвами грязных сапог.

То ли хлябь, то ли твердь —

и зима, и перчатки навыворот.

И вечерняя хмарь

шерстяной распустила клубок.

 

Сколько было дорог,

уводящих тебя, возвращающих…

Сколько было друзей,

предлагающих всласть покутить…

Но последний пирог

именинный не съеден пока еще,

и скрипит карусель,

и везет от корчмы до кутьи.

 

Так однажды душа

заскрипит покореженным ясенем,

что, о прошлом скорбя,

рубцевал письмена на коре.

Календарь вороша,

ты сыграешь со временем в классики

и отыщешь себя

на скамейке в пустынном дворе.

 

* * *

 

Посмотри, как дрожит этот лист на березовой ветке.

Полпути до зимы нам отмерят вот-вот Покрова.

Прорастает тоска, словно детство из песен советских,

и сбиваются в стаи бескрылые прежде слова.

 

Улетают к теплу облака, журавли, паутина —

неизбежный исход накануне больших холодов.

Пусть для всех моисеев найдется своя палестина.

Нам достанет юдоли и вне гефсиманских садов.

 

Журавлиное эхо в озябшие заводи канет…

Проплывут над рекой непрожитых столетий клубы,

там, где Пушкинский мост обреченно бряцает замками

и рискует прогнуться под тяжестью чьей-то судьбы.

 

Посмотри: этот город из ветра и времени соткан.

Нам подсыпала осень в карманы звенящих деньжат.

Обнаженная ветка скребется в закрытые окна.

Я держу тебя за руку крепче, чем можно держать.

 

* * *

 

Скрипел сквозняк несмазанною дверью.

Девичья юбка сделалась узка…

И трепетное что-то в подреберье

сжимала безотчетная тоска,

 

выдавливала совесть без остатка,

на бересте крутила писем вязь…

И осень, словно пьяная солдатка,

чужого мужа в гости заждалась.

 

И выпал снег… Не к своему порогу

его звезда сегодня привела.

Качалась в небе сонная пирога.

Стучалась в окна глупая ветла…

 

А поутру кричали заполошно

сороки, разнося шальную весть.

Брела старуха в стоптанных калошах,

шептала: «хлеб насущный», «даждь» и «днесь».

 

Разветрилось. По лужам зарябило.

Ослушникам досталось поделом.

И густо покрасневшая рябина

прикрыла ноги ветхим подолом.

 

* * *

 

Часы не остановятся, когда

среди июльской терпкости полынной

осина у чернильного пруда

засмотрится в студеные глубины.

 

Так женщина начало октября

предсказывая, словно ворожея,

однажды утром взглянет на себя,

да только не узнает отраженья.

 

И отойдет от зеркала в сердцах,

когда поймет — и сделается строже, —

что паутинку липкую с лица

она смахнуть, как в юности, не может.

 

И больше не поверит докторам.

В шкафу отыщет кофту потеплее…

И забелеет вата между рам

от зазимков до мартовской капели.

 

…Дрожит на ветке сморщенный листок.

Сплетает время свой широкий невод.

И выцветает синий лоскуток

остывшего октябрьского неба.

 

* * *

 

Поутру на попутке собравшись отчалить,

уложив беспокойную память в суму,

ты смотрел через розовый дым иван-чая:

не дымится ли печка в знакомом дому.

 

И шептала криница тебе в изголовье,

между явью и сном размывая мосты,

что не скажется гость в опустевшем гнездовье,

не нарушит суровой его немоты,

 

чугунок не поправит тяжелым ухватом,

прохудившийся невод не сядет плести,

не заглянет в глаза покосившейся хаты,

возвратясь из обжитых своих палестин.

 

…Может быть, не об этом журчала криница,

но печаль, как травинку, сминая в горсти,

ты сегодня зашел по-соседски проститься —

и молчишь покаянно, не в силах уйти.

 

---

Елена Владимировна Крикливец родилась в городе Витебске (Беларусь). Окончила филологический факультет Витебского государственного университета, где в настоящее время работает доцентом, кандидат филологических наук. Публиковалась в журналах Беларуси, России, стран ближнего зарубежья, Европы, США. Автор сборников стихов «На грани света», «За строкой». Лауреат многих международных литературных конкурсов, в том числе Пушкинского конкурса, «Северная Аврора», «Словенское поле» и др. Член Союзов писателей Беларуси и России. Живет в Витебске.