Полководец
- 30.04.2015
Часть III
Глава первая
РОДИНА. ТЕКУЩАЯ РЕКА
«Все чаще бывал на Стрелковщине…»
Однажды в беседе с Василием Песковым, когда писатель спросил маршала о родине и они оживленно заговорили о природе в окрестностях Протвы, он вдруг сделал паузу и признался, как признаются самим себе в самом сокровенном: «Вода и лес меня успокаивают. Заставляют думать: все в жизни неизбежно придет в справедливое русло».
Сказал он это уже после второй отставки, после двух инфарктов, когда и к людям, и к жизни должно было накопиться немало претензий и обид.
Придет в справедливое русло…
Придет ли?
Человек Родины, маршал в послевоенные годы, в особенности когда остался не у дел, все чаще бывал на Стрелковщине. Каждой поездке придавал особое значение. Возвратившись с Протвы в Москву или на подмосковную дачу, он подолгу переживал дни, проведенные в родных местах, встречи, разговоры с земляками. Но иногда это бывали мысленные путешествия на родину, в прошлое, в тот мир, где все еще были живы — родители, друзья, родня…
Триумф. Две отставки. Почти одиночество в дачной тишине. И — прорыв. Он все-таки сумел сделать и здесь решительный прорыв — написал мемуары. Размышления о смысле жизни, истоках и устьях. Преодолел и себя, и обстоятельства, и в каком-то смысле время.
Глава вторая
НА БЕЛОМ КОНЕ
«Вот он, долгожданный и незабываемый день!»
Двадцать четвертого июня 1945 года в Москве, на Красной площади состоялся Парад Победы. Еще одно историческое событие, ставшее символом нашего Отечества.
Жуков вспоминал: «…Каждый из нас считал, что Парад Победы будет принимать Верховный Главнокомандующий». Интрига, однако, закрутилась и вокруг этой истории.
Впоследствии, когда многие из окружения Сталина, в том числе и охранники, начали давать интервью и рассказывать о некоторых подробностях его жизни, была напрочь опровергнута версия о том, что якобы он сам собирался принимать Парад Победы, да лошадь попала с норовом и во время тренировки сбросила его. Сталин с гражданской войны не садился на коня. Да и по молодости лет не был хорошим всадником. К тому же к концу войны у него развилась гипертония, и профессор Бакулев, регулярно осматривавший вождя, предостерегал его от каких бы то ни было перегрузок. Левая рука не позволяла управлять поводьями. Один из охранников Сталина по поводу версии с норовистым конем сказал: «Берия при падении Сталина с лошади всех бы нас арестовал, а затем расстрелял. А после этого поставил бы к Сталину в охрану своих людей».
Людмила Лактионова, долгие годы общавшаяся с семьей Жукова и знавшая многие тайны этого дома, рассказывала: «За 20 дней до начала Парада Победы Сталин уведомил Жукова, что именно он будет принимать парад. Вначале Жукову дали цирковую лошадь Ладу. Жуков не знал цирковых команд. Выехал из Спасских ворот на репетицию. Она у Лобного места встала на дыбы — свечой. Жуков ее пришпорил. Лада упала на передние колени, как вкопанная. Жуков с нее соскочил. Репетиция оказалась законченной. Потом Жукову дали коня Вихрь. На нем он репетировал и принимал парад».
Но для полного церемониала нужен был второй маршал. И тоже на коне.
Сталин вначале предложил командовать парадом маршалу Коневу. Но тот, следуя этикету, отказался, сославшись на то, что не кавалерист. Сталин неожиданно вспылил, сказав, что Конев зазнался… Видимо, тогда у него и созрело окончательное решение: командовать парадом должны кавалеристы.
Из «Воспоминаний и размышлений»: «Точно не помню, кажется, 18-19 июня меня вызвал к себе на дачу Верховный.
Он спросил, не разучился ли я ездить на коне.
— Нет, не разучился, да и сейчас продолжаю упражняться в езде.
— Вот что, — сказал И. В. Сталин, — вам придется принимать Парад Победы. Командовать парадом будет Рокоссовский.
Я ответил:
— Спасибо за такую честь, но не лучше ли парад принимать вам? Вы Верховный Главнокомандующий, по праву и обязанности парад следует принимать вам.
И. В. Сталин сказал:
— Я уже стар принимать парады. Принимайте вы, вы помоложе.
Прощаясь, он заметил, как мне показалось, не без намека:
— Советую принимать парад на белом коне, которого вам покажет Буденный…»
По всей вероятности, Буденный и порекомендовал ему Ладу. Она была красива, статна, но слишком норовиста, и Жуков ее заменил на более спокойного и надежного Вихря.
Около 9.00 24 июня 1945 года Жуков на белом коне стоял у Спасских ворот. Одетый в новый парадный мундир, при всех орденах, с саблей на боку, он сидел в кавалерийском седле как влитой.
Пошел дождь. От волнения вспотел лоб. Жуков снял фуражку и платком вытер лоб, а потом тщательно протер кожаный подтулейник1. Позже этот его жест, попавший в кадр кинооператора, многие комментировали как молитву украдкой. Действительно, маршал снял фуражку и потом надел ее таким выразительным жестом, что все было похоже на то, как кавалеристы крестят перед сабельной атакой.
«Вот он, долгожданный и незабываемый день! — напишет он спустя годы. — Советский народ твердо верил, что он настанет».
Полки тоже стояли, замерев.
На мавзолее началось движение. Ровно в 10.00 туда поднялись руководители партии и правительства.
Он пустил Вихря рысью. Конь шел ровно, как в манеже. Следом на таком же ослепительно-белом коне скакал генерал-адъютант Зелинский. От Исторического музея навстречу на гнедых конях мчались маршал Рокоссовский с адъютантом. Оркестр исполняет торжественное — «Славься» Глинки. Душа трепетала в такт звукам военного оркестра.
Дождь усилился, и через несколько минут мундир маршала промок насквозь.
Офицер группы сопровождения Сергей Марков вспоминал тот день: «Маршал, выйдя из автомашины, подошел к белому коню, ласково похлопал его, быстро вскочил в седло и проскакал на нем от Спасских ворот в сторону колокольни Ивана Великого. <…> После объезда и приветствия войск Жуков у Мавзолея сошел с коня, поднялся на трибуну Мавзолея и обратился с речью к присутствующим».
В тот момент его слушали все, собравшиеся на Красной площади. Все. Живые и мертвые. Это был последний день, когда погибшие стояли в колоннах рядом с живыми. Вместе с живыми они ликовали Победе и швыряли штандарты поверженных дивизий и полков на московскую брусчатку. Среди них и пилот сбитого под Ельней И-16, и отважная разведчица Зоя Космодемьянская, и танкисты, сгоревшие в боевых машинах на Зееловских высотах, генералы и рядовые… Здесь были все. Живые это чувствовали.
Шел теплый летний дождь. Струйками стекал по глянцевым козырькам офицерских и солдатских фуражек, каплями дрожал на орденах и медалях, на сияющей меди оркестра. Шли сводные полки. Знаменосцы проносили знамена и штандарты победивших фронтов и соединений.
После Парада Победы состоялся торжественный правительственный прием. Сталин произнес тост, смысл которого потряс многих: «Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа, и прежде всего русского народа.
Я пью прежде всего за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне всеобщее признание как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение».
Тогда это никого не оскорбило. Ни один народ. Потому что все знали, что именно русские выполнили основную и самую тяжкую работу войны.
Через несколько дней Сталину было присвоено звание генералиссимуса. Вождь отнесся к этому сдержанно. Он хорошо понимал, что наступило иное время, которое будет мерить успехи и определять победы далеко не золотым шитьем на погонах отдельных личностей, не количеством орденов и даже не качеством их. В глазах вождя все это было мишурой.
Война закончилась Победой. Но Победа не принесла народу самого главного — конца нечеловеческого напряжения. В состоянии постоянного перенапряжения страна вынуждена была жить несколько лет подряд, а теперь, выходит, предстоит терпеть и дальше. Кое-что для народа все же попытались сделать. Одиннадцатичасовой рабочий день снова стал восьмичасовым. Но при этом упала зарплата. Военные заводы простаивали из-за того, что не стало заказов. Хуже всего, как всегда, было в деревне. По-прежнему действовал указ 1942 года «О повышении обязательной выработки трудодней» и уголовном наказании за невыполнение трудодней. Женщины, оставшиеся без мужей, не вернувшихся с войны, тянули колхозное подневолие из последних сил. Зачастую, чтобы выработать трудодни, приходилось заставлять работать в поле детей, стариков. После короткой радости Победы колхозная деревня снова погрузилась в беспросветный мрак нужды и непосильного труда.
Демографические потери были вообще невосстановимы.
Сталин все это понимал как никто другой. Вот почему мундир генералиссимуса не принес огромной радости. А вскоре появилось раздражение по поводу непомерно раздутого прессой и народной молвой, как ему казалось, величия его маршалов. В особенности одного.
Жуков в те дни командовал Группой советских оккупационных войск в Германии, одновременно исполнял обязанности представителя Верховного главнокомандования в Контрольном совете по оккупации Германии. Смесь административной, штабной и дипломатической работы.
Но Парад отвлек от берлинских забот, и несколько дней Жуков провел в Москве в кругу семьи, родственников, друзей и боевых товарищей.
Спустя некоторое время после Парада и торжественного приема в Кремле Жуков решил устроить семейную вечеринку у себя на даче в Сосновке. По воспоминаниям Эллы Жуковой, среди приглашенных было много друзей. Повеселились на славу. Произносили тосты, пели, танцевали. Среди гостей были генерал Крюков с женой Лидией Руслановой.
Жуков был рад за друга: Крюков, наконец-то, обрел семейное счастье и не сводил глаз со своей избранницы. Русланова тоже была счастлива, нескрываемо наслаждаясь положением генеральши. Это был ее четвертый брак и, как потом оказалось, по-настоящему счастливый. Поздняя любовь, которая бывает самой крепкой и верной.
Русланову попросили спеть. Она с удовольствием пела. Но потом сказала, что устала, что без аккомпанемента тяжело петь. И тут Жуков взял в руки баян и лихо растянул меха. Певица встрепенулась. Запела. Он ей стал подпевать. Так, дуэтом, и довели песню до конца. Русланова дружески похлопала его по плечу и сказала:
— Для маршала очень даже неплохо.
«Запомнилась мне эта вечеринка еще и потому, — вспоминала Элла Георгиевна, — что на ней произошел эпизод, который потом злонамеренно использовали недруги отца. Во время застолья, после того как были произнесены главные тосты за Победу, за отца и его боевых соратников, встала Русланова. Я очень любила эту совершенно уникальную женщину с ее широкой натурой, веселую, остроумную, по-особому величественную. Она как бы над всеми возвышалась. Я слушала ее с особым вниманием. Лидия Андреевна сказала, что государство по заслугам оценило полководцев, защитивших нашу Родину и разгромивших врага, но очень жаль, продолжала она, что никто не додумался учредить орден, которым бы награждали жен полководцев за их терпение и мужество, с которым они еще с молодых лет делили с мужьями тяготы походной жизни, за страдания, которые они испытывали, переживая за мужей, подвергавшихся ежеминутной опасности на полях сражений. Но я считаю, сказала в заключение Лидия Андреевна, что имею право наградить жену первого полководца — Александру Диевну, с честью вышедшую из всех испытаний. С этими словами она извлекла не то из кармана, не то из маленькой сумочки брошь в форме звезды и приколола ее маме на грудь. Потом объяснила, что брошь эта имеет не столько материальную, сколько историческую ценность: в свое время она принадлежала Наталье Николаевне Пушкиной. Лидии Андреевне удалось уговорить владельцев, передававших звезду из поколения в поколение, расстаться с нею, назвав, кому она предназначает ее в подарок. Помню, как засмущалась мама, принимая бесценный дар, как бережно хранила его, хотя и давала мне в руки всякий раз, когда я просила полюбоваться.
Но реликвия недолго хранилась в нашей семье. Когда начались унизительные гонения на отца, в ходе одного из обысков она была конфискована как «незаконно приобретенная». После этого следы броши теряются. Насколько мне известно, она не значилась в описи конфискованного имущества, которую отцу показали, когда он уже был министром обороны. Ему тогда советовали поднять вопрос о возвращении незаконно изъятого, но он отказался. «Не хочу ворошить прошлое», — сказал он тогда дома.
Теперь, когда опубликованы многие архивные материалы о незаконных репрессиях, стало известно, что факт дарения броши жене Жукова инкриминировали арестованному генералу В.В. Крюкову с искажением мотивов и обстоятельств поступка. <…> Между тем интересно было бы узнать, где же все-таки «звезда» Натальи Николаевны Пушкиной? В чьем кармане она оказалась и кто носит ее без зазрения совести?»
Вот так мы, дорогой читатель, постепенно входим в очередную непростую тему, в «трофейную» историю, а точнее, в «трофейное дело». Заботясь о полноте биографии маршала, его никак не миновать. Но все же, уступая хронологии, давайте пока повременим с трофеями.
Комендантом Берлина Жуков назначил командующего 5-й ударной армией генерала Берзарина. Он хорошо знал личные качества одного из лучших своих генералов, и в своей директиве, напоминая тому о его долге, писал уже не военным языком: «Мы ожидаем, что в каждом работнике нашей берлинской комендатуры сплетутся в тугой узел все высокие нравственные понятия: долг, порядочность, воля, доброта».
У победившей армии появились новые задачи: удержать войска от мародерства и насилия по отношению к германскому населению, наладить жизнь города, накормить жителей и прежде всего детей.
Еще до отъезда в Москву, 31 мая, Жуков подписал распоряжение, в котором говорилось: «Организовать снабжение молоком детей до 8-летнего возраста за счет:
а) использования молочных ресурсов пригородов БЕРЛИНА в количестве ежедневно 70 000 литров молока;
б) передачи из трофейного скота 5000 голов дойных молочных коров для размещения на молочных пунктах в районах гор. БЕРЛИНА.
2. Обязать зам. командующего по гражд. Администрации тов. СЕРОВА:
а) закрепить для поставок гор. БЕРЛИНУ свежего молока следующие пригородные районы: ШПАНДАУ — 3000 литров ежедневно, НАУКЕН — 7000 литров ежедневно, НОЙРУПИН — 30 000 литров ежедневно, ГАТЕНОВ — 15 000 литров ежедневно, ВЕСТХОВЛЬДЛАНД — 15 000 литров ежедневно.
Итого: 70 000 литров ежедневно.
б) обязать военных комендантов указанных районов немедленно через местные органы власти организовать максимальный сбор молока от населения, восстановить сеть молочных заводов и сливных пунктов, учесть всех специалистов, ранее работавших на молочных заводах, обеспечить их документами и направить в село для организации сбора молока и для транспортировки его на молзаводы.
За счет транспорта местного населения организовать транспортировку молока с населенных пунктов и сливных точек на молзаводы, из которых молоко будет транспортироваться в гор. БЕРЛИН.
3. Обязать генерал-майора тов. ЖИЖИНА:
а) выделить в распоряжение Берлинского центрального молочного завода 25 автомашин ЗИС-5 для транспортировки молока из районов в БЕРЛИН.
б) через бургомистра гор. БЕРЛИНА наладить в 5-дневный срок торгующую молочными продуктами сеть.
4. Обязать интенданта фронта полковника тов. ТКАЧЕВА до 15 июля с.г. доставить и сдать городскому самоуправлению гор. БЕРЛИНА 5000 голов дойных коров, в том числе из: 33 армии — 1000, 47 армии — 200, 61 армии — 1000, 69 армии — 1000, 7 гв. кк — 500, фронтовых гуртов — 1300.
Итого: 5000 голов.
5. Обязать начальников тыла армий организовать прогон коров в район гор. БЕРЛИНА, выделив для этого необходимое количество охраны, погонщиков. Обеспечить на пути следования кормами. Перегон закончить к 15 июня 1945 года.
6. Обязать начальника ветеринарной службы фронта генерал-майора тов. ШПАЙЕР до момента сдачи властям гор. БЕРЛИНА перегоняемого скота проверить его на предмет благополучия по эпизоотии».
Как видите, именно Красная Армия помогла справиться с голодом среди мирного населения Берлина в первые месяцы после окончания войны.
И еще один штрих к портрету, как сказать, истории: в это время ленд-лизовские трехосные вездеходы «студебеккеры», согласно условиям американской стороны, Красная Армия обязана была вернуть владельцам, т.е. американцам. Вот почему для нужд «продразверстки» в пользу жителей Берлина Жуков приказал выделить наши отечественные ЗИСы.
Армейские полевые кухни в те дни на улицах разбитых немецких городов, в том числе и Берлина, дымились постоянно. И многим та солдатская русская каша спасла жизнь.
Глава третья
ВОЙНА ОКОНЧЕНА — ГОТОВЬСЯ К ВОЙНЕ
«Железный занавес опускается над их фронтом…»
Главным партнером и соперником по работе в Контрольном совете по оккупации Германии у Жукова был Эйзенхауэр. Первое заседание Контрольный совет провел 5 июня 1945 года. Перед началом заседания Эйзенхауэр вручил Жукову высшую воинскую правительственную награду США — орден «Легиона Почета».
Эйзенхауэр высоко ценил полководческий дар Жукова и ставил его первым среди военачальников Второй мировой войны. По его мнению, именно Жуков «имел самый большой опыт руководителя величайшими сражениями, чем кто-либо другой в наше время». «Совершенно очевидно, — впоследствии написал Эйзенхауэр о Жукове в своих мемуарах, — что он был величайшим полководцем».
У этой явно дипломатической дружбы, конечно же, не лишенной уважения солдата к солдату, была и некая подоплека. Уже тогда среди близких ему людей будущий президент США говорил: «…мой друг Жуков будет преемником Сталина, и это откроет эру добрых отношений».
Из «Воспоминаний и размышлений»: «Вначале беседа шла вокруг минувших событий. Д. Эйзенхауэр рассказал о больших трудностях при проведении десантной операции через Ла-Манш в Нормандию, сложностях по устройству коммуникаций, в управлении войсками и особенно при неожиданном контрнаступлении немецких войск в Арденнах.
Переходя к делу, он сказал:
— Нам придется договориться по целому ряду вопросов, связанных с организацией Контрольного совета и обеспечением наземных коммуникаций через советскую зону в Берлин для персонала США, Англии и Франции.
— Видимо, нужно будет договориться не только о наземных коммуникациях, — ответил я Д. Эйзенхауэру, — придется решить вопросы о порядке полетов в Берлин американской и английской авиации через советскую зону.
На это генерал Спаатс, откинувшись на спинку стула, небрежно бросил:
— Американская авиация всюду летала и летает без всяких ограничений.
— Через советскую зону ваша авиация летать без ограничений не будет, — ответил я Спаатсу. — Будете летать только в установленных воздушных коридорах.
Тут быстро вмешался Д. Эйзенхауэр и сказал Спаатсу:
— Я не поручал вам так ставить вопрос о полетах авиации.
А затем, обратившись ко мне, заметил:
— Сейчас я приехал к вам, господин маршал, только с тем, чтобы лично познакомиться, а деловые вопросы решим тогда, когда организуем Контрольный совет.
— Думаю, что мы с вами, как старые солдаты, найдем общий язык и будем дружно работать, — ответил я. — А сейчас я хотел бы просить вас только об одном: быстрее вывести американские войска из Тюрингии, которая, согласно договоренности на Крымской конференции между главами правительств союзников, должна оккупироваться только советскими войсками».
Солдатская дипломатия проста и более конкретна. Она чем-то напоминает перегруппировку сил перед предстоящей битвой. Которой, правда, предстоит управлять уже не военным. Военные в какой-то момент начинают понимать это, и дипломатическая работа начинает тяготить их своей бесперспективностью.
Из «Воспоминаний и размышлений»: «В процессе дальнейшей работы в Контрольном совете нам стало труднее договариваться с американцами и англичанами. Наши предложения об осуществлении тех или иных пунктов Декларации о поражении Германии, подписанной и согласованной на конференции глав правительств, вызывали сопротивление со стороны наших коллег по Контрольному совету.
Вскоре мы получили достоверные сведения о том, что еще в ходе заключительной кампании Черчилль направил фельдмаршалу Монтгомери секретную телеграмму с предписанием:
«Тщательно собирать германское оружие и боевую технику и складывать ее, чтобы легко можно было бы снова раздать это вооружение германским частям, с которыми нам пришлось бы сотрудничать, если бы советское наступление продолжалось». На очередном заседании Контрольного совета нам пришлось сделать резкое заявление по этому поводу, подчеркнув, что история знает мало примеров подобного вероломства и измены союзническим обязательствам и долгу.
Советский Союз, указали мы, строго выполняет свои союзнические обязательства, которые были приняты всеми союзниками в этой войне. Мы считаем, что английское командование и его правительство заслуживают серьезного осуждения.
Монтгомери пытался отвести советское обвинение. Его коллега американский генерал Клей молчал. Очевидно, он знал об этой директиве премьер-министра Англии.
Впоследствии Черчилль, выступая перед избирателями округа Вуддфорд, открыто заявил, что, когда немцы сдавались сотнями тысяч в плен, он действительно направил подобный секретный приказ фельдмаршалу Монтгомери. Некоторое время спустя и сам Монтгомери подтвердил получение этой телеграммы от Черчилля».
Союзники, временно объединенные общей опасностью и общими целями — разгромить германский и итальянский фашизм, снова становились самими собой.
В один из майских дней, когда советские войска праздновали Победу, остановив свои войска на широком фронте от моря до моря, Черчилль писал новому американскому президенту Гарри Трумэну: «1. Я глубоко обеспокоен положением в Европе. Мне стало известно, что половина американских военно-воздушных сил в Европе уже начала переброску на Тихоокеанский театр военных действий. Газеты полны сообщений о крупных перебросках американских армий из Европы. Согласно прежним решениям наши армии, по-видимому, также заметно сократятся. Канадская армия наверняка будет отозвана. Французы слабы, и с ними трудно иметь дело. Каждый может понять, что через очень короткий промежуток времени наша вооруженная мощь на континенте исчезнет, не считая умеренных сил, необходимых для сдерживания Германии.
2. А тем временем как насчет России? Я всегда стремился к дружбе с Россией, но так же, как и у Вас, у меня вызывает глубокую тревогу неправильное истолкование русскими ялтинских решений, их позиция в отношении Польши, их подавляющее влияние на Балканах, исключая Грецию, трудности, чинимые ими в вопросе о Вене, сочетание русской мощи и территорий, находящихся под их контролем или оккупацией, а самое главное — их способность сохранить на фронте в течение длительного времени весьма крупные армии. Каково будет положение через год или два, когда английские и американские армии растают и исчезнут, а французская еще не будет сформирована в сколько-нибудь крупных масштабах, когда у нас, возможно, будет лишь горстка дивизий, в основном французских, тогда как Россия, возможно, решит сохранить на действительной службе 200 — 300 дивизий?
3. Железный занавес опускается над их фронтом. Мы не знаем, что делается позади него. Можно почти не сомневаться в том, что весь район восточнее линии Любек, Триест, Корфу будет в скором времени полностью в их руках. К этому нужно добавить простирающийся дальше огромный район, завоеванный американскими армиями между Эйзенахом и Эльбой, который, как я полагаю, будет через несколько недель — когда американцы отступят — оккупирован русскими силами. Генералу Эйзенхауэру придется принять все возможные меры для того, чтобы предотвратить новое бегство огромных масс германского населения на Запад при этом гигантском продвижении московитов в центр Европы. И тогда занавес снова опустится очень намного, если не целиком. И, таким образом, широкая полоса оккупированной русскими территории протяжением во много сот миль отрежет нас от Польши.
4. Тем временем внимание наших народов будет отвлечено навязыванием сурового обращения с Германией, которая разорена и повержена, и в весьма скором времени перед русскими откроется дорога для продвижения, если им это будет угодно, к водам Северного моря и Атлантического океана.
5. Безусловно, сейчас жизненно важно прийти к соглашению с Россией или выяснить наши с ней отношения, прежде чем мы смертельно ослабим свои армии или уйдем в свои зоны оккупации. Это может быть сделано только путем личной встречи. Я буду чрезвычайно благодарен Вам за высказанное Вами мнение и совет. Конечно, мы можем прийти к мнению, что Россия будет вести себя безупречно, и это, несомненно, наиболее удобный выход. Короче говоря, с моей точки зрения, проблема урегулирования с Россией прежде, чем наша сила исчезнет, затмевает все остальные проблемы».
В те же дни штабы союзников разработали окончательный вариант плана «Немыслимое»: удар по советским войскам, сосредоточенным в Европе, который должны были осуществить 47 американских и английских дивизий, а также 10 германских. Выводы, сделанные Комитетом по стратегическим вопросам при Объединенном комитете начальников штабов Великобритании и США, были для «атакующей» стороны весьма неутешительными: преимущество Красной Армии в Европе настолько мощно, что возможная атака союзников в лучшем случае приведет к тотальной войне с Россией с непредсказуемыми последствиями…
К тому же американцам предстояло покончить с Японией. Война на островах и в океане еще продолжалась. И лучшим союзником в этой войне мог быть только Советский Союз.
Семнадцатого июля 1945 года в Потсдаме состоялась конференция глав стран-победительниц. Это была третья и, как показала история, заключительная встреча руководителей «большой тройки». Тегеран (1943), Ялта (1945) и, наконец, пригород Берлина.
С ними уже не было Рузвельта. А через девять дней Черчилля сменит новый премьер Англии Эттли. Только Сталин оставался завидным долгожителем на этом Олимпе, предгорья которого были завалены искореженным металлом Второй мировой войны. Войну еще предстояло завершить, а завалы разобрать. В Европе это уже произошло, и настало время делить трофеи.
«Большая тройка» приняла решение о полной демилитаризации Германии. Упразднялись все сухопутные, морские и воздушные вооруженные силы, войска СС, СА, СД, службы гестапо, учебные заведения и команды, а также все военные и полувоенные организации. Оружие, амуниция и прочее воинское снаряжение подлежали уничтожению или передаче союзникам. Отменялись все нацистские законы, запрещалась пропаганда. Виновные в преступлениях, совершенных в годы войны, подлежали аресту и суду. Подлежала ликвидации вся военная промышленность, вводился запрет на производство любых видов вооружения и воинского снаряжения.
Однако по поводу некоторых пунктов соглашений тут же возникли разногласия, и они чаще всего заканчивались не в пользу советской стороны. Так СССР было отказано в осуществлении совместного контроля над Рурским промышленным районом.
В Потсдаме было подписано специальное соглашение о репарациях и праве народов, пострадавших от германской оккупации, на компенсацию уничтоженного и утраченного. Решили, что все стороны, включая Францию, «получат репарации из своих зон оккупации и за счет германских вложений за границей». СССР как страна, наиболее сильно пострадавшая от германской агрессии, получала дополнительно четвертую часть промышленного оборудования, изымаемого в западной промышленной зоне.
Договариваться, торговаться в те дни Сталину было тяжело. За день до начала переговоров американцы взорвали атомную бомбу. Ее «взрывная» волна в одно мгновение смела представления о будущих войнах, их тактике и стратегии, нарушила баланс сил и, как следствие, увеличила амбиции Запада. Сталин был потрясен, когда Трумэн как бы между прочим в разговоре вне конференц-зала сообщил ему о том, что США владеют бомбой «исключительной силы», что вместо восстановления народного хозяйства и послаблений, ожидаемых советскими людьми, необходимо — другого варианта нет! — снова запрягать свой народ в тяжелые оглобли… «Иначе нас сомнут». Пока же он по-прежнему располагал главным козырем — двадцатимиллионной армией. И этим козырем бил и американские бомбы «исключительной силы», и претензии Англии, граничащие с наглостью.
Во время переговоров произошел диалог, который характеризует и напряжение, не покидавшее стороны, и твердость Сталина, и его гибкий ум.
СТАЛИН: — Из печати, например, известно, что господин Иден, выступая в английском парламенте, заявил, что Италия потеряла навсегда свои колонии. Кто это решил? Если Италия потеряла, то кто их нашел? (Смех). Это очень интересный вопрос.
ЧЕРЧИЛЛЬ: — Я могу на это ответить. Постоянными усилиями, большими потерями и исключительными победами британская армия одна завоевала эти колонии.
ТРУМЭН: — Все?
СТАЛИН: — А Берлин взяла Красная Армия. (Смех)…»
Смех, как говорят, самый изысканный способ показать зубы противнику.
Бомбы у Сталина к тому времени не было. Но были его молодые маршалы во главе огромных группировок в самом центре Европы. И это позволяло генералиссимусу чувствовать себя более раскованно, чем, к примеру, Черчиллю, чьи дни в большой политике истекали.
Но Сталин чувствовал, как его оттирают от тех трофеев, которые принесла Победа. От выхода к южным морям. От «бесхозного» золота, среди которого находились сокровища свергнутых монархов рухнувших монархий Европы, а также «нацистское» и русское «царское золото». От иранской нефти. От датских островов, где в это время еще стояли советские войска. От Триполитании2, которую Сталин хотел иметь в качестве колонии в Северной Африке.
Диктатор, обладавший сверхрациональным мышлением, прекрасно понимал, что в новой войне его молодые и талантливые полководцы победы не принесут. В новой войне, — а она, возможно, уже у дверей — победу принесет бомба. Или несколько бомб. И средства их доставки — хорошие самолеты, способные преодолевать большие расстояния на большой высоте.
То, что война возможна в самое ближайшее время, Сталин почувствовал в дни победы над Японией.
Шестого и девятого августа 1945 года американские бомбардировщики сбросили на японские города Хиросиму и Нагасаки две атомных бомбы. 8 августа Советский Союз объявил войну Японии и атаковал позиции Квантунской армии на материке. Когда Молотов предложил американскому послу Гарриману, чтобы у союзников в этой войне были два командующих, и рекомендовал для этого кандидатуры генерала Макартура и маршала Василевского, Гарриман ответил твердо, как о давно решенном: США воюет с Японией четыре года, а СССР всего два дня, а потому верховным главнокомандующим союзнических войск будет только американец и никто другой. Затем был отменен десант советских войск на остров Хоккайдо. Стало очевидным, что союзники попросту не желают пускать Красную Армию на Японские острова.
Игра получила неожиданный поворот 11 августа. На этот день планировалась очередная встреча Молотова и Гарримана. До капитуляции Японии оставалось трое суток. Американцы спешили занять ключевые объекты и территории. Трумэн отдал распоряжение Макартуру «сразу же после капитуляции Японии занять порт Дальний». Приказ должно было выполнить специальное подразделение морской пехоты.
Когда американские морские пехотинцы подошли к Дальнему, все подступы к порту уже контролировались советскими войсками.
Тогда Трумэн «в категорической форме потребовал» уступить США часть Курильских островов для развертывания там базы и строительства аэродрома для своих ВВС. На что Сталин заметил, что «так разговаривают с побежденной страной, но Советский Союз не побежден» и требование американского президента отверг в том же решительном тоне.
Четвертого сентября 1945 года штаб ВВС США получил задачу: «Отобрать приблизительно 20 наиболее важных целей, пригодных для стратегической атомной бомбардировки в СССР и на контролируемой им территории». В список для новой Хиросимы попали Москва, Горький, Куйбышев, Саратов, Ташкент, Челябинск, Нижний Тагил, Грозный, Ярославль и другие крупные города Советского Союза. Этот план совершенствовался, обрастал новыми расчетами и выкладками. Но наступил срок, когда американцы вынуждены были положить его в архив как неперспективный. Этим сроком стало 25 сентября 1949 года, когда Советский Союз на атомном полигоне взорвал свою бомбу «исключительной силы» и заявил об этом всему миру.
Еще в июне 1945-го, когда Жуков прибыл в штаб Эйзенхауэра, чтобы вручить своему «американскому другу» орден «Победа» и раздать ордена и медали еще двум десяткам офицерам и солдатам армий союзных войск, ему, офицерам и журналистам принимающая сторона продемонстрировала внушительную силу своих военно-воздушных сил. Перед торжественным обедом 1700 американских и британских самолетов, соблюдая почти парадный строй, пролетели над Венденшлоссе. Зрелище было грандиозное и в нем явно просматривался второй, более важный план церемониального сюжета.
По воспоминаниям Монтгомери, «во время обеда американцы показали красочное кабаре-шоу с плавной музыкой и сложным танцем, исполняемым негритянками, обнаженными выше пояса. Русские никогда не видели и не слышали ни о чем подобном и у них глаза на лоб полезли. Тем не менее, им это очень понравилось, и они все время вызывали артисток на «бис». Весь распорядок дня был тщательно разработан, и русские испытали щедрое гостеприимство американцев. Это был день демонстрации американского богатства и мощи».
В тот же день Монтгомери выполнил поручение правительства Великобритании: вручил Жукову Большой Крест рыцарского ордена Бани. Тот же орден, но второй степени — субординация! — был вручен маршалу Рокоссовскому.
Как уже было замечено, угощали на том обеде щедро. Пили много. Русские, как и в бою, на ногах держались крепко.
Эйзенхауэр вспоминал: «В соответствии с русским обычаем провозглашались тосты. Жуков был мастером произносить тосты, судя по тому, что нам переводил переводчик. Он воздавал должное союзникам и выражал надежду на наше успешное сотрудничество в будущем».
В Потсдаме на приеме, устроенном Черчиллем по случаю своего провала на парламентских выборах, произошел курьез.
После торжественных тостов, поднятых за здоровье Сталина, Черчилля, последний, встав, неожиданно «провозгласил здравицу Жукову». Черчилль, можно предположить, на этот раз был совершенно искренним: мудрый и искушенный политик, он хорошо понимал, насколько мощно Жуков обеспечил фронт действий своего патрона.
Из «Воспоминаний и размышлений»: «Мне ничего не оставалось, как предложить свой ответный тост. Благодаря Черчилля за проявленную ко мне любезность, я машинально назвал его «товарищем». Тут же заметил недоуменные взгляды Сталина и Молотова, у меня получилась пауза, которая, как мне показалось, длилась больше, чем следует. Импровизируя, я предложил тост за «товарищей по оружию», наших союзников в этой войне — солдат, офицеров и генералов армий антифашистской коалиции, которые так блестяще закончили разгром фашистской Германии. Тут уж я не ошибся. На другой день, когда я был у Сталина, он и все присутствовавшие смеялись над тем, как быстро я приобрел «товарища» в лице Черчилля».
Сталин посмеялся. Но принял к сведению: вторым после него Черчилль назвал Жукова. В Москву ему регулярно доставляли западную прессу. Газеты и журналы пестрели фотографиями Маршала Победы. Жуков охотно раздавал интервью. Судя по публикациям, маршал наслаждался триумфом, и эта игра его затягивалась и явно выходила из берегов.
На том же банкете произошла забавная пикировка английского фельдмаршала Александера и нашего героя. Александер командовал союзными войсками на Средиземном море, 2 мая 1945 года принимал капитуляцию немецких войск в Италии. На банкете они сидели рядом. Желая поговорить с Жуковым, Александер спросил:
— На каком языке вы, мистер Жуков, кроме русского, предпочитаете говорить?
Жуков, зная, что англичанин неплохо знает русский, как и еще одиннадцать языков — он был полиглот — тут же отреагировал:
— На украинском или белорусском.
— К сожалению, я с этими языками не знаком, — усмехнулся Александер и продолжил свою игру: — Кажется, вы хорошо знаете французский?
— Нет, — в ответ ему усмехнулся Жуков. — Я его основательно подзабыл.
Мол, бивали мы, русские, и французов, но это было очень давно. И спросил:
— А вы монгольский знаете? — И запустил длинную фразу по-монгольски.
— Нет, — пожал плечами фельдмаршал, уже поняв, что на этот раз его конек его не вывезет.
— А жаль. Надо изучать языки восточных народов…
В эти дни в Берлин к Жукову прилетела из Москвы семья. Александру Диевну и дочерей он встретил на аэродроме Темпельгоф. Город и окрестности постепенно восстанавливались, и Жуков старался занять детей, организовывал для них интересные поездки. В том числе в Дрезден. Старая часть города, знаменитый Цвингер, где находился художественный музей и выставочные залы, был наполовину разрушен. Коллекции картин и художественных ценностей, вывезенных и спрятанных нацистами в шахтах, советские солдаты возвращали назад. Эре и Элле Жуковым повезло, они успели увидеть знаменитый шедевр Цвингера — «Сикстинскую мадонну» Рафаэля.
«После окончания Потсдамской конференции, — вспоминала Элла Георгиевна Жукова, — мы перебрались на новое место жительства — в пригород Потсдама Бабельсберг. Это была большая красивая белоснежная вилла, в которой, как рассказал отец, во время конференции останавливался Сталин, а раньше она принадлежала немецкому генералу Людендорфу. Вилла была обставлена с большим вкусом и размещалась в небольшом, тщательно ухоженном парке на склоне, ведущем к берегу реки. Наше перемещение отец объяснил тем, что по долгу службы он должен устраивать многолюдные приемы, что в прежнем доме было невозможно. Одному из таких приемов я была свидетелем, правда, по собственной инициативе. К гостям я не была допущена в силу возраста, поэтому удобно устроилась у перил лестницы, ведущей на второй этаж, и с интересом наблюдала за происходящим в главном зале, благо двери были открыты. Приглашенных действительно было множество. Было шумно, звучала музыка. Несколько русских песен исполнила Русланова. А в разгар веселья отец пошел плясать вприсядку на пару с французским генералом де Латтром де Тассиньи. У отца, конечно же, получалось гораздо лучше».
Сохранилось довольно много фотографий берлинского периода, где Жуков рядом с Эйзенхауэром, Монтгомери, де Тассиньи, а также советскими маршалами и генералами. Он выглядит на них помолодевшим, по-спортивному подтянутым, коренастым. В осанке и во всей фигуре чувствуется здоровая крестьянская основа, мужская сила.
Довольно точно передал его внешний вид того периода офицер охраны Николай Пучков: «Георгий Константинович был красивым человеком: от лица с правильными чертами, высоким лбом мыслителя и волевым подбородком веяло мужеством и решительностью. Особенно впечатляли серые с голубизной глаза, отражавшие большую работу мысли. Его внимательный проникающий взгляд выдержать было очень трудно, особенно тем, кто провинился. Георгий Константинович был невысокого роста, но низким не казался. Я объясняю это его внушительным видом и могучим телосложением. Жуков обладал прекрасно развитой мускулатурой, и, несмотря на большой вес, его походка была легкой, спортивной. Сказывалась многолетняя тренировка спортсмена-конника, охотника. Физическая сила Жукова была настолько велика, что однажды, испытывая ее на специальном игровом приборе в парке, он вывел из строя этот прибор: измеритель не выдержал, «зашкалил».
В дни Потсдамской конференции Сталин, наблюдая подчеркнуто уважительное отношение Эйзенхауэра к Жукову и всей советской делегации, приказал маршалу пригласить американца в Советский Союз.
Поездка эта состоялась. Эйзенхауэр находился под сильным впечатлением. Позднее в мемуарах писал: «Сталин, босс, железной рукой правивший Советским Союзом, был начисто лишен чувства юмора. Вечером в кинозале мы смотрели советскую картину о взятии Берлина, где был показан и мой старый друг маршал Жуков с множеством орденов и медалей на парадном мундире. Во время демонстрации фильма Сталин сидел между мной и Жуковым. В какой-то момент я повернулся и сказал нашему переводчику, сидевшему позади Сталина: «Скажите маршалу Жукову, что если он когда-либо потеряет свою работу в Советском Союзе, он сможет, как доказывает эта картина, наверняка найти работу в Голливуде». Сталин молча выслушал переводчика. «Маршал Жуков, — сообщил он мне ровным тоном, — никогда не останется без работы в Советском Союзе».
Чувство юмора у Сталина было развито очень хорошо. Но даже завзятый юморист порой теряется, когда его вдруг задевают за живое. Кадры берлинской кинохроники, помноженные на газетные публикации, героем которой был Жуков, Жуков и Жуков, не просто задевали, а буквально разрывали кавказское самолюбие генералиссимуса. Но, заглядывая вперед, можно сказать, что и юмор был. Сталин не оставил Жукова без работы. Но какая это была работа… И, главное, кому пришлось подчиняться Маршалу Победы? Это был черный юмор диктатора.
Восхищенный поездкой по Советскому Союзу, в которой его сопровождал «старый друг», Эйзенхауэр ответно пригласил Жукова в США.
Из «Воспоминаний и размышлений»: «Вскоре после посещения Д. Эйзенхауэром Советского Союза мне позвонил в Берлин В.М. Молотов.
— Получено приглашение для вас от американского правительства посетить Соединенные Штаты. Товарищ Сталин считает полезным подобный визит. Как ваше мнение?
— Я согласен.
Однажды после заседания Контрольного совета ко мне подошел генерал Д. Эйзенхауэр.
— Очень рад, что вы, господин маршал, посетите Штаты, — сказал он. — К сожалению, обстоятельства складываются так, что я не смогу лететь сейчас с вами в Вашингтон. Если не возражаете, вас будут сопровождать мой сын Джон, генерал Клей и другие лица штаба Верховного главнокомандования США.
Я согласился.
— Так как ваши летчики не знают условий полета через океан и в Штатах, — продолжал Эйзенхауэр, — предлагаю вам свой личный самолет «Крепость».
Я поблагодарил Эйзенхауэра и доложил обо всем лично И.В. Сталину.
И.В. Сталин сказал:
— Ну что ж, готовьтесь.
К сожалению, перед полетом я заболел. Пришлось еще раз звонить И.В. Сталину:
— В таком состоянии лететь нельзя. Соединитесь с американским послом Смитом и скажите ему, что полет по состоянию здоровья не состоится.
Вернувшись в Берлин, я снова с головой ушел в работу Контрольного совета».
Болезнь Жукова оказалась неопасной для его здоровья — дипломатической. Можно предположить, «переболев» ею, он на какое-то время приобрел иммунитет от осложнений…
Элла Георгиевна вспоминала: «Отец был глубоко огорчен, когда не смог по приглашению Эйзенхауэра посетить с ответным визитом США. Сталин сначала поддерживал идею визита, но потом по причинам, о которых можно только догадываться, изменил свое решение. «К сожалению, перед полетом я заболел», — пишет отец в своих мемуарах. И я понимаю, почему он изложил такую версию. Но мы-то знали… что его, по сути дела, вынудили отказаться от желанной поездки. Не исключаю, что таким образом ему указали на место…»
Они были солдатами в той жесточайшей войне XX века — Жуков и Эйзенхауэр. И сохранили теплые дружеские отношения до конца жизни.
Они встретятся вновь в Женеве на конференции глав правительств США, Англии, Франции и СССР в 1955 году. Хрущев введет в состав советской делегации Жукова с расчетом, что «встреча боевых друзей сможет благоприятно повлиять на ход переговоров». Эйзенхауэр к тому времени уже будет президентом США. В Женеве они действительно встретятся как старые боевые товарищи. Будут и беседы наедине, в неофициальной обстановке, разговоры о семьях и службе и, конечно же, воспоминания.
Глава четвертая
ДЕЛО АВИАТОРОВ
«Если Сталин такой умный человек,
то почему он верит наветам?..»
Офицер службы безопасности Сергей Марков вспоминал, что когда Жуков приехал на похороны Председателя Президиума Верховного Совета СССР М.И. Калинина, произошло нечто, что стало сигналом — отношение к Жукову со стороны Сталина изменилось решительно. «Жуков прибыл в Колонный зал Дома Союзов, чтобы проститься с покойным, — рассказывал Марков. — И вот при выносе гроба и установке на артиллерийский лафет, за которым медленно двигалась похоронная процессия на Красную площадь, мы заметили, что Жукова потеснили с его привычного места — раньше он находился вместе с членами Политбюро, а теперь был вдали».
Двумя месяцами раньше Жуков был отозван из Берлина в Москву.
В конце марта 1946 года маршал вернулся из Москвы в Берлин. В Москву выезжал на сессию Верховного Совета СССР, чтобы исполнить свои депутатские обязанности. Виделся со Сталиным. Докладывал обстановку. И вот только переступил порог штаба, — звонок.
— Правительство США, — как всегда, без предисловий сказал Сталин, — отозвало из Германии Эйзенхауэра, оставив вместо него генерала Клея. Английское правительство отозвало Монтгомери. Не следует ли вам также вернуться в Москву?
На такие вопросы отвечают немедленным согласием. Именно так ответил и наш герой, и голос его не дрогнул.
Жуков назначил своим преемником в Контрольном совете генерала Соколовского и отбыл в Москву.
Отзыв из Берлина не был ни случайностью, ни простой кадровой перестановкой. Жуков в эти берлинские дни совершил одну непростительную ошибку. Свидетелем этого опрометчивого поступка маршала стал Эйзенхауэр и впоследствии отразил его в своих мемуарах: «Жуков резко обошелся со своим политическим советником Андреем Вышинским, предложив ему выйти из комнаты, чтобы мы могли конфиденциально переговорить». Такое Сталин прощал нашему герою только на фронте, и то не всегда.
Жуков возвращался домой, уже зная, что его должность — первого заместителя наркома обороны — упразднена, что вместо нее введена должность заместителя по общим вопросам, и на нее назначается Булганин. Начальником Генерального штаба — Василевский. А ему предложено занять должность главнокомандующего сухопутными войсками.
Когда Жуков прибыл в Москву и приступил к исполнению обязанностей главкома сухопутных войск, сразу же почувствовал к себе настороженное отношение многих влиятельных лиц, в особенности из числа высокопоставленных партийцев. Пропахший порохом и солдатским окопом, он оказался чужим в родной столице среди тех, кто уже понял, что война закончилась, и успешно учился жить другой жизнью.
Элла Георгиевна вспоминала, что семья сразу почувствовала «перемену в настроении отца». «Казалось, что-то его постоянно угнетает и тревожит, он был задумчив и молчалив. Из услышанных разговоров мне запомнилась неоднократно повторенная им фраза: «Если Сталин такой умный человек, то почему он верит наветам?»
В один из дней Потсдамской конференции сын вождя Василий Сталин, в то время полковник, командир 286-й истребительной авиадивизии 16-й воздушной армии, встретился с отцом и в откровенном разговоре рассказал тому, почему в авиационных строевых частях «бьется много летчиков». После разговора изложил причины большой аварийности письменно: «Командование ВВС принимает от авиапромышленности дефектные истребители Як-9…» Сигнал полковника Василия Сталина подтвердил авиаконструктор А.С. Яковлев. Яковлеву Сталин благоволил, всячески его поддерживал и поощрял, и потому его мнение стало решающим. 6 сентября 1945 года Яковлев направил на имя Сталина служебную записку, в ней выражал «серьезную тревогу» по поводу отставания Советского Союза от США «в развитии реактивной и дальней авиации». Виновником отставания Яковлев назвал наркома авиационной промышленности А.И. Шахурина.
Возможно, полковник Сталин не опустился бы до кляузы. Дело с браком самолетов удалось бы решить, как говорят, «в рабочем порядке». Но тут произошел случай, который взвинтил самолюбивого Василия. Жуков пригласил его и Серова на охоту. Появилось свободное время, и Жуков предался любимой с юности забаве. На охоте Василий хорошенько выпил и начал стрелять по бутылкам. Старые охотники знают, как отличить дилетанта, случайно взявшего в руки ружье, от настоящего охотника. Первое: охотник в лесу никогда не напьется; второе: не будет палить впустую. Жуков прекратил развлечение Василия грубым окриком: «Прекратить!» Василий не боялся никого. Мог нагрубить даже Берии. Но боялся двух человек: отца и Жукова.
Василий тут же покорно прекратил стрельбу. Но злобу затаил. И доложил отцу о бракованных самолетах вскоре после той охоты.
Маршал Новиков и Жуков были фронтовыми друзьями.
Сталин поручил разобраться в этом деле начальнику СМЕРШа В.С. Абакумову. Ведомство генерала Абакумова сработало оперативно. Тут же начались аресты, допросы с пристрастием. Среди арестованных оказались: нарком авиационной промышленности А.И. Шахурин, командующий ВВС главный маршал авиации А.А. Новиков, заместитель командующего и главный инженер ВВС А.К. Репин, член Военного совета ВВС Н.С. Шиманов, начальник ГУ заказов ВВС Н.П. Селезнев и другие.
Маршал Новиков впоследствии рассказывал: «Арестовали по делу ВВС, а допрашивают о другом… Я был орудием в их руках для того, чтобы скомпрометировать некоторых видных деятелей Советского государства путем создания ложных показаний. Это мне стало ясно гораздо позднее. Вопросы о состоянии ВВС были только ширмой… С первого дня ареста мне систематически не давали спать. Днем и ночью я находился на допросах и возвращался в камеру в 6 часов утра, когда в камерах был подъем… После 2-3 дней такого режима я засыпал стоя и сидя, но меня тотчас же будили. Лишенный сна, я через несколько дней был доведен до такого состояния, что был готов на какие угодно показания, лишь бы кончились мучения».
В роли обвинителя на Совете выступил Голиков. Судя по его речи и тому, как генерал вел себя, можно предположить, что Голиков располагал некой информацией, суть которой заключалась в следующем: Жукова с заседания Совета выведут под конвоем… Он был смел и беспощаден, чего ему так не хватало на фронте, в боевой обстановке, когда он, к примеру, командовал под Москвой 10-й армией. В запале он не удержался от искушения пнуть «мертвого» льва: обвинил Жукова в вопиющей несправедливости за то, что в 1943 году маршал освободил его, Голикова, от командования войсками Воронежского фронта. Голиков чувствовал себя обойденным орденом Суворова 1-й степени, а возможно, и звания Героя за Сталинградскую битву. Но Сталин вдруг перебил своего верного политрука, напомнив тому, что лев еще жив:
— Жуков в данном случае не превышал власти, но выполнил мое указание.
Члены Политбюро Молотов, Маленков, Берия, как и следовало ожидать, высказались в едином порыве — резко: заносчив, лично себе приписывает победы, которые принадлежат всей Красной Армии, политически незрелый, более того, непартийный, а именно — «суть характера Жукова не только в том, что он тяжелый и неуживчивый, но, скорее, опасный, ибо у него есть бонапартистские замашки».
«Бонапартистские замашки» в переводе на простой язык — стремление не только к военной, но и к политической власти. Известно, что Наполеон Бонапарт был не только великим полководцем, но и императором Франции.
Сталин на заседании Совета старался выдержать роль стоящего над схваткой. И это ему удавалось. Но не всегда.
Из «Воспоминаний и размышлений»: «Сталин никого не перебивал. Предложил прекратить обсуждения по этому вопросу. Затем он подошел ко мне, спросил: «А что вы, товарищ Жуков, можете нам сказать?» Я посмотрел удивленно и твердым голосом ответил: «Мне, товарищ Сталин, не в чем оправдываться, я всегда честно служил партии и нашей Родине. Ни к какому заговору не причастен. Очень прошу вас разобраться в том, при каких обстоятельствах были получены показания от Телегина и Новикова. Я хорошо знаю этих людей, мне приходилось с ними работать в суровых условиях войны, а поэтому глубоко убежден в том, что кто-то их принудил написать неправду…»
Сталин спокойно выслушал, внимательно посмотрел мне в глаза и затем сказал:
— А все-таки вам, товарищ Жуков, придется на некоторое время покинуть Москву…
Я ответил, что готов выполнить свой солдатский долг там, где прикажут партия и правительство…»
Маршал Конев о том Совете тоже оставил воспоминания: «Обвинения были тяжелые. Жуков сидел, повесив голову, и очень тяжело переживал: то бледнел, то заливался краской. Наконец, ему предоставили слово. Жуков сказал, что совершенно отвергает заявление А.А. Новикова, что характер у него не ангельский, это правильно, но он категорически не согласен с обвинениями в нечестности и непартийности, он коммунист, который ответственно выполнял все порученное ему партией; что он действительно признает себя виноватым только в том, что преувеличил свою роль в организации победы над врагом…
После обсуждения и после выступления Г.К. Жукова Сталин, вновь обводя зал глазами, задал вопрос:
— Что же будем делать с Жуковым?..
Из зала со стороны нескольких членов Главного Военного Совета последовало предложение снять Жукова с должности Главнокомандующего сухопутными войсками. Мнение было единодушное. Жукова надо освободить от должности Главкома сухопутных войск…»
Партийцы затаились и молчали: что скажут военные, чтобы потом проголосовать правильно. А военные дали понять, что просто так своего боевого товарища они не отдадут.
Сталин не ожидал такой твердости от своих маршалов и генералов. Видимо, рассчитывал, что они дрогнут. Не дрогнули. И он уступил.
Писателю Василию Пескову Жуков однажды «сдержанно признался»: «Сталин вовсе не был человеком, с которым нельзя было спорить или даже твердо стоять на своем».
На Совете маршалы продемонстрировали твердость своих мнений, а диктатор показал, что он умеет слушать не только послушных. По этому поводу Конев заметил: «…У Сталина, по всей видимости, возникли соображения, что так решать вопрос с Жуковым — просто полностью отстранить, а тем более репрессировать — нельзя, это будет встречено неодобрительно и не только руководящими кругами армии, но и в стране, потому что авторитет Г.К. Жукова среди широких слоев народа и армии был, бесспорно, высок. Поэтому кто-то из членов Политбюро и сам Сталин предложили назначить его командующим войсками небольшого военного округа. И тут же назвали — Одесский».
Девятого июня 1946 года Сталин подписал приказ. Приказ вышел под грифом «Совершенно секретно».
«Совет Министров Союза ССР постановлением от 3 июня с.г. утвердил предложение Высшего военного совета от 1 июня об освобождении маршала Советского Союза Жукова от должности главнокомандующего сухопутными войсками и этим же постановлением освободил маршала Жукова от обязанностей заместителя министра Вооруженных Сил.
Обстоятельства дела сводятся к следующему.
Бывший командующий Военно-Воздушными Силами Новикова направил недавно в правительство заявление на маршала Жукова, в котором сообщал о фактах недостойного и вредного поведения со стороны маршала Жукова по отношению к правительству и Верховному Главнокомандованию.
Высший военный совет на своем заседании 1 июня с.г. рассмотрел указанное заявление Новикова и установил, что маршал Жуков, несмотря на созданное ему правительством и Верховным Главнокомандованием высокое положение, считал себя обиженным, выражал недовольство решениями правительства и враждебно отзывался о нем среди подчиненных лиц.
Маршал Жуков, утеряв всякую скромность, и будучи увлечен чувством личной амбиции, считал, что его заслуги недостаточно оценены, приписывая при этом себе, в разговорах с подчиненными, разработку и проведение всех основных операций Великой Отечественной войны, включая и те операции, к которым он не имел никакого отношения.
Более того, маршал Жуков, будучи сам озлоблен, пытался группировать вокруг себя недовольных, провалившихся и отстраненных от работы начальников и брал их под свою защиту, противопоставляя себя тем самым правительству и Верховному Главнокомандованию.
Будучи назначен главнокомандующим сухопутными войсками, маршал Жуков продолжал высказывать свое несогласие с решениями правительства в кругу близких ему людей, а некоторые мероприятия правительства, направленные на укрепление боеспособности сухопутных войск, расценивал не с точки зрения интересов обороны Родины, а как мероприятия, направленные на ущемление его, Жукова, личности.
Вопреки изложенным выше заявлениям маршала Жукова на заседании Высшего военного совета было установлено, что все планы всех без исключения значительных операций Отечественной войны, равно как планы их обеспечения, обсуждались и принимались на совместных заседаниях Государственного Комитета Обороны и членов Ставки в присутствии соответствующих командующих фронтами и главных сотрудников Генштаба, причем нередко привлекались к делу начальники родов войск.
Было установлено, далее, что к плану ликвидации сталинградской группы немецких войск и к проведению этого плана, которые приписывает себе маршал Жуков, он не имел отношения: как известно, план ликвидации немецких войск был выработан и сама ликвидация была начата зимой 1942 года, когда маршал Жуков находился на другом фронте, вдали от Сталинграда.
Было установлено, дальше, что маршал Жуков не имел также отношения к плану ликвидации крымской группы немецких войск, равно как к проведению этого плана, хотя он и приписывает их себе в разговорах с подчиненными.
Было установлено, далее, что ликвидация корсунь-шевченковской группы немецких войск была спланирована и проведена не маршалом Жуковым, как он заявлял об этом, а маршалом Коневым, а Киев был освобожден не ударом с юга, с Букринского плацдарма, как предлагал маршал Жуков, а ударом с севера, ибо Ставка считала Букринский плацдарм непригодным для такой большой операции.
Было, наконец, установлено, что, признавая заслуги маршала Жукова при взятии Берлина, нельзя отрицать, как это делает маршал Жуков, что без удара с юга войск маршала Конева и удара с севера войск маршала Рокоссовского Берлин не был бы окружен и взят в тот срок, в какой он был взят.
Под конец маршал Жуков заявил на заседании Высшего военного совета, что он действительно допустил серьезные ошибки, что у него появилось зазнайство, что он, конечно, не может оставаться на посту главкома сухопутных войск и что он постарается ликвидировать свои ошибки на другом месте работы.
Высший военный совет, рассмотрев вопрос о поведении маршала Жукова, единодушно признал это поведение вредным и несовместимым с занимаемым им положением и, исходя из этого, решил просить Совет Министров Союза ССР об освобождении маршала Жукова от должности главнокомандующего сухопутными войсками.
Совет Министров Союза ССР на основании изложенного принял указанное выше решение об освобождении маршала Жукова от занимаемых им постов и назначил его командующим войсками Одесского военного округа.
Настоящий приказ объявить главнокомандующим, членам военных советов и начальникам штабов групп войск, командующим, членам военных советов, начальникам штабов военных округов и флотов».
Сталин, прежде чем подписать, несколько раз правил текст приказа.
Члены Политбюро по сути дела выдавливали Жукова из государственной элиты. К сожалению, формальных поводов расправиться с ним в один миг, и достаточно легко, наш герой давал своим врагам сам, и довольно много. «Непартийному», пусть и семи пядей во лбу, как дали ему понять, на высших командных должностях в Москве места нет. Отправили в Одессу.
Там, как оказалось, такой человек был срочно и крайне необходим. Обком партии, МГБ и местная милиция не смогли справиться с послевоенной анархией и разгулом преступности. Требовалась твердая рука. Руки, тверже жуковской, среди ближайшего окружения не видел даже Берия. Конечно, отправили его туда не с бандитами бороться. Просто выслали из Москвы. Но, оказалось, нет худа без добра.
Абакумов тем временем, по приказу Хозяина взявший Жукова «в разработку», продолжал рыть землю.
Глава пятая
ТРОФЕЙНОЕ ДЕЛО
«Он человек был, человек во всем…»
Из «дела авиаторов» вытекло «трофейное дело». Вернее, второе, как более совершенное, вылупилось из первого. «Фас!», полученный Абакумовым, никто не отменял. А отменить его мог только один человек — Сталин.
И уже 23 августа 1946 года за подписью первого заместителя министра Вооруженных сил СССР генерала армии Булганина на стол диктатору легло… назовем это донесением, поскольку написано оно все-таки генералом:
«Товарищу СТАЛИНУ.
В Ягодинской таможне (вблизи г. Ковеля) задержано 7 вагонов, в которых находилось 85 ящиков с мебелью.
При проверке документации выяснилось, что мебель принадлежит Маршалу Жукову.
Установлено, что И.О. Начальника Тыла Группы Советских Оккупационных Войск в Германии для провоза мебели была выдана такая справка: «Выдана Маршалу Советского Союза тов. ЖУКОВУ Г.К. в том, что нижепоименованная мебель, им лично заказанная на мебельной фабрике в Германии «Альбин Май», приобретена за личный расчет и Военным Советом Группы СОВ в Германии разрешен вывоз в Советский Союз. Указанная мебель направлена в Одесский военный округ с сопровождающим капитаном тов. ЯГЕЛЬСКИМ. Транспорт № 152/8431».
Вагоны с мебелью 19 августа из Ягодино отправлены в Одессу.
Одесской таможне дано указание этой мебели не выдавать до получения специального указания.
Опись мебели, находящейся в осмотренных вагонах, прилагается».
Это было не то, чего ждал Сталин и что требовалось от верного Абакумова. Но более существенного против Жукова пока нарыть не удавалось.
В январе 1948 года на стол Сталину лег новый документ:
«Совершенно секретно.
Совет Министров СССР.
Товарищу Сталину И.В.
В соответствии с Вашим указанием 5 января с.г. на квартире Жукова в Москве был произведен негласный обыск. Задача заключалась в том, чтобы разыскать и изъять на квартире Жукова чемодан и шкатулку с золотом, бриллиантами и другими ценностями.
В процессе обыска чемодан обнаружен не был, а шкатулка находилась в сейфе, стоящем в спальной комнате.
В шкатулке находилось:
часов — 24 штуки, в том числе золотых — 17 и с камнями — 3;
золотых кулонов и колец — 15 штук, из них 8 с драгоценными камнями;
золотой брелок с большим количеством драгоценных камней;
другие золотые изделия (портсигар, цепочки и браслеты, серьги с драгоценными камнями и пр.)
В связи с тем, что чемодана в квартире не оказалось, было решено все ценности, находящиеся в сейфе, сфотографировать, уложить обратно так, как было раньше, и произведенному обыску на квартире не придавать гласности.
По заключению работников, проводивших обыск, квартира Жукова производит впечатление, что оттуда изъято все то, что может его скомпрометировать. Нет не только чемодана с ценностями, но отсутствуют даже какие бы то ни было письма, записи и т.д. По-видимому, квартира приведена в такой порядок, чтобы ничего лишнего в ней не было.
В ночь с 8 на 9 января с.г. был произведен негласный обыск на даче Жукова, находящейся в поселке Рублево под Москвой.
В результате обыска обнаружено, что две комнаты дачи превращены в склад, где хранится огромное количество различного рода товаров и ценностей.
Например:
шерстяных тканей, шелка, парчи, панбархата и других материалов — всего свыше 4 000 метров;
мехов — собольих, обезьяньих, лисьих, котиковых, каракульчевых, каракулевых — всего 323 шкуры;
шевро высшего качества — 35 кож;
дорогостоящих ковров и гобеленов больших размеров, вывезенных из Потсдамского и других дворцов и домов Германии, — всего 44 штуки, часть из которых разложена и развешана по комнатам, а остальные лежат на складе; особенно обращает на себя внимание больших размеров ковер, разложенный в одной из комнат дачи;
ценных картин классической живописи больших размеров в художественных рамках — всего 55 штук, развешанных по комнатам дачи и частично хранящихся на складе;
дорогостоящих сервизов столовой и чайной посуды (фарфор с художественной отделкой, хрусталь) — 7 больших ящиков;
серебряных гарнитуров столовых и чайных приборов — 2 ящика;
аккордеонов с богатой художественной отделкой — 8 штук;
уникальных охотничьих ружей фирмы «Голанд-Голанд» и других — всего 20 штук.
Это имущество хранится в 51 сундуке и чемодане, а также лежит навалом.
Кроме того, во всех комнатах дачи, на окнах, этажерках, столиках и тумбочках расставлены в большом количестве бронзовые и фарфоровые вазы и статуэтки художественной работы, а также всякого рода безделушки иностранного происхождения.
Заслуживает внимания заявление работников, проводивших обыск, о том, что дача Жукова представляет собой, по существу, антикварный магазин или музей, обвешанный внутри различными дорогостоящими художественными картинами, причем их так много, что четыре картины висят даже на кухне. Дело дошло до того, что в спальне Жукова над кроватью висит огромная картина с изображением двух обнаженных женщин.
Есть настолько ценные картины, которые никак не подходят к квартире, а должны быть переданы в государственный фонд и находиться в музее.
Свыше двух десятков больших ковров покрывают полы почти всех комнат.
Вся обстановка, начиная с мебели, ковров, посуды, украшений и кончая занавесками на окнах, — заграничная, главным образом немецкая. На даче буквально нет ни одной вещи советского происхождения, за исключением дорожек, лежащих при входе на дачу.
На даче нет ни одной советской книги, но зато в книжных шкафах стоит большое количество книг в прекрасных переплетах с золотым тиснением, исключительно на немецком языке.
Зайдя в дом, трудно себе представить, что находишься под Москвой, а не в Германии.
По окончании обыска обнаруженные меха, ткани, ковры, гобелены, кожи и остальные вещи сложены в одной комнате, закрыты на ключ и у двери выставлена стража.
В Одессу направлена группа оперативных работников МГБ СССР для производства негласного обыска в квартире Жукова. О результатах этой операции доложу вам дополнительно.
Что касается необнаруженного на московской квартире Жукова чемодана с драгоценностями, о чем показал арестованный Семочкин, то проверкой выяснилось, что этот чемодан все время держит при себе жена Жукова и при поездках берет его с собой.
Сегодня, когда Жуков вместе с женой прибыл из Одессы в Москву, указанный чемодан вновь появился у него в квартире, где и находится в настоящее время.
Видимо, следует напрямик потребовать у Жукова сдачи этого чемодана с драгоценностями.
Абакумов. 10 января 1948 года».
Не бог весть что, у других маршалов и генералов рангом куда ниже, по дачам и квартирам трофеев напрятано побольше. Но это было уже кое-что.
«Чемодан с драгоценностями» Жукова не давал в те дни покоя многим. Теперь-то можно смело предположить, что его и вовсе не существовало. Ну вы представьте себе Александру Диевну, таскающую некий чемодан… Точно такой же чемодан искали у певицы Лидии Руслановой и ее мужа, генерала Крюкова. Драгоценности у Руслановой имелись. Целая шкатулка. Хранила ту шкатулку домработница. И когда Русланову арестовали и начали спрашивать о ее бриллиантах, шантажируя оставшейся на свободе дочерью генерала Крюкова, которую она всей душой полюбила как родную, певица написала записку домработнице, чтобы та отдала следователям шкатулку. Там оказалось 208 бриллиантов и изумрудов, а также крупный жемчуг.
Начались допросы по каждому «вещдоку». Ожидания подчиненных генерала Абакумова не оправдались: по каждому камушку певица дала исчерпывающие показания — они тут же проверялись, иногда на очных ставках, — и ни одна из историй не привела к Жукову или его семье.
Впоследствии, в 1953 году, когда Жуков поможет своим друзьям — генералу Крюкову и его жене, великой русской певице — выйти из заключения и добиться полной реабилитации, оборотистая Русланова потребует возврата всего незаконно изъятого у нее во время ареста и следствия. Вернет почти всю свою коллекцию картин русских художников конца XIX, начала XX веков (Поленов, Нестеров, Малявин, Кустодиев, Левитан, Васнецов…), но ее бриллианты, изумруды, жемчуга, среди которых были и подарки поклонников, так и исчезнут в недрах МГБ. Руслановой предложат компенсацию за утерянные во время следствия «вещдоки», но она откажется.
Примечательно, что среди сактированного во время обысков на квартире Жукова в Москве и на даче в Рублеве «звезды» Натальи Гончаровой не оказалось. Либо Александра Диевна действительно не выпускала из рук дорогой подарок, либо бриллиантовая звезда Натальи Гончаровой, как о том упоминает Элла Георгиевна Жукова, была все же изъята, но в окончательный реестр не вписана. Кто там проверял опись? У одних руки тряслись от увиденного, от соблазнов, у других — от страха, что и за ними пришли…
Генерала Абакумова, большого любителя западных танцев и по такому случаю имевшего кличку «Фокстротчик», арестуют в 1951 году. В 1953-м, когда Русланова потребует вернуть незаконно изъятое, ему устроят очную ставку с певицей. Результаты очной ставки покоятся где-то в архивах спецслужб. Но известно главное: бриллианты Руслановой очная ставка не вернула. Во время ареста у «Фокстротчика» тоже нашли мешочек с камушками. Неизвестно, показывали ли их Руслановой с целью возможного опознания. Так что бриллиантовая звезда Натальи Гончаровой, по всей вероятности, исчезла во время проведения «процедур»…
Жуков уезжал из Москвы в Одессу. В главном военном ведомстве Сталин начал возвышать Булганина, почти всю войну бывшего при Жукове членом Военного совета фронтов, человека в военном отношении совершенно ничтожного. Однако этот бывший член Военного совета обладал одним качеством, весьма ценным в тот период для диктатора, который одновременно продолжал возглавлять министерство Вооруженных сил СССР, — он был послушен. Послушен необыкновенно, почти карикатурно. Весной 1947 года ему присвоят звание маршала и сделают министром Вооруженных сил СССР. Говорят, когда Жуков узнал о том, что поступает в непосредственное подчинение Булганину, без обиняков сказал тому: занимался бы ты, Николай Александрович, московской канализацией и мусорными ящиками, а военное дело оставил бы тем, кто командовал фронтами и армиями. В прошлом Булганин был председателем Моссовета. Там он с его верной партийностью и хозяйственной деловитостью действительно приносил пользу.
Александр Бучин вспоминал: «На Георгия Константиновича и смотреть было страшно. Но он держался. Спокойно, уверенно дал четкие указания о сборах. Провели по-фронтовому. Как будто вернулись золотые военные дни. Из тупика подали дорогой спецпоезд. Тот самый, боевой. Погрузили в наскоро протертый вагон-гараж машины — бронированный «мерседес» и «бьюик». В салон-вагон поднялся маршал, охрана — в свой. В сумерках с каких-то запасных путей тронулись. Без провожающих. В прозрачном сумраке летней ночи поблизости маячили знакомые фигуры, топтуны из «наружки». Что-то высматривали, вынюхивали».
Должно быть, ждали, не принесут ли Жукову в последний момент чемодан с бриллиантами…
Приезд в Одессу Александр Бучин вспоминал так: «13 июня 1946 года приехали в Одессу. Спецпоезд, как в былые военные годы, приняли не на главном пути, а на задворках станции. В войну — понятно — опасались врага, удара с воздуха. А теперь от кого прятались? Одинокая группа встречающих генералов, офицеров. Растерянных, явно не в своей тарелке. Георгий Константинович не подал виду, что заметил их состояние. Тепло, не по-уставному поздоровался, завязался разговор. Мы тем временем мигом выгрузили «мерседес» и «бьюик». Жуков и охрана заняли свои места, и две огромные, по масштабам одесских улиц, черные машины покатили к штабу округа, куда прежде всего направился новый командующий».
Одесским военным округом командовал генерал-полковник Юшкевич. Бывший командующий 31-й армией подо Ржевом и 3-й ударной в Прибалтике. Боевой генерал, фронтовик, он приказал повесить в своем рабочем кабинете портрет маршала Жукова. Портрет висел до самого последнего дня. Юшкевича перевели в Приволжский военный округ, и он уехал в Куйбышев, не дождавшись маршала. После отъезда Юшкевича кабинет основательно подчистили политработники. Первым делом убрали фотографию Жукова, висевшую в небольшой рамке над рабочим столом командующего, и вместо нее водрузили огромный, в полстены, портрет Сталина.
В Одессу Жуков уезжал, как на войну. Это ощущение охватило и тех, кто был с ним рядом. Бучин передал это очень точно.
В действительности тогда в Одессе обстановка была «фронтовой». Город и окрестности почти три года были в оккупации. Румынские вояки, известные трофейщики-барахольщики, почти все ценное вывезли в Румынию. Бытовые условия, в которых жили вернувшиеся советские офицеры, не удовлетворяли самым элементарным санитарным нормам. А тем временем офицеры прибывали и прибывали из-за границы. Их надо было принимать, расселять, устраивать быт. Вдобавок ко всему Одесса, с давних времен известная своим вольным нравом, была переполнена бандитами и ворами. Стали поступать жалобы: нападения на военнослужащих и их семьи, грабежи, налеты на военные склады. Жуков отдал распоряжение: разрешить офицерам постоянное ношение личного оружия. Начались нападения на офицеров с целью завладения оружием. Тогда Жуков отдал приказ: в случае угрозы нападением — стрелять в нападающих на поражение. Город был разбит на сектора и в секторах проведена тщательная зачистка с проверкой документов и ликвидацией притонов и воровских «малин». Во время операции среди задержанных, переданных в отделы милиции, оказались и граждане, непричастные к преступному миру или имевшие твердое алиби. Пошли жалобы. Обком партии тоже почувствовал себя неуютно: в мирное время по приказу командующего войсками округа в Одессе введено по существу военное положение…
Начался затяжной конфликт командующего с первым секретарем Одесского обкома ВКП(б) А.И. Кириченко.
Однако Жуков по своей привычке сосредоточился прежде всего на воинских заботах. Сразу же занялся непосредственными обязанностями командующего. Объехал округ. Побывал во всех воинских частях и на точках. И солдаты, и в особенности офицеры сразу почувствовали его командный стиль: дисциплина, ответственность, полная самоотдача, жесткий контроль за исполнением приказов и поручений.
Офицеры охраны отмечали, что темп его работы в период пребывания в Одессе всегда был крайне высоким. Ни минуты свободного времени. Только иногда выбирался на охоту, ставшую в последнее время частью его жизни. Будто хромой Прошка окликал его из детства, с родной Стрелковщины.
Офицер охраны Сергей Марков вспоминал: «Он только на охоте и отдыхал. Сидим на утренней зорьке, вдруг начинается лет! Садятся тетерка и тетерев. И он возле нее танцует. Вижу, Георгий Константинович целится. А выстрела нет. Я говорю: «Что — осечка? А мы ведь патроны-то готовили вместе с ним, на аптечных весах. Осечка? Он ружье опускает: «Хорош больно тетерев! Пусть живет, ему и так досталось, смотри: на загривке шерсти нет. В боях за свою тетерку потерял».
Зато уток стрелял мастерски. Шофер Александр Бучин в машину носил целыми связками. Он тоже с удовольствием вспоминал маршальские охоты, при этом замечая, что это было единственным развлечением Георгия Константиновича: «…На охоту выезжали на «бьюике» охраны, машину так и прозвали «охотничьей». Георгий Константинович бил уток в плавнях».
В степи охотились на зайцев. За одну охоту Жуков мог взять шесть-семь зайцев. Когда возвращались из степи домой, в Одессу, давал распоряжение одному из охранников поровну поделить трофеи. Себе брал одну часть. Порой, не самую завидную. Знал, что в гарнизоне в те дни паек был далеко не фронтовым. Охранники — народ молодой! — радовались приварку, как дети.
«Я глубоко уверен, — вспоминал Александр Бучин, — что Георгий Константинович, убивая досуг на охоте, стремился избежать разговоров о политике. Он сумел не войти в бюро обкома партии, что полагалось по положению командующего округом. Маршал уклонился от контактов с первым секретарем Одесского обкома партии, вельможным, разжиревшим партийным бонзой А.И. Кириченко. К политике, в обыденном понимании, маршал, по всей видимости, не хотел иметь никакого касательства».
Но слишком крупной и заметной фигурой был Жуков, чтобы вот так просто в воинских частях и на охоте скрыться от политики.
Время от времени из Москвы в Одессу приезжал человек, иногда не просто человек, а генерал из Главного политуправления. Наводил справки. Расспрашивал. Интересовался. Писал отчет и уезжал в Москву. Так пополнялось досье Жукова.
В феврале 1947 года Жукова вызвали в Москву на пленум ЦК ВКП(б). На этом пленуме, во время вечернего заседания решался вопрос о выводе маршала из состава ЦК. Выступил секретарь ЦК по идеологии Андрей Жданов: «Я вношу предложение вывести из состава кандидатов в члены Центрального Комитета Жукова. Он, по моему мнению, рано попал в Центральный Комитет партии, мало подготовлен в партийном отношении. Я считаю, что в кандидатах ЦК Жукову не место. Ряд данных показывает, что Жуков проявлял антипартийное отношение. Об этом известно членам ЦК, и я думаю, что будет целесообразно его не иметь в числе кандидатов в члены ЦК.
Молотов: — Кто желает высказаться по данному поводу? Нет желающих. Голосую. Кто за принятие предложения тов. Жданова об исключении из состава кандидатов в члены ЦК Жукова прошу поднять руки. Прошу опустить. Кто против? Таковых нет. Кто воздержался? Таковых тоже нет. Предложение об исключении Жукова из состава кандидатов в члены ЦК утверждено единогласно».
Из «Воспоминаний и размышлений»: «Семь человек, выведенных из состава ЦК, один за другим покинули зал заседаний. И тут я услышал свою фамилию. Каких-то новых фактов, доказывающих мою вину, не было приведено. Поэтому, когда мне было предложено выступить, я отказался от слова. Оправдываться мне было не в чем. Как только руки голосовавших опустились, я поднялся со своего места и строевым шагом вышел из зала…»
Жуков опасался, что на заседании, в присутствии уже гораздо большего числа людей, его начнут распинать и прибивать к кресту уже свежими гвоздями… Слава Богу, судьбу решили наскоро.
В этот зал он еще вернется. И снова его покинет. Но это произойдет немного позже.
А в те дни он ходил вдоль стенки, на которой на уровне груди и глаз виднелись пулевые отметины…
Надо было каяться перед диктатором. Иначе — в лучшем случае лагерь, в худшем — стенка.
«Исключение меня из кандидатов ЦК ВКП(б) убило меня, — в тот же день писал он Сталину. — Я не карьерист и мне было легче перенести снятие меня с должности главкома сухопутных войск. Я 9 месяцев упорно работал в должности командующего войсками округа, хотя заявление, послужившее основанием для снятия меня с должности, было клеветническим3.
Я Вам лично дал слово в том, что все допущенные ошибки будут устранены.
За 9 месяцев я не получил ни одного замечания, мне говорили, что округ стоит на хорошем счету.
Я считал, что я сейчас работаю хорошо, но, видимо, начатая клеветническая работа против меня продолжается до сих пор.
Прошу Вас, т. Сталин, выслушать меня лично, и я уверен, что Вас обманывают недобросовестные люди, чтобы очернить меня.
ЖУКОВ».
Двадцать седьмым февраля 1947 года датировано и еще одно письмо Жукова Сталину. Его он передал через Булганина. Копия ушла Жданову.
«Товарищ Сталин, я еще раз со всей чистосердечностью докладываю Вам о своих ошибках.
1. Во-первых, моя вина прежде всего заключается в том, что я во время войны переоценивал свою роль в операциях и потерял чувство большевистской скромности.
Во-вторых, моя вина заключается в том, что при докладах Вам и Ставке Верховного Главнокомандования своих соображений, я иногда проявлял нетактичность и в грубой форме отстаивал свое мнение.
В-третьих, я виноват в том, что в разговорах с Василевским, Новиковым и Вороновым делился с ними о том, какие мне делались замечания Вами по моим докладам. Все эти разговоры никогда не носили характера обид, точно так же, как я, высказывались Василевский, Новиков и Воронов. Я сейчас со всей ответственностью понял, что такая обывательская болтовня, безусловно, является грубой ошибкой, и ее я больше не допущу.
В-четвертых, я виноват в том, что проявлял мягкотелость и докладывал Вам просьбы о командирах, которые несли заслуженное наказание. Я ошибочно считал, что во время войны для пользы дела лучше их быстрее простить и восстановить в прежних правах. Я сейчас осознал, что мое мнение было ошибочным.
2. Одновременно, товарищ Сталин, я чистосердечно заверяю Вас в том, что заявление Новикова о моем враждебном настроении к правительству является клеветой.
Вы, товарищ Сталин, знаете, что я, не щадя своей жизни, без колебаний лез в самую опасную обстановку и всегда старался как можно лучше выполнить Ваше указание.
Товарищ Сталин, я также заверяю Вас в том, что я никогда не приписывал себе операцию в Крыму. Если где-либо и шла речь, то это относилось к операции под станицей Крымской, которую я проводил по Вашему поручению.
3. Все допущенные ошибки я глубоко осознал, товарищ Сталин, и даю Вам твердое слово большевика, что ошибки у меня больше не повторятся. На заседании Высшего военного совета я дал Вам слово в кратчайший срок устранить допущенные мною ошибки и я свое слово выполняю. Работаю в округе много и с большим желанием. Прошу Вас, товарищ Сталин, оказать мне полное доверие, я Ваше доверие оправдаю.
ЖУКОВ».
Никакого ответа на эти письма не последовало. Должно быть, Жуков и не ждал от них улучшения своего положения. Его обращение к диктатору носили ритуальный характер. Да и адресат, по всей вероятности, относился к ним так же. Диктатор при том, что окружение энергично науськивало на маршала Победы — «Распни!» «Распни!» — думал свою непростую думу: Жуков при всей сложности его характера был нужен ему, и именно такой, порой своевольный до дерзости, порой трудно управляемый, рубака и хват, но при этом надежный и в общем-то послушный, по-солдатски дисциплинированный. Бомба бомбой, но если проводить крупные войсковые операции, то не Булганину же фронтами командовать. Однако дела ему в Москве пока не было.
До поры строптивца, почувствовавшего волю и наслушавшегося лестных речей Эйзенхауэра, надо держать в узде и на расстоянии. Одесса для этого подходила идеально.
В июне того же 1947 года появилось постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О незаконном награждении тт. Жуковым и Телегиным артистки Руслановой и других орденами и медалями Советского Союза».
«ЦК ВКП(б) установил, — говорилось в постановлении, — что тт. Жуков и Телегин, будучи первый Главнокомандующим группы советских оккупационных войск в Германии, а второй — членом Военного Совета этой же группы войск, своим приказом от 24 августа 1945 года № 109/н наградили орденом Отечественной войны первой степени артистку Русланову и приказом от 10 сентября 1945 г. № 94/н разными орденами и медалями группу артистов в количестве 27 чел. Как Русланова, так и другие награжденные артисты не имеют никакого отношения к армии. Тем самым тт. Жуков и Телегин допустили преступное нарушение Указа Президиума Верховного Совета СССР от 2 мая 1943 г. «Об ответственности за незаконное награждение орденами и медалями СССР», караемое, согласно Указу, тюремным заключением сроком от 6 месяцев до 2 лет.
Для того чтобы скрыть противозаконное награждение Руслановой, в приказе от 24 августа были придуманы мотивы награждения Руслановой якобы «за активную личную помощь в деле вооружения Красной Армии новейшими техническими средствами», что представляет из себя явную фальсификацию, свидетельствует о низком моральном уровне Жукова и Телегина и наносит ущерб авторитету командования».
Никто из фронтовиков так не думал. Фронтовики были благодарны Руслановой, что все четыре с лишним года войны великая русская певица была рядом с ними — и в окопах, и в землянках, и в госпиталях, и в ближнем тылу. А орден Отечественной войны 1-й степени был ей вручен по заслугам. На свои средства построила четыре, а по некоторым сведениям, шесть пусковых реактивных установок БМ-13 на базе ЗиС-6 и один тяжелый танк КВ-1. В статуте ордена определено, кто может быть им награжден. Среди прочего есть и такой пункт: «Кто лично организовал материально-техническое обеспечение операции наших войск, способствовавшее разгрому противника».
За годы Великой Отечественной войны Лидия Русланова дала на фронте 1120 концертов. Больше, чем кто-либо из артистов. С 1942 года, когда вышла замуж за генерала Крюкова, часто бывала во 2-м гвардейском кавалерийском корпусе. Гвардейцам-минометчикам именно 2-го кавкорпуса передала свои «катюши». Дивизион, вооруженный ее установками, дошел до Берлина. Да и она сама шла к Победе, к своему финальному концерту на ступеньках рейхстага вместе с конниками генерала Крюкова. Как вспоминал один из баянистов, 2 мая 1945 года их концертная группа пробиралась к рейхстагу под огнем. В одном из переулков на них неожиданно вышла группа немцев, прорывающихся на западную окраину Берлина, чтобы уйти в зону, занимаемую союзниками. Музыканты и казаки положили инструменты и взялись на оружие, чтобы отбить противника. Русланова первую песню спела в самом рейхстаге. Дымилась мебель, копоть от только что отгремевшего боя еще не осела. Тогда ей предложили выйти на улицу. Концерт продолжился на ступеньках рейхстага. Баянисты всех фронтов и армий аккомпанировали ей. И это был воистину грандиозный ансамбль, который возвестил миру об окончании войны, о Победе. Потом был второй концерт — у Бранденбургских ворот. На нем-то и вручил Жуков орден «гвардии певице» Руслановой. Так повествует одна из легенд. Никто не опроверг ее правды.
Все произошло в тот день по законам высшей правды. Той правды и тех законов, которые пишутся в солдатской душе под пулями. Выжившие радовались Победе. Они слушали концерт своей любимой певицы, которой давно, еще в 1943-м, присвоили гвардейское звание. И когда она исполнила свою знаменитую песню «Валенки», толпа расступилась, вышел маршал и вручил ей орден. Победители ликовали!
Если судить по высшей, по солдатской правде, то Русланова заслуживала ордена «Победа». Потому что в той войне победили не только солдаты и генералы, маршалы и их штабы, но и русский дух, дух советского человека, русская культура. А душой этого духа и культуры стала конкретная песня — «Валенки». Песня, в которой ни слова о войне, в которой никакого пафоса, никакой партийности. Простенький сюжет о женихе-недотепе, над наивной простотой которого посмеивается бойкая невеста.
Чем подарочки носить,
Лучше б валенки подшить.
Там, у Бранденбургских ворот, видя среди своих зрителей и Георгия Победоносца, Русланова, уступая настойчивым просьбам солдат, объявила:
— А сейчас — «Валенки»! Не подшиты, стареньки… Которые до самого Берлина дошагали!
Вот так рождаются легенды, которые и есть высшие точки и средоточия исторической правды. Потому как легенда и есть история, пропущенная через поэтическую душу народа.
И вот партия усмотрела в этом иную подоплеку. Наконец-то выявили действительное нарушение Жуковым закона, за что полагается «согласно Указу, тюремное заключение сроком от 6 месяцев до 2 лет».
Вот когда Жуков, опытный охотник, понял, что его окончательно обставили флажками. В несколько рядов.
«ЦК ВКП(б) считает, — говорилось далее в постановлении, — что т. Телегин, как член Военного Совета группы войск, несет особую ответственность за это дело, и та политическая беспринципность, которую он при этом проявил, характеризует его как плохого члена партии».
Все, что говорилось здесь о Телегине, относилось и к нему. Причем к нему — вдвойне.
«Учитывая вышеизложенное и выслушав личные объяснения тт. Жукова и Телегина, ЦК ВКП(б) постановляет:
1. Тов. Жукову Г.К. объявить выговор».
Постановлением Жукова в буквальном смысле подвесили на партийный крючок. Крючок прочный, каленый. Не сорвешься. Те, кто помнит из прошлых времен, что такое выговор по партийной линии, помнят: выговор снимали спустя год в райкоме партии; вначале заслушивала партийная комиссия, состоявшая из старых большевиков, она решала, достоин ты снятия выговора или нет, а уже потом вопрос выносили на заседание бюро райкома. Процесс долгий, для того, кто понимает, за что страдает, — унизительный.
«2. Тов. Телегина К.Ф. перевести из членов ВКП(б) в кандидаты.
3. Принять предложение т. Булганина об освобождении т. Телегина от политической работы в армии и увольнении из Вооруженных Сил.
4. Войти в Президиум Верховного Совета СССР с предложением об отмене награждения артистки Руслановой…»
«Вошли» и «отменили». А потом еще и арестовали. И четыре года продержали во Владимирском централе — самой жестокой тюрьме, где в то время в камерах сидели военные преступники, немецкие генералы, воевавшие на Восточном фронте, повинные в гибели сотен тысяч советских людей и расстрелах пленных красноармейцев. В лагере Русланову держать боялись. Пела. И тогда из «Озерлага» ее этапом отправили во Владимир. Закрыли.
Но вскоре стало ясно, что выговор — это цветочки.
Начались аресты. Ведомство генерала Абакумова вовсю раскручивало маховик «трофейного» дела. Брали всех, кто хоть чем-то оказался связанным с Жуковым. Вот тогда-то и произвели секретные обыски квартир и дач многих генералов и маршалов.
В 1945-м, когда закончилась война, трофеи везли из поверженной Германии, Восточной Пруссии, Венгрии и Австрии все — от солдата до маршала. Солдаты — в своих фронтовых «сидорах» и в чемоданах. Немного могли увезти на родину и младшие офицеры-окопники — лейтенанты, старшие лейтенанты и капитаны, кому пришлось командовать взводами, ротами и батальонами. Старшие офицеры, пользуясь своим положением и связями с тыловыми службами, имели багаж посолидней. Некоторые обзаводились бричками и даже трофейными грузовиками, которые двигались в обозах. Генералитет, конечно же, пользовался более широкими возможностями.
Жалованье, которое получали генералы оккупационных войск, действительно позволяло совершенно законно скупать большое количество самого разнообразного добра и забивать им вагоны. Вскоре эти вагоны поехали в Советский Союз.
Что касается Жукова и списка, составленного сотрудниками МГБ после осмотра его московской квартиры и дачи в Рублеве, то это, разумеется, не похоже на перечень наград и трофеев, взятых «на копье», как говорили в старину. Трудно представить на месте победителей 1945-го Суворова или Кутузова и его генералов.
Слаб человек.
Но нет, дорогой читатель, и здесь неверно измерять стук сердца нашего героя мерками детектива, этого столь популярного в народе, но все же неподходящего нам жанра. Мерить придется мерой иной. Помните, что воскликнул Гамлет в разговоре со своим другом Горацио, вспоминая своего отца: «Он человек был, человек во всем…» Мудрый и вечный Шекспир, мне кажется, в силах рассудить и нас. Не след и нам говорить о своих отцах худое.
«Он человек был, человек во всем…»
В 1948 году начались аресты по «трофейному» делу. Дело это чаще называют «делом Жукова», и это исторически более точно. Потому что кому суждено было дожить до суда, пошли в лагеря и тюрьмы не как мародеры, а как враги народа. Порой случались и совершенно курьезные приговоры. К примеру, генерал Крюков, арестованный в том же 1948 году вместе со своей женой Руслановой, пошел в лагерь по статье 58-10 УК РСФСР — «пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений…» Крюков долго упорствовал, не давал нужных показаний. Его терзали допросами три года. Суд состоялся только в ноябре 1951 года. Генералу Крюкову, как особо близкому другу Жукова, выдали по полной: 25 лет лагерей. Обычно «трофейщики» и прочие, попавшиеся на присвоении и мародерстве, квалифицировались по статье 193-17 УК РСФСР. Но в случае с Крюковым ни у следователей, ни у суда концы с концами, даже на грубую нитку, не связывались. И тогда применили Закон от 7 августа 1932 года, известный в народе как «указ о трех колосках». По этому указу любое хищение приравнивалось к контрреволюционному преступлению.
«Трофейное» дело у следователей МГБ не заладилось с самого начала. Абакумов нервничал. Хозяин требовал результата, а результата не получалось. Нахватали около ста человек. Всех, кто в последние месяцы оказался рядом с Жуковым. Одних только генералов: Телегин, Терентьев, Крюков, Филатов, Минюк, Бажанов, Сиднев… Допросы вели самые лучшие и надежные следователи, опытные «колуны».
Маршал Новиков рассказывал о том, как следователь Лихачев, один из самых эффективных «колунов» Абакумова, проводил обычный допрос: «Какой ты маршал — подлец, мерзавец»! Никогда отсюда больше не выйдешь. Расстреляем к такой-то матери… Всю семью переарестуем… Рассказывай, как маршалу Жукову в жилетку плакался, он такая же сволочь, как ты…»
Генерала Телегина били так, что он забывал имена своих детей и жены.
Генерал Крюков в 1953 году из лагеря написал Жукову письмо. Это была не только просьба друга выручить его из беды, но и покаяние, рассказ о том, как из него выбивали нужные показания. Письмо большое, на одиннадцати страницах. Вот некоторые его фрагменты: «Я не отказываюсь давать показания, но я не знаю, что вам показывать, я ничего не знаю о заговоре и сам никакого участия в нем не принимал, давать же ложные показания я категорически отказываюсь». Следователь задает вопрос: «Бывал на банкетах у Жукова и Буденного? — «Да, бывал». — «Какие вопросы решались там?» — «О каких вопросах вы говорите? Были банкеты, как и каждый банкет: пили, ели, веселились, вот и все». — «Врешь, перестань упорствовать, нам все известно». — «Если вам все известно, что же вы от меня хотите? Уличайте меня тогда фактами». — «Я буду тебя уличать не фактами, а резиновой палкой. Восхвалял Жукова? Какие тосты говорил за него?» — «В чем же заключается мое восхваление Жукова? Я не знаю, где бы воспрещалось участие на банкетах, причем официальных». — «Все ваши банкеты это только фикция одна, это не что иное, как собрание заговорщиков. Будешь говорить или нет? Даю 10 минут на размышление, после чего эта резиновая палка «походит» по тебе…»
Я сидел у столика и ждал своей участи, следователь разгуливал по кабинету с резиновой палкой в руке. «Ну, — говорит следователь, — будешь давать показания?» — «Никаких ложных показаний я давать не буду». Следователь позвонил по телефону, на его звонок пришел какой-то майор, как видно, тоже следователь. Капитан Самарин схватил меня за плечи, ударил по ногам и повалил на пол. И началось зверское избиение резиновой палкой, причем били по очереди, один отдыхает, другой бьет, при этом сыпались различные оскорбления и сплошной мат. Я не знаю, сколько времени они избивали меня. В полусознательном состоянии меня унесли в «бокс». На следующий день часов в 11-12 меня снова повели к следователю. Когда ввели в кабинет, меня снова капитан Самарин и тот же самый майор начали избивать резиновой палкой. И так меня избивали в течение четырех дней и днем, и ночью. На пятый день меня вызвал зам. н-ка следственной части полковник Лихачев в присутствии следователя кап. Самарина. Первый вопрос, который задал мне Лихачев, был: «Ну и после этого ты будешь упорствовать?» Я заявил: «Я ложных показаний давать не буду». — «Ну, что же, начнем опять избивать. Почему ты боишься давать показания? Всем известно, что Жуков предатель, ты должен давать показания и этим самым ты облегчишь свою участь, ведь ты только пешка во всей этой игре. Подумай о своей участи и начинай давать показания».
«Избитый, голодный, приниженный, — писал в своем покаянном письме зека Крюков, надеясь, что боевой товарищ не забыл его, — бессонные ночи тоже давали себя знать. Я не выдержал и подписал. До сих пор я себе простить не могу. Но у меня теплилась надежда, что придет время и я смогу сказать правду, почему я подписал».
Вначале Крюков думал сказать правду о пытках и вынужденных «признаниях» на суде. Но следователи, почувствовав неладное — столько времени упорствовал, и вдруг подписал «признания» — запечатали возможные лазейки. Следователь капитан Самарин предупредил: «Если откажетесь от ранее данных показаний и скажете об избиениях — сгноим в тюрьме. А у вас перспектива поехать в лагерь, а там жить можно. Помните одно: ваша участь решена безвозвратно и ничего вам не поможет. Всем вашим заявлениям никто не поверит. И еще советую вам, когда попадете в лагерь, не подумайте писать жалобы. Помните одно, куда бы вы ни писали, все попадет ко мне и дальше моего стола никуда не попадет, а вас мы за это запрячем в такой лагерь, откуда никакой связи с миром нет, где вы закончите свое существование».
Жуков не забыл боевого товарища и друга командирской юности. В то время он уже вернулся в Москву и был назначен на пост министра обороны СССР. Получив письмо из ГУЛАГа, он в тот же день показал его Хрущеву. Тот посоветовал обратиться к нему письменно. Жуков пустил запрос по официальному каналу.
«ЦК КПСС, товарищу ХРУЩЕВУ Н. С.
Ко мне поступило заявление бывшего командира кавалерийского корпуса генерал-лейтенанта Крюкова В. В., арестованного в 1948 году, с просьбой передать его в ЦК КПСС.
Крюкова В. В. знаю с 1931 года как одного из добросовестнейших командиров, храброго в боях против гитлеровских захватчиков.
Прошу Вас, Никита Сергеевич, по заявлению Крюкова дать указание.
Г. Жуков.
2 июня 1953 года № 83-н.»
В тот год он вытащил из лагерей и тюрем многих невинно осужденных на страдания и гибель…
Итак, генералы и офицеры, арестованные по «трофейному» делу, давали показания. Кто молчал, к тому применяли спецсредства.
Абакумову во что бы то ни стало необходимо было найти чемодан с драгоценностями. Все эти пыльные гобелены и обезьяньи шкуры не стоили ровным счетом ничего. Хорошего дела, достойного первого маршала страны, из них не скроишь. Тем более что на все это барахло у Жукова имелись чеки, накладные, дарственные расписки и другие оправдательные документы, свидетельствовавшие о добросовестности приобретенного. А вот драгоценности, чемодан с золотом и камушками решил бы все одним махом.
Вскоре на допросах всплыло имя генерала Серова, в 1945-м работавшего при штабе Жукова в качестве его заместителя по делам гражданской администрации, а в ту пору первого заместителя министра внутренних дел СССР. «Колуны» Абакумова умело развязали язык генералу Сидневу: «Наряду с тем, что основная часть изъятого золота, бриллиантов и других ценностей сдавалась в государственный банк, Серов приказал мне все лучшие золотые вещи передавать ему непосредственно… Серов мне говорил, что все эти ценности он отправляет в Москву, однако я знаю, что свыше десяти наиболее дорогостоящих золотых изделий Серов взял себе… Много времени проводил в компании маршала Жукова, с которым он был тесно связан. Оба они были одинаково нечистоплотны и покрывали друг друга… Серов очень хорошо видел все недостатки в работе и поведении Жукова, но из-за установившихся близких отношений все покрывал. Бывая в кабинете Серова, я видел у него на столе портрет Жукова с надписью на обороте: «Лучшему боевому другу и товарищу на память». Другой портрет Жукова висел в том же кабинете Серова на стене. Серов и Жуков часто бывали друг у друга, ездили на охоту и оказывали взаимные услуги. В частности, мне пришлось по поручению Серова на подчиненные мне авторемонтные мастерские передавать присланные мне Жуковым для переделки три кинжала, принадлежащие в прошлом каким-то немецким баронам. Несколько позже ко мне была прислана от Жукова корона, принадлежавшая по всем признакам супруге немецкого кайзера. С этой короны было снято золото для отделки стека, который Жуков хотел преподнести своей дочери в день ее рождения».
Как видно из этих «признаний», нет в них ничего конкретного, что требовалось «колунам» Абакумова от генерала Сиднева. Следователи не получили ничего, кроме общих фраз. Делать нечего, подшили к делу общие фразы.
Серова ознакомили с откровениями генерала Сиднева. Опытный чекист мгновенно оценил ситуацию: конкретно ничего, никаких улик и доказательств, но общий фон неблагоприятный. И Серов, понимая всю шаткость своего положения и считая, что дни Жукова сочтены, 8 февраля 1948 года пишет Сталину письмо в стиле семейных посланий: «Сейчас для того, чтобы очернить меня, Абакумов всеми силами старается приплести меня к Жукову. Я этих стараний не боюсь, так как кроме Абакумова есть ЦК, который может объективно разобраться. Однако Абакумов о себе молчит, как он расхваливал Жукова и выслуживался перед ним, как мальчик… Когда немцы подошли к Ленинграду и там создалось тяжелое положение, то ведь не кто иной, как всезнающий Абакумов распространял слухи, что «Жданов в Ленинграде растерялся, боится там остаться, что Ворошилов не сумел организовать оборону, а вот приехал Жуков и все дело повернул, теперь Ленинград не сдадут».
Далее в письме Серов, имевший полное досье на своего недоброжелателя, доносит Сталину и о трофеях Абакумова, о его чартерных рейсах самолета СИ-47 в Крым, только что очищенный от немцев и румын, и о «девушках легкого поведения», которых «фокстротчик» возил в гостиницу «Москва», о других крупных и мелких грехах и прегрешениях Абакумова.
О чемодане с драгоценностями заговорил адъютант Жукова подполковник Семочкин, арестованный вместе с генералами. По этому поводу Абакумов докладывал Хозяину: «В Одессу направлена группа оперативных работников МГБ СССР для производства негласного обыска в квартире Жукова. О результатах этой операции доложу Вам дополнительно. (Прошло время военных операций, которые разрабатывал и проводил штаб маршала Жукова. Теперь лихие операции проводили генералы, чьи петлицы были окантованы другим цветом. — С.М.)
Что касается не обнаруженного на московской квартире Жукова чемодана с драгоценностями, о чем показал арестованный Семочкин, то проверкой выяснилось, что этот чемодан все время держит при себе жена Жукова и при поездках берет его с собой. Сегодня, когда Жуков вместе с женой прибыл из Одессы в Москву, указанный чемодан вновь появился у него в квартире, где и находится в настоящее время. Видимо, следует напрямую потребовать у Жукова сдачи этого чемодана с драгоценностями».
Судя по всему никаких драгоценностей у Жукова в таком количестве, чемоданном, не было. Хотя некий чемоданчик он действительно возил с собой всегда. Еще со времен службы в Белорусском военном округе. В нем лежала пара белья и все самое необходимое на случай ареста.
Жукову тоже пришлось писать оправдательные письма на «трофейную» тему. Жданов показал ему протокол допроса подполковника Семочкина, и маршал сел за стол и написал: «Я признаю серьезной ошибкой то, что много накупил для семьи и своих родственников материала, за который платил деньги, полученные мною как зарплата. Я купил в Лейпциге за наличный расчет: 1) на пальто норки 160 штук, 2) на пальто обезьяны 40-50 штук, 3) на пальто котика (искусственного) 50-60 штук, и еще что-то, не помню, для детей. За все это я заплатил 30 тысяч марок. Метров 500-600 было куплено фланели и обойного шелку для обивки мебели и различных штор, так как дача, которую я получил во временное пользование от госбезопасности, не имела оборудования. Кроме того, т. Власик4 просил меня купить для какого-то особого объекта метров 500. Но так как Власик был снят с работы, этот материал остался лежать на даче».
Странное впечатление производило это письмо. Будто приказчик Жуков отчитывается строгому дяде Михаилу Артемьевичу после ярмарки, где произошло что-то не то…
«Мне сказали, что на даче и в других местах обнаружено более 4-х тысяч метров различной мануфактуры, я такой цифры не знаю. Прошу разрешить составить акт фактического состояния. Я считаю это неверным. Картины и ковры, а также люстры действительно были изъяты в брошенных особняках и замках и отправлены для оборудования дачи МГБ, которой я пользовался… 3 люстры даны на оборудование кабинета Главкома… Я считал, что все это поступает в фонд МГБ, так как дача и квартира являются в ведении МГБ. Все это перевозилось и использовалось командой МГБ, которая меня обслуживает 6 лет. Я не знаю, бралось ли все это в расчет, так как я полтора года отсутствую, и моя вина, что я не поинтересовался, где что состоит на учете.
Относительно золотых вещей и часов заявляю, что главное — это подарки от различных организаций, а различные кольца и другие дамские безделушки приобретены семьей за длительный период и являются подарками подруг в день рождения и другие праздники, в том числе несколько ценностей, подаренных моей дочери дочерью Молотова — Светланой. Остальные вещи в большинстве из искусственного золота и не имеют никакой ценности…
Сервизы я купил за 9200 марок, каждой дочери по сервизу. На покупку я могу предъявить документы, и может подтвердить т. Серов, через которого и покупались сервизы, так как он ведал всеми экономическими вопросами.
О 50 тысячах, полученных от Серова и якобы израсходованных на личные нужды. Это клевета. Деньги, взятые на случай представительских расходов, были полностью в сумме 50 тысяч возвращены начальником охраны МГБ Бедовым. Если б я был корыстен, я бы мог их себе присвоить, так как никто за них отчета не должен был спросить. Больше того, Серов мне предлагал 500 тысяч на расходы по моему усмотрению. Я таких денег не взял, хотя он и указывал, что т. Берия разрешил ему, если нужно, дать денег, сколько мне требуется.
Серебряные ложки, ножи и вилки присланы были поляками в честь освобождения Варшавы, и на ящиках имеется надпись, свидетельствующая о подарке. Часть тарелок и еще что-то было прислано как подарок от солдат армии Горбатова. Все это валялось в кладовой, и я не думал на этом строить себе какое-то накопление. Я признаю себя очень виноватым в том, что не сдал все это ненужное мне барахло на склад, надеясь на то, что оно никому не нужно.
О гобеленах я давал указание т. Агееву из МГБ сдать их куда-либо в музей, но он ушел из команды, не сдав их…
Обвинение меня в том, что соревновался в барахольстве с Телегиным — является клеветой. Я ничего сказать о Телегине не могу. Я считаю, что он неправильно приобрел обстановку в Лейпциге. Об этом я ему лично говорил. Куда он ее дел, я не знаю.
Охотничьи ружья. 6-7 штук у меня были до войны, 5-6 штук я купил в Германии, остальные были присланы как подарки. Из всех ружей охотилась команда, часть штуцеров, присланных в подарок, я собирался передать куда-либо. Признаю вину в том, что зря я держал такое количество ружей. Допустил я ошибку потому, что, как охотнику, было жаль передавать хорошие ружья».
Письмо Жукова было проверено по всем пунктам. Сталин лично поинтересовался у Молотова, правда ли, что его дочь Светлана подарила дочери Жукова дорогое кольцо с бриллиантом? Молотов подарок дочери подтвердил письменно.
Когда впоследствии следователи составили более точные описи, цифры в них оказались другие, ниже первых. Вторые документы составлялись по факту, а первые, составленные тайно, наспех, рассчитаны были, по всей вероятности, на эмоциональную реакцию Сталина.
Что касается «оборудования» дачи МГБ, то, действительно, когда после смерти маршала семью — дочь Марию и тещу — выселяли из казенной дачи, ничего им оттуда забрать не дали. Жуков все это предвидел. Время возвращало нам его правду и честь.
Судьба генералов, арестованных по делу Жукова, складывалась по-разному. Некоторые годами сидели в тюремных камерах, их водили на бесконечные изнурительные допросы, применяли спецсредства. Другие вскоре пошли в лагеря, получив от 10 до 25 лет. Гордова, Кулика и Рыбальченко расстреляли в августе 1950 года, когда Жуков уже служил в Уральском военном округе. Через год, получив от Военной коллегии Верховного Суда СССР свои «десятки» и «четвертаки», по этапу пошли Минюк, Терентьев, Крюков, Телегин.
Но Жукова не трогали.
Когда арестовали Абакумова, и следователь, интересуясь делом Жукова, спросил, почему многие дела в МГБ так затягивались, тот ответил: «…Есть такие дела, групповые и одиночные, которые затягивались. Делалось это по специальному указанию… или же диктовалось оперативными соображениями… Имеется дело генерала Телегина и других — 8 человек. Дело это весьма важное, и его впредь тоже следует держать и не заканчивать. Оно связано с маршалом Жуковым, который является очень опасным человеком…»
Таким образом, «трофейное» дело затягивалось намеренно. Жуков для них был своего рода магнитом, к которому, по их «оперативным соображениям», потянутся все несогласные из числа военных.
Он это чувствовал. Александр Бучин рассказывал, что осенью 1947 года он наконец получил отпуск и поехал из Одессы домой, в Москву. Там участвовал в соревнованиях — в первенстве Вооруженных Сил по мотогонкам. Мотоциклист он был великолепный — победил. И вскоре ему позвонил Василий Сталин, в ту пору генерал-лейтенант, помощник командующего ВВС Московского военного округа. Заехал к нему на квартиру, привез на дачу, где совсем недавно жил командующий ВВС страны главный маршал авиации Новиков с семьей. Кинул по этому поводу небрежно: «Теперь сидит».
Усадил Бучина за стол, выставил хорошие закуски, налил водки. Выпили. Бучин думал, что сын вождя, страстно увлеченный спортом, заинтересован в нем как в талантливом спортсмене и готов предложить что-то, связанное с мотогонками. Но Василий вдруг заговорил о черном «паккарде», все это время стоявшем в кремлевском гараже особого назначения. В Одессу Жуков «паккард» не взял. А Василию, освоившемуся на даче арестованного по его навету командующего ВВС страны, машина маршала Жукова давно не давала покоя.
«Убедившись, что Василий говорил всерьез, — вспоминал Александр Бучин, — я сначала даже растерялся, потом оправился и пообещал поговорить о «паккарде» с Г.К. Жуковым. Про себя твердо решил — ни слова маршалу, хватит у него и без этого огорчений. Удовлетворенный Василий, порядочно набравшийся, приказал какому-то грузину отвезти меня домой на Старопанский. Тот отвез на «мерседесе».
В Одессу вернулся из отпуска, стараясь не подать и виду маршалу, что буквально давило меня. Василий никогда бы не осмелился нагличать, если бы Георгия Константиновича не прижимали со всех сторон. Вполголоса среди нас, близких к маршалу, пошли разговоры о том, что Жукова, наверное, арестуют, ибо по непонятным и необъяснимым причинам бросили в тюрьму десятки генералов и офицеров, непосредственно работавших с ним. Перечислять их и называть опасались даже в разговорах без посторонних. Атмосфера была гнетущая, тяжелая… В последние месяцы моего пребывания в Одессе в машине царило погребальное настроение. Маршал во время поездок почти не разговаривал. Я также не открывал рта, боясь, что не выдержу и расскажу Георгию Константиновичу о домогательствах Василия».
Наступил 1948 год. Год был високосный. Как вспоминал все тот же Александр Бучин, после Нового года маршал пригласил его однажды в гости и сказал:
— Убирают тебя от меня, Александр Николаевич. Пришел приказ: отзываешься в распоряжение Управления кадров МГБ СССР. Выезжать надо немедленно. Я приготовил письмо Власику, передай ему. В письме просьба — оставить тебя у меня. Письмо постарайся передать лично Власику.
В Москве на Лубянке генерал Власик встретил Бучина матюгами и оскорблениями. Тут же на руки выдали трудовую книжку: уволен из МГБ СССР с 19 января 1948 года «за невозможность дальнейшего использования». В МГБ, оказывается, были и такие формулировки.
Письмо маршала Власик даже не стал читать. Такие кадры МГБ были не нужны.
В конце января Жуков неожиданно для Бучина разыскал его в Москве. В то время он уже получил направление в другой, глухой и отдаленный от центра Уральский военный округ. Хотел забрать с собой «паккард», но машину почему-то не подавали.
Из воспоминаний Александра Бучина: «Осведомившись о моем здоровье, Георгий Константинович попросил меня об одолжении — выяснить, почему ему не подают… «паккард». Пропуск в Кремль у меня отобрали, и с большим трудом мне удалось связаться по телефону с Удаловым5. Тот сухо ответил, что есть распоряжение Косыгина. Что это означает, непонятно. Когда Георгий Константинович позвонил и справился о моих «успехах», я честно пересказал слова Удалова. Последовала тягостная пауза, потом Георгий Константинович поблагодарил за труды и повесил трубку. Довольно скоро я узнал — «паккард» забрал В.И. Сталин».
Бучина арестуют весной 1950 года. Во время ареста сотрудники МГБ тщательно обыскивали комнату. При обыске нашли комсомольский билет. В билет была вложена фронтовая фотокарточка Жукова. Старший группы швырнул карточку на пол, заорал:
— Что ты эту дрянь держишь! Что он тебе, отец?!
Через несколько часов его уже будут допрашивать во внутренней тюрьме на Лубянке.
Из воспоминаний Александра Бучина: «Первые месяцы во внутренней тюрьме — кошмар. Прежде всего психологически. Хотя я, работая у Г.К. Жукова, нагляделся на чекистов и не был в восторге от них, все же, как у каждого советского человека, у меня было представление о них как о борцах с «врагами», людях, занятых опасным делом, идеалистах. Впервые мне пришлось столкнуться с ними в их логовище — на Лубянке, и я пришел в неописуемый ужас. Вместо романтиков я увидел обыкновенных тупых мерзавцев.
Я проходил по следственной части по особо важным делам МГБ СССР. Следователи полковник Герасимов, затем подполковник Мотавкин взялись за меня всерьез и, конечно, поставили на «конвейер». Практически мне очень долго не давали спать. На допрос вызывали вскоре после 22.30, то есть после отбоя. Только лег, как надзиратели, или лучше именовать их уместным словечком вертухаи, поднимали и вели на допрос. Нередко по дороге запирали в бокс на несколько часов, глубокой ночью вводили в кабинет зевающего следователя, который, чтобы разогнать сон, орал, грозился и вел безумные речи. Иной раз казалось, что ты в доме умалишенных. В камеру отводили около 6 утра, а в 6 — подъем, и уж спать днем не дадут…
Довольно быстро с пугающей отчетливостью вырисовывалось — шпионаж и прочее6, предъявленное мне, по всей вероятности, разминка, разгон следствия перед выполнением основной задачи, поставленной перед этими негодяями, — заставить меня очернить Георгия Константиновича Жукова. Соразмерно величине задачи постепенно претерпели изменение методы следствия. Подполковник Мотавкин популярно объяснил, что режим внутренней тюрьмы, уже доведший меня до умопомрачения, — санаторий. Упорствующих, закоренелых преступников, к которым отношусь я, отправляют в тюрьму в Лефортово, и там с ними «говорят, как следует». Хочешь жить, признавайся, пока в «санатории», в противном случае…
Мотавкин заключил: незачем защищать Жукова, у МГБ о нем свое нелестное мнение. «Твой Жуков, — распаляясь, внушал мне подполковник, — моська, а Сталин слон». Поможешь следствию изобличить Жукова, тебе будет хорошо, испортишь с нами отношения, пеняй на себя. Все эти светлые мысли, конечно, оформлялись в иных выражениях. Шла сплошная матерщина, висел густой, отвратительный мат. Как последний аргумент — если будешь упорствовать, раздавят, как «козявку». Перед самым моим носом на своих толстых пальцах с неопрятными ногтями он показывал, как «берут к ногтю» эту самую упрямую «козявку». «Не таких обламывали», — хвастался подполковник».
Именно в это время в Лефортовской тюрьме действительно обламывали не таких, как лейтенант Бучин. Там терзали генералов. Цель была та же — показания на Жукова.
Стоит обратить внимание на реплику подполковника Мотавкина по поводу моськи и слона. Значит, в напряженной атмосфере тех лет существовали мысли-опасения о противостоянии на уровне Сталин-Жуков. Хотя, конечно же, фигуры несопоставимые. Однако что-то же напугало Сталина, что он открыл охоту на маршала. И затягивали это дело не случайно — из «оперативных соображений», по «специальному указанию», «держать и не заканчивать». Чтобы человек постоянно висел на крючке и чувствовал это каждый час, каждый миг, затылком, кожей спины…
Глава шестая
ДАЛЕКО ОТ СТОЛИЦЫ
Суровый край встретил маршала сердечно
Показания адъютанта Семочкина ударили нашего героя без промаха, в самое сердце. В январе 1948 года у Жукова случился первый инфаркт. Его уложили в кремлевскую больницу. К счастью, все обошлось без осложнений. Крепкий и сильный организм, воля и умение в любой ситуации держать себя в руках помогли довольно быстро справиться с недугом.
Через три недели Жукова из «кремлевки» спешно выписали на службу. По такому поводу в народе говорят: «Выпихнули». Так и было.
В первых числах февраля Жукова, еще не вполне оправившегося от болезни, вызвал к себе министр Вооруженных сил СССР, к тому времени маршал Советского Союза Булганин, вручил приказ о назначении на новую должность. Снова — на округ, на Урал.
Вопреки существовавшим правилам назначение было произведено не Советом Министров, как высшим исполнительным органом государства, а приказом министра. Так назначались на свои должности командующие армиями.
Вручив приказ, Булганин довольно сухо напутствовал:
— Прошу в Москве не задерживаться. Даю вам на сборы два-три дня. Долечитесь на месте прохождения своей дальнейшей службы.
Но Сталин не мог отпустить своего Суворова, не повидавшись с ним. Должно быть, он, постаревший и тоже недавно переживший инфаркт, почувствовал, что, отпуская маршала на этот раз далеко, может больше не увидеть его никогда.
Жуков вошел в кабинет Сталина. Сталин усадил его напротив и, молча, пододвинул к нему пухлую папку. Это было его досье.
Маршал начал читать. А диктатор сел в кресло и раскурил трубку.
— Что скажете, товарищ Жуков? — наконец спросил Сталин, кивнув на раскрытую папку.
— Здесь есть правда, полуправда, но в целом — это ложь! — ответил маршал.
Сталин снова раскурил трубку и сказал:
— Я вам верю, товарищ Жуков. А сейчас направляйтесь к новому месту службы.
В Свердловск, где располагался штаб Уральского военного округа, Жуков прибыл вместе с женой Александрой Диевной, охраной и группой обслуживания, в которой, кстати, по-прежнему состояла кроткая и исполнительная Лида Захарова. Она была рядом с маршалом и в Москве, и в Одессе. И вот теперь прибыла в Свердловск. Георгий Константинович теперь нуждался в особой медицинской заботе.
Уральский военный округ Жуков принимал от генерала Кузнецова. Федор Исидорович болел, и его отправляли в отставку. Генерал Жадов, прибывший из Москвы тем же спецпоездом в качестве члена «приемопередаточной комиссии», впоследствии вспоминал: «Положение в ряде частей было не на высоте, и, строго говоря, мы обязаны были все недостатки отразить в специальном акте. Федор Исидорович уходил в отставку, и мне очень не хотелось этого делать. Выручил Георгий Константинович.
— Ничего не надо писать, — сказал он, — тут дело ясное, разберусь сам. Он сдает, а я принимаю.
Этим самым он взял всю ответственность за имевшиеся недостатки в округе на себя».
А между тем накануне прибытия спецпоезда в Свердловск генерал Кузнецов получил шифровку, в ней строгое предписание по поводу прибытия в округ нового командующего: «…не устраивать никаких официальных встреч».
В Свердловске Жукова встретили так же тихо, как и в Одессе.
Стоял лютый мороз — под тридцать, да еще с ветром. И это обстоятельство вопреки всему подняло нашему герою настроение. Он прибыл в ссылку, и все этому соответствовало. Перед отъездом из Москвы, как вспоминает Эра Георгиевна, на вопросы близких и родни, почему ссылают так далеко, Жуков с усмешкой говорил: «Боятся, что по морю в Турцию сбегу».
Суровый край встретил маршала сердечным теплом уральцев. С ними он сразу нашел общий язык. Начались знакомства, многие из которых постепенно перерастали в дружбу.
Но дружба дружбой…
По прибытии на следующее же утро Жуков назначил совещание в штабе округа. Началась служба. Многое в округе пришлось подтягивать, налаживать, а что-то и начинать с нуля. Первые же поездки по воинским частям произвели угнетающее впечатление. В войсках, подчиненных ему, так не служили.
Округ большой, полки и дивизии разбросаны по Курганской, Свердловской, Пермской, Челябинской, Кировской областям.
Однажды он приехал в полк, где должны были проводиться плановые стрельбы. О своем визите, конечно же, командира части не предупредил. На стрельбище — тишина. Оказывается: комполка в командировке. И в полку, как в том колхозе, где по одной председателевой путевке отдыхают все колхозники, о занятиях никто не думает. Жуков приказал собрать командиров батальонов и отдал приказ: приступить к плановым стрельбам. Спросил: «Где заместитель?» — «В штабе». — «Ведите к нему». Пришли. И вот такая картина: сидит солдат и рисует «Боевой листок», рядом заместитель командира полка. Жуков спросил: «Чем вы заняты?» — «Руковожу»…
На учениях под Челябинском, близ Чебаркуля, произошел такой случай. Дивизия должна была с ходу форсировать реку и развивать наступление в глубину. Начхим, капитан, мечтавший стать майором, должен был выполнить следующую задачу: при подходе войск к реке последовательно выпустить две ракеты — зеленого цвета (сигнал для начала артподготовки) и дымовую (создать завесу для скрытного преодоления частями водной преграды). Командир дивизии сказал начхиму: выполнишь задание — пишу представление на майора. Капитан в армии служил долго, о майорских погонах буквально грезил. Когда наступила решительная минута, он так разволновался, что перепутал ракеты и вначале запустил дымовую. Артиллерия стреляла наугад.
Жуков, наблюдавший за ходом форсирования реки в бинокль, надвинул на лоб фуражку и спросил командира дивизии:
— В чем дело?
Тот вкратце пояснил.
— Доставить сюда этого капитана.
Тот вскоре предстал. Ноги его подкашивались и язык заплетался от чрезмерного волнения. Старому солдату достаточно было одного взгляда, чтобы понять — не воин. Спросил:
— Вы хоть понимаете, что вы сделали?
Тот, как говорят в Одессе, молчал как вкопанный.
— Ваша дурацкая дымовая завеса сыграла на руку противнику!
Артиллеристы тем временем отстрелялись, как смогли. Когда на НП доложили результаты огневого налета артиллеристов, Жуков кивнул на капитана и скомандовал:
— Расстрелять.
Бедного капитана тут же подхватили под руки и куда-то повели. Немного успокоившись, Жуков подозвал адъютанта:
— Вот что… Догони-ка их. Да поживей! А то еще сдуру на самом деле расстреляют.
Капитана из армии уволили. И жалко, но служить надо как следует, тем более офицеру.
Еще один случай. Шли зимние учения. Несколько суток бушевала пурга. Войсковые колонны вышли к рубежу развертывания и вскоре, завязнув в снегу, встали. Грузовики с мотострелками, артиллерийские тягачи, танки. Все остановилось. Жуков наблюдал с НП это оцепенение и ворчал:
— Суворов не имел ни танков, ни авиации, ни грузовиков, но Альпы одолел. Кутузов безо всякой механической тяги Наполеона разгромил. А у нас такая мощная техника, и — нате вам! Случись такое на войне — колонна погибла!
Оглянулся на своих офицеров и, заметив растерянность в их глазах, живо скомандовал:
— Быстро собрать всех водителей и механиков-водителей из числа фронтовиков, пусть сядут за баранки, в застрявшие танки и покажут нашим командирам, как следует готовить молодых специалистов для действий в сложной обстановке!
Нашлись таковые. Закипела работа. Колонна шевельнулась и пошла, пошла, пошла, родимая…
Но больше всего Жукова выводили из равновесия лживые донесения и приписки. Очковтирательство. Тогда он поднимался как буря:
— Если пообещал, дал слово — пересоли, но выхлебай!..
Как известно, строгий командир врагов наживает быстро и немало, но и верных друзей и соратников у него — полки. Обиженные скрипят зубами: «Зверюга…» В войсках: «Строг, но справедлив…»
Попадались под тяжелую маршальскую руку и генералы.
Однажды прибыл из Москвы для дальнейшего прохождения службы при штабе округа генерал. Известный. Фронтовик. Встретили его со всей душой. Генерал представился маршалу. А вечером в офицерской столовой штабные офицеры организовали ужин по случаю прибытия боевого, так сказать, товарища. Погуляли. Генерал закинул лишнего, так что его пришлось грузить в машину и везти на квартиру. Но увезли бедолагу в одном кителе, шинель забыли на вешалке. Утром пришли официантки, видят: на вешалке забытая генеральская шинель… Пошли разговоры, шутки. Дошло до командующего. Жуков вызвал протрезвевшего и сказал:
— Можете получить в отделе кадров предписание на обратный билет до Москвы. Вашу дальнейшую судьбу пусть решает Главное управление кадров. — Тут же по «вертушке» соединился с Булганиным: — Николай Александрович, я тут отстранил от должности генерала такого-то. Прошу утвердить мое решение и прислать более надежного. Спасибо. До свидания.
Но порой доставалось и ему самому. Коммунисты на партсобраниях указывали на несдержанность и грубость. Однажды на окружной партконференции старшина Демьян Кузьменко, фронтовик, в своем выступлении уделил несколько нервных минут характеру и методам руководства командующего: «Зараз хочу сказать, что все мы гордимся тем, что служим под командованием такого прославленного героя войны, как маршал Жуков, и высоко ценим его фронтовые заслуги и начатые в нашем округе дела. Но скажите, Георгий Константинович, положа руку на сердце, почему это, когда вы приезжаете куда-нибудь в полк или в батальон, все офицеры прытко разбегаются и прячутся, стараясь не попадать вам на глаза? Вы не примечали таких картин?..»
А августе 1948 года старшая дочь Эра вышла замуж за сына маршала Василевского — Юрия. В то время Александр Михайлович Василевский занимал пост начальника Генштаба и заместителя министра Вооруженных сил СССР.
Из воспоминаний Ю.А. Василевского: «В 1948 году я женился на Эре Жуковой. Отец, честно говоря, был не в восторге. В это время Сталин всячески пытался не допустить дружбы между главными полководцами войны. А уж семейные связи вообще были крайне нежелательны. Мы стали меньше общаться. Жили мы с Эрой у Жуковых, на улице Грановского. Георгий Константинович в это время был в Свердловске, оставил меня за старшего. Я шел своим путем, после военной академии служил в Германии, окончил в шестьдесят пятом году Академию Генштаба, после этого меня направили в Тбилиси, потом в Ташкент. Отец всегда расспрашивал меня о службе. Он гордился тем, что я служу так далеко от Москвы, в очень тяжелых условиях. Когда из Ташкента меня перевели в Алма-Ату, у нас не было даже квартиры. Отец напутствовал: «Сначала думай о людях, а потом о себе».
Жуков не просто любил зятя, он уважал его как человека и офицера.
Эра училась на юридическом факультете в МГИМО. На каникулы приезжала в Свердловск.
Из воспоминаний Эры Георгиевны: «Дача, выделенная отцу, находилась в совершенно потрясающем по красоте месте. В густом лесу на берегу озера Балтым стоял забавный, довольно большой дом, абсолютно несимметричный, похожий на терем. Он состоял как бы из нескольких ярусов, в каждом были разнообразные башенки и балкончики. Точно не помню, кому принадлежало авторство проекта этой дачи, но жить там было интересно».
Эра Георгиевна вспоминала, как во время каникул она приехала к родителям в Свердловск, на берег Балтыма, вместе с мужем Юрием Василевским, как купались, рыбачили, катались на лошадях и ходили на охоту. Жуков с удовольствием проводил свободное время с молодежью. Зять был страстный рыбак.
Из воспоминаний Юрия Александровича Василевского: «Георгий Константинович Жуков — заядлый охотник — говорил мне о рыбалке: «Ты занимаешься несерьезным делом». А потом сам втянулся, да так, что его от этого занятия невозможно было оторвать. Я научил его делать блесны, и у него это стало получаться даже лучше, чем у меня».
Жуков любил людей самобытных, цельных. Когда служил в Одессе, заехал однажды в глазной госпиталь, которым руководил профессор В.П. Филатов. В госпитале лежали на излечении фронтовики — танкисты, летчики, моряки, имевшие тяжелые ранения глаз. Проведал их, поговорил. Среди раненых было много безнадежных. Жукова удивило, что всем им профессор Филатов продолжал делать сложнейшие операции. И некоторым действительно возвращал зрение.
С Владимиром Петровичем Филатовым они подружились. Бывали друг у друга в гостях. Подолгу разговаривали. Филатов — офтальмолог мирового уровня. Его пациентом был Сталин — лечился от глаукомы. Филатов обследовал и Жукова. И с удовлетворением нашел, что зрение у него в пределах нормы. Когда Жуков бывал у него, не раз замечал в кабинете на рабочем столе раскрытое Евангелие. Под киотом с иконами всегда горела лампадка. В Одессе все знали, что храм святителя Дмитрия Ростовского на Втором христианском кладбище не закрыт только потому, что о продолжении богослужений в нем профессор просил самого Сталина. Книгочей, стихотворец, живописец, агроном… Однажды он произнес фразу, которую Жуков запомнил на всю жизнь: «Путь человечества лежит в добротворчестве». Маршалу профессор напоминал его сельского учителя Сергея Николаевича Ремезова. Оба деревенские, Филатов — пензенский, Жуков — из Калужской губернии, они быстро находили общее, какую бы тему ни обсуждали.
На Урале Жуков познакомился и так же близко сошелся с писателем Бажовым. Ему нравились добрые и мудрые сказки и сказы, пронизанные теплом русской народной души. Сказка — ложь, да в ней намек…
Бажов в то время был уже почтенным старцем. Копался в своем огороде. Зимой носил валенки. Жуков приказал порученцу разыскать «Малахитовую шкатулку» 1939 года издания, перечитал книгу и полюбил старика еще крепче. Порой заезжал к нему прямо с учений, с поля. У Павла Петровича всегда горячий чаек на травах и — разговоры, разговоры, разговоры…
Им было о чем поговорить. Бажов дважды сидел в тюрьме у «белых», дважды исключали его из партии «красные». Оба раза восстанавливали. Его творчество было отмечено Сталинской премией 2-й степени и орденом Ленина. Только после того, как вручили орден Ленина, писатель разобрал чемоданчик с бельем, стоявший рядом с письменным столом в рабочем кабинете, — каждую ночь ждал приезда «черного воронка».
Им было о чем поговорить. Вот они и чаевничали по вечерам. Терпеливая охрана тем временем топталась на крыльце и курила в саду, надежно охраняя дом знаменитого сказителя.
Порядок в округе новый командующий навел в несколько месяцев, уровень боевой учебы заметно повысился. Особое внимание Жуков уделял общефизической подготовке в войсках. Началось массовое занятие спортом. В частях были созданы хоккейные и футбольные команды. Вскоре они принесли победы на республиканских соревнованиях.
Однажды командующий обратил внимание на то, что офицеры располнели, животы не вмещаются в гимнастерки, висят через портупеи. Тут же приказал — всем командирам и политработникам ежедневно заниматься физподготовкой.
Сам в это время делал физические упражнения два раза в день. По-прежнему, чтобы не терять кавалерийской формы, выезжал на коне. Летом плавал на Балтыме. На даче под навесом лежали две двухпудовые гири, отшлифованные до блеска. Сильный характер, умение держать себя в руках и держать удар, свежий воздух и дух Урала, физические упражнения и любимая работа в войсках помогли Жукову в короткое время полностью восстановить свое здоровье.
В 1950 году из суворовского училища в Пермское пехотное училище прибыл племянник Виктор, сын сестры Марии. Жуков родной душе обрадовался. В 1944-м он устроил Виктора в Горьковское суворовское училище. Тот цепко пошел по военной стезе.
В 1951 году Жуков прибыл с инспекцией в Пермскую мотострелковую дивизию. Когда выпала свободная минута, послал в училище порученца. И вот:
— Курсант Фокин по вашему приказанию прибыл!
Перед маршалом стоял стройный подтянутый юноша. Хорошо подогнанная шинель. Тщательно начищенные сапоги. Опрятен, вежлив. Жуков обнял племянника. Он был доволен, что тот выбрал военную службу.
— Меня смущает вот что, — сказал Жуков племяннику, когда тот рассказал ему о своей учебе и будущей специальности, — узкая специальность минометчика. Надо тебе, Виктор, получить общевойсковую специальность, в вашем же училище.
Виктор кивнул.
— Я поговорю с начальником училища. Только, смотри, старайся. Изо всех сил лямку тяни.
— Матери часто пишешь?
— Пишу, не забываю.
— Тебе надо обязательно повидаться с матерью. Скоро увидишься. — Жуков улыбнулся. — Она вместе с Александрой Диевной на днях приедет в Свердловск.
Когда племянник заканчивал училище, а заканчивал успешно, услышал от него, что лучших, мол, направляют служить за границу. Маршал тут же отрубил:
— Заканчивай. Но за рубеж попасть не рассчитывай.
Виктор расстроился, хотя виду не подал. Но Жуков заметил, как тот набычился.
— Даже не думай об этом. Во-первых, большие деньги тебя испортят. Во-вторых, с тобой там могут случиться неприятности. Готовься служить в Союзе.
В 1952 году Виктор Фокин окончил Пермское пехотное училище, получил лейтенантские погоны и прибыл в 4-ю отдельную стрелковую бригаду, дислоцированную в Свердловске. Можно предположить, что такое направление молодой лейтенант получил не случайно.
Жуков сразу поселил племянника у себя. Так и сказал:
— Жить будешь у нас.
Из воспоминаний Виктора Фокина: «Лыжи в вестибюле и охотничье ружье сразу выдавали характер отдыха полководца. Мебель в доме была казенная, с прибитыми на ней железными табличками. Библиотека большая и в ней много книг на военную тему. Маршал часто заглядывал в работы Клаузевица. Эта книга у него была вроде настольной. Видел у него в руках и «Сида» Корнеля. Жуков мне сказал: «Бери и читай все, что тебя интересует». Я увлекся художественной литературой. Про кухню говорить не стану — там хозяйничала Александра Диевна. Обедали в 13 часов 30 минут. Маршал приезжал на автомашине «ЗИС», оснащенной фарой с желтым светом. Мне из расположения роты до дома требовалось на дорогу не более 10 минут при спокойной ходьбе. Иногда я обедал в техникуме советской торговли, за что вечером Александра Диевна отчитывала меня за ужином: «Почему не приходил обедать? Я ждала, ждала тебя… Прибор стоит накрытым до сих пор…» Жена маршала присматривала за мной, а моя мать знала, что я в хороших руках и не разболтаюсь. Бывало, Александра Диевна выговаривает мне: «Где ты там ходишь допоздна?» А немного погодя слышу: «Ты извини меня за то, что нашумела на тебя». Она быстро отходила, и я не успевал на нее обидеться. Александра Диевна была полной, любила поесть в кресле, откинувшись или положив ногу на ногу. Сердечная, добрая, внимательная, она относилась ко мне хорошо. Мы с женой поддерживали с ней хорошие отношения, вплоть до ее кончины. Навещали ее. Жена мыла окна в ее квартире в Новоконюшенном переулке в Москве».
Родственные узы для Жукова были святы. Однажды, заметив, что племянник стал по-лейтенантски проводить неслужебное время, спросил его:
— Ты матери помогаешь?
— Конечно, — ответил Виктор. — У меня все квитанции денежных переводов для нее целы.
— Правильно. Помогай. Потом будешь этим гордиться.
Когда у лейтенанта появилась невеста, дядя его вдруг спросил:
— Виктор, ты на службе первого числа не задействован? Никуда в наряд не идешь?
— Да нет. Только в роту схожу, посмотрю, как там распорядок дня выполняется.
— А на торжественном собрании будешь?
— Обязательно приду.
Разговор состоялся в канун Первомая.
— У тебя девушка есть? — неожиданно поинтересовался Жуков.
— Да, — признался Виктор.
— Ну, вот и приведи ее, покажи мне. Я хоть посмотрю, с кем ты встречаешься.
Человек обстоятельный, Жуков и в семейных, и в родственных делах ничего не пускал на самотек. Виктор Фокин так описал те смотрины: «На торжественном собрании в театре имени Луначарского маршал с Александрой Диевной сидели во втором ряду партера, по центру, а мы с Брониславой — в шестом ряду, ближе к проходу. Дядя Георгий дважды оборачивался и бросал быстрый взгляд на Броню. Дома за ужином Георгий Константинович обратился ко мне: «Выпьем чего-нибудь?» Я стал отговариваться и ссылаться на спортивный режим. Жуков убеждал меня: «То, что ты не пьешь — хорошо, но рюмочка коньячку не испортит и даже повысит аппетит». Он стал расхваливать имевшийся у него французский коньяк. По 50 граммов мы с ним выпили. Разрумянившийся дядя помолчал и спросил: «Понравилось ли торжественное собрание?» Пока мы обсуждали эту тему, Александра Диевна пригласила нас закусывать. Стоило ей выйти на кухню, дядя посмотрел на меня своими голубыми глазами и произнес: «Видел твою знакомую. Молодец, вкус у тебя есть…»
Жуков посоветовал племяннику придерживать язык за зубами. Инструкцию, полученную в один из первых дней пребывания в Свердловске, Виктор Фокин выполнял самым добросовестным образом. Даже Бронислава почти до самой свадьбы не знала, чей он племянник.
Жуков любил быть в компании молодежи. Должно быть, скучал, что не было у него сыновей, и потому с таким отеческим теплом относился к племяннику.
Жуков часто интересовался службой и зятя, и племянника. Виктору Фокину постоянно говорил: «Учись. Не останавливайся на училище. Больше читай. Не жди должности, пока кто-нибудь помрет. Легких путей в жизни нет. Дорогу надо пробивать своим лбом». — И шлепал ладонью по высокому лбу.
Элла Георгиевна вспоминала о том, как отец старался, чтобы они, дети, ознакомились со всеми здешними достопримечательностями. Особенно запомнилась ей экскурсия в печально знаменитый Ипатьевский дом: «…Тема расстрела царской семьи в те годы была под строжайшим запретом, и я впервые узнала об этой трагедии. В доме при входе была устроена небольшая экспозиция с копиями каких-то документов, на стенах висели красные лозунги и портреты вождей, а внизу — страшный подвал, куда мне не захотелось спускаться. Пояснения давал довольно высокий худощавый мужчина, который, как мне показалось, был немного не в себе. Во всяком случае, он слишком быстро говорил, и глаза его неестественно блестели. Атмосфера в доме была гнетущей, и единственное, что мне хотелось, так это поскорее оттуда уйти и обо всем забыть. С отцом на эту тему я заговаривать не стала».
Дочерей он тоже порой брал с собой на охоту. «Однажды отец взял нас с Эрой охотиться на боровую дичь, заранее проинструктировав, как надо себя вести. Это довольно сложный вид охоты. Впереди бегут специально натренированные собаки, за ними — охотники. В какой-то момент собаки, почуяв дичь, делают стойку и замирают. В этот же момент должны замереть и охотники, неважно, в какой позе. Нельзя ни пошевелиться, ни даже громко вздохнуть, иначе спугнешь дичь — и все насмарку. Так мы с Эрой и бежали, наверное, несколько километров, задыхаясь и выбиваясь из сил, потные, красные. И только дивились на отца, который наращивал темп, явно ничуть не уставший и полностью поглощенный происходящим. Он как бы помолодел на глазах. Я поняла, что такое охотничий азарт, хотя сама его никогда не испытала. Для меня любой вид охоты был и остается делом довольно-таки жестоким.
На Урале отец жил полнокровной жизнью и, думаю, был счастлив. Он много и напряженно работал, что всегда приносило ему удовлетворение. Отдыхал он на охоте или на даче на озере Балтым, где рыбачил или сам водил катер. Он бывал почти на всех спектаклях городских театров, питая особое пристрастие к театру музкомедии, посещал концерты в окружном Доме офицеров. Пестовал он и свою любимую команду по русскому хоккею, выбившуюся в число лучших, присутствовал на спортивных соревнованиях. И, что я считаю главным, он приобрел в Свердловске истинных друзей, с которыми любил встретиться в свободное время, посидеть за праздничным столом. Здесь почти ничто не напоминало о той тягостной атмосфере, которая окружала его в Москве».
Однажды на выпускном вечере в спецшколе ВВС юный лейтенант Борис Штоколов исполнил «Матросские ночи» Соловьева-Седого. Маршал Жуков после концерта пожал певцу руку, поздравил с удачным выступлением и сказал:
— Вот что, лейтенант… Авиация без тебя не пропадет. Петь тебе надо.
И, как рассказывал потом сам Штоколов, «приказал направить лейтенанта Штоколова в консерваторию».
Так что Жукову мы обязаны не только победами в Великой Отечественной войне.
Он не томился в своей дальней ссылке. Урал не угнетал маршала, не уничтожал в нем ни воина, ни человека.
Дружил с агрономом Терентием Семеновичем Мальцевым. Впоследствии Мальцев станет академиком ВАСХНИЛ, дважды Героем Социалистического Труда. Они познакомились еще в апреле 1946 года в Москве, на сессии Верховного Совета СССР. Дружба продолжилась в годы службы Жукова на Урале. Есть фотография, сохраненная Эллой Георгиевной, на которой запечатлены маршал и агроном. На обороте пространная надпись: «Вам, Георгий Константинович, мое простое крестьянское спасибо! Моя русская душа преисполнена гордостью и радостью, что из среды нашего русского народа выходят непревзойденные полководцы. Ваше имя будет, как имена Суворова и Кутузова, вечно прославляться нашими потомками, и оно никогда не изгладится из народной души. Живите и здравствуйте долгие годы, Георгий Константинович. Охраняйте нашу Родину, а на нас, уральцев и сибиряков, всегда надейтесь. Т. Мальцев».
Служебный телефон Жукова прослушивался. «Жучки» стояли и в квартире, и на даче. Так что уединиться маршал мог только на прогулках, на рыбалке да на охоте. Впрочем, даже во время охоты охранники МГБ, выполняя служебные инструкции, находились всегда в непосредственной близости. Они порой раздражали охотника и неумением вести себя в лесу, да и самим своим присутствием. Уральцы это понимали. И однажды во время утиного пролета самую удобную позицию устроили в камышах, на мелководье — на сваях установили бочку, замаскировали ее камышом. Когда егерь, щурясь в едва заметной улыбке, спросил Жукова, где он решил расположиться, на косе или в бочке, маршал, мгновенно поняв и разделяя замысел хозяев, указал на одинокую бочку. Тот вечер для стрелка был особенно удачливым. Лодка поплыла за ним уже затемно, когда Жуков расстрелял весь патронташ.
Слежка за маршалом окончилась в начале 1952 года. По всей вероятности, последовало высочайшее повеление, и охрана МГБ была заменена охраной Министерства обороны. Жуков подыскал себе надежного младшего лейтенанта. Им оказался Алексей Гриднев, в то время выпускник окружных курсов усовершенствования офицерского состава.
— Команду себе наберешь сам, — сказал ему маршал. — Около меня должен быть максимум один человек охраны. А так как ты единственный офицер и лично отвечаешь за мою безопасность, то этим человеком будешь ты. С этого времени будешь сопровождать меня и в командировках, и на учениях, и в неофициальных поездках.
С того дня Жуков вздохнул свободно.
Но потепление началось раньше. В начале 1950 года совершенно неожиданно его выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. В те годы процедура выдвижения кандидатом в депутаты была равнозначной избранию. Выдвигали трудовые коллективы. Как правило, крупные, где действовали большие парторганизации. Кандидатура, конечно же, предварительно согласовывалась с Москвой, с ЦК.
Впрочем, выдвижению кандидатуры Жукова помог случай. По одному из избирательных участков кандидатом согласовали молодую доярку. Но неожиданно против нее выступил старейший коммунист, фронтовик, влиятельный человек. Доводы для отвода оказались достаточными. Газета «Уральский рабочий» вышла с неполным списком кандидатов — Ирбитский избирательный округ № 290 пустовал. Обком лихорадочно искал подходящего кандидата. И вот первый секретарь Свердловского обкома партии В.И. Недосекин предложил на обсуждение кандидатуру «уже успевшего зарекомендовать себя с самой лучшей стороны коммуниста Жукова». Члены бюро обкома встретили предложение Недосекина напряженным молчанием. И тогда первый секретарь пояснил, что накануне разговаривал с товарищем Сталиным и согласовал с ним кандидатуру командующего округа.
О нюансах Недосекин докладывать не стал. Нюансы были. Когда он назвал фамилию Жукова, трубку заполнила тишина возникшей паузы. Завершиться она могла чем угодно. И вдруг Недосекин услышал: «Ну что ж, Жуков, так Жуков!»
Совершенно очевидно, что в сознании Сталина в эти годы что-то произошло. Либо он был целиком удовлетворен наказанием своего верного и непокорного маршала, либо пришел к мысли о том, что Жуков не враг, что партийные подхалимы больше наговаривают, накручивают вокруг маршала. Наверняка Хозяин читал отчеты «стенографистов» из МГБ, которые фиксировали каждый шаг командующего Уральского военного округа, каждое его слово, каждый контакт. К тому же именно в этот период на Дальнем Востоке явно назревал конфликт, который мог привести к началу третьей мировой войны. Руководитель Северной Кореи Ким Ир Сен всячески уговаривал Сталина двинуть объединенные силы на Южную Корею. Весной 1950 года во время визита Ким Ир Сена в Москву Сталин, до этого колебавшийся, дал, наконец, согласие на проведение военной операции. Северокорейская армия строилась по типу Советской Армии и была оснащена советской техникой и вооружением.
Любопытный факт. План наступательной операции на юг разрабатывал главный военный советник в КНДР генерал-лейтенант Васильев. Сталин и Ким Ир Сен опрометчиво посчитали, что он справится с задачей. Лучшие генералы и маршалы, побеждавшие на фронтах Великой Отечественной и советско-японской войн — Конев, Мерецков, Василевский, Малиновский, Говоров — к разработке и проведению корейской операции не привлекались. Сталин их держал во втором эшелоне. Возможно, и Жукова из Одесского округа на Уральский переместил намеренно, чтобы его Суворов на всякий случай находился как можно ближе к театру военных действий.
В июле 1951 года было принято постановление ЦК «О неблагополучном положении дел в МГБ», а буквально через месяц генерал Абакумов был арестован, ему предъявили обвинения «в государственной измене, сионистском заговоре в МГБ, в попытках воспрепятствовать разработке дела врачей».
Таким образом, «дело Жукова» оказалось на дальней полке всемогущего ведомства. К тому же новый руководитель МГБ Игнатьев не испытывал к Жукову личной неприязни и был по уши загружен «делом врачей» и чисткой авгиевых конюшен в своем министерстве.
И вот в феврале 1950 года в газете «Уральский рабочий» впервые за два года пребывания Жукова в округе появился материал, в котором упоминалось имя маршала: сообщалось, что «труженики колхоза имени Чапаева Галактионовского сельсовета Туринского района назвали своим кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР командующего войсками Уральского военного округа маршала Жукова.
Сталин — величайший режиссер — подбирал действующих лиц к очередной мировой драме. К счастью, у великих держав — СССР и США — хватило выдержки и мудрости сыграть ее в значительно сокращенном виде на локальной сцене. Корейская война длилась три года, но за границы Корейского полуострова не выплеснулась. Воздушные бои между советскими и американскими летчиками показали преимущество первых. Американцы встретились в воздухе с новыми советскими истребителями-перехватчиками МиГ-15 и МиГ-15бис, оснащенными новейшими радиолокационными станциями, и признали полное превосходство «корейских сюрпризов». До ядерного оружия дело не дошло.
Летом 1951 года Жукова включили в состав правительственной делегации для поездки в Польшу по случаю национального праздника — Дня возрождения Польши. Торжественное заседание проходило в Варшавском оперном театре. Жуков выступал. Его встретили овациями. Поляки помнили, что именно войска 1-го Белорусского фронта, в который входила 1-я армия Войска Польского бригадного генерала Поплавского, освобождали Варшаву и польские города.
Но самый яркий эмоциональный всплеск Жукову подарила встреча с министром национальной обороны Польской Народной Республики маршалом Рокоссовским. Война еще крепче сдружила бывших кавалеристов, но одновременно и развела. Правда, в 1946-м они с семьями вместе отдыхали в Сочи. Как будто все осталось прежним. Дружеские отношения не исчезли. Но многое в их беседах оставалось запретным.
В Варшаве они обнялись, как старые боевые товарищи. Тут же вспомнили командирскую юность. Рассказывали друг другу о своих семейных делах. О службе говорили сдержанно.
Когда Жуков вернулся на родину, первое, о чем его спросила Александра Диевна:
— Как встретил Рокоссовский?
— Как старого друга, — ответил Жуков. — Костя меня встретил по-свойски, радовался нашей встрече искренне. Вспомнили молодость, боевых товарищей. Да, время идет… Нам было о чем поговорить. И Костя, и Юлия Петровна передают тебе привет.
Осенью 1952 года Жукова избрали делегатом XIX съезда КПСС от Свердловской областной партийной организации. На съезде произошло новое событие — делегаты избрали его кандидатом в члены ЦК.
Все как будто возвращалось.
Константин Симонов в книге «Глазами человека моего поколения» сделал очень точный набросок состояния нашего героя в дни съезда. Они встретились на заключительном ужине: «Я почувствовал через не изменившую ему сдержанность, что он в тот вечер был в очень хорошем настроении. Думаю, что избрание в ЦК было для него неожиданностью, тем сильней, наверное, было впечатление, которое это произвело на него. Однако чувство собственного достоинства не позволило ему ни разу, ни словом коснуться этой несомненно больше всего волновавшей его темы».
В новогоднюю ночь наступающего 1953 года произошло событие, тайна которого до сих пор не разгадана.
Новый год верхушка Свердловского обкома партии встречала вместе на одной из загородных дач на берегу озера Балтым. Стол был уже накрыт. Гости собирались. Часа за полтора до полуночи прибыл с дочерью Эллой маршал Жуков. Детям накрыли стол на соседней даче, принадлежавшей председателю Свердловского облисполкома Константину Кузьмичу Николаеву. Приблизительно в одиннадцать часов на даче раздался телефонный звонок. Трубку по праву хозяина снял сын Николаева — Эдик.
— Это говорит Поскребышев. Маршала Жукова срочно к аппарату!
Эдик мигом метнулся на соседнюю дачу.
— Георгий Константинович, вам звонит какой-то Поскребышев!
Сидевшие за праздничным столом сразу умолкли и посмотрели на Жукова. Маршал встал, извинился и быстро пошел к даче Николаева.
Снятая с рычага трубка ждала его.
— Жуков у аппарата.
Выслушав Поскребышева, маршал ответил:
— Да. Есть. Слушаюсь, вылетаю.
Он повесил трубку и сказал дочери:
— Меня вызывает Сталин. Я сейчас срочно вылетаю в Москву. А ты, Эллочка, пока останешься в Свердловске.
Тут же позвонил дежурному по штабу округа:
— Распорядитесь, чтобы срочно подготовили самолет до Москвы.
Вскоре Жуков вылетел в Москву. Что за разговор состоялся между стареющим диктатором и тем, кто был рядом с ним в самые тяжкие дни, когда враг стоял у ворот и дозаправлял свои танки в нескольких десятках километрах от Кремля, чтобы сделать последний, решающий рывок? О чем таком, столь важном, что невозможно было ждать до утра, беседовали они в ту новогоднюю ночь? Та встреча так и осталась тайной. <…>
Глава девятая
В ОТСТАВКЕ
«Он оказался политически несостоятельным деятелем,
склонным к авантюризму…»
…Он был единственным маршалом Советского Союза, уволенным в отставку. Первое время жил надеждой, что успокоятся, призовут. Готов был принять любую, самую скромную должность, лишь бы снова вернуться в армию. Постановление октябрьского пленума ЦК теплило в нем надежду: «Секретариату ЦК КПСС предоставить т. Жукову другую работу».
Из воспоминаний Эллы Георгиевны: «Первое время отец надеялся, что не останется не у дел. Ведь ему было чуть за шестьдесят, он сохранил силы и здоровье, стремление использовать свой колоссальный опыт для военного строительства. Однажды, вернувшись домой из института, я увидела отца в столовой. Он сидел в кресле у окна, держа в руках какой-то листок бумаги, и был явно удручен. На мой вопрос: «Пап, что случилось?» — он ответил, что уже не первый раз пишет на имя Хрущева просьбу предоставить любую работу. Готов командовать округом, готов возглавить военную академию, стать, наконец, рядовым преподавателем. И вот получил очередной отказ: «В настоящее время предоставить вам работу представляется нецелесообразным».
Жукову оставили порученца Ивана Прядухина, двоих охранников — Николая Пучкова, Сергея Маркова и солдата, который занимался хозяйством. Чистил снег на дорожках, убирал листву.
Зимой маршал порой выходил в сад и сам брался за лопату. Осенью вместе со всеми окапывал яблони. Любил собирать грибы.
Однажды, это случилось вскоре после злополучного пленума, вместе с Николаем Пучковым он бродил по лесу в окрестностях Сосновки. Набрали полные корзины грибов. Возвращаться на дачу не хотелось. Он остановился на опушке и сказал охраннику:
— Посмотри-ка, Николай Иванович, какой красивый дубок растет. Хорош, мудачок. — И погладил кору молоденького дуба. — Знаешь что… Сходи-ка за лопатой, а я тут посижу.
Вскоре Пучков вернулся с лопатой. Корень оказался довольно глубоким, и им пришлось основательно поработать, чтобы не загубить саженец. Копали по очереди. Выбрасывали из довольно глубокой ямы серую лесную землю, добрались до глины, а корень все уходил в глубину. Это восхищало Жукова. «Николай Иванович, копай глубже, — передавая лопату, говорил он Пучкову. — Корень не потревожь».
Дубок посадили под окнами напротив столовой. На следующий день Жуков оградил дубок колышками и первое время заботливо поливал.
В следующем году на Поклонной горе закладывали первый камень будущего монумента Победы. Устроители торжества позвонили маршалу накануне и пригласили на закладку. По воспоминаниям Николая Пучкова, он, по распоряжению Жукова, вызвал из гаража к 10.00 автомобиль. Машина прибыла, и хозяин дачи, стоя в прихожей перед зеркалом, уже застегивал маршальскую шинель, когда раздался телефонный звонок. Звонили из Министерства обороны. Порученец Малиновского коротко известил: приезжать на Поклонную гору не надо. Николай Пучков, принимавший это распоряжение, мгновенно отреагировал:
— Пусть с маршалом свяжется тот, кто его приглашал на мероприятие. И хотя бы извинится.
Спустя несколько минут расстроенный Жуков вышел из кабинета и сказал Пучкову:
— Николай Иванович, отпустите машину.
И этот крест надо было нести.
В 1960 году отключили телефон.
Потом начались перебои с подачей воды. Зимой водопровод перемерзал.
Комендантом дачи в Сосновке был подполковник Иван Александрович Прядухин. Он ездил в Москву, договаривался со старыми сослуживцами маршала, и те тайком от начальства производили некоторые работы, чтобы облегчить семье Жукова жизнь в Сосновке. Военные связисты отремонтировали телефонную линию, курсанты Военно-инженерной академии им. Д.М. Карбышева пробурили артезианскую скважину и обеспечили жильцов госдачи питьевой водой.
Между тем шла травля в прессе.
Сняли с партийного учета в Министерстве обороны. Учетную карточку направили в Краснопресненский район, в одну из заводских парторганизаций. Теперь на партийные собрания он должен был ездить туда, на завод. Видимо, расчет делался на то, чтобы как можно плотнее блокировать общение опального маршала с бывшими сослуживцами. Его возможное влияние на сотрудников аппарата Минобороны считали нежелательным и даже опасным.
Однако на Пресненском машиностроительном заводе новоприбывшего члена партии полюбили. Правда, выступать на партсобраниях ему было категорически запрещено.
В это время Жуков был окружен родней. Остались самые верные. Захаживали и бывшие сослуживцы. Генерал Крюков с Руслановой. Баграмяны, генералы А.П. Белобородов и И.А. Плиев. Но чаще всех бывал генерал Н.А. Антипенко. С Николаем Александровичем, бывшим своим заместителем по тылу, он мог говорить откровенно. Знал: не выдаст, не предаст. Несколько раз Антипенко писал в Президиум ЦК и Брежневу. Писал смело. Не просил, а требовал реабилитации боевого товарища и друга: «Приближается 20-я годовщина Победы над фашистской Германией. У миллионов людей естественно возникает вопрос — долго ли будет продолжаться состояние дискриминации одного из прославленных советских полководцев маршала Советского Союза тов. ЖУКОВА Г.К., заслуги которого перед народом в минувшей войне трудно переоценить?
Имя Жукова произносилось и поныне произносится советскими людьми с большой любовью, несмотря на самую «сгущенную» и порой надуманную ситуацию.
Иностранная печать и радио явно перебарщивают в прославлении своих, часто незадачливых военачальников периода минувшей войны, но даже и там имя Жукова занимает подобающее место. Советская же печать и радио как бы предали забвению имя этого заслуженного человека, что вызывает еще большее недоумение и возмущение.
Политическая реабилитация Маршала Советского Союза Жукова Г.К., которой ждут миллионы людей, прозвучала бы на весь мир как долгожданное восстановление справедливости».
На даче в Сосновке к тому времени полноправной хозяйкой стала Галина Александровна. В Москву же Жуков по-прежнему отправлял порученца Александра Прядухина. Тот вспоминал: «Мне приходилось возить продукты из жуковской дачи в Сосновке в Москву к первой жене Георгия Константиновича — Александре Диевне. Она спрашивала: «Как там живет Георгий Константинович?» В свою очередь Галина Александровна тоже выведывала: «Как там?» Моя дежурная фраза: «Не знаю» вызывала женские упреки: «Все не знаешь и не знаешь…»
Хозяин дачи стал много возиться с землей. Всколыхнулось родовое, мужицкое. Пересаживал, делил кустарники, сажал клубнику. Во всем знал толк. Когда Иван Прядухин привез саженцы молодой клубники, с восхищением посмотрел на них и спросил:
— Где такой хороший сорт достал?
— На выставке.
Яблоневый сад занимал два гектара — двести деревьев различных сортов. За садом присматривали специальные работники, знавшие толк в садовом деле. Но хозяин во все вникал сам. Порой торопил то с обрезкой, то с побелкой штамбов, то с опрыскиванием от вредителей: «Зимой сани не готовят…»
С некоторых пор стал ценить тишину и немногословие домашних. Даже Галине Александровне мог сказать: «В двух словах можно изъясниться, а ты тарахтишь…» И Прядухину: «Короче, Иван Александрович. Мог бы в дороге в машине обдумать, что говорить».
Думал. И, похоже, наслаждался тем, что вот и наступила пора в его жизни, когда можно спокойно подумать, что никакой порученец не окликнет тебя срочно подойти к телефонному аппарату на звонок Верховного, министра, Генерального секретаря…
Галина Александровна после декретного отпуска вышла на работу. Жуков еще будучи министром обороны устроил ее в госпиталь им. Бурденко. Выхлопотал квартиру на улице Горького. Галина перевезла мать, Клавдию Евгеньевну. Теперь Клавдия Евгеньевна нянчила внучку Машу.
Жуков пытался привести в порядок, так сказать, юридическую часть своих семейных отношений. Надо было зарегистрировать брак с Галиной Александровной. Но Александра Диевна не давала развод. По-женски, видимо, еще надеялась, что муж одумается и вернется к ней.
Маршальскую квартиру в доме на улице Грановского Александра Диевна разменяла. Летом жила на даче в Лесном городке. Ее Жуков купил для Галины Александровны. Но потом решил остаться в Сосновке. А дом в Лесном городке отдал первой семье. Кроме того, выплачивал Александре Диевне ежемесячно 200 рублей и передал кремлевскую продовольственную карточку. Продовольственную карточку отоваривал Иван Прядухин и тут же пакеты с продуктами увозил Александре Диевне.
Откровенничать мог только с самыми близкими — с женой, Крюковым и Руслановой. И то — во время прогулок по саду и в лесу. Дача была нашпигована «жучками», и он об этом знал. Это, конечно, раздражало. Заметил: в доме даже думать было тесно, неуютно — как будто что-то давило, угнетало. С одной стороны, жил затворником («Я нигде не бываю, вообще ушел от мира сего и живу в одиночестве…»), с другой — как в прозрачном аквариуме…
Время от времени звонили из газет и журналов, просили встречи для интервью. В том числе иностранные журналисты. Отказывал.
Не заживала рана от публикаций, которые посыпались сразу после пленума. Секретное постановление Пленума ЦК КПСС «Об улучшении партийно-политической работы в Советской Армии и Флоте» от 29 октября 1957 года как закрытое письмо ЦК зачитывали на партийных собраниях во всех армейских и флотских партийных организациях, на предприятиях, во всех учреждениях, колхозах и совхозах.
Партийцы есть партийцы. Сразу по прочтении закрытого письма в газеты пошли их отзывы. Негодовали. Поддерживали линию партии, в той или иной мере придерживаясь содержания постановления: «…Тов. Жуков Г.К. не оправдал оказанного ему партией доверия. Он оказался политически несостоятельным деятелем, склонным к авантюризму как в понимании важнейших задач внешней политики Советского Союза, так и в руководстве Министерством обороны». Через строки партийного документа, спущенного в низовые партийные организации, проглядывал этакий батька Махно с троцкистским уклоном…
«Правда», «Известия», «Красная Звезда», областные, краевые и республиканские газеты — все старались не отстать и пнуть побольнее.
Газеты он в руки не брал долгое время.
Отмашку к началу травли дала флагманская «Правда». В секретариате ЦК быстрехонько заготовили текст статьи под названием «Сила Советской Армии и Флота — в руководстве партии, в неразрывной связи с народом». Основная суть: Жуков — зарвавшийся бонапартист, наделавший много ошибок в руководстве Вооруженными силами Советского Союза, и главной его ошибкой стала недооценка роли партии в победах армии. Хрущев тут же нашел подходящую кандидатуру на авторство — Конев! Вот кто подпишет статью! Хоть Иван Степанович и заверяет, что он не друг Жукову, но в Министерстве обороны маршалы заправляли дружной парой. Хрущев потирал руки — сюжетец он придумал классический.
Статью нарочным послали маршалу Коневу. Тот сперва заартачился. Потом, когда приперли, попросил время, чтобы прочитать и внести некоторые правки.
Говорят, Конев просидел над статьей всю ночь.
Хрущеву постоянно докладывали: сидит, правит. «Старайся, не старайся, все равно статья завтра выйдет за твоей подписью», — злорадствовал Никита Сергеевич.
Когда подписанный Коневым текст привезли в Кремль, Хрущев позвонил автору и сказал:
— Завтра в «Правде» читай свою статью. И без фокусов. Понял?
Говорят, что в печать пошел не тот вариант, над которым работал Конев, а тот, который был заготовлен в секретариате ЦК.
Вскоре после публикации Жуков и Конев встретились на улице. Конев, чувствуя вину, извинился.
— Ну, раз так, Иван Степанович, напиши опровержение! — предложил Жуков.
— Георгий Константинович, ты же понимаешь, что это невозможно. Не напечатают. Это ведь решение партии, в нашей стране это закон.
Вскоре Хрущев уберет и Конева. Для него он был человеком Жукова.
Когда победители делили лавры, Хрущев, довольный исходом схватки и в порыве благодарности маршалу за спасение, высказал слова благодарности за наведение должного порядка и дисциплины в Министерстве обороны.
— Вот бы нам еще и в МВД порядок навести, — сказал Никита Сергеевич, — да нет подходящего человека.
— Есть такой человек! — простодушно и по-солдатски мгновенно отреагировал Жуков.
— Кто? — притаился Хрущев.
— Мой заместитель — Конев.
Еще тогда, среди неубранного поля боя, у Хрущева зачесалась лысина: танки, обращение к армии и народу, а тут еще и, похоже, заранее подготовленная кандидатура на пост второго силового ведомства, значит, и об этом он думает…
Трудно теперь сказать, кого из них больше угнетала та статья в «Правде», которую можно было расценивать, конечно же, как предательство. Конев до конца жизни мучился, преследуемый своим малодушием. Жуков негодовал. Предательство! И кто предал?
Но примирение их все же произошло.
В декабре 1968 года Конев праздновал свое 70-летие. Был приглашен и Жуков. Свои дни рождения Иван Степанович отмечал каждый год, и всегда приглашал боевых товарищей. Но Жуков приглашения с некоторых пор не принимал. А тут — приехал! Маршалы обнялись. Слезы стояли в их глазах.
Константин Симонов вспоминал: «Среди приглашенных и пришедших на эту встречу был Жуков. И его приглашение в этот день, в этот дом, и его приход туда имели особое значение. Судьба сложилась так, что Жукова и хозяина дома на долгие годы отдалили друг от друга обстоятельства, носившие драматический характер для них обоих, для каждого по-своему. А если заглянуть еще дальше, в войну, то и там жизнь, случалось, сталкивала их в достаточно драматической обстановке. Однако при всем том в народной памяти о войне их два имени чаще, чем чьи-нибудь другие, стояли рядом, и в этом все-таки и состояло самое главное, а все остальное было второстепенным.
И когда на вечере, о котором я вспоминаю, после обращенной к хозяину дома короткой и полной глубокого уважения речи Жукова оба эти человека обнялись, должно быть, впервые за многие годы, то на наших глазах главное снова стало главным, а второстепенное — второстепенным с такой очевидностью, которой нельзя было не порадоваться.
А потом на этом же вечере один из присутствующих7, считая, что он исполняет при этом свою, как видно, непосильно высокую для него должность, вдруг произнес длиннейшую речь поучительного характера.
Стремясь подчеркнуть свою причастность к военной профессии, он стал разъяснять, что такое военачальник, в чем состоит его роль на войне и, в частности, что должны и чего не должны делать на войне командующие фронтами. В общей форме его мысль сводилась к тому, что доблесть командующего фронтом состоит в управлении войсками, а не в том, чтобы рисковать жизнью и ползать по передовой на животе, чего он не должен и не имеет права делать.
Оратор повторял эту полюбившуюся ему и, в общем-то, в основе здравую мысль долго, на разные лады, но всякий раз в категорической форме. С высоты своего служебного положения он поучал сидевших за столом бывших командующих фронтами тому, как они должны были себя вести тогда, на войне.
Стол был праздничным, а оратор был гостем за этим столом. В бесконечно отодвигавшемся конце своей речи он, очевидно, намерен был сказать тост за хозяина. Поэтому его не прерывали и, как это водится в таких неловких случаях, молчали, глядя в тарелки. Но где-то уже почти в конце речи при очередном упоминании о ползании на животе Жуков все-таки не выдержал.
— А я вот, будучи командующим фронтом, — медленно и громко сказал он, — неоднократно ползал на животе, когда этого требовала обстановка и особенно когда перед наступлением своего фронта в интересах дела желал составить себе личное представление о переднем крае противника на участке будущего прорыва. Так что вот, признаюсь, было дело — ползал! — повторил он и развел руками, словно иронически извиняясь перед оратором в том, что он, Жуков, увы, действовал тогда вопреки этим застольным инструкциям. Сказал и уткнулся в свою тарелку среди общего молчания, впрочем, прерванного все тем же оратором, теперь перескочившим на другую тему.
Даже сам не знаю почему, мне так запомнился этот мелкий штрих в поведении Жукова в тот вечер. Скорей всего потому, что в его сердитой иронии было что-то глубоко солдатское, практическое, неискоренимо враждебное всякому суесловию о войне, и особенно суесловию людей, неосновательно считающих себя военными».
Жуков и на склоне своих лет оставался Жуковым. Хотя тот довольно резкий выпад в сторону генерала Епишева, начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского флота, мог дорого стоить ему. Его мемуары и без того чрезвычайно тяжело, с потерями, с многочисленными претензиями к автору, проходили через минное поле Главпура. «Кому нужна ваша правда?..»
Глава десятая
МЕМУАРЫ
«Один из величайших документов нашей эпохи…»
В Сосновку к Жукову частенько стал наведываться Константин Симонов. Разговаривали о войне. Вспоминали. У них было много общего, хотя в жизни, как известно, занимались разным делом.
В мае 1956 года у них состоялась долгая беседа. Встретились они по случаю трагическому. Застрелился секретарь правления Союза писателей СССР Александр Фадеев, «писательский министр», как его тогда называли. В годы войны редактор «Литературной газеты», военный корреспондент. Ходили слухи, что перед смертью он написал письмо, адресованное ЦК, но письмо было изъято сотрудниками КГБ…
Письмо действительно существовало. Его опубликовали лишь в 1990 году: «…Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из жизни. Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять. Прошу похоронить меня рядом с матерью моей».
Последняя просьба Фадеева выполнена не была.
Из воспоминаний Константина Симонова: «…Я встретил Жукова в Колонном зале, в комнате президиума, где собрались все, кому предстояло стоять в почетном карауле у гроба Фадеева. Жуков приехал немного раньше того времени, когда ему предстояло стоять в почетном карауле, и вышло так, что мы полчаса проговорили с ним, сидя в уголке этой комнаты.
Тема разговора была неожиданной и для меня, и для обстоятельств, в которых происходил этот разговор. Жуков говорил о том, что его волновало и воодушевляло тогда, вскоре после XX съезда. Речь шла о восстановлении доброго имени людей, оказавшихся в плену главным образом в первый период войны, во время наших длительных отступлений и огромных по масштабу окружений.
Насколько я понял, вопрос этот был уже обговорен в Президиуме ЦК, и Жукову как министру обороны предстояло внести соответствующие предложения для вынесения по ним окончательного решения. Он был воодушевлен предварительно полученной им принципиальной поддержкой и говорил об этом с горячностью, даже входившей в некоторый контраст с его обычной сдержанностью и немногословием… Видимо, этот вопрос касался каких-то самых сильных и глубоких струн его души. Наверное (по крайней мере мне так показалось), он давно думал об этом и много лет не мог внутренне примириться с тем несправедливым и огульным решением, которое находил этот вопрос раньше. Он с горечью говорил: «Мехлис додумался до того, что выдвинул формулу: каждый, кто попал в плен, — «предатель Родины» и обосновывал ее тем, что каждый советский человек, оказавшийся перед угрозой плена, обязан был покончить жизнь самоубийством, то есть в сущности требовал, чтобы ко всем миллионам погибших на войне прибавилось еще несколько миллионов самоубийц. Больше половины этих людей были замучены немцами в плену, умерли от голода и болезней, но, исходя из теории Мехлиса, выходило, что даже вернувшиеся, пройдя через этот ад, должны были дома встретить такое отношение к себе, чтобы они раскаялись в том, что тогда, в 41-м или 42-м, не лишили себя жизни».
Не помню уже в точности всех слов Жукова, но смысл их сводился к тому, что позорность формулы Мехлиса — в том недоверии к солдатам и офицерам, которая лежит в ее основе, в несправедливом предположении, что все они попали в плен из-за собственной трусости.
Трусы, конечно, были, но как можно думать так о нескольких миллионах попавших в плен солдат и офицеров той армии, которая все-таки остановила и разбила немцев. Что же, они были другими людьми, чем те, которые потом вошли в Берлин? Были из другого теста, хуже, трусливей? Как можно требовать огульного презрения ко всем, кто попал в плен в результате всех постигавших нас в начале войны катастроф?..
Снова повторив то, с чего он начал разговор, что отношение к этой трагической проблеме будет пересмотрено и что в ЦК единодушное мнение на этот счет, Жуков сказал, что он считает своим долгом военного человека сделать сейчас все, чтобы предусмотреть наиболее полное восстановление справедливости по отношению ко всем, кто заслуживает этого, ничего не забыть и не упустить и восстановить попранное достоинство всех честно воевавших и перенесших потом трагедию плена солдат и офицеров. «Все эти дни думаю об этом и занят этим», сказал он…»
Реабилитация пленных была для него не служебным, а скорее нравственным долгом. Кое-что сделать он успел. Но потом, с его уходом от дел, с отставкой все приостановилось.
Симонов появился снова. И снова Жукову вспомнился недавний разговор.
Маршалы и генералы писали мемуары. Жуков читал и покачивал головой. Порой взрывался — вранье!
На предложение самому засесть за мемуары он вначале махал рукой. Но все чаще думал о погибших, о претерпевших муки плена, и, убеждая себя в том, что именно через книгу, через печатное слово, он сможет привлечь внимание и общества, и правительства, и партии к тому делу, которое оставил незавершенным, наконец, решился. В предисловии к западногерманскому изданию «Воспоминаний и размышлений» он напишет: «Я должен был это сделать в память о тех, кто отдал свою жизнь за Родину…»
Еще осенью 1957-го приказал адъютанту съездить в Министерство обороны и привезти ему из машбюро пачку писчей бумаги.
Весной 1958 года, как вспоминал Анатолий Пилихин, «на рыбалке, в самый разгар клева, Жуков что-то вспомнил и, бросив удочку, направился к моей машине. Записав пришедшее ему на ум, он вернулся и сказал: «Надо быстро написать книгу». Жуков частенько трудился над своими «Воспоминаниями и размышлениями» в уголке столовой за низким столиком, пользовался диктофоном».
Прежде чем засесть за рукопись, маршал перечитал горы литературы. Искал нужные статьи по интересовавшим его темам в различных журналах, в том числе в военных. Делал пометки на полях. Записывал. С особым интересом читал немцев — фельдмаршалов, генералов. Многих из них он знал на поле боя. Понимал цену их словам. Различал, где солдатская правда, а где политика.
На даче в Сосновке ему и жилось спокойно, и работалось хорошо. Ничто не отвлекало.
Работа над книгой настолько увлекла, что он не замечал хода времени. Изредка выходил в сад. Завидев дворничиху Валю, спрашивал: «Валя, какой лист огурец пустил?» — «Да по четвертому и пятому уже», — радостно отвечала Валя. Жукову нравилось разговаривать с ней, слушать ее ярославский говорок. В другой раз начинал расспрашивать о деревне. Она пускалась в рассказы. И вдруг он ей: «А у нас на Протве…» Потом прибегал приблудный пес Степка, улыбался, ласково и просительно терся о ногу хозяина. «Валя, принеси ему колбаски», — уступал он просьбе Степки и трепал его за холку. Немного подышав лесным воздухом, снова уходил к столу.
В 1965 году 6-м заключительным томом Воениздат завершил публикацию фундаментального труда — «Истории Великой Отечественной войны Советского Союза 1941-1945гг.» Сейчас это издание называют «зеленой историей» войны. Жуков после ознакомления с нею сказал в одной из частных бесед: «…Лакированная эта история. Я считаю, что в этом отношении описание истории, хотя тоже извращенное, но все-таки более честное у немецких генералов, они правдивее пишут. А вот «История Великой Отечественной войны» абсолютно неправдивая. <…> Это не история, которая была, а которая написана. Она отвечает духу современности: кого надо, прославить, о ком надо, умолчать…»
Авторы статей и составители «зеленой истории» о Жукове попросту умолчали. В этом смысле издание действительно вполне отвечало «духу времени».
Постепенно режим запретов и тотальной слежки слабел. В 1964 году, на октябрьском пленуме ЦК КПСС Хрущева сместили более молодые и энергичные партийцы. Страну возглавил Л.И. Брежнев. Внешне он старался демонстрировать свое уважение к Жукову, но, по большому счету, в жизни маршала мало что изменилось. Правда, ему разрешили появляться на публике. В 1965 году в Кремлевском дворце на торжественном заседании, посвященном 20-летию Великой победы, публика встретила его овациями. В тот же вечер его пригласили писатели в Центральный дом литератора. Когда он вошел в переполненный зал ЦДЛ, люди встали и аплодировали с возгласами: «Жукову — ура!» После выступления на торжественном банкете он сидел за столом с Константином Симоновым, Сергеем Михалковым, Сергеем Смирновым и Борисом Полевым.
Вскоре начались первые публикации в периодике. Статьи о битве за Москву и о сражениях на Курской дуге. И тут же последовало предложение от Агентства печати «Новости» (АПН) издать его воспоминания отдельной книгой.
Возможно, АПН и не сделало бы такое предложение Маршалу Победы, поскольку его руководство тоже прекрасно понимало полузапретное положение своего будущего автора. Но дело в том, что международное агентство печати «Opera mundi» (Франция, Париж) подготовило глобальный издательский проект — публикацию двадцати книг крупнейших советских политических и военных деятелей периода Второй мировой войны. В список имен как одна из основных позиций входил маршал Георгий Жуков. Издательство АПН в то время было единственным в Советском Союзе, обладавшим правом публикации советских авторов за рубежом.
Издательство назначило Жукову редактора — журналиста Анну Миркину. По этому поводу недоброжелатели потом прохаживались не раз: мол, мемуары маршала написала баба…
В августе 1965 года Анна Миркина, предварительно созвонившись, приехала в Сосновку с экземплярами издательского договора. Жуков внимательно изучил его и внес одно, но существенное изменение: книга вначале должна выйти в СССР, а потом уже за рубежом. Поправка была принята, и договор он подписал.
Издательство выполнило этот пункт договора: книга вышла в Советском Союзе в марте 1969 года. Потом — по всему миру.
18 августа 1965 года Анна Миркина записала в своем дневнике: «Только что вернулась из Сосновки. Сегодня подписан с маршалом договор (за № 381) на издание книги. Уже есть рабочее название — «Воспоминания и размышления». Галина Александровна была дома. Встретила очень приветливо — милая, очень русская женщина, под стать Жукову, обаятельная, открытая».
Когда слухи о работе над мемуарами «под договор» расползлись по Москве, свои услуги в качестве литературных редакторов и в какой-то мере соавторов маршалу предложили и Константин Симонов, и Сергей Смирнов. Анна Миркина, чтобы ускорить процесс, тактично предложила Жукову надиктовывать текст на диктофон, а потом расшифровывать. Дочь Элла, тоже журналист, в то время работавшая на Всесоюзном радио, вызвалась заниматься «расшифровкой» диктофонных записей. Жуков выслушал все эти предложения и сказал:
— Нет, писать буду сам, а там посмотрим.
Анна Миркина вспоминала: «В тот первый год, когда он работал над рукописью, я всего несколько раз приезжала в Сосновку. Георгий Константинович был полностью погружен в работу: собирал архивные материалы, встречался со своими боевыми соратниками — бывшими командующими фронтами, членами Военных советов, просматривал выходящие в свет новинки военно-исторической и военно-мемуарной литературы. Писал увлеченно, страстно, азартно, обычно вечерами и далеко за полночь, а в последний период, перед сдачей рукописи в издательство, по 15-16 часов в сутки. Не любил диктовать, писал от руки — «так лучше формулируется мысль, уходит все лишнее».
Ему помогали записные книжки, которые он вел всю войну и которые, к счастью, сохранил. А вот дневники 1940-1942 годов уничтожил во время первой, сталинской опалы.
Привлеченный материал был очень обширным и богатым. По тем временам — сенсационно-новым. Многие документы публиковались и пускались в исторический и научный оборот впервые. «Анна Давыдовна! — писал он редактору в июле 1971 года, когда готовилось к выпуску второе, исправленное и значительно дополненное издание. — Посмотрите мои вставки и поправки. Архивные документы поместите обязательно без сокращений и правки…»
В эти дни у него на даче в Сосновке частенько собирались бывшие сослуживцы: заместитель по тылу 1-го Белорусского фронта генерал Н.А. Антипенко, член Военного совета фронта генерал Ф.Е. Боков, маршал И.Х. Баграмян.
Когда писал первые главы — о родителях, детстве, школе, юности, земляках, — ездил на родину. Побывал в Стрелковке, в Угодском Заводе, в Черной Грязи, Огуби и окрестных деревнях. Походил по берегам Протвы. Смотрел на степенное течение вековых вод. От истока к устьям…
Его книга композиционно так и выстроена: от малой родины — к великой Родине, от Стрелковки — к России, от Протвы — к двенадцати морям, омывающим СССР.
В марте 1966 года, точно в означенный договором срок, маршал передал в редакцию АПН машинописную рукопись объемом 1430 страниц. Это — 65 авторских листов.
Но дальше началось самое главное и, как оказалось, трудное.
Рукопись должна была визироваться в Главлите, а потом в ЦК.
Для работы с рукописью маршала Жукова в Военном отделе ЦК КПСС была в срочном порядке создана специальная комиссия в составе ответственных товарищей из Военно-научного управления, Генерального штаба Вооруженных сил СССР, Института военной истории. Рукопись размножили и отдали рецензентам.
Первая рецензия была по сути дела смертным приговором для «Воспоминаний и размышлений»: «Издание книги Г.К. Жукова признать нецелесообразным. Маршал Жуков преувеличивает свою роль в истории Великой Отечественной войны, недостаточно показывает роль партии, книга сможет принести вред советскому народу». Эту убийственную рецензию подписали маршалы А. Гречко, М. Захаров, К. Москаленко, генерал армии А. Епишев.
Такого рода резюме можно было написать и не читая рукописи, а исходя из прежних «заслуг» маршала перед ЦК. Но рукопись все же читали с интересом и даже с жаром. Среди экспертов и членов специальной комиссии начались разногласия. В конце концов разум возобладал, и в адрес издательства из ЦК пошло письмо: «Работайте над ошибками и исправлениями, а там посмотрим». К письму был приложен список «ошибок» и рекомендаций — на 50 страницах.
Жуков негодовал. Прочитав «рекомендации» специальной комиссии и рецензии научных экспертов и консультантов, он несколько дней не находил себе места. Анна Миркина вспоминала: «То, что предлагалось сделать, в некоторых случаях было прямым искажением истории».
Издательство тоже пребывало в панике. Уже подписаны договоры с зарубежными издателями, определены сроки… Директор АПН и талантливый журналист Вадим Комолов переговорил с Жуковым и, видя, что маршал не хочет уступать некоторых позиций, которые и для него, и для ЦК были принципиальными, взял инициативу на себя. Некоторые абзацы он просто-напросто переписал, сделал их более партийными. Подключил и других «доводчиков». И вскоре доведенную таким образом рукопись повторно представили на суд комиссии.
Это был второй круг ада…
Некоторые авторские варианты дочери маршала, Марии Георгиевне, удалось восстановить по рукописям отца только при подготовке 12-го и последующих изданий «Воспоминаний и размышлений».
«Практически работа строилась так, — вспоминала Анна Миркина, — замечания рецензентов сообщались автору, он делал свои заключения, они направлялись В.Г. Комолову, шел совместный поиск приемлемых решений».
«Уважаемый Вадим Герасимович!
Посылаю отработанные главы XI-XV, XIII, XIX. Всего 7 глав, которые были просмотрены т. Жилиным. (В то время начальник Института военной истории. — С.М.) Все его замечания мною в основном приняты, за исключением для меня непонятных (глава XI) и необоснованных. В этих его замечаниях он должен, прежде всего, сам разобраться…
14 октября 1967 года. Г. Жуков».
Постепенно правка рукописи Жукова увлекла. Он увидел возможности усилить книгу новыми фактами и документами.
Анна Миркина ездила по архивам и библиотекам, добывала нужные книги и документы. Летом 1966 года поехала на родину маршала. Надо было найти некоторые документы, касающиеся Стрелковки и ее обитателей, кое-что уточнить. В книге «Вторая победа маршала Жукова» она рассказывала о той поездке: «День выдался неудачный, пошел дождь, и в Стрелковку из Угодского Завода мы с сопровождающим товарищем из исполкома приехали насквозь промокшими. Хлюпали по ужасающей грязи — ни мощеных дорог, ни асфальта, разумеется, не было. И, в общем, не было и самой деревни, той большой, густо населенной Стрелковки, которая, соединяясь через овраг с соседней Огубью, образовывала как бы одну большую деревню, как отложилось в моей памяти.
Немцы сожгли обе деревни, и остались отдельные разрозненные обветшалые избы, поломанные изгороди, поваленный колодец…
Так больно стало на душе!
— Что же вы не отстраиваете деревню? — спросила у спутника.
— Да куда ее отстраивать? Средств нет, да и зачем? Снесем и эти дома и построим свиноферму.
— Почему же именно свиноферму? А история вас не волнует? Здесь же родина маршала Жукова!
— Свиноферму потому, что земля у нас неважная, урожайность зерновых слабая. А история? Вы же знаете, как обстоит вопрос с Жуковым… Никто его не реабилитировал и вряд ли это будет…
— Обязательно будет!
Все во мне клокотало! Такое равнодушие у земляка! Просто не хотелось в это верить.
О своем визите в Стрелковку и разговоре с местным руководителем я Георгию Константиновичу не рассказала».
Но Жуков и сам знал многое. И все прощал землякам. Забитые, затурканные властью и нищетой… Когда приезжал на родину, кабинеты местных партийных и советских руководителей словно вымирали. Правда, потом все изменилось. Вышла книга, всколыхнула любовь и интерес к Маршалу Победы. Опала, все запреты и ограничения, которыми власть опутывала самого славного из своих полководцев, исчезли, как нелепый морок.
Книга шла к читателю долго — три года. Полосу заграждения для нее выстроили довольно искусную. Одним из непременных условий специальной комиссии было обязательное редактирование рукописи военным историком. Это называлось спецредактированием. Долго не могли найти такого человека. Все, к кому обращалось издательство, отказывались сразу, как только узнавали, на чью рукопись их приглашают. Боялись за свои генеральские, полковничьи и подполковничьи погоны, за кандидатские и докторские звания. Жуков, видя, что сроки необъяснимо затягиваются, злился. Здоровье уходило. Летом 1967 года он перенес повторный инфаркт. Как и первый, он прошел без осложнений. Сильный организм и воля помогли быстро вернуться к полноценной жизни.
На пути к типографии рукопись потеряла более ста страниц. Купюры, конечно же, компенсировались новыми вставками и «доводками». Но количество не всегда переходит в качество. Жуков вынужден был что-то уступать, идти на компромисс. Иначе свою книгу он попросту бы так и не увидел изданной при жизни.
Анна Миркина вспоминала, что иногда ему привозили какие-то возражения или предложения по изменениям в тексте. Жуков внимательно вчитывался в поправки и говорил: «Хорошо, я подумаю». Когда на следующий день она приезжала на дачу, Жуков встречал ее в кабинете с вчерашним листом в руках и, не здороваясь, издали бросал: «Нет!»
В январе 1968 года он перенес тяжелейший инсульт с поражением органов движения, речи, воспаление тройничного нерва. Последний недуг, воспаление, мучил его до конца жизни. Речь вернулась скоро. Память тоже. Но ходить самостоятельно долго не мог.
Лечил Жукова академик Е.И. Чазов. Из Японии был приглашен крупный специалист по иглоукалыванию. Теперь дни и ночи были подчинены спасению жизни. А он продолжал думать о рукописи, все еще не завершенной.
Летом Жуков поправлял здоровье и отдыхал в «Барвихе». А издательству необходимо было срочно завизировать в ЦК несколько глав. Изувеченные цензорами главы принесли маршалу. Он внес правку и передал редактору.
Мемуары Жукова теперь читал Л.И. Брежнев. Они ему понравились. Брежнев мгновенно понял, что это будет книга колоссальной популярности.
В издательство позвонили, сообщили, что все хорошо, но необходим еще один, последний штрих, который решит все: автор должен упомянуть в книге начальника политотдела 18-й армии полковника Л.И. Брежнева…
«Доводчики» тоже были в ужасе. Как? С какой стати здесь Брежнев? Они и не встречались на фронте… Но кто-то из редакторов среди копий архивных документов нашел упоминание о том, что 18 апреля 1943 года маршал Жуков вместе с наркомом ВМФ Н.Г. Кузнецовым, командующим ВВС А.А. Новиковым и представителем Генштаба генералом С.М. Штеменко прибыл в штаб 18-й армии генерала К.Н. Леселидзе, «чтобы на месте изучить обстановку перед готовящейся операцией». Тут же подготовили вариант правки. Дописали всего три строки — о том, что, мол, маршал приехал посоветоваться с начальником политотдела 18-й армии…
«Поправку» повез Жукову исполнительный и безотказный Иван Прядухин. Анна Миркина ехать с ним побоялась. Ночью ей позвонил Вадим Комолов и приказал немедленно ехать в Сосновку и привезти согласованную поправку, так как «завтра утром САМ будет лично смотреть рукопись…» Бедная Миркина не знала, как поступить. Машина за ней уже выслана. Делать нечего, позвонила в Сосновку. Трубку сняла Галина Александровна.
«Вхожу в дом, — вспоминала Анна Миркина. — Георгий Константинович, как обычно, сидит в своем кресле в синем домашнем сюртуке, застегнутом на все пуговицы, перед ним — рукопись, открытая на пресловутой странице с приколотой скрепками вставкой.
Длительное молчание.
— Георгий Константинович! Нет выхода. Они ни за что не пропустят книгу без этой вставки!
Галина Александровна горячо меня поддерживает:
— Георгий, ты подумай, такой труд затрачен! Все это для истории, для будущих поколений, чтобы знали правду о войне!
Маршал ничего не отвечает. Долго молчит. Потом молча берет фломастер:
— Умный поймет! — с раздражением произносит он и подписывает верстку.
Стараясь не смотреть ему в глаза, низко опустив голову, забираю рукопись и вместе с Галиной Александровной выхожу в прихожую».
В 12.00 следующего дня в кабинете директора издательства АПН раздался звонок. Звонили из ЦК: Леонид Ильич прочитал рукопись, она ему понравилась, можете запускать в производство, советским людям, особенно ветеранам войны и молодежи, книга эта очень нужна…
Первый тираж — 100 000 экземпляров — отпечатала типография «Правда».
Сигнальный экземпляр в Сосновку привезла Анна Миркина. Там уже были Элла Георгиевна с мужем Виктором Александровичем Ерохиным, Комолов, фотокорреспонденты некоторых центральных газет.
Жуков взял книгу в руки, поставил ее на стол, долго молча смотрел на нее…
Буквально через несколько дней книга вышла в Югославии.
В книжные магазины страны «Воспоминания и размышления» поступили в апреле 1969 года. К Дому книги на Новом Арбате очередь занимали от кинотеатра «Октябрь». В магазине «Книжный мир», где теперь «Библио-Глобус», толпа поднажала к дверям так, что посыпались витрины, и пришлось вызывать конную милицию, чтобы навести порядок.
Письма, хлынувшие в адрес издательства от благодарных читателей, в Сосновку возили в больших крафтовых мешках. Среди них были такие, которые стали прекрасным материалом для будущих переизданий и дополнений.
В издательстве тем временем трудились, как пчелки, переводчики. Переводы на английский, немецкий, французский, испанский и арабский языки были осуществлены в АПН. Поскольку школа перевода в стране тогда была высочайшего уровня, иностранные издатели и читатели получили весьма качественные тексты.
За рубежом книга сразу вошла в каталог бестселлеров и имела устойчивый коммерческий успех.
На суперобложке западногерманского издательства DFA (Штутгарт) крупным красным шрифтом было набрано: «Один из величайших документов нашей эпохи».
И тут же во всех крупнейших газетах и журналах появились рецензии. На выход мемуаров одного из лучших полководцев Второй мировой войны откликнулись известные историки, военные публицисты, политики, читатели, люди, пережившие фашизм. Многие из них с благодарностью вспоминали русского солдата, принесшего им освобождение.
В Советском Союзе несколько месяцев стояла гробовая тишина. И только осенью в журнале «Коммунист» появилась обширная рецензия маршала Василевского.
Самый верный и глубокий по смыслу отзыв на «Воспоминания и размышления» дал Михаил Шолохов. Назвав Жукова великим полководцем суворовской школы, Шолохов заметил: «Он понимал, что на плечи солдата легла самая нелегкая часть ратного подвига. Думаю, поэтому его воспоминания и пользуются такой любовью. Писателям-профессионалам иной раз нелегко тягаться с такой литературой. Это — свидетельство очевидцев и участников событий». <…>
Глава двенадцатая
ЛЕГЕНДЫ, ИСТОРИИ И БАЙКИ О МАРШАЛЕ ЖУКОВЕ,
ЧЕЛОВЕКЕ И ПОЛКОВОДЦЕ
«Спасибо тебе, солдат! Ты сделал меня маршалом…»
…Вячеслав Молотов, будучи уже отставке и не у дел, любил рассказывать такую историю: «Мы с Жуковым практически в одно и то же время выполнили одну и ту же задачу, отодвигая войну: я подписал Пакт о ненападении с Германией, а Жуков на Дальнем Востоке дал отпор японским самураям. Как появился Жуков на Халхин-Голе? Сталин сказал наркому обороны Тимошенко: «Мне нужен такой командир, чтоб он не просто разгромил японцев, а свирепо порвал их на куски, чтоб у них вообще отпала охота идти на север. Пусть устремятся в Океанию! Есть такой командир? — «Есть», — ответил Тимошенко и назвал имя Жукова».
Многие из очевидцев вспоминали, что перед сражением Жуков выбирался куда-нибудь на передовую и за несколько часов до артподготовки брал горсть земли и нюхал ее. Словно пытался понять, принесет битва победу или нет. По этому поводу высказался даже Хрущев. На пленуме ЦК в октябре 1957 года, после которого Жуков был отправлен в отставку, Никита Сергеевич сказал: «Когда Жуков был в опале, мне Сталин говорил: «Вы хвалите Жукова, а вот Жуков, говорят, землю нюхает…» Сталин, похоже, видел в этом нечто религиозное.
Военный историк Михаил Попов из Твери рассказывал, что, работая над диссертацией, поехал в архив Министерства обороны в Подольск, и там на одном из приказов 1939 года штаба Первой армейской фронтовой группы обнаружил написанное рукой комдива Жукова: «Всем командирам частей — до начала наступления накормить людей горячими щами и галетами. Жуков».
В 1945 году, сразу после Победы, писатель Константин Федин разыскал Жукова, и у них состоялась обстоятельная беседа. Вот фрагмент, который, кажется, не вошел ни в один из тогдашних очерков Федина: «…Еще маленькая пауза, нахмуренные и потом вдруг разжатые и поднятые брови, и — нечаянное признание: «Знаете, я недавно подошел к карте, повел по ней глазами и думаю — а ведь вряд ли найдется место, где я не был! Шофер мой — хороший гонщик, мотоциклист Бучин — насчитал, что я с ним 175000 километров наездил за войну. Это, выходит, сколько раз вокруг света? А я ведь не с ним одним ездил… Да сотни часов налетал на самолетах. Три самолета износились. Как башмаки… Это — не считая Монголии».
Конечно, это байка, не больше. Но кто ее знает… История помнит случаи, когда из множества вариантов правдой оказывался самый невероятный. 1945 год. Ставка. Сталин склонился над разложенной картой, тычет чубуком погасшей трубки: «Ну что ж, Польша и Украина теперь наши, советские. Только как между ними границу провести? Если отталкиваться от истории, то там сам черт ногу сломает. — Задумался, повернулся к своему главному маршалу: — А что по этому поводу думает товарищ Жуков?» Жуков подошел к карте, бегло окинул спорный район. Места знакомые. И в 1940-м там был, и в 1944-м. «Я думаю вот так, товарищ Сталин». — И, вспомнив, как стояли его боевые порядки, решительно провел красным карандашом. Вот так, с легкой руки маршала и была определена западная граница Украины.
В Одессе был военторг. Когда Жукова сослали в Одессу командовать войсками округа, он время от времени его посещал. Что-нибудь покупал для жены, дочерей или родственников. Он любил делать подарки. Когда он входил в магазин, персонал пребывал в некотором напряжении. Все вскакивали со своих мест и изображали полное внимание и готовность услужить. Но был в магазине один человек, который не обращал на командующего ровным счетом никакого внимания. И это Жукову нравилось. Маршал буквально любовался его независимым видом, в котором чувствовались и достоинство, и культура. А ведь, казалось бы, всего лишь старик-швейцар. Для него даже стул выставляли у входа, чтобы не утруждал свои усталые ноги. Тем швейцаром был бывший личный конюх Его Императорского Величества Николая Второго. Его знала вся Одесса.
Когда из Одессы Сталин отправил Жукова на Урал, в Свердловск, кто-то из близких друзей маршала, прощаясь, сказал ему: «В Сибирь». Но «Сибирь» Жукову так понравилась, так хорошо встретили его там уральцы, что он потом будет вспоминать годы, проведенные в Уральском военном округе, как лучшие годы в своей послевоенной службе.
На Урале любят рассказывать такую историю. Во время празднования 7 Ноября к нему на трибуну, где стоял весь партийный актив Свердловска, протиснулся подвыпивший старичок и представился знаменитым большевиком Ермаковым, расстрельщиком царской семьи, и протянул руку. Жуков не только что руку тому не подал, но сурово бросил: «Палачам руки не подаю», — отвернулся и все время, пока шла демонстрация и менялись выступающие, стоял к нему спиной. Даже смотреть на него не мог.
Согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР 1939 года лицам, дважды удостоенным звания Героя Советского Союза, на родине устанавливали бюст. Жуков получил вторую Золотую Звезду в 1944-м. Шла война, и заниматься этим было некогда. После Победы скульптор Евгений Вучетич приехал в Берлин и уговорил маршала позировать ему. Вскоре бюст был готов, отлит в бронзе. Его привезли в Угодский Завод. Но тут начались гонения на маршала. Местное начальство приказало бюст убрать с глаз подальше. Наступил 1953 год. Жуков начал подниматься. Зашевелились и в Калужском обкоме партии: «Где бюст Жукова? Срочно установить и отрапортовать перед Москвой!» Кинулись искать. «Старые рабочие крахмального завода, — пишет в своей книге Мария Георгиевна Жукова, — показали место, где он валялся, — на одном из складов без крыши, забитом горбылем, в куче голубиного помета…» Специалисты, конечно же, вскоре привели скульптуру в порядок. Постамент изготовили из красного гранита, того самого, который по приказу Гитлера был привезен из Норвегии в Россию специально для сооружения монумента победы Германии над Россией. Когда из Угодского Завода пришло приглашение, Жуков ехать на родину отказался. Сослался на занятость. «Как это я буду присутствовать на открытии собственного бюста? Мне кажется, это будет выглядеть как-то странно и нескромно». Послал на родину дочерей Эру и Эллу. Те привезли фотографии. Жуков с любопытством их рассматривал, а потом положил в папку и никому не показывал. Бюст свой он увидел через несколько лет, когда приехал на могилу отца.
Возможно, Жуков не приехал в тот раз на родину вот по какой причине. Когда в 1957 году его терзали на октябрьском пленуме, партпленумы с подобной повесткой дня состоялись и на родине. В Калуге — областной. В Угодском Заводе — районный. Приказано было осуждать — и осуждали. Говорят, на пленуме райкома партии в Угодском Заводе кто-то из особо неистовых партийцев предложил убрать бюст «бонапартиста». Но здравый рассудок возобладал, памятник не тронули. Однако снег вокруг постамента расчищать перестали. И вот однажды 1 декабря, в день рождения Маршала Победы, в сквер пришла бригада плотников, молодых угодских мужиков. Где-то неподалеку в райцентре они рубили дом, «шабашили». Сквер в центре села, прямо под окнами райкома партии. Кто-то из секретарей случайно подошел к окну. И вот он наблюдает такую картину: плотники обошли памятник, обтоптали снег, сняли шапки, постояли и принялись своими шапками смахивать снег с бюста и постамента. Вскоре весь райком стоял у окон и наблюдал за тем, как надо любить свою историю и уважать тех, кто принес нам Победу. На следующий же день сквер начали расчищать.
Местные рассказывают, что после того пленума из Москвы в Угодский Завод и Стрелковку приезжали какие-то «начальники и начальницы», ходили по дворам и спрашивали, а нужен ли им этот памятник? Местные отвечали, что Жукова они хорошо знают, что он рос тут, у них на глазах, часто приезжал, относился к землякам по-доброму, отдал под библиотеку и клуб свой дом в Стрелковке, что это же он, напоминали они москвичам, привел наши войска в Берлин… «Мы его знаем и любим. Он — наш. А что у вас в Москве делается, разбирайтесь сами».
В 1957 году маршал отбыл с официальным визитом в Югославию и Албанию. Из Севастополя крейсер «Куйбышев» вышел 3 октября. Его сопровождали эскадренные миноносцы «Бывалый» и «Блестящий». При подходе к проливу Босфор крейсер «Куйбышев» в соответствии с нормами морского устава обменялся позывными сигналами с турецким пограничным постом на мысе Шиле. Маршал наблюдал за всем этим с капитанского мостика. Сигнальщик советского крейсера принял от турецкого поста семафор: «Великому Маршалу Советского Союза, высокочтимому полководцу Второй мировой войны. Приветствуем и поздравляем вас с заходом в турецкие воды…» Жуков был изумлен и спросил у стоявшего рядом адмирала Михайлина: «Что, всех так встречают?» — «Так встречают только Маршала Победы Жукова», — был ответ командира крейсера. В проливе Босфор их встретили американцы. Их корабли стояли в ряд: авианосец, крейсер, несколько фрегатов и эсминцев. Экипажи в белой парадной форме были выстроены на верхних палубах по большому сбору. Оркестр играл «Захождение». Семафор — приветственный, длинный. Ответ с крейсера был коротким: «Благодарю». Маршал впервые наблюдал торжественную встречу кораблей двух флотов. Он был в восторге.
Англичане, высоко оценивая военный дар Жукова и его вклад в общую Победу, вручили ему британский рыцарский орден — Почтеннейший орден Бани, основанный королем Георгом I в 1725 году. Награда высокая. Жуков получил самую высокую из трех существующих степеней — почетный Рыцарь Большого Креста. Такую же степень имел русский генерал, командующий 1-й Западной армией в 1812 году Михаил Богданович Барклай-де-Толли. Англичане вручили орден Бани еще двоим нашим маршалам — Коневу и Рокоссовскому, но степенью пониже — Рыцарь-командор. К степени Рыцаря Большого Креста нарезался земельный надел из островной земли. Но Жуков, разумеется, от английской земли отказался. Потому как за нее на Родине можно было в два счета получить статью как «английскому шпиону». Когда Хрущев отправил его на пенсию, английская королева прослышала о том, что советский маршал и Рыцарь Большого Креста получает слишком скромный для человека, внесшего такой огромный вклад в дело всеобщего мира, пенсион. И правда, Жуков получал 415 рублей в месяц, из которых 24 руб. и 87 коп. платил взносы в партком Пресненского машиностроительного завода в качестве ежемесячного партвзноса. На заводе он состоял на партийном учете. И вот английская королева пишет Хрущеву письмо: так, мол, и так, поскольку маршал Жуков и почетный Рыцарь Большого Креста отказался от земельного надела на нашем острове и ввиду его скромного пенсиона, желаю выплачивать ему такую же сумму в рублях, каковую он получает в настоящее время, — 415 руб. Хрущев внимательно изучил заморское письмо, покрутил его в руках, поморщился и распорядился увеличить пенсию маршала в два раза.
Из США, что ли, пришло письмо из литературного общества Марка Твена: «Уважаемый мистер Жуков! Вы окажете нам большую честь, если примете наше предложение вступить в члены нашего общества, почетными членами которого являются Франклин Рузвельт, Уинстон Черчилль и другие видные политические деятели различных стран мира». Жуков подумал: что делать? И отдал письмо Молотову. «Рассмотрим», — сказал Молотов. Прошло несколько месяцев. Жуков молчит, Молотов тоже молчит. Когда они вместе поехали в Польшу, Жуков и спрашивает Молотова: «А как насчет общества Марка Твена?» — «А мы им отказали». — «Да?» — «Отказали! Написали, что Президиум Верховного Совета СССР рассмотрел ваше приглашение маршалу Жукову о вступлении его в члены общества Марка Твена. Так как маршал Жуков является государственным деятелем, а государственные деятели в СССР не являются членами литературных обществ, то он не может принять ваше предложение. Вот так…»
Первая жена Жукова, Александра Диевна, дружила с женой Хрущева — Ниной Петровной. Та была баба досужая, и все сочувствовала Александре Диевне и бранила маршала распоследними словами за то, что тот влюбился в молодую и оставил Александру Диевну. Однажды поинтересовалась, а сколько же Георгий Константинович дает ей в качестве алиментов? «Двести рублей в месяц». — «Мало!» — вспыхнула Нина Петровна. Самой Александре Диевне эта сумма казалась достаточной. Дети выросли. А внуков ведь дед содержать не обязан. Но подруга так горячо убеждала ее, так ей сочувствовала, что Александре Диевне вскоре стало казаться, что действительно — мало. И вот они вдвоем пришли на прием к первому секретарю Краснопресненского райкома партии тов. Колчину: так, мол, и так, бывший муж мало платит. Колчин потом рассказывал: «Я все же убедил Александру Диевну Жукову в том, что получаемые ею от маршала 200 рублей в месяц вполне достаточны для жизни, ибо все простые советские пенсионеры получают от государства вдвое меньше. Но труднее было убедить в этом Нину Петровну…»
Известно, что маршал был весьма неравнодушен к прекрасному полу. Женщин у него было несколько. Всех любил. Всех так или иначе обеспечил. Заботился о детях. Не допуская разнузданности, мог залюбоваться какой-нибудь особой. Одним словом, на женщину он смотрел как на создание природы. В штабе 1-го Белорусского фронта работала телеграфисткой Надя. За нею ухаживал начальник секретной части штаба старший лейтенант Иван Безверхий. Они потом поженились. Надя была хороша собой. Особенно красивыми были руки. Так вот, Жуков, диктуя ей шифровки, глаз не отрывал от ее рук. Любовался, как она работает, ее движениями. Впоследствии Надежда Александровна признавалась, что очень смущалась, когда Жуков наблюдал за ее работой на телеграфном аппарате «Бодо». Женщина ведь мгновенно улавливает, кто на нее смотрит, начальник или мужчина.
Другую историю рассказывал начальник охраны майор Николай Харлампьевич Бедов: «На пути жуковского автомобиля оказался низкий прогнувшийся мостик через речку глубиной по колено. Георгий Константинович вышел из машины и стал наблюдать с бугристого бережка, как форсируется водное препятствие. По мостику, подпираемому десятью молодцами охраны, машина медленно катилась от одного конца к другому. В это время метрах в двадцати от переправы женщина переходила речку вброд. В одной руке она держала подол юбки. Подняв глаза вверх, она неожиданно встретилась взглядом с наблюдавшим за ее перемещением Георгием Константиновичем, и в испуге, смешанным со стыдом, бросила подол в воду, чтобы закрыть оголенные выше колен ноги. Не отводя взгляда от лица сидевшего на травке военного, женщина громко прокричала: «Кобель! Настоящий кобель!» Женщина была, правда, очень красивая».
Василий Песков брал у Жукова интервью для «Комсомольской правды». Спросил маршала: «Георгий Константинович, вопрос невоенного характера. Какие из человеческих чувств, по-вашему, сильнее всего пробудила в людях война?» Жуков: «Ни одно из человеческих чувств на войне не затухало». В том же интервью маршал сказал: «Я счастлив, что родился русским человеком».
После Победы в группе советских оккупационных войск в Германии произошел такой случай. Солдат-срочник за отличную службу получил отпуск домой. Поехал. И где-то там, по дороге назад из России, у него на вокзале украли бумажник. В бумажнике — документы, деньги, проездные требования и прочее. И вот этот самый солдат, не имея никаких документов, даже советских, не говоря уже о загранпаспорте или что там у него было, что свидетельствовало о том, что он проходит службу в ГСОВГ, тем не менее вовремя является в расположение своей части и докладывает командиру о прибытии. При этом докладывает и о потере документов. Командир части в недоумении: что делать, надо ведь как-то наказывать растяпу… Дело дошло до командующего. Жуков, услышав историю о том, как молодой солдат «зайцем» преодолел тысячу километров на поезде, при этом миновал парные пограничные посты трех государств Варшавского договора, приказал: «Где этот солдат? Доставьте его сюда! Хочу поблагодарить его за службу и находчивость!» Солдат прибыл. Браво доложил. Маршал обошел его вокруг. Форма сидит хорошо, постирана, опрятна. Подворотничок свежий. Сапоги начищены так, что отражается паркет. «Откуда родом?» Солдат назвал область. «Молодец! Объявляю благодарность!» И пожал солдату руку.
Однажды кто-то из журналистов спросил его: «Знали ли вы чувство зависти?» — «Да! — с жаром ответил он. — Всегда завидовал Буденному: очень виртуозно на баяне играл, мне до таких высот было не подняться!.. Офицеры охраны рассказывали, что иногда перед крупными сражениями, когда не спалось, Жуков брал баян и потихоньку, сидя где-нибудь на бревнах в саду, играл мелодии русских народных песен. Получалось у него не очень складно, но задушевно. К концу войны играл уже хорошо.
После октябрьского пленума, когда маршала всячески распинали, отправив в отставку, везде проводили партийные собрания и партактивы — обсуждалось постановление пленума и осуждался «бонапартист» Жуков. Его обвиняли «в попытках вывода Вооруженных сил из-под партийного контроля и сосредоточении в своих руках необъятной власти с целью установления диктатуры, в авантюризме во внешней политике, создании в армии своего культа личности». Жуков тогда еще состоял на партучете в Министерстве обороны. И вот идет собрание коммунистов. Выступает секретарь партбюро, контр-адмирал Федоров. Он смело осудил «бонапартизм» бывшего министра обороны и передал слово доктору военных наук генералу Каменскому. Тот должен был как ученый научно, так сказать, развенчать в глазах коммунистов аппарата Минобороны «культ бонапартиста»: «…Все Жуков да Жуков. Жуков — полководец!.. Какой же он полководец? Вот Македонский, тот был полководец! А Жуков… Какой он полководец? Он даже ни разу не присутствовал на партийном собрании…» И вдруг встает коммунист капитан Прозоря: «Разрешите, товарищ профессор, спросить?» — «Да, пожалуйста». — «У меня такой вопрос: а маршал Конев член партии или нет?» — «Да, маршал Конев — коммунист. Член нашей партии с восемнадцатого года». — «А он — полководец?» — «Конечно. Под его руководством наши войска провели ряд крупнейших успешных операций». — «Так он тоже ни разу не был у нас на партсобрании…» Вскоре того дотошного капитана Прозорю отправили служить в войска. И вообще аппарат, созданный Жуковым, начали помаленьку разгонять.
Хрущев боялся Жукова. И его независимости, и авторитета в войсках и народе. Похоже, он действительно опасался переворота. И спустя многие годы после октябрьского пленума, якобы доказывая, что по Жукову в свое время было принято все же правильное решение, сказал: «Когда в 1957 году обсуждался вопрос о пресечении попытки Жукова организовать военный путч с целью захвата власти в руки военной хунты, то Москаленко активно выступал с обвинениями в адрес Жукова. Уже не на общем заседании Пленума ЦК КПСС, а в более узком кругу лиц, когда Москаленко со страстью обвинил Жукова за поползновение к захвату власти, а Жуков с его солдатской грубостью, с его солдатской прямотой (а я верю Жукову, что он сказал правду) бросил ему: «Что ты меня обвиняешь? Ты же сам мне не раз говорил: чего ты смотришь? Бери власть в свои руки, бери!..»
Хрущев, став главой государства, загорелся желанием стать маршалом. Для этого прежде всего необходимо было согласие маршалитета — Маршалов Советского Союза и главных маршалов родов войск. Один из маршалов, близких к Никите Сергеевичу, видимо, из подхалимских побуждений с подписным листом начал объезжать видных военачальников. Лист не подписали ни Рокоссовский, ни Конев. Главный маршал авиации Голованов так и вовсе обругал визитера. И вот хрущевский маршал прибыл к Жукову. Маршал в то время жил на подмосковной даче. «Доложите Георгию Константиновичу, — приказал он офицеру, встретившему машину у ворот, — что прибыл маршал такой-то». Офицер кинулся исполнять приказ. Вскоре вернулся, браво вскинул к фуражке руку и доложил: «Четырежды Герой Советского Союза Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков приказал передать, что он не знает маршала такого-то!» Тот опешил. Маршал-то был послевоенный, хрущевский, «списочный», как их называли тогда настоящие, боевые маршалы. Историю эту рассказал главный маршал авиации А.Е. Голованов писателю Феликсу Чуеву. Заканчивается она так: «Да, были люди… Так и не стал Первый секретарь ЦК партии и глава правительства Н.С. Хрущев Маршалом Советского Союза. Граждане с хорошей памятью и неравнодушные, жившие в 1960-е годы, помнят снимок в центральных газетах: Н.С. Хрущев в форме генерал-лейтенанта сидит в президиуме среди Маршалов…» А тем «списочным» был, по всей вероятности, Булганин.
А вот уже и не байки, а доподлинные документы. Их и комментировать не надо.
«ОСОБАЯ ПАПКА. СОВ. СЕКРЕТНО. СССР. КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ при СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР.
7 сентября 1959 г. № 2668-ш. гор. Москва. Товарищу Хрущеву Н. С.
19 августа сего года по случаю смерти генерал-лейтенанта КРЮКОВА жена последнего, известная певица Русланова, устроила поминки, на которых в числе других были Маршалы Советского Союза т. т. Буденный С. М. и Жуков Г. К. В процессе беседы среди присутствующих был поднят вопрос и о принятом Постановлении Совета Министров Союза ССР № 876 от 27 июля 1959 года о пенсиях военнослужащим и их семьям. Тов. Жуков по этому вопросу заявил, что если он был бы Министром обороны, он не допустил бы принятие Правительством нового Постановления о пенсиях военнослужащим и их семьям. Далее он сказал, что тов. Малиновский предоставил свободу действий начальнику Главного Политического Управления генералу армии Голикову, а последний разваливает армию. «В газете «Красная Звезда», продолжал Жуков, изо дня в день помещают статьи с призывами поднимать и укреплять авторитет политработников и критиковать командиров. В результате такой политики армия будет разложена». Высказывания Жукова по этому вопросу были поддержаны тов. Буденным. По имеющимся в КГБ при Совете Министров СССР данным, большинство офицерского состава Советской Армии правильно восприняло Постановление Совета Министров Союза ССР № 876 от 27 июля 1959 года о пенсиях военнослужащим и их семьям. Председатель Комитета Госбезопасности А. Шелепин».
Эта докладная председателя КГБ была обсуждена 11 сентября 1959 года на заседании Президиума ЦК КПСС. Было принято следующее решение: «Поручить Секретариату ЦК в соответствии с обменом мнениями на заседании Президиума ЦК принять необходимые меры в связи с фактами, изложенными в записке КГБ (т. Шелепина) от 7 сентября 1959 г.». Да, большое значение партия придавала личности Жукова. Бросил на поминках словечко, и уже Президиум ЦК этим занимается…
Старика маршала Буденного, трижды Героя Советского Союза, члена ЦК и т.д. и т.п. заставили дать ЦК письменное объяснение: «В ЦК КПСС. На поставленные мне т.т. Л.И. Брежневым и А.И. Кириченко вопросы о том, что был ли я 19 августа на похоронах и на поминках генерала Крюкова вместе с маршалом Жуковым, где он якобы в моем присутствии говорил о развале армии, о необоснованном возвышении тов. Голикова Ф.И. и принижении тов. Малиновского Р.Я., а также по пенсиям военнослужащих? Отвечаю: 1. На похоронах генерала Крюкова не был (был занят на заседании Президиума ЦК ДОСААФ). 2. Жукова я видел всего минут 5-10, во дворе дачи Руслановой, когда я вечером (около 7 часов) с женой пошел к Руслановой, чтобы оказать человеку внимание в тяжелую минуту. В это время присутствующие на поминках разъезжались. Среди них был и маршал Жуков. При этой встрече маршал Жуков ни о чем подобном не говорил. 18.9.59 г. С. Буденный».
Константину Симонову, размышляя и о своей отставке, и не только о ней, Жуков говорил: «Есть в жизни вещи, которые невозможно забывать. Человек просто-напросто не в состоянии их забыть, но помнить их можно по-разному. Есть три разных памяти. Можно не забывать зла. Это одно. Можно не забывать опыта. Это другое. Можно не забывать прошлого, думая о будущем. Это третье. Мне пришлось пережить в своей жизни три тяжелых момента. Если говорить о третьем из них, то тут в чем-то, очевидно, виноват и я — нет дыма без огня. Но пережить это было нелегко…»
В 1956 году, когда Жуков занимал пост министра обороны, генерал Серов дал ему почитать досье, которое составили на маршала. Пять увесистых папок. Предшественник Серова генерал Абакумов потрудился… Офицер охраны Сергей Марков потом вспоминал: «Когда Жуков ознакомился с досье, последовала команда Серову об увольнении из органов КГБ бывшего начальника охраны в годы войны Н.Х. Бедова, его заместителя М.М. Агеева, бывшего коменданта дачи Б.С. Ермишина и некоторых других офицеров, которые, как оказалось, были причастны к фальсифицированным доносам на Жукова».
Приехал маршал в Гурзуф. С женой Галиной Александровной и маленькой дочкой Машенькой. В то время он уже был в опале. Приехал поездом, без телеграммы. Поезд пришел рано утром или ночью, так что ворота в военный санаторий оказались запертыми. А сторож куда-то пропал. К воротам подошел кто-то из отдыхающих, посмотрел на стоящих по ту сторону ворот и тут же убежал. И вдруг из дверей санатория выбежала толпа молодых офицеров. Целая рота! «Ребята! Да это же наш маршал Жуков!» Кинулись искать сторожа. Где там! Не нашли. «А ну, ребята, поднажми!» И ребята вытащили из земли железные кованые ворота и поставили к дереву. «Проходите, товарищ Маршал Советского Союза!»
Все и всех Жуков мерил войной. Как-то в одном споре, где произносилось имя некоего генерала, в последнее время благодаря различным обстоятельствам получившего большой чин в Министерстве обороны, Жуков сказал: «А кем он был во время войны? Знаете? Он был капитаном и носил мой портфель».
Книгочей он был страстный. Собрал большую библиотеку. Иван Прядухин вспоминал так: «Военная литература на даче Жукова находилась в шеренгах казенных книжных шкафов». Но в этих шеренгах были, разумеется, не только военные книги. Много было русской и зарубежной классики. Любил и современных писателей. Со многими из них был знаком. Шолохов о нем впоследствии напишет: «Жуков был великим полководцем суворовской школы». Обладал хорошей памятью. И часто, как это бывает у людей начитанных, реальную жизнь совершенно естественно смешивал с литературой. Когда на даче в Сосновке появилась редактор Анна Миркина, узнав о ее образованности и услышав ее игру на рояле, воскликнул: «Галюша! Нам с редактором моей книги повезло! По-французски говорит, на фортепианах играет! И — фигура!..» Когда он читал рассказ И.С. Тургенева «Однодворец Овсянников», неизвестно. Но сцену, когда смоленский помещик, выкупив у своих крестьян за целковый французского барабанщика, которого те собирались топить в проруби, запомнил хорошо: «Вот, дети, учитель вам сыскан… и француз, и на фортепьянах играет…»
Маршал был чрезвычайно чуток к языку. Мария Георгиевна рассказывала: «Однажды я сказала: «Пойдемте кушать». Отец ответил довольно строго: «Нет такого слова в русском языке, надо говорить «есть».
О страсти к танцу. Монголы любили маршала, называли его «Великий Монгол» (такого титула в Монголии был удостоен только один человек — Чингисхан) и, зная его юношеское увлечение, подарили ему миниатюрную скульптуру — танцующие монгольские парень и девушка. Жуков осмотрел миниатюру с интересом и, улыбаясь, сказал: «Она танцует, а он возле нее кружит, кружок выписывает…»
Когда в ЦК затянули с выходом мемуаров, маршал злился. Здоровье уходило. Боялся, что не успеет издать книгу, и малолетнюю дочь Машу оставит в казенной даче без средств к существованию. В те годы гонорары платили хорошие, так что мемуары такой крупной и популярной личности были надежным наследством. Злился и на ЦК, и на Главпур, и на Институт военной истории. И на издательство. Однажды директор АПН Владимир Ларин, заранее созвонившись с маршалом на определенный час, задержался минут на десять. Не мог открыть задвижку на калитке жуковской дачи. Человек деликатный и скромный, он счел неуместным просто покричать, позвать кого-нибудь из обслуги маршальской дачи. И вот, наконец, кое-как справившись с замком, явился к Жукову. Тот даже не поздоровался, посмотрел на напольные часы и произнес: «Человек, который опаздывает более чем на пять минут, не соответствует занимаемой должности».
Некто из военных консультантов Института военной истории при подготовке «Воспоминаний и размышлений» к изданию начал энергично настаивать на изменении названия главы «Сталинградская битва» «Битвой на Волге». Мотивировал свою настойчивость тем, что теперь, мол, так принято, что во всех изданиях, посвященных истории войны, пишут не «г. Сталинград», а «г. Волгоград». Имя Сталина снова попало под запрет и вымарывалось везде, где только можно. Жуков сурово посмотрел на ученого с генеральскими погонами и твердо сказал: «Волгоград, говорите? Я такого города во время войны не знал». Вопрос был снят.
Разговор с редактором мемуаров журналистом АПН Анной Миркиной:
— Георгий Константинович, как могло получиться, что после всего, что вы сделали, Сталин отправил вас в Одессу, а затем в Свердловск?
— Зависть к моей славе. А Берия всячески это чувство подогревал. Припомнили мою способность возражать Сталину.
— А теперь вы простили Сталину то, что так несправедливо с вами поступил?
— Я просто вычеркнул это из своей памяти в отношении к Сталину. Он сделал некоторые шаги для примирения: восстановил кандидатом в члены ЦК, послал меня с Молотовым в Польшу. Думаю, что он хотел сделать меня министром обороны, но не успел, смерть помешала. Сталин был талантливым организатором. Благодаря его усилиям мы смогли в войну организовать нашу государственную машину, направив все на победу. И потому в моем сознании его плюсы перевешивают его минусы, за исключением массовых репрессий — этого простить нельзя.
— Ну, а Хрущев, почему он вас отстранил от обязанностей министра обороны?
— А этот просто боялся конкуренции. Был момент, когда он зашатался, а я обеспечил ему поддержку армии. Он тогда меня искренне благодарил, но выводы сделал: а вдруг я пожелаю сесть на его место. Тогда Эйзенхауэр был уже президентом США; Хрущев думал, наверное, что и я мечтаю стать главой государства. Напрасно! Я никогда не хотел государственной власти — я военный, и армия — мое прямое дело.
Работа над «Воспоминаниями и размышлениями» настолько увлекла маршала, что какое-то время он забывал даже побриться. И вот однажды приехал с дачи в Москву в свою квартиру на Спиридоновке. Вахтерша не признала его и говорит: «А вы к кому?» Он бегло осмотрел себя: в дачном плаще, с кошелкой в руках, да еще и небритый. Скромно доложил: «К себе. Я — Жуков». Вахтерша всплеснула руками.
Чтобы отвлечься от напряженной работы над рукописью «Воспоминаний и размышлений», пригласил своего редактора побродить по саду. Зашел разговор о музыке. Жуков вспомнил, как лихо играл на гармошке его друг из Стрелковки, когда они с ним на пару ходили покорять сердца окрестных девчат. Потом заговорил о Лидии Руслановой. Потом вдруг замолчал. «Знаете, я тут читал недавно интервью с одним известным военачальником. На вопрос корреспондента, какого композитора он предпочитает, тот ответил: «Берлиоза». М-да, Берлиоза… Я хорошо знаю того бывалого вояку и совершенно уверен, что он не только не знаком с произведениями этого композитора, но и произнести правильно, без запинки, его имя вряд ли сможет. А все вы, журналисты, сочиняете!» Снова замолчал. «Нет уж! Когда меня не станет, напишите, что больше всего любил русскую народную песню с ее широким раздольем, задумчивой напевностью и задушевностью, что за сердце берет! Для меня «Степь да степь…», «По диким степям Забайкалья…» или «Валенки» значат больше, чем какая-нибудь рапсодия, представляющая несомненную ценность в истории музыки. Но я русский, деревенский человек, и для меня русская народная песня всегда олицетворяла Отечество и была напоминанием о родной деревне и родительском доме в Стрелковке».
Земляки из Угодского Завода приезжали к нему довольно часто. Это были самые желанные гости. Привозили картошку, грибы… Теща, Клавдия Евгеньевна, бывало, скажет: «И зачем было мешок картошки в такую даль тащить. Вон она, в магазине, десять рублей — мешок!..» — «Ничего вы не понимаете», — отмахивался он.
Когда стал уже плох, своим землякам из Калужской области, приехавшим в очередной раз в гости с деревенскими гостинцами, сказал: «Теперь трудно вилку держать, а прежде Берию с креслом поднимал». Разговор тот состоялся 4 декабря 1971 года. Земляки спрашивали про арест Берии.
Главный маршал авиации А.Е. Голованов рассказывал Феликсу Чуеву: «Жуков в последнее время заметно переменился. Стал человечнее. Сейчас он очень болен. Узнал, что у жены рак, и его тут же, в больнице, хватил инсульт. Разговаривает с трудом, возят его в коляске. А когда был здоров, говорил: «Мы с Галиной Александровной думали, что у нас много денег, а оказалось, ничего нет. Пенсия 400 рублей, из них первой жене посылаю 200 — ей-то какое дело, что я уже не министр? Попросил солдата сдать мой баян в «комиссионку», принес 500 рублей. Я бы мог, конечно, ездить на трамвае, но я ведь одиозная фигура, меня будут снимать для иностранных журналов!»
Как известно, маршал завещал похоронить его в земле, на родине, в Угодском Заводе, рядом с отцом. Сожгли. Анатолий Пилихин ехал на похороны на Красную площадь в такси. И таксист в сердцах стискивал зубы: «Я воевал на Курской дуге. На войне имя Жукова нам придавало храбрости и сил. Сожгли нашу гордость и славу… И ведь похоронят рядом с Мехлисом…»
Маршал авиации С. И. Руденко вспоминал: «Мне Жуков больше всего понравился при подписании им Акта капитуляции германских вооруженных сил. Он достойно представлял нашу страну. В Карлхорсте ощущалось, что Жуков характером сильнее, чем союзные генералы. По залу пошел шепот: «Жюкоф! Жюкоф!», когда появился наш маршал. Он шел твердой военной походкой. Кейтель по-русски спросил о полномочиях. «Подпись здесь», — отрезал Жуков (записанная стенографистками фраза). После принятия капитуляции Германии к Георгию Константиновичу Жукову началось паломничество. В лице Жукова выражалось величие и почтение к советскому народу. Вслед за деловыми переговорами произносились тосты. По завершении одного из приемов в своих суконных костюмах все запарились. Сняли кители. Жуков скомандовал: «По стакану!.. Кофе или чая?»
Военный историк Н.А. Светлишин вспоминал: «Однажды мне показали солдата-артиллериста, с которым маршал Жуков ел из одного котелка кашу. «Неужели правда?» — не удержался, спросил я бойца. «Обычное дело, — заверил меня пожилой солдат. — Подошел, присел рядом на станину орудия, расспросил о доме. Ну-ка, говорит, попробую, чем моих орлов кормят! Адъютант подал ему ложку…»
Двоюродный брат маршала Михаил Михайлович Пилихин, который долгие годы прожил в Сосновке рядом с Жуковым, сказал как-то: «Жуков — стратег, веривший в судьбу…»
Однажды во время какого-то торжества, посвященного нашей светлой Победе, к маршалу подошел солдат. Он был в гимнастерке, которую бережно сохранил с военной поры. На груди золотая Звезда Героя. И сказал: «Спасибо вам, товарищ маршал, вы сделали меня Героем!» Жуков пожал герою руку и ответил: «Спасибо тебе, солдат! Ты сделал меня маршалом!»
Окончание. Начало в № 1, 2 2015 г.
1 Внутренняя часть тульи офицерской фуражки.
2 Нынешняя Ливия.
3 Имеется в виду заявление маршала Новикова.
4 Власик Николай Сидорович (1896—1967) — начальник охраны И.В. Сталина (1931-1952), генерал-лейтенант (1945). Участник Первой мировой войны — унтер-офицер. Участник гражданской войны. С 1919 г. в ВЧК. С 1927 г. — начальник спецохраны Кремля. Был личным телохранителем Сталина. В 1952 г. арестован по «делу врачей». В 1956 г. помилован.
5 Начальник гаража особого назначения.
6 А.Н. Бучина допрашивали о разговорах с сыном Эйзенхауэра, а также бывшим военным атташе США в СССР Файнмонвилем, которых приходилось возить личному водителю Г.К. Жукова.
7 Этим «присутствующим» за генеральским столом был А.А. Епишев — генерал армии, начальник Главного политуправления. Именно он душил мемуары фронтовиков: «Кому нужна ваша правда, если она мешает нам жить?»
—————————————————-
Сергей Егорович Михеенков родился в деревне Воронцово Куйбышевского района Калужской области. Окончил Калужский государственный педагогический институт, Высшие литературные курсы. Служил в рядах Советской Армии. Публиковался в журналах «Москва», «Наш современник», «Юность», «Сура», «Аргамак». Автор многих книг прозы и исторической документалистики, вышедших в издательствах «Вече», «ЭКСМО», «Молодая гвардия», «Центрполиграф». Биограф маршалов Г.К. Жукова, И.С. Конева, К.К. Рокоссовского, певицы Лидии Руслановой. Живет в Тарусе.
