Полководец

 

ПРОЗА: СТРАНИЦЫ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ

 

ЧАСТЬ I

Глава первая

РОДИНА. ТЕКУЩАЯ РЕКА

«Я был упрям…»

 

Маршал стоял над рекой и пристально наблюдал за ее течением. Берега в этом месте будто сти­скивали Протву, и стремя реки, подчиняясь теснине песчаных, каменистых осыпей, бугрилось рябью нервных воронок, с урчанием крутило тугие жгуты и стремительно уносилось за излучину. Там, за поворотом, река текла вольнее, шире, спокойнее. Там начинались купальные места и сенокосы, которые испокон веку принадлежали жителям Огуби, Костинки и родной деревни маршала Стрелковки. Или Стрелковщины, как некогда называли эту небольшую приречную деревушку, по местным преданиям, названную так ураль­скими мастерами, которые отливали в Угод­ском Заводе чугунные пушки, а возле реки обстреливали их усиленными зарядами.

Песчаные берега только выглядели податливыми, на самом деле они стояли здесь неприступными твердынями, смиряя своенравный ток реки своим вековым покоем. Они и тогда, в пору детства маршала, были такими же.

Впереди, в километре выше по течению, лежала его родная деревня, его милая сердцу Стрелковка. Позади, за спиной, тоже недалеко, родина его матери — деревня Черная Грязь. Он стоял сейчас словно между двумя родниками, живыми, покуда еще сильными, и чувствовал их земное биение и ток. «Видимо, так и чувствуют родину», — подумал он.

Вид текущей воды завораживал. Маршал не мог оторвать глаз от этой вековой борьбы реки и берегов. Река течет, изменяясь каждое мгновение, а берега стоят недвижно, как крепостные бастионы. Но он-то знал, что есть в этом соперничестве некая высшая гармония, вечное сосуществование противоположного. Именно она и успокаивала взгляд, умиротворяла душу.

Чуть выше, на пригорке, под березами виднелась череда окопов. Окопы пехотные. По очертаниям и характеру расположения — немецкие. Война дошла до его родины в октябре 1941-го. Той осенью он пережил многое. Как тогда ему казалось, многое смог понять и оценить. Во многом разуверился. В чем-то, наоборот, укрепился.

Маршал оглянулся на березы. Немолодые. Снизу кора разошлась в глубоких черных морщинах и наростах. Вверху — белые, словно в седине своих лет. Должно быть, его ровесницы. В детстве он их здесь не видел. Нет, не помнит, чтобы здесь начинался лес или были какие-то заросли. Раньше от его деревни до Высокиничей в пойме ничего не росло. Кроме травы. Сплошные сенокосы. И ему, как и всем подросткам из окрестных деревень, тоже пришлось здесь и косить, и сушить сено, и стоговать, и накладывать на телегу высокие возы…

Да, соглашался он с неизбежным, сколько вод утекло… Сколько утекло их… Туда, где их уже не догнать.

Казалось, и душа его уносилась туда же, вслед за струящимися водами. От истоков к устьям. От рождения к неминуемому исходу. Да, думал он, жизнь проходит. Недолог человече­ский век. Давно ли вот так же, где-нибудь над такой же излучиной, стоял кто-нибудь из его дедов или прадедов и наблюдал за игрой реки, любовался ее тишиной и ладом, и размышлял о слабости человече­ской природы и вечной неизменности природы реки и ее берегов. Что ж, уйдем и мы, думал маршал, а сюда придут новые поколения. За ними — другие, а там следующие… Хорошо, если они хотя бы чем-то будут походить на нас, не растеряют родовых черт, самых главных, становых признаков того прочного народа, от которого мы произошли и так основательно заселили эту землю. Старательно возделывали ее и обороняли.

Недавно он прочитал в какой-то из книг: земля становится родной, навеки твоей, когда она на полметра полита кровью твоего рода.

Эта — пропитана на достаточную глубину. Полили ее, уж куда как полили…

В глубине реки, как некая тайна, которую не каждому дается постигнуть, мерцало песчаное дно. Он не только видел его, усыпанное мелкой прозрачной галькой, но и, казалось, чувствовал. Как почувствовал в порывах ветра густеющую влагу, и с забытым беспокойством подумал, что, должно быть, собирается дождь. И правда, за полем, начинавшимся сразу за поймой, синела, побле­скивая белесовато-сизой изнанкой, туча. Она вылезла из-за Лыков­ского леса и теперь угрожала окрестности.

Он все здесь чувствовал тем особым чувством, которое оживает в человеке во время долгожданного свидания с родиной. Давно заметил за собой: в нем мгновенно оживал тот исконный калуж­ский мужик, из кости и плоти которого он и произошел. Он и жил, и воевал с той мужицкой основательностью и преданностью без остатка, с какой здешний крестьянин всегда был предан земле, отдавая ей, единственной, все свои силы, умения, талант и любовь. С самых первых лет, как только помнил себя, он слышал от соседей и пилихин­ской родни, что — «вылитый дед». Деда он не знал. Никогда не видел его. Но дедом гордился.

Он еще раз посмотрел за излучину. Нет, деревни отсюда еще не видать. Но она там, за поворотом реки, совсем недалеко. Вот только ждет ли его там кто? Обнимет ли как родного? Приютит ли на ночь? И зачем ему все это, если никто уже не ждет?

Свидание с родиной, тем более по прошествии стольких лет, считай, всей жизни, рождает в человече­ской душе чувства смутные. Все в ней колышется и движется куда-то. Как в реке. Только река знает, куда течет. Все в ее жизненном токе определено природой, рельефом и временем. А в душе человече­ской все смутно и необъяснимо сложно. Ничего она, душа, не знает. Ни покоя, ни того, куда несет человека его судьба и где преткнется. Да и незачем ей знать. И тогда выходит, что и жизнь человека, изломы его судьбы и медленные излучины действительно сродни реке. Вот такой, как река его детства. Река родины.

 

Крестили Георгия Жукова в Николь­ской церкви села Угод­ский Завод Малоярославецкого уезда Калуж­ской губернии. Церковь стояла на Угод­ском погосте близ брат­ской могилы казаков, умерших от ран в здешнем лазарете после Тарутин­ского сражения в октябре 1812 года. Крестил приход­ской батюшка о. Василий Всесвят­ский. По совершении обряда в метриче­ской книге сделали обычную запись, из которой явствовало, что младенцу дано имя Георгий, что рожден он 19 ноября, что крещен 20-го, а родители его «деревни Стрелковки крестьянин Константин Артемьев Жуков и его законная жена Иустина Артемьева, оба православнаго вероисповедания».

Крестными родителями младенца стали крестьянин села Угод­ский Завод Кирилл Иванович Сорокин и «крестьян­ская девица» Татьяна Ивановна Петина.

В тот год в приходе родилось 65 мальчиков и 82 девочки. Причем Жуковых появилось на свет пятеро. Дети родились во всех пяти стрелков­ских дворах, носивших фамилию Жуковы.

О родителях будущего маршала следует привести некоторые подробности. Потому как история отца и матери нашего героя стала предметом серьезных раздоров историков и биографов.

Споры и кривотолки пошли вот откуда: доподлинно остается неизвестным происхождение отца — Константина Артемьевича Жукова. Семейное предание гласит, что в деревне Стрелковке на левом берегу Протвы жила бедная бездетная вдова Аннушка Жукова… «Чтобы скрасить свое одиночество, — пишет в своих мемуарах маршал, — она взяла из приюта двухлетнего мальчика — моего отца. Кто были его настоящие родители, никто сказать не мог, да и отец потом не старался узнать свою родословную. Известно только, что мальчика в возрасте трех месяцев оставила на пороге сирот­ского дома какая-то женщина, приложив записку: «Сына моего зовите Константином». Что заставило бедную женщину бросить ребенка на крыльцо приюта, сказать невозможно. Вряд ли она пошла на это из-за отсутствия материн­ских чувств, скорее всего — по причине своего безвыходно тяжелого положения».

Как пишет далее Жуков, дом вдовы Аннушки, где родились и все ее внуки, в том числе и Георгий, стоял посреди деревни. «Был он очень старый и одним углом крепко осел в землю. От времени стены и крыша обросли мохом и травой. Была в доме всего одна комната в два окна». Кем и когда был построен дом Жуковых, никто не знал.

Как вспоминал сам маршал, все пять дворов стрелков­ских Жуковых родней друг другу не доводились, даже дальней. Крестьяне Малоярославецкого уезда Ка­луж­­ской губернии свои фамилии приобрели, как и большинство окрестных, после отмены крепостного права. Кто выбирал, когда записывали, а кому и просто назначили.

Аннушка умерла, когда ее приемышу едва исполнилось восемь лет. Приемного сына поднять не успела. Впрочем, в те времена, да еще в деревне, дети, особенно мальчики, взрослели рано. Снова оставшись одиноким сиротой, мальчик пошел в село Угод­ский Завод, искать кусок хлеба на пропитание. И нашел. Его взял к себе в подмастерья сапожник. Так, через поле и перелесок, и бегал Константин Жуков каждое утро, стараясь не опоздать к началу работы. Вечером возвращался. Через три года, вступив в пору отрочества, попал в Москву и там быстро устроился в обувную мастер­скую Вейса. Оборотистый и предприимчивый немец открыл собственный магазин модельной обуви, так что дела у предприятия шли неплохо. Константин, ставший неплохим мастером, тоже со временем встал на ноги и в 1870 году женился. В жены ему высватали «крестьян­скую дочь Анну Иванову» из той же деревни Стрелковки. У них родились сыновья — Григорий (1874) и Василий (1884). Младший вскоре умер. А в 1892 году умерла от скоротечной чахотки Анна Ивановна. Константин Артемьевич остался вдовцом. Кстати, происхождение отчества отца Жукова остается невыясненным. Очевидно, вписано произвольно.

Итак, одни из сторонников «темного», по отцу, происхождения Жукова намекают на его «арий­ские» корни, другие — на грече­ские. Как будто не мог в рус­ском народе, без «примеси», родиться будущий великий полководец. Хотя сами же и пеняют на его мужицкие манеры и ухватки.

Идея «немецкого» или, точнее, полунемецкого происхождения нашего героя — лишнее подтверждение тому, как далеко могут расходиться в нашем болоте, где все лягушки орут вольным хором и каждая на свой лад, волны «норман­ской» теории, если в нее поверить хотя бы отчасти. Нанялся к немцу на работу — и ты уже наполовину немец…

В этой истории — почему Константин Жуков из деревни Стрелковки Малоярославецкого уезда оказался в найме у немца в Москве, — надо знать вот что. Испокон веков жители подмосковных городков и селений искали в богатой Москве заработок и хорошую жизнь. И порой находили и то, и другое. Как, впрочем, и наш герой. Хотя отец его — нет. До сих пор этот поток не иссякает. Особенно молодежь едет и едет в Москву — и из Малоярославецкого района, и из Жуков­ского, и из соседних Боров­ского и Тарус­ского. Так что маршрут этот уже тогда был исхожен не одним поколением и имел свою историю и культуру.

Константин ушел в большой город пешком. Вместе со своими товарищами, кто дорогу в Москву уже знал.

Мать, Устинья Артемьевна, родилась неподалеку, в деревне Черная Грязь, что в шести километрах ниже по течению Протвы, в семье Артемия Меркуловича и Олимпиады Петровны. Фамилии при рождении Устя не получила, так как ее здешние крестьяне помещика Голицына не имели вплоть до конца 80-х годов XIX века. Впоследствии записались Пилихиными. Устинья Артемьевна фамилии по отцу никогда не носила. Не успела. В семье она была старшим ребенком. Известно, в крестьян­ском доме старший из детей — и за мать, и за отца, и за всех на свете. Рано втянулась в тяжелый физиче­ский труд. От отца по природе ей передалась широкая крестьян­ская кость, выносливость и упорный характер.

В деревне старшую пилихин­скую дочь называли Устей, Устиньей, Устюхой. В семье — Устюшей. Детей впоследствии называли Устюхиными. По фамилии — редко. Будущего маршала окликали Егором Устюхиным. По причине того, что после отмены крепостного права здешние мужики, владевшие каким-либо мастерством — кузнечным, плотницким, столярным, скорняжным, сапожным и иным — уходили в работники и возвращались только к сельскохозяйственным работам, в деревнях постепенно воцарился матриархат. Верховодили женщины. Правда, их первенство простиралось до известных пределов. На выборные и иные должности в общине проходили только мужчины.

Шли годы. Устинья повзрослела, заневестилась. Артемию Меркуловичу хоть и жалко было отдавать замуж, считай, в чужой двор, бЛльшую дочку — хорошая работница, в поле за двоих управляется, а надо. Пора.

Вначале ее выдали за Фаддея Стефановича, крестьян­ского сына из соседнего села Трубина Спас­ской волости. Этот Фаддей Стефанович тоже оказался бесфамильным. Когда играли свадьбу, жениху только-только исполнилось девятнадцать лет, а невесте побольше — двадцать два. Вскоре родился сын Иван. Дальнейшая судьба его неизвестна. А спустя некоторое время от чахотки умер Фаддей Стефанович. Устинья подалась в прислуги. Нанималась к богатым хозяевам в соседние деревни. Вне брака прижила ребеночка, вроде бы, как теперь говорят, мальчика, крещеного с именем Георгий. Мальчик тот на свете долго не пожил, умер «от сухотки».

Как это часто бывало в деревнях, вскоре вдовец и вдова сошлись. Впрочем, Константин Артемьевич и Устинья Артемьевна не просто сошлись, а обвенчались церковным браком. Венчал их приход­ской батюшка о. Василий Всесвят­ский, который затем будет крестить всех их детей. Венчание состоялось 27 сентября 1892 года в храме села Угод­ского Завода, о чем в здешних церковных книгах имеется соответствующая запись.

Устинье Артемьевне в год второго венчания было двадцать девять лет. Константину Артемьевичу — сорок восемь.

Пошли совместные дети: Мария (1894), Георгий (1896) и Алексей (1899). Младший пожил всего полтора года. Случилось несчастье: ползая по дому, опрокинул на себя посудину с кипятком. Ожог оказался смертельным.

Имя Георгий, а в просторечии Егор, Устинья выбрала в память об умершем младенце, прижитом вне брака, но дорогом ее сердцу. Такой обычай в этой местности был в то время весьма распространен.

20 ноября по церковному календарю день преподобного Григория. И когда священник назвал это имя, Устинья, как повествуют местные хроники, «решительно отвергла это имя. Оно ей было неприятно из-за сына Константина от первого брака, с которым у нее не сложились отношения».

День же Святого Великомученика Георгия, как известно, православными празднуется 26 ноября, 9 декабря по новому стилю. Так что дата крещения младенца и с днем Св. Георгия никак не совпадает. На счет невежества священноцерковно­служителей эту историю отнести тоже нельзя, так как, по мнению жуков­ского краеведа А.И. Ульянова, «священник и дьякон были достаточно образованными, чтобы не перепутать имя святого и его простонародное искажение»1.

Жили в Стрелковке, в стареньком доме с замшелой крышей и вросшим в землю углом. Кормились от земли и от домашнего хозяйства, а также от ремесла Константина Артемьевича. Дорога в Москву ему была с некоторых пор заказана. «Я не знаю подробностей, — писал впоследствии маршал, — по рассказам отца, он в числе многих других рабочих после событий 1905 года был уволен и выслан из Москвы за участие в демонстрациях. С того времени и по день своей смерти в 1921 году отец безвыездно жил в деревне, занимаясь сапожным делом и крестьян­скими работами».

«Я очень любил отца, — вспоминал маршал, — и он меня баловал. Но бывали случаи, когда отец строго наказывал меня за какую-нибудь провинность и даже бил шпандырем (сапожный ремень), требуя, чтобы я просил прощения. Но я был упрям — и сколько бы он ни бил меня — терпел, но прощения не просил. Один раз он задал мне такую порку, что я убежал из дому и трое суток жил в конопле у соседа. Кроме сестры, никто не знал, где я. Мы с ней договорились, чтобы она меня не выдавала и носила мне еду. Меня всюду искали, но я хорошо зама­скировался. Случайно меня обнаружила в моем убежище соседка и привела домой. Отец еще мне добавил, но потом пожалел и простил».

Характер — «был упрям», «терпел, но прощения не просил» — определился еще тогда, в дет­ские и отроче­ские года.

Статью, широкой крестьян­ской костью он пошел в материн­ский род — пилихин­ский. Да и упорство, воля добиваться своего, твердость и умение брать на себя ответственность и за поступки, и за проступки, и за порученное дело, — тоже оттуда, от пилихин­ского корня.

Отец, Константин Артемьевич, подчас не зная, как реагировать на проделки Егорика, в сердцах говорил: «В хвост и в гриву такого лупцевать!»

Но строгость отца не заронила в душу мальчонки озлобленности на отца. В воспоминаниях Жуков о нем отзывается с сыновней теплотой, в которой порой сквозит гордость. Значит, без дела отец шпандыря с гвоздя не снимал.

Еще когда только слез с печки и в первое лето босиком побежал по деревне, старики провожали его насмешливыми взглядами и говорили:

— О, дед Артем побег! Плечистый мужик будет. Девкам — беда!..

Звали его Егориком. Потом, когда повзрослел — Егором. Георгием ни в детстве, ни потом — никогда. Даже когда стал маршалом и слава о нем полетела повсюду и имя не сходило со страниц газет и журналов, книг и плакатов, когда тысячекратно повторялось по радио и в телевизионном эфире, в родной деревне его продолжали называть Егором Жуковым. Для Стрелковки и округи он всегда был и оставался своим. Дядя же впервые назовет его по имени и отчеству, когда почувствует, что племянник входит в силу, что в нем прорезаются лучшие пилихин­ские черты, и что, похоже, из него выходит толк.

О матери маршал вспоминал: «Мать была физиче­ски очень сильным человеком. Она легко поднимала с земли пятипудовые мешки с зерном и переносила их на значительное расстояние. Говорили, что она унаследовала физиче­скую силу от своего отца — моего деда Артема, который подлезал под лошадь и поднимал ее или брал за хвост и одним рывком сажал на круп».

Семейное предание хранит о могучем деде Артеме и еще одну сказку: когда начал строиться, ездил в лес один, валил матерые дубы, распиливал их на бревна соразмерные будущим стенам дома, и один укладывал их на повозку.

Разделение труда в семье Жуковых установилось по такому принципу: самую тяжелую работу выполняла мать, а отец занимался сапожным ремеслом. По всей вероятности, Константин Артемьевич страдал слабостью здоровья. Возможно, именно по этой причине вынужден был покинуть Москву. А «полицей­ская» версия сложилась позже, когда Жукову необходимо было заполнять анкеты, писать автобиографию и соблюдать прочую осторожность в соответствии со временем. Вряд ли Константин Артемьевич служил в армии. Сведений об этом на родине в архиве фондохранилища музея маршала Жукова нет. Так что копировать «военную жилку» юному Жукову было не с кого и не с чего. Ни военного человека, ни обстоятельств, которые бы с ранних лет развивали в нем любовь или хотя бы любопытство к военному делу, рядом с ним не было и в помине.

Чтобы хоть как-то выбиться из бедности и осенью на Покров проводить детей в школу обутыми-одетыми, Устинья Артемьевна нанималась в Угод­ском Заводе у зажиточных хозяев и купцов возить из уездного Малоярославца и ближайшего города Серпухова бакалейные товары для их лавок. За поездку ей платили рубль. Иногда накидывали сверх рубля двадцать копеек за добросовестность и расторопность. «И какая бывала радость, — писал маршал в «Воспоминаниях и размышлениях», — когда из Малоярославца привозили нам по баранке или прянику! Если же удавалось скопить немного денег к Рождеству или Пасхе на пироги с начинкой, тогда нашим восторгам не было границ».

Извозом занимались многие. Промысел этот был в основном жен­ский. В Стрелковке существовала целая артель, в которую входила и Устинья Жукова. Женщины уходили в извоз примерно раз в неделю. Иногда приходилось ночевать в Малоярославце или в Серпухове, а наутро, чуть свет, везти товар в Угод­ский Завод. В дождь и слякоть, в метель и стужу. Для Устиньи такая работа была делом привычным.

 

Глава вторая

НИЩЕЕ, СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО

«Егор приехал, на вечеринках жди драки…»

 

Дет­скими забавами в Стрелковке были летом — Протва, зимой — Михалев­ские горы.

Протва — река невеликая. Но и не ручей. Даже не речка — река. Когда в 1941-м, осенью и зимой, здесь стоял фронт, вплотную придвинувшись к Серпухову и Подольску и угрожая с севера непокорной Туле, Протва сперва серьезно препятствовала продвижению к Москве немецких войск, а потом, когда началось контрнаступление, — нашим.

Особенность этой реки — плавное равнинное течение, песчаное дно, плесы, заросшие ракитником и ольхами, щучьи омута. Весной она разливается так широко и вольно, что превращается в море. Поэтому на пологих и низинных местах здесь никогда не строились — затопит, унесет. Деревни и села стоят в отдалении или на кручах. Почва в основном песчаная. Кругом сосновые боры. В борах черника, земляника, костяника, грибы. В прежние времена водилось много боровой дичи: тетерева, рябчики, куропатки, перепела. На Протве и старицах — выводки диких уток.

Все окрестные жители — прекрасные пловцы.

Однажды, уже в 1957-м, в Крыму во время отдыха маршал заплыл так далеко от берега, что родные заволновались. Семьи Жуковых и Пилихиных, как это не раз бывало, отдыхали на море вместе. Когда вернулся и вышел из воды, двоюродный брат Михаил Пилихин спросил:

— Далеко заплываешь. Не боишься?

— Не боюсь. Я всю жизнь заплываю далеко. Чего нам бояться? Помнишь, как Сашка нас плавать научил! На Протве самые глубокие места вдоль и поперек по нескольку раз переплывали. Наперегонки!

Александр Пилихин, наставник братьев, их опекун, учил их плавать так. Сажал в лодку, выгребал на середину Протвы, где она полгубже и пошире, выталкивал одного и другого в воду и кричал: «Плывите к берегу!» И внимательно следил: если кто начинал «хлебать» и тонуть, ловко, как кот рыбицу, выхватывал из воды и зата­скивал в лодку.

Зимой развлечением стрелков­ской детворы становились Михалев­ские горы. Катались на лыжах и на «леднХх». «ЛеднХ» — старое, износившееся и уже не нужное в хозяйстве решето. Обмазывали его жидким коровьим навозом и морозили. Процедуру эту необходимо было выполнять неоднократно, чтобы покрытие ложилось тонкими слоями и служило потом долго. Нынешние «ледянки», на которых дети летают со снежных и ледяных горок, всего лишь жалкое, выродившееся подобие настоящей «леднЕ». Это если фарфоровую чайную пару кузнецов­ского фарфора сравнивать с одноразовой кружечкой из пищевой пластмассы…

Егорик слыл среди своих одногодков заводилой и атаманом. В драках, которые время от времени случались, решал исход «по-честному». Был не по годам силен и ловок. В драках «стенка на стенку» — надежен и храбр.

Потом, когда начал, как говорят в деревне, «девкам на пятки наступать», драки не прекратились — ревниво отгонял соперников от своих избранниц. Однажды на танцах стал отбивать невесту у местного почтальона. «Егор, не лезь, — предупредили друзья, — у него револьвер». Почтальонам выдавали служебное личное оружие, так как их работа была связана с перевозкой ценностей и крупных денежных сумм. Почтальон, не отличавшийся силой, не расставался со своей «привилегией» и на гулянках. Жукова это только раззадорило. Когда началась драка, почтальон выхватил револьвер. Жуков ловко выбил его из руки соперника и забросил в кусты. Эта безрассудная, отчаянная храбрость впоследствии проявится на фронте — и на одной войне, и на другой, и на третьей, и на четвертой, самой большой и продолжительной.

Так что и на гулянках не уступал первенства. За девчатами ухаживал лихо и напористо. На родине до сих пор шутят: так, мол, и воевал, и когда солдатом был, и когда маршалом.

Особенно запала в душу одна…

Он в ту пору уже работал в Москве и в Стрелковку приезжал только на лето и в Рождество погостить.

Своему редактору «Воспоминаний и размышлений», журналисту Анне Миркиной он рассказал однажды в порыве откровения, когда речь зашла о родине, о юности, о первых волнениях крови: «Я, когда молодым был, очень любил плясать. Красивые были девушки! Ухаживал за ними. Была там одна — Нюра Синельщикова — любовь была».

Но это будет потом, после детства и отрочества. Крепко его тогда захватило — первая любовь. Вот и не забывалась. Когда приехал из Москвы в Стрелковку и узнал, что Нюру уже засватали, как вспоминают соседи, ходил вокруг ее дома и не своим голосом кричал: «Нюрка! Что ты наделала!»

Впоследствии, уже оглядываясь на прожитое, но словно все еще оберегая старую рану, подарит Нюре первое издание своих «Воспоминаний и размышлений», где будет упоминание и о ней. На титульном листе сделал сдержанную надпись: «А.В. Синельщиковой — другу моего детства на добрую память».

Покривил душой маршал: Нюра была другом не только детства, а и юности, более того — невестой.

Отец, Константин Артемьевич, хоть и был строг с детьми и лупил самого резвого и непокорного из них — Егорика — шпандырем, но хозяином в доме был, видимо, все же никудышным. Все держалось на двужильной Устюше. Иначе, как такое объяснить, что в 1902 году, уже к осени, «от ветхости» обломились прогнившие обрешетины и стропила, и крыша рухнула внутрь. Когда односельчане собрались на усадьбе Жуковых, чтобы помочь горю бедной семьи, накануне холодов вынужденной жить в сарае, выяснилось, что новые стропила на гнилых стенах поднимать бессмысленно. Пустили по кругу шапку и вскоре собрали необходимую сумму, на собранные деньги в соседнем селе купили готовый сруб. Перевезли. Дом поставили обыденкой — за один день накидали на мох сруб, подняли стропила, обрешетили и покрыли соломой в несколько рядов.

Тот год был для семьи Жуковых самым тяжелым. Сам маршал вспоминал его так: «Год выдался неурожайный, и своего зерна хватило только до середины декабря. Заработки отца и матери уходили на хлеб, соль и уплату долгов. Спасибо соседям, они иногда нас выручали то щами, то кашей. Такая взаимопомощь в деревнях была не исключением, а скорее традицией дружбы и солидарности рус­ских людей, живших в тяжелой нужде».

Анна Ильинична Федорова2, старожил из Черной Грязи, вспоминала: «Была я маленькая, сидела на печке и видела, как Егор Жуков приходил к моему старшему брату Семену. Они дружили. Был он из бедной семьи, ходил в рваных ботинках».

Да, заметим мы, при отце-то сапожнике…

Та же Анна Ильинична сохранила в памяти нечто более любопытное для характеристики нашего героя. Воспоминание это относится к более позднему периоду жизни Жукова, когда он уже жил и работал в Москве, а на родину приезжал погостить. И погулять. «Когда Жуков в юности приезжал из Москвы в Стрелковку, то в деревне говорили: «Егор приехал, на вечеринках жди драки…»

Так что характер Жукова определился рано. Стремление быть первым и лучшим. Психологи установили, что «к числу наиболее часто упоминаемых личностных черт» человека, стремящегося к лидерству, «относятся: доминантность, уверенность в себе, эмоциональная уравновешенность, стрессоустойчивость, креативность, стремление к достижению, предприимчивость, ответственность, надежность в выполнении задания, независимость, общительность». Всеми этими качествами и чертами наш герой обладал. В той или иной мере.

Время от времени эта его страсть быть первым приводила его к конфликтам с окружающей средой, которая порой не принимала его претензий. Известен случай, когда после очередной драки на вечеринке местные парни подкараулили его, связали и бросили в канаву с крапивой: «Вот тебе наши девки, москвич!..» В крапиве Егор пролежал до утра. Но и этот случай был частью становления характера. Уроком, который, надо признать, он усвоил только отчасти…

Однако лето для деревен­ской ребятни — это не только купание на реке, но и многие заботы по хозяйству. Грядки прополоть. Воды наносить — и домашней скотине, и на полив огорода. В лес за ягодами сходить. За грибами. Рыбалка на реке Протве и речке Огублянке, впадавшей в Протву неподалеку, возле села Огубь, развлечением была лишь отчасти. Рыба была частью пропитания семьи. Без улова с речки не придешь. Рыбу ловили корзинами. Когда стали постарше, плели верши, нерета и морды. Чем лучше снасть, тем богаче улов. Плотва, густера, окуни, щуки, налимы, голавли, лини. Иногда попадал крупный лещ. Случалась и такая пора, когда Егор становился настоящим добытчиком и кормильцем семьи. Часть большого улова Егор относил соседям. Делился. Хранить рыбу было негде. Поймал — и на сковородку. В благодарность за щи в голодные дни. Особенно удачливой рыбалка случалась на речушке Огублянке.

Затем пристрастился к охоте.

Жил в деревне Прошка по прозванию Хромой. Он и на самом деле был хром, работал половым в придорожном трактире в Огуби. Хромой Прошка купил себе ружье и стал ходить на охоту. Брал с собой и Егора. Они вскоре подружились, хотя Хромой Прошка летами был намного старше. Мать Прошки на крестинах Егора держала его на руках перед купелью, а потом, голенького, принимала от о. Василия. Так что Хромой Прошка доводился ему почти родней.

Поскольку они ходили в лес вдвоем, а ружье было всего одно, то и стрелял из него владелец — Хромой Прошка. А Егору доставалась другая работа: зимой, когда они охотились на зайцев, Егор делал загоны или распутывал заячьи малики, т.е. следы. Он искусно и умело тропил зайца. Мгновенно, только увидев след, определял, беляк это или русак. Различал концевые, жировые, гонные или взбудные следы. Понимал, что если косой сделал сметку — отпрыгнул со своего следа, «двойки» или «тройки», далеко в сторону, то где-то неподалеку его лежка. Иногда зайца брали прямо на лежке, иногда, выпугнув улепетывающего со всех ног прочь. Иногда упускали. И тогда Егору приходилось выслеживать его, топтать снег по новому кругу. В конце лета ходили на уток. А августе на крыло становилась молодь. Выводки в хорошие годы были большими. За одну охоту добывали до дюжины крякв. Стрелял Хромой Прошка, а Егор плавал за подранками. Иногда Прошка давал выстрелить раз-другой и Егору.

Иногда на охоту шли втроем. Егор уговаривал Хромого Прошку взять с собой друга и однокашника Лешу Колотырного. Колотырный — это прозвище. Настоящая фамилия друга — Жуков.

Пройдут годы. Пройдет одна война. Грянет за ней другая, гражданская. Коноводом у командира кавалерий­ского полка Жукова будет верно служить красноармеец Алексей Жуков, которого комполка по-прежнему будет окликать Колотырным.

Человек родины, Жуков всегда будет окружать себя земляками, родней. Надежными и добросовестными людьми, готовыми за него и в огонь и в воду.

Запах порохового дыма мутил голову, пьянил. Страсть к охоте, в особенности утиной, Жуков сохранит на всю жизнь. Охотничьи же навыки, умение «тропить» зайца и тихо подходить к утиным выводкам пригодятся очень скоро — на Первой мировой войне, где Жуков будет разведчиком…

Деньги, собранные миром на покупку сруба, Жуковым необходимо было возвращать миру. Они и возвращали. Частями. Как могли. Это был своего рода кредит. Беспроцентный. Община резоимством не промышляла. Хотя забот у нее и расходов было много.

Помогать своим. Не оставлять в беде. Выручить родню, близкого. Не оставить вниманием земляка. Выросший и воспитанный деревен­ской общиной, родителями, родней в такой нравственной атмосфере, Жуков сохранит эти качества на всю жизнь. Будет щедр к родным и близким, заботлив по отношению к многочисленным племянникам и племянницам, гостеприимен. Родня всегда будет окружать его и в москов­ской квартире, и на даче, и даже на временных квартирах в гарнизонах. Он любил, чтобы вокруг него были родные лица, звучали интонации его родины — Стрелковщины.

На следующую осень после того, как Жуковы выбрались из сарая в новый дом, Егора и Машу собирали в школу.

Церковно-приход­ская школа, в которой обучались крестьян­ские дети из окрестных деревень, находилась в деревне Величково, вниз по течению Протвы на полпути в сторону Черной Грязи. Сюда ходили учиться крестьян­ские дети из четырех деревень: Лыкова, Величкова, Стрелковки и Огуби. Учительствовал в школе сын местного батюшки Сергей Николаевич Ремизов. Местные хроники сохранили его как талантливого педагога, посвятившего свой талант и жизнь крестьян­ским детям, их просвещению. Отец учителя, о. Николай Ремизов, «тихий и добрый старичок», к тому времени уже заштатный священник местной церкви, вел в школе Закон Божий.

Сестра Маша в школу пошла на год раньше. Егор выучился читать и писать печатными буквами по ее букварю, а потому пришел в школу уже подготовленным. Вспоминал: «Некоторым ребятам родители купили ранцы, и они хвастались ими. Мне и Лешке вместо ранцев сшили из холстины сумки. Я сказал матери, что сумки носят нищие и с ней ходить в школу не буду.

— Когда мы с отцом заработаем деньги, обязательно купим тебе ранец, а пока ходи с сумкой.

В школу меня вела сестра Маша. Она училась уже во втором классе. В нашем классе набралось 15 мальчиков и 13 девочек.

После знакомства с нами учитель рассадил всех по партам. Девочек посадил с левой стороны, мальчиков — с правой. Я очень хотел сидеть с Колотырным. Но учитель сказал, что вместе посадить нас нельзя, так как Леша не знает ни одной буквы, и к тому же маленький ростом. Его посадили на первую парту, а меня — на самую последнюю».

Школу в Величкове построил здешний землевладелец князь Николай Сергеевич Голицын в 1888 году. Согласно «Правилам о церковно-приход­ских школах», изданным в 1884 году, величков­ская школа, ее духовно-нравственный тон и учителя должны были заложить добрую основу подрастающего поколения и утвердить в народной среде православие. В день открытия школы крестьян­ская община преподнесла щедрому строителю и попечителю народного просвещения две богато изукрашенные, в серебряных окладах иконы: Св. Николая и «Иисус Христос на престоле, благословляющий приходящих к нему детей». Растроганный князь тут же передал дары школе, дабы «в каждом из двух классных помещений находилась одна икона». Князь Голицын не только выстроил здание школы, но и закупил все необходимое для учебных занятий: мебель, классные до­ски, счеты, тетради, карандаши, перья, чернила и чернильницы, книги, предусмотренные программой, словом, все «в потребном количестве». Он же взял на себя расходы на выплату жалования учителям и все текущие надобности. Школа князя Голицына в Величкове была лучшей в уезде и считалась образцовой.

Егор учился хорошо. Все предметы ему давались легко. Поэтому оставалось время и на проказы. Марья Ивановна Крюкова, учившаяся с Егором в одном классе, рассказывала, что она с подружкой сидела впереди, а Егор, сидевший сзади, «озорничал». У девочки были длинные густые косы, и Егор прямо во время урока цеплял на ее волосы репей. Неравнодушен он был и к ее подружке: когда шли из школы домой в Стрелковку, он донимал репьями обеих.

Впрочем, земляки великого полководца любят пошучивать вот на какую тему: когда слава маршала Победы, уже очищенная от наветов, зависти и опасной хулы, докатилась до родных мест, многие окрестные старухи стали рассказывать самые доподлинные истории о том, как Егор в свое время не смог добиться их благосклонности…

Сестра Маша в учении оказалась слабенькой. Первый класс окончила с трудом. Ее оставили на второй год. Родители тут же сказали: хватит попусту лапти рвать, в домашнем хозяйстве от девочки пользы будет больше. Маша разрыдалась. Егор вступился за сестру. Сказал, что не Маша виновата в том, что отстала в учебе, а то, что ей приходилось много пропускать занятия, чтобы заниматься домашними делами, пока мать находится в извозе. При этом показал такой напор и умение стоять на своем, что родители уступили. С тех пор они учились в одном классе. Егор всегда помогал сестре, если у нее что-то не получалось. И никому не давал в обиду.

Всю жизнь он будет опекать старшую сестру. Помогать ей. Устраивать и учить племянников. Но об этом — в свой черед.

Учитель Жукова — Сергей Николаевич Ремизов — принадлежал к тому типу рус­ских подвижников, которых призвало время заветов и назиданий Константина Победоносцева и острой критики современной жизни Льва Толстого. Родился он в Угод­ском Заводе в семье священника. В тот год, когда в Величково из Стрелковки с холщовой сумкой через плечо пришел в первый класс Егор Жуков, учителю исполнилось сорок лет. Педагогиче­ский стаж — двадцать два года. Окончил курс Калуж­ского духовного училища и сразу же был определен во вновь построенную школу в Величково. Неоднократно поощрялся по ведомству Малоярославецкого уездного училищного совета «за усердное отношение к школьному делу». Отмечен Синодом — «за ревность в наставлении детей в вере» получил наградную Библию. Окончил педагогиче­ские курсы в Калуге. Личность незаурядная, цельная. Можно уверенно предположить, что на становление будущего полководца его уроки, общение с ним, его советы оказали огромное влияние. Счастье для человека, которому в ранние лета попадается такой учитель и наставник. Он пристрастил Егора к чтению. Настоял, чтобы тот пел в церковном хоре. Книги стали частью жизни Егора, надежными воспитателями и ангелами-хранителями его души. Жуков всю жизнь делал себя сам. И в этом его делании самыми верными помощниками были книги.

В последние годы жизни Сергей Николаевич Ремизов обратится к Богу. В заброшенной часовне в Угод­ском Заводе, уже в совет­ские годы, он будет собирать детей и беседовать с ними на духовно-нравственные темы. Умрет в 1926 году, никем не преследуемый, но и всеми забытый.

В 1964 году маршал приедет на родину. Посетит могилу отца. И долго будет искать могилу учителя. Но не найдет ее. Своим спутникам с грустью скажет:

— Есть у меня в жизни долг неоплаченный. Долг памяти первому учителю — Сергею Николаевичу Ремизову. Прекрасный был педагог. А главное — человек светлый, порядочный.

В первом отделении (классе) Жуков изучал следующие предметы: объяснительное чтение; письмо; арифметику; Закон Божий, который в первый год обучения начинался «Священной историей» от Сотворения мира до Вознесения Христова; знание шестнадцати молитв.

В два последующих года дети постигали Катехизис; Символ Веры; Богослужение с обязательным посещением храма и участием в службе. Кроме духовных предметов, во втором отделении школьники осваивали чистописание; письменные упражнения; рус­ское чтение.

Кроме обязательных предметов, ученик самостоятельно должен был прочитать сверх программы двести книг — произведений рус­ских писателей, рекомендованных Министерством народного просвещения.

В 1906 году Жуков успешно окончил полный курс трехклассной церковно-приход­ской школы. Учитель Сергей Николаевич Ремизов вручил выпускнику Похвальный лист с отличием и напутствовал самыми добрыми словами.

После окончания школы отец подарил Егору новые сапоги. Мать сшила новую рубаху. Подарки были не праздными — парня собирали в Москву. Родители понимали: пора ему учиться не книжной науке, а той, которая давала бы кусок хлеба — мастерству. Привязывать к земле Егора не хотели: смышленый, ловкий в любом деле, заводила и атаман, такой и в Москве не пропадет. Но в Москву он сразу после начальной школы, когда ему исполнилось неполных двенадцать, отправлен все же не был. Почему, неизвестно. Возраст уже позволял оторваться от дома и стать подмастерьем хотя бы в уездном Малоярославце. Кстати, городок славился мастерами-хлебопеками и скорняками. Продукция отправлялась в Москву. Благо, туда через Малоярославец лежала прямая, как стрела, дорога — знаменитое Варшав­ское шоссе.

Пока Егор учился грамоте и Закону Божию в Величкове, Россию потрясли два значительных события: Русско-япон­ская война (1904-1905) и Первая рус­ская революция (1905-1907). Империя устояла, но сроки ее существования исчислялись уже немногими годами.

Местные хроники отмечали следующее: «События, происходившие тогда в город­ской России, мало затронули Стрелковку. Выборг­ское воззвание политизированной интеллигенции, обратившейся с призывом к народу начать кампанию граждан­ского неповиновения из-за роспуска Госдумы, оставило народ равнодушным. На повседневной жизни крестьян политиче­ская борьба, как казалось здешним жителями, никак не отражалась. Столыпин­ская реформа в Стрелковке и в целом в Калуж­ской губернии, провалилась. Мужики не хотели выходить из общины и угрожали «красным петухом» всем, кто попытается из нее выделиться. Привычный уклад жизни Огуб­ской общины выдержал напор новых веяний. Хутора здесь не возникли. Несмотря на смутное время, не знали в крае и политиче­ского террора. Только в нижних, по течению Протвы, волостях эсеры пытались мутить народ, дрались в пьяном виде со своими противниками и грабили во имя «светлого идеала». Впрочем, и это случалось довольно редко»3.

В 1908 году в Черную Грязь навестить родину и родню приехал из Москвы брат Устиньи Артемьевны — Михаил Артемьевич Пилихин. Вот тут-то и начала жизнь-река ломать свое привычное течение и буровить новую излучину.

Михаил Артемьевич Пилихин к тому времени не просто обжился в Москве, а по-настоящему разбогател. Кстати, дядю Егора, этого самого Михаила Артемьевича, отдали в подмастерья одиннадцатилетним. И вот он — мастер-меховщик высочайшего класса, при богатых и солидных клиентах и заказчиках, владелец меховой мастер­ской в самом центре Москвы на Кузнецком мосту и собственного магазина мехов и изделий из кожи. Из Черной, как говорится, Грязи калуж­ской — да на Кузнецкий мост!

Приехал Михаил Артемьевич к сестре в Стрелковку, посмотрел на бедность родни, поинтересовался хозяйством, видами на урожай. Все кругом выглядело тоскливым, и тоска та казалась беспросветной и бесконечной. Увидел племянника — крепкого, с умным внимательным взглядом, с достоинством в движениях. В лице, посадке головы и коренастой фигуре чувствовалась пилихин­ская порода. Волевой подбородок с ямочкой. Смекнул — из парня толк выйдет. Но в деревне пропадет.

— Ну, вот что, Устя, — сказал он, кивнув на Егора. — Племянника я забираю.

Константину Артемьевичу в тот раз шурьяк4 руки не подал. Разговаривал с сестрой и Егором.

Решение Михаила Артемьевича и обрадовало Жуковых, и опечалило одновременно. Наконец-то у сына забрезжило будущее, да и не в чужие люди уходил, а к родному дяде, к выгодному делу, к денежному ремеслу, с которым жизнь можно устроить куда как лучше, чем здесь, в бедной нищающей деревне. С другой стороны — на одни рабочие руки в семье становилось меньше. Да и жалко от себя отпускать…

Закончилось деревен­ское детство Егора Жукова. С его радостями и развлечениями на Протве. С рыбалкой, покосами и охотами на зайцев и уток. Со стремительными гонками на намороженных «леднях» с Михалев­ских горок. С девичьим смехом и шепотом возле сосед­ских калиток…

Все уходило в прошлое, откочевывало, удалялось и исчезало, как последняя льдина на Протве во время разлива.

Река текла своим вековечным правильным током — от истоков своих к устьям. Исток отдалялся. Устья…

Об устьях наш герой еще не думал, они казались до нереальности далекими.

 

Глава третья

МОСКВА

«Жуков быстро становился город­ским человеком…»

 

Одна из двоюродных сестер по материн­ской линии — Анна Михайловна Пилихина, прожившая девяносто шесть лет и до конца своих дней не бросавшая огород и небольшое хозяйство на родной земле в Черной Грязи, вспоминала: «Если бы не наш отец, малограмотный, но предприимчивый скорняк Михаил Артемьевич Пилихин, то мой двоюродный брат Егор Жуков пас бы в Стрелковке гусей… В нашей москов­ской квартире Егор все годы жил, как равноправный член нашей семьи. Равняясь на моего старшего брата Александра, Жуков быстро становился город­ским человеком. Александр родился в 1894 году и был, таким образом, старше Егора на два года».

Расставание с родиной было нелегким. Родители, сестра, закадычный друг Леша Колотырный…

— Ничего, племяш, — похлопал его по плечу дядя, Михаил Артемьевич, — на Пасху приедешь повидаться. Москов­ских гостинцев им привезешь. Еще пуще любить и ждать будут. Помяни мое слово.

Слово у дяди было твердым. Как шип в подошве. Сказал — сделал.

— Жить будешь с нами. В семье. Работать не ленись. Твое дело какое? Слушаться и выполнять все, что прикажут.

Пилихины занимали второй этаж просторного дома, где у них была и мастер­ская, и жилые комнаты. Теперь в этом здании, значительно перестроенном и расширенном, находится магазин «Педагогиче­ская книга». Здесь же был и магазин. Чуть позже оборотистый Михаил Артемьевич поднакопил силенок и приобрел двухэтажный деревянный дом в Брюсовом переулке. Дела у него шли в гору. Производство потихоньку расширялось. Клиентов становилось больше.

Жуков жил в семье Пилихиных. В Москве, в новой город­ской обстановке, он освоился быстро. Шумное многолюдье ему понравилось. На первые же заработки он купил себе приличную одежду. Умел сэкономить лишнюю копеечку, зная, что дома, в Стрелковке, каждому грошику, присланному им, будут очень рады.

Никаких поблажек в доме и в мастер­ской дяди Жукову не было. Вначале ходил в мальчиках на побегушках: подметал и мыл полы в квартире и в мастер­ских, надраивал хозяй­ские сапоги, бегал за табаком и водкой для мастеров, ставил и разводил самовар, мыл посуду, зажигал лампады у икон. Одним словом — «что прикажут». Присматривался и к основному делу. Старшая мастерица Матреша, она же артельная кухарка, вскоре подарила ему наперсток, дала иглу с ниткой и показала, как сшивается мех. Она же преподала первый и весьма жесткий урок поведения за столом. Сам маршал вспоминал ту историю так: «Кузьма, старший мальчик, позвал меня на кухню обедать. Я здорово проголодался и с аппетитом принялся за еду. Но тут случился со мной непредвиденный казус. Я не знал существовавшего порядка, по которому вначале из общего большого блюда едят только щи без мяса, а под конец, когда старшая мастерица постучит по блюду, можно взять кусочек мяса. Сразу выловил пару кусочков мяса, с удовольствием их проглотил и уже начал вылавливать третий, как неожиданно получил ложкой по лбу, да такой удар, что сразу образовалась шишка».

Если к этому жестокому уроку прибавить то, что, когда Егор запрыгнул у вокзала на конку, один из пассажиров задел его каблуком по носу и из носа у парня потекла кровь, то Москва Жукова встретила явно неприветливо.

Из воспоминаний двоюродного брата Жукова — Михаила Пилихина-младшего: «Мать Егора Жукова в 1908 году… отправила его в Москву к моему отцу… в учение меховому искусству на четыре года. В это время мой отец с семьей проживал в Камергер­ском переулке, где он снимал квартиру, в которой находилась скорняжная мастер­ская. Имел трех мастеров и трех мальчиков-учеников. В этот год осенью привезли к дяде учиться скорняжному искусству и Егора Жукова.

В конце 1908 года дом был назначен на ремонт. Отец снял квартиру в Брюсо­­­-в­ом переулке. В мастер­ской Пилихина работы все прибавлялось. Крупные меховые фирмы и знаменитые мастер­ские жен­ского верхнего платья Ламоновой, Винницкой, другие мастер­ские давали много заказов. Сезон скорняжного дела начинался с июля. С 20 декабря все мастера уезжали по своим деревням на Рождество, а возвращались 10-15 января. Каждый ученик был прикреплен к мастеру, который и обучал его. Мастера приходили к семи часам. Ученикам входило в обязанность подготовить к приходу мастеров рабочие места, а по окончании работы подмести мастер­скую и все убрать.

К приходу мастеров мы ставили самовар и готовили все к завтраку. Все мастера находились на хозяй­ских харчах — завтракали, обедали, ужинали. Это было лучше для производства, и мастерам было лучше: они хорошо покушают и отдохнут. А если они будут ходить в чайную, там выпивать и только закусывать, то полуголодные будут возвращаться уже навеселе. Они были бы малопроизводительными работниками.

Егор Жуков очень усердно изучал скорняжное искусство и был всегда обязательным и исполнительным. После двух лет работы в мастер­ской дядя взял его в магазин, он и там проявил себя с лучшей стороны. Егор с большим любопытством ко всему присматривался и изучал, как надо обслуживать покупателей, там служил и старший брат Александр, который Егору помогал все это освоить. А я работал младшим учеником. В 1911 году, когда Егору исполнилось 15 лет, его стали называть Георгий Константинович».

По всей вероятности, Егор заслужил похвалу и признание дяди, за что тот и повеличал его. После чего его мастерство признали все, работавшие в пилихин­ской мастер­ской, и стали называть по имени и отчеству.

В своих мемуарах Жуков нелестно отзывается о дяде Михаиле Артемьевиче Пилихине.

Но все это можно отнести на счет идеологии, безраздельно царствовавшей тогда. Мемуары главного маршала Победы должны были выйти к читателю политиче­ски правильными, идеологиче­ски выдержанными. Вот и расставлялись нужные акценты: раз собственник, владелец производства, да к тому же еще и торговец, то — эксплуататор и стяжатель. Мало ли что родной дядя и благодетель, помогший выбраться из нищеты, освоить хорошую профессию и наставить на путь истинный. Чтобы себя показать, можно и дядю родного не жалеть…

Двоюродная сестра на это бросила короткий, но справедливый упрек: если бы, мол, не «наш отец»… то пасти бы Егорке Жукову гусей в родной и беспросветной глухомани.

«Первое время я очень скучал по деревне и дому, — говорил о начале своей скорняцко-москов­ской одиссеи маршал. — Я вспоминал милые и близкие сердцу рощи и переле­ски, где так любил бродить с Прохором на охоте, ходить с сестрой за ягодами, грибами, хворостом. У меня сжималось сердце и хотелось плакать. Я думал, что никогда уже больше не увижу мать, отца, сестру и товарищей. Домой на побывку мальчиков отпускали только на четвертом году, и мне казалось, что время это никогда не наступит».

Двоюродные братья дружили, как родные. Во всем друг другу помогали. Выручали в сложных обстоятельствах, особенно перед отцом и дядей. Вместе осваивали скорняжное дело и искусство торговли. Вместе развлекались. И учились. Александр хорошо знал немецкий язык и учил Георгия, давал ему регулярные уроки. В свободное время гуляли по Москве. Стали захаживать и в книжные лавки, покупали книжки. Кроме учебников, приобретали дешевые переводные издания приключений лондон­ского сыщика Шерлока Холмса5 и американ­ского его собрата Ника Картера6.

Чтение для Георгия давно, еще в Стрелковке, стало любимым занятием. Но в деревне книг было мало. А тут столица открыла перед ним свои кладовые… Еще когда ходил в школу в Величково. Учитель Сергей Николаевич Ремизов время от времени давал ему что-нибудь из своей библиотеки. А потом, когда Егор все возможное и посильное для его возраста перечитал, посоветовал своему старательному и жадному до чтения ученику: «Вот окончишь школу, подрастешь и поедешь в Москву. Там устроишься учеником в типографию. Станешь мастером-печатником. Вот уже где книги вольные будут!»

Но родители и дядя знали лучше, как устроить его будущее. А книги никуда не ушли…

Иногда Александр приносил такую книгу, смысл которой осилить было непросто. И Жуков понял, что знаний, образования его не хватает для того, чтобы мыслить и понимать мир шире и глубже. Поэтому детективы и приключенче­ские книги ему вскоре наскучили, и они с Александром принялись за учебники математики, рус­ского языка и географии. На полке у Жукова появились научно-популярные книги, описания путешествий и природных явлений, справочники.

Хозяин, наблюдая за увлечениями детей и тягой к знаниям, сдержанно поощрял их.

Вскоре Георгий поступил на вечерние общеобразовательные курсы. Курсы «давали образование в объеме город­ского училища». Сочетать работу и учебу было непросто: «… уроки приходилось готовить ночью на полатях, около уборной, где горела дежурная лампочка десятка в два свечей».

В воскресные дни и по великим праздникам Михаил Артемьевич приказывал своим домашним одеваться по-воскресному и всех вел в церковь «отстоять службу». Приход­ской храм Воскресения Словущего стоял неподалеку. В нем был довольно хороший хор. Дядя, по воспоминаниям Жукова, в буквальном смысле приходил в состояние восторга и священного трепета, слушая церковные песнопения. После службы был хороший обед. После обеда глава семьи отпускал всех на волю. Если случалось особо хорошее настроение, мог подарить по серебряному николаев­скому полтинничку. Братья были предоставлены сами себе. Обычно это была прогулка в город.

Михаил Пилихин-младший вспоминал: «В 1911 году отец взял меня из школы на свое предприятие в ученики на четыре года на тех же основаниях, как и других учеников.

Георгий Жуков взял надо мной шефство, знакомил меня с обязанностями, в основном убирать помещения, ходить в лавочку за продуктами, ставить к обеду самовар. А иногда мы с Георгием упаковывали товары в короба и носили в контору для отправки по железной дороге. Во время упаковки товара Георгий, бывало, покрикивал на меня, и даже иногда я получал от него подзатыльник. Но я в долгу не оставался, давал ему сдачи и убегал, так как он мог наподдать мне еще. За меня заступался мой старший брат Александр, он был одногодок с Георгием. А в основном жили очень дружно…

В воскресные дни отец брал нас в Кремль, в Успен­ский собор. Он всегда проходил к алтарю, где находился синодальный хор, который состоял почти исключительно из мальчиков. Отец очень любил слушать пение этого хора. Нас он оставлял у выхода из собора, так как мы, малыши, не могли пройти сквозь толпу к алтарю. Отец уходил к алтарю, уходили и мы из собора, бродили по Кремлю. А когда в конце службы звонили в колокол к молитве «Отче наш», мы быстро возвращались к входу в собор и все вместе шли домой. Синодальным хором дирижировал Николай Семенович Голованов, впоследствии главный дирижер Большого театра. Мой отец с Н.С. Головановым и его женой Антониной Васильевной Неждановой, знаменитой певицей, был хорошо знаком, и когда мой отец умер в декабре 1922 года, Н.С. Голованов с синодальным хором принял участие в похоронах».

По всей вероятности, дружба семьи музыкантов и артистов и меховщика происходила не только из душевной близости — регент хора и певица были заказчиками у Пилихина-старшего. Клиентами, что и говорить, у расторопного Михаила Артемьевича случались люди знатные.

«В воскресные дни мы во дворе играли в футбол, — вспоминает Михаил Пилихин-младший, — мячом служила нам старая шапка, набитая бумагой. Играли в городки, в бабки, в лапту с мячом. В те времена игры эти были в большом почете. В ненастные дни, когда отца не было дома, мы играли в прятки или в футбол в проходной комнате, «воротами» служили нам двери. Мы так возились, что соседи с первого этажа приходили с жалобами, у них с потолка сыпалась штукатурка. В дальнейшем нам были запрещены навсегда игры в комнате. Мы тогда стали собираться на кухне и играть в карты — в «21 очко». Играли на старые пуговицы, мы собирали их во дворе, их выкидывал сосед — военный портной…»

1911 год.

В августе в Москве основан футбольный клуб, ставший прообразом нынешнего ЦСКА.

В сентябре началась итало-турецкая война. Итальян­ский мор­ской десант высадился в Триполитании, затем захватил Тобрук в Киренаике и Бенгази.

В Китае свергнута династия Цин и провозглашена республика.

Германия и Франция делили свои колонии во Француз­ском Камеруне и Герман­ском Конго.

В сентябре в Киеве в опере был убит россий­ский премьер-министр Петр Аркадьевич Столыпин.

Все эти события в той или иной мере совсем скоро повлияют на судьбу нашего героя, а на некоторых фигурантов, перечисленных выше, повлияет он. А пока Жуков с братьями гонял по двору набитую бумагой старую шапку и резался в «двадцать одно».

Азартного картежника из Жукова тоже не вышло. Страстишку пресек все тот же главный домашний педагог и воспитатель — Михаил Артемьевич. Однажды хозяин вошел в комнату сыновей. Те азартно резались в карты. Дядя ловко поймал ухо племянника и сказал:

— Не там, не там твои червонцы рассыпаны, Георгий Константиныч…

Ухо потом долго горело огнем. К картам — как отрезало — больше не притронулся.

Через сорок лет, в 1954 году, наставляя своего племянника, сына сестры Марии Константиновны, к тому времени лейтенанта Виктора Фокина, он скажет: «Легких путей в жизни нет. Дорогу надо пробивать своим лбом». В 1944 году он устроит младшего сына сестры в Горьков­ское Суворов­ское училище. Затем, когда сам будет «сослан» после Одессы командовать Ураль­ским военным округом, разыщет племянника, и тот какое-то время будет жить в семье маршала в Свердловске. Пилихин­ское, врожденное и воспитанное годами терпеливых наставлений, а порой и принуждением, угнездилось в нем прочно: если сам выбился в люди, не забывай о родне.

В 1912 году Жуков окончил полный курс учебы. В автобиографии, написанной им для личного дела в 1938 году, Жуков уточнил следующее: «Образование низшее. Учился 3 года до 1907 г. в церковно-приход­ской школе в дер. Величково Угодско-Завод­ского района Москов­ской области и 5 месяцев учился на вечерних курсах при город­ской школе в Москве, в Газетном переулке. Не было средств учиться дальше — отдали учиться скорняжному делу. За 4-й класс город­ского училища сдал экстерном при 1-х Рязан­ских кавкурсах ст. Старожилово Р.У.Ж.Д. в 1920 г.»

Странное дело, о том, что он учился на вечерних курсах в Москве, совмещая учебу с работой в мастер­ской и в магазине, Жуков не указал и во время призыва в армию в 1915 году.

Дядя, Михаил Артемьевич, успехи племянника поощрил некоторой суммой денег сверх причитающегося жалования, а также подарком в виде костюма-тройки, двух пальто — демисезонного и зимнего на меху с каракулевым воротником, пары ботинок и комплекта белья.

Отблагодарив дядюшку за щедрые дары, он тут же укатил на Протву в Стрелковку, чтобы показаться на родине настоящим москов­ским франтом.

Так и произошло. Отпуск, пожалованный Михаилом Артемьевичем, Жуков провел в Стрелковке и Черной Грязи. Гостил, помогал по хозяйству. И лихо отплясывал на вечеринках, с жаром заглядывая в девичьи глаза.

По возвращении в Москву снова встал за прилавок. Дядя положил ему десять рублей в месяц, при том, что жил и столовался Жуков по-прежнему в гостеприимной семье Пилихиных.

Умный человек был Михаил Артемьевич Пилихин. Цельная натура. И скуповатая, и щедрая одновременно. Настоящий рус­ский человек. Крепкий корень, который поднимал и держал, дальше ее поднимая и поднимая, такую обширную крону большого и разветвленного семейства. Невозможно удержать себя от сравнения с нынешними купцами и дельцами, арендующими конторы на Кузнецком мосту и в Брюсовом переулке. Невозможно представить, чтобы они вот так, семейно, шли в Кремль или на службу в ближайший приход­ской храм. Все по островам, да по ниццам, по закрытым клубам и злачным местам…

Десять рублей в месяц — это, по тем временам и ценам, весьма и весьма хорошее жалованье. Средний москвич считал счастьем жить на 1 рубль в день. У Жукова получалось в три раза меньше. Но ведь и стол, и кров были бесплатными.

Фунт муки стоил 6 копеек. Десяток яиц — 44 копейки. Фунт швед­ской семги — 90 копеек. А вот снять квартиру о двух-трех комнатах стоило недешево — 40-50 рублей в месяц. Билет на концерт знаменитости стоил от одного рубля до десяти. Дешевые книжки стоили копейки. На них-то и тратил Жуков часть своего жалованья.

Он, конечно же, понимал свое счастье. Но, видимо, знал и другое: к примеру, офицер получал около двух тысяч рублей в месяц. Офицеры были частыми и выгодными заказчиками. Расплачивались всегда щедро и лихо, оставляя хорошие чаевые. Особенно ему нравились кавалеристы — длинные шинели, ремни, шашка на узкой портупее, шпоры, которые при ходьбе позванивали…

В это время Жуков с братьями часто ходил в театр, на концерты. Посещали юноши и кино. В Москве к тому времени уже было много кинотеатров. Михаил Артемьевич отпускал сыновей на сеансы синема со спокойным сердцем, зная, что никакого непотребства они там не увидят: еще в 1908 году москов­ским градоначальником генералом Джунков­ским был издан запрет на показ в кинотеатрах фильмов «париж­ского жанра» — «фривольных или порнографиче­ских по содержанию».

На четвертом году учения, как отмечают биографы маршала Победы, Михаил Артемьевич взял Георгия с собой на торговую ярмарку в Нижний Новгород. Там расторопный в этих делах дядюшка снял на время ярмарки торговую лавку и успешно вел оптовую торговлю. Обязанностью Жукова было следующее: упаковка проданного товара и отправка его на пристань для дальнейшей транспортировки по назначению. Часть грузов шла по железной дороге. Эти контейнеры Жуков сопровождал и оформлял в железнодорожной товарной конторе. Такого хваткого и надежного помощника Михаил Артемьевич подбирал для своего дела давно. И вот, кажется, выучил из своих, поднял, можно сказать, из гусиного помета, как говорили в Черной Грязи. Свои-то, загадывал наперед Михаил Артемьевич, ни Сашка, ни другой не годятся. А этот — хваткий и характер имеет. Этот дела не упустит.

В мемуарах маршал рассказал об этом периоде жизни так: «На четвертом году ученья меня, как физиче­ски более крепкого мальчика, взяли в Нижний Новгород на знаменитую ярмарку, где хозяин снял себе лавку для оптовой торговли мехами. К тому времени он сильно разбогател, завязал крупные связи в торговом мире и стал еще жаднее».

Нижегород­ская ярмарка, ее изобилие и щедрость, разноликий люд­ской поток и ходкая торговля поразили впечатлительного Жукова. Восхитила Волга. «До этого я не знал рек шире и полноводнее Протвы и Москвы. Это было ранним утром, и Волга вся искрилась в лучах восходящего солнца. Я смотрел на нее и не мог оторвать восхищенного взгляда».

Чувство прекрасного, воспитанное в чуткой душе Егора в детстве на Протве, среди живописных пейзажей родины, озарило картину величественной Волги тем отраженным светом, который не погаснет в нем никогда. И не случайно он снова вспыхнет в мемуарах, пусть лаконичным эпизодом. Ведь «Воспоминания и размышления» написаны не художником и не поэтом, а солдатом.

Мария Георгиевна Жукова в книге «Маршал Жуков — мой отец» напишет: «Когда мне было лет тринадцать, отец послал меня в поездку на теплоходе по Волге и по возвращении домой задал вопрос: «Расскажи, Машенька, как тебе Волга понравилась?» И был рад, что «понравилась, о-о-очень».

В том же году Жуков отправился и на другую ярмарку — в городок Урюпино в Область Войска Дон­ского. Но не с дядей, а с приказчиком Василием Даниловым, по воспоминаниям Жукова, «человеком жестоким и злым». Урюпин­ская ярмарка Жукову не понравилась: «Урюпино был довольно грязный городишко, и ярмарка там по своим масштабам была невелика».

Но впечатление об урюпин­ской поездке испортило совсем другое.

На ярмарку с ними поехал четырнадцатилетний мальчик, ходивший в ту пору в подчинении у Жукова как старшего. Приказчик Василий Данилов невзлюбил мальчика и по каждому поводу и без повода «с какой-то садист­ской страстью» избивал его. Тот в слезах жаловался Егору как старшему. Егор несколько раз пытался разговаривать с приказчиком, чтобы унять его пыл. Но разговоры на самодура не действовали. И тогда Жуков, улучив момент, когда тот в очередной раз замахнулся, чтобы ударить мальчика, схватил ковырок7 и со всего размаха ударил его по голове. «От этого удара, — вспоминал маршал, — он упал и потерял сознание. Я испугался, думал, что убил его, и убежал из лавки. Однако все обошлось благополучно. Когда мы возвратились в Москву, он пожаловался хозяину. Хозяин, не вникая в суть дела, жестоко избил меня».

Видимо, именно этот поступок Михаила Артемьевича и определил главное воспоминание о нем, несправедливость, усугубленная мордобоем, навсегда засела в подсознание юноши, с малых лет одаренного не только умом, смекалкой и трудолюбием, но еще и чувством собственного достоинства…

1912 год принес трагедию океан­ского лайнера «Титаник» в северной Атлантике, Лен­ский расстрел рабочих на золотоносном прииске. Болгария и Сербия, готовясь к войне с Турцией, объявили мобилизацию. Черногория объявила туркам войну. Атмосфера на Балканах накалялась.

В 1913 году Бельгия принимает закон о всеобщей воин­ской обязанности. Франция — об обязательной трехлетней воин­ской службе. В Лондоне подписан мирный договор между Болгарией и Турцией. Вскоре после этого болгар­ская армия атакует грече­ские позиции. Россия объявляет войну Болгарии. Серб­ские войска вторгаются в Албанию. В соответствии с совместной декларацией России и Китая Внешняя Монголия получает статус автономии под юрисдикцией Китая. В Мексике вспыхнула гражданская война.

Братья читали газеты, обменивались своими размышлениями и догадками — официальные сообщения были полны недомолвок — и приходили к выводу о том, что в скором времени в войну вступит и Россия. Но не в Болгарии. Волна патриотиче­ской агитации, разлитая в обществе, захватывала и молодежь.

Новый 1914-й развязал все узлы — началась Первая мировая война.

Австро-Венгрия объявила мобилизацию и придвинула свои войска к границе с Россией. Россия объявила мобилизацию и начала стягивать войска на западных рубежах. Германия объявила войну России. Россия вторглась в Восточную Пруссию. Англия объявила войну Германии. Австро-Венгрия — России. Сербия и Черногория — Германии. Франция — Австро-Венгрии. Япония — Германии. Австро-Венгрия — Бельгии. Россия, Франция и Англия — Турции. Англичане высаживаются во Франции и атакуют герман­ский флот у Фолкленд­ских островов. В Европу прибывают Канад­ский и Австралий­ский экспедиционные корпуса.

Снежный ком войны рос стремительно…

В Москве на призывных пунктах шла запись добровольцев. Газеты сообщали о сражениях с герман­скими войсками при Гумбиннене, о тяжелых боях в Мазур­ских болотах. На Австро-Венгер­ском фронте разворачивалась Люблин-Холм­ская операция.

Осенью 1914 года в одном из армей­ских эшелонов на фронт уехал Александр Пилихин. На войну он отправился добровольцем — ратником ополчения 1-го разряда. В эту категорию призывников входили лица муж­ского пола в возрасте от 20 до 38 лет. В связи с военными действиями возраст снизили до 19 лет.

До мобилизации Рус­ская армия насчитывала 1 млн 423 000 человек. В ходе войны призвали еще более 13 млн человек. Россия была страной крестьян­ской, так что солдаты шли в основном из деревень, от сохи. Призывали, соблюдая следующую пропорцию: от каждой тысячи (без различия возраста и пола) под «красну шапку» стригли 112 человек здоровых мужчин возраста 19 — 38 лет. В деревне: от 100 дворов — 60 мужиков. В результате мобилизации больше половины крестьян­ских хозяйств остались без самых эффективных работников.

Записываясь в государственное ополчение, Александр уговаривал пойти вместе с ним и Георгия. Но тот отказался. Правда, вначале тоже было загорелся пойти на призывной пункт вместе с братом. Но в последний момент решил посоветоваться со старшим мастером Федором Ивановичем, которого все в мастер­ской уважали за рассудительность и мудрость, и который читал и растолковывал им газеты. Старик выслушал Жукова и сказал:

— Что Сашка на войну рвется, мне понятно. У него отец богатый. Ему есть что защищать. А коли ты вернешься калекой — кому будешь нужен? Еще одна обуза матери?

И Александр ушел на призывной пункт один.

Но судьбу не обойдешь и, как говорили в Стрелковке, на кривых оглоблях не объедешь…

Жуков вскоре все же ушел из дома дядюшки на съемную квартиру. Без Александра в доме Пилихиных стало скучно и мрачно.

Из воспоминаний маршала: «В то время я по-прежнему работал в мастер­ской, но жил уже на частной квартире в Охотном ряду, против теперешней гостиницы «Москва». Снимал за три рубля в месяц койку у вдовы Малышевой. Дочь ее Марию я полюбил, и мы решили пожениться. Но война, как это всегда бывает, спутала все наши надежды и расчеты. В связи с большими потерями на фронте, в мае 1915 года был произведен досрочный призыв молодежи рождения 1895 года. Шли на войну юноши, еще не достигшие двадцатилетнего возраста. Подходила и моя очередь».

Тысяча девятьсот пятнадцатый год резко изменил жизнь и судьбу нашего героя.

Жукову пошел девятнадцатый год. Он вступал в призывной возраст.

Александр был уже в действующей армии. Изредка присылал письма. О боевых действиях брат почти ничего не сообщал. В одном из писем написал: «Я, сын своей Родины, не мог оставаться без участия…»

Сердце Георгия дрогнуло, когда он прочитал эти слова.

Судьба старшего брата, Александра Михайловича Пилихина, будет короткой. На фронте он получит несколько ранений, последнее — тяжелое. На санитарном поезде его эвакуируют в тыл. В госпитале он будет лежать в Москве. Из госпиталя выйдет инвалидом и вернется к отцу. В феврале 1918 года вступит добровольцем в Красную Армию. Его полк вскоре бросят под Царицын, в самое пекло. Там он погибнет в одном из первых же боев…

Весной по Москве прокатилась волна погромов против «немецкого засилья». В Зарядье, на Варварке и в других местах, где изобиловали «вен­ские» булочные и «немецкие» колбасные лавки, со звоном осыпались витрины. Патриотиче­ского порыва бушующей «народной» толпы порой только и хватало на то, чтобы разграбить немецкую лавку, растащить мелкооптовый склад с товаром.

Погромы во многом провоцировало правительство Николая II. В начале февраля были приняты законы «о правах подданных воюющих с Россией государств на недвижимое имущество». Один из этих законов касался лиц, состоящих подданными Австро-Венгрии, Германии и Турции, и указывал, что им воспрещается «и притом навсегда, приобретение каких бы то ни было прав на недвижимое имущество на пространстве всей Империи, включая и Финляндию». Временные ограничения, введенные ранее, отныне становились постоянными: подданные воюющих с Россией государств могли лишь нанимать квартиры, дома и другие помещения, так как наем недвижимости по закону допускался только на определенный срок. Им также «запрещалось заведовать недвижимым имуществом в качестве поверенных или управляющих, состоять на службе в акционерных обществах и товариществах, обладающих правом приобретения недвижимых имуществ, занимать должности председателей, членов правления или совета и отмечалось, что эти лица не могут быть представителями и даже обыкновенными служащими».

Война питается деньгами, а увеселяется кровью. Летом 1915 года вышел указ о досрочной мобилизации лиц 1896 года рождения.

Дядюшка Михаил Артемьевич прочитал извещение в газете, махнул рукой и сунул ­скомканную газету племяшу в руки:

— Это, Георгий Константинович, по твою душу. Государь твой год под ружье поставить решил. Досрочно. Стало быть, дела на фронте плохи.

Надежды Пилихина-старшего рушились. Возможно, он уже тогда почувствовал, что рушится куда большее — привычный вековой уклад, а с ним и достаток, распадаются семейные скрепы, слабеет вера, законы, шатается, как старый зуб, государство.

 

Глава четвертая

ДРАГУН

«Я пошел солдатом…»

 

Повестку ему принесли из Малоярославца — в Стрелковку. Как и другим погодкам-односельчанам. Кончилась москов­ская жизнь. Прошла юность-вольница. Спокойная, обеспеченная работа в лавке у дядюшки. Поездки на шумные и всегда интересные новыми впечатлениями ярмарки. Праздничные отпуска на родину, где его любили и всегда с нетерпением и надеждой ждали в гости. Веселые танцы под ярую гармошку и лихие драки на вечеринках.

Что ж, думал он, в солдаты, так в солдаты. На войну, так на войну. Хотя уходил в армию с некоторой неохотой. Впоследствии в мемуарах признавался: «Особого энтузиазма я не испытывал, так как на каждом шагу в Москве встречал несчастных калек, вернувшихся с фронта, и тут же видел, как рядом по-прежнему широко и беспечно жили сынки богачей. Они разъезжали по Москве на «лихачах», в шикарных выездах, играли на скачках и бегах, устраивали пьяные оргии в ресторане «Яр». Однако считал, что, если возьмут в армию, буду честно драться за Россию».

Последние вольные дни на родине отгулял лихо. Призывники ходили от деревни к деревне, пели:

Последний нонешний денечек

Гуляю с вами я, друзья…

Днем работал. Хотелось успеть помочь родителям управиться с сенокосом. Конец июля месяца — самая сенокосная пора. А вечером — на гулянку. К друзьям-товарищам. К девчатам.

Крестьян­ский сын на все готовый,

Всегда он легок на подъем…

Как танцевал он, наш герой, в эти распоследние дни на родине перед отправкой в армию, запомнилось многим. Из воспоминаний жительницы Черной Грязи Татьяны Ивановны Емельяновой: «Очень весело, бывало, гуляли. И поют, и танцуют, и бывало это: «Пойдем ввечерН смотреть. Нынче Егор будет рус­ского плясать». Любующимся рус­ским танцем Егора нравились не только его движения, но и огонь в его глазах, удаль, энергия, которая в те мгновения от него исходила. Танцем Жуков утверждал и показывал не только свою молодецкую стать, он выпле­скивал торжество своего духа, демонстрировал, зачастую с вызовом, превосходство перед местными женихами.

Потом, уже генералом, а затем и маршалом, он, переживая мгновения душевного восторга, будет неожиданно бросаться в пляс, лихо, по-молодецки выделывать «рус­ского» на глазах у изумленных сослуживцев.

В армию вместе с ним уходил и его друг Лешка Жуков по прозвищу Колотырный, и многие другие погодки, друзья детства и юности.

Начало августа 1915 года. Малоярославец. Сборный пункт уездного по воин­ским делам присутствия. Здесь призывников оформляли, распределяли по командам и отправляли дальше. Когда заполнял анкету, утаил, что, кроме трехклассной сель­ской церковно-приход­ской школы, окончил экстерном курс четырехклассного вечернего училища в Москве. Последнее обстоятельство резко повышало образовательный ценз и сразу меняло общий статус и ценность призывника. С такой начальной подготовкой ему была прямая дорога в офицер­ское училище, в школу прапорщиков. А там…

Жизнь спустя маршал так прокомментировал тогдашний свой выбор: «На мое решение повлияла поездка в родную деревню незадолго перед этим. Я встретил там, дома, двух прапорщиков из нашей деревни, до того плохих, неудачных, нескладных, что, глядя на них, мне было даже как-то неловко подумать, что вот я, девятнадцатилетний мальчишка, кончу школу прапорщиков и пойду командовать взводом и начальствовать над бывалыми солдатами, над бородачами, и буду в их глазах таким же, как эти прапорщики, которых я видел у себя в деревне. Мне не хотелось этого, было неловко. Я пошел солдатом».

Мотив все же неубедительный. Ведь видел же Жуков, живя в Москве, и других прапорщиков, и юнкеров, своих ровесников. И те и другие, как свидетельствуют многие современники, в том числе и дамы, выглядели очень даже хорошо. По всей вероятности, многие места в «Воспоминаниях и размышлениях» написаны с оглядкой на цензуру той поры, в которую создавались мемуары и публиковались. Главное Политиче­ское Управление Министерства обороны СССР, Генеральный штаб, КГБ, а над всем этим — ЦК КПСС, секретари и работники идеологиче­ского фронта, прочно крепившие порученные им рубежи…

Вряд ли надо убеждать читателя в том, что любые мемуары — это правда жизни, выдуманная самим мемуаристом. Разумеется, в той или иной степени. Вдобавок ко всему надо иметь в виду, что маршал писал свои воспоминания в период кромешной несвободы. И герой его романа — выходец из бедняцкой крестьян­ской семьи, которого и шпандырем били, и подзатыльники он от строгого дяди получал, и за водкой для мастеров в соседнюю лавку бегал… Такому, разумеется, не место в школе прапорщиков. К тому же и судьба поставила его именно в солдат­ский строй. Над чем он впоследствии немало размышлял: мол, а если бы попал в младшие офицеры, а потом, коли так, погоны и честь повлекли бы и дальше, на Дон, в Новороссийск…

Из Малоярославца призывников привезли в губерн­ский город. В Калуге на вокзале построили и взводными колоннами погнали на юго-восток, к Бобруй­ским артиллерий­ским складам.

Из мемуаров маршала: «В Калугу прибыли ночью. Разгрузили нас где-то в тупике на товарной платформе. Раздалась команда: «Становись!», «Равняйсь!» И мы зашагали в противоположном направлении от города. Кто-то спросил у ефрейтора, куда нас ведут. Ефрейтор, видимо, был хороший человек, он нам душевно сказал:

— Вот что, ребята, никогда не задавайте таких вопросов начальству. Солдат должен безмолвно выполнять приказы и команды, а куда ведут солдата — про то знает начальство».

Эта была первая солдат­ская заповедь, прозвучавшая из уст старого служаки-ефрейтора, и ее будущий маршал усвоит с той ночи навсегда.

Поскольку здесь, под Калугой8, началась армей­ская служба будущего маршала Победы, стоит рассказать об этом месте особо.

В 1807 году Министерство военно-сухопутных сил Россий­ской империи приняло решение «о размещении на территории России запасного артиллерий­ского парка на девять дивизий». Указом Государя Императора Александра I самый крупный парк боеприпасов Рус­ской армии был размещен именно здесь, под Калугой, к западу от Москвы и на полпути к Смоленску. При нем сформирован запасной артиллерий­ский полк. Место выбрали во всех отношениях удобное: в глухом лесу на берегу речушки, вдоль которой пролегала дорога. Ходят легенды, что здесь даже построили подземный завод: в обширных подземельях снаряжали и готовили к боевому применению корпуса ядер, гранат и снарядов. Но впоследствии, когда надобность в том отпала, вход в подземелье замуровали, и, как пишут местные хроникеры, «следов от него не осталось». В канун нашествия Наполеона генерал от инфантерии граф Михаил Андреевич Милорадович, впоследствии ставший героем Отечественной войны 1812 года и затем убитый декабристами на Сенат­ской площади в Санкт-Петербурге, «лично приезжал для осмотра и остался весьма доволен». Позже здесь были устроены склады для воин­ского обмундирования и снаряжения. Построены казармы для новобранцев-рекрутов. Так постепенно возник военный городок.

Сюда и прибыла в августе 1915 года команда из Малоярославецкого уезда постигать азы военной науки и дисциплины с двумя Жуковыми из деревни Стрелковки. Одному из них суждено будет стать красным командиром, а другому — его верным коноводом.

«Разместили нас в бараке на голых нарах. Сказали, что можем отдохнуть до 7 часов утра. Здесь уже находилось около ста человек. В многочисленные щели и битые окна дул ветер. Но даже эта «вентиляция» не помогала. «Дух» в бараке стоял тяжелый.

После завтрака нас построили и объявили, что мы находимся в 189-м запасном пехотном батальоне. Здесь будет формироваться команда 5-го запасного кавалерий­ского полка. До отправления по назначению будем обучаться пехотному строю.

Нам выдали учебные пехотные винтовки. Отделенный командир ефрейтор Шахворостов объявил внутренний распорядок и наши обязанности. Он строго предупредил, что, кроме как «по нужде», никто из нас не может никуда отлучаться, если не хочет попасть в дисциплинарный батальон… Говорил он отрывисто и резко, сопровождая каждое слово взмахом кулака. В маленьких глазках его светилась такая злоба, как будто мы были его заклятыми врагами.

— Да, — говорили солдаты, — от этого фрукта добра не жди…

Затем к строю подошел старший унтер-офицер. Наш ефрейтор ­скомандовал: «Смирно!»

— Я ваш взводный командир Малявко, — сказал старший унтер-офицер. — Надеюсь, вы хорошо поняли, что объяснил отделенный командир, а потому будете верно служить царю и Отечеству. Самоволия я не потерплю!

Начался первый день строевых занятий. Каждый из нас старался хорошо выполнить команду, тот или иной строевой прием или действие оружием. Но угодить начальству было нелегко, а тем более дождаться поощрения. Придравшись к тому, что один солдат сбился с ноги, взводный задержал всех на дополнительные занятия. Ужинали мы холодной бурдой самыми последними.

Впечатление от первого дня было угнетающим. Хотелось скорее лечь на нары и заснуть. Но, словно разгадав наши намерения, взводный приказал построиться и объявил, что завтра нас выведут на общую вечернюю поверку, а потому мы должны сегодня разучить государственный гимн «Боже, царя храни!» Разучивание и спевка продолжались до ночи. В 6 часов утра мы были уже на ногах, на утренней зарядке.

Дни потянулись однообразные, как две капли воды похожие один на другой. Подошло первое воскресенье. Думали отдохнуть, выкупаться, но нас вывели на уборку плаца и лагерного городка. Уборка затянулась до обеда, а после «мертвого часа» чистили оружие, чинили солдат­скую амуницию и писали письма родным. Ефрейтор предупредил, что жаловаться в письмах ни на что нельзя, так как цензура все равно не пропустит.

Втягиваться в службу было нелегко. Но жизнь нас и до этого не баловала, и недели через две большинство привыкло к армей­ским порядкам.

В конце второй недели обучения наш взвод был представлен на смотр ротному командиру — штабс-капитану Володину. Говорили, что он сильно пил и, когда бывал пьян, лучше было не попадаться ему на глаза. Внешне наш ротный ничем особенно не отличался от других офицеров, но было заметно, что он без всякого интереса проверяет нашу боевую подготовку. В заключение смотра он сказал, чтобы мы больше старались, так как «за Богом молитва, а за царем служба не пропадут».

До отправления в 5-й запасный кавалерий­ский полк мы видели нашего ротного командира еще пару раз, и, кажется, он оба раза был навеселе».

В сентябре батальон отправили в Харьков­скую губернию под Балаклею. Здесь формировались маршевые роты для 10-й кавалерий­ской дивизии. Дивизия дралась на фронте и требовала постоянного пополнения. Еще в дороге новобранцы узнали, что дивизия, в которой им предстоит служить и, возможно, воевать, состоит из трех кавалерий­ских полков — гусар­ского, улан­ского и драгун­ского. Все три — легкая кавалерия. Но гусары были окутаны туманом романтики, да и унтер-офицеры, от которых «в цар­ской армии целиком зависела судьба солдата», по слухам, в гусар­ском учебном эскадроне «были лучше и, главное, более человечные».

На станции сразу по прибытии их построили и распределили по эскадронам.

«После разбивки, — вспоминал маршал, — мы, малоярославецкие, москвичи и несколько ребят из Воронеж­ской губернии, были определены в драгун­ский эскадрон».

Стоит напомнить читателям, что драгуны — род конницы, способной действовать как в конном, так и в пешем строю. Первоначально — пехота, посаженная на лошадей.

Но в 5-м кавалерий­ском полку драгун учили прежде всего как кавалеристов — для действия в конном строю.

Из мемуаров бывшего драгуна: «Через день нам выдали кавалерий­ское обмундирование, кон­ское снаряжение и закрепили за каждым лошадь. Мне попалась очень строптивая кобылица темно-серой масти по кличке «Чашечная».

Служба в кавалерии оказалась интереснее, чем в пехоте, но значительно труднее. Кроме общих занятий, прибавились обучение конному делу, владению холодным оружием и трехкратная уборка лошадей. Вставать приходилось уже не в 6 часов, как в пехоте, а в 5, ложиться также на час позже.

Труднее всего давалась конная подготовка, то есть езда, вольтижировка и владение холодным оружием — пикой и шашкой. Во время езды многие до крови растирали ноги, но жаловаться было нельзя. Нам говорили лишь одно: «Терпи, казак, атаманом будешь». И мы терпели до тех пор, пока не уселись крепко в седла.

Взводный наш, старший унтер-офицер Дураков, вопреки своей фамилии, оказался далеко не глупым человеком. Начальник он был очень требовательный, но солдат никогда не обижал и всегда был сдержан. Зато другой командир, младший унтер-офицер Бородавко, был ему полной противоположностью: крикливый, нервный и крайне дерзкий на руку. Старослужащие говорили, что он не раз выбивал солдатам зубы.

Особенно беспощаден он был, когда руководил ездой. Мы это хорошо почувствовали во время кратковременного отпуска нашего взводного. Бородавко, оставшись за взводного, развернулся вовсю. И как только он не издевался над солдатами! Днем гонял до упаду, на занятиях, куражась особенно над теми, кто жил и работал до призыва в Москве, поскольку считал их «грамотеями» и слишком умными. А ночью по нескольку раз проверял внутренний наряд, ловил заснувших дневальных и избивал их. Солдаты были доведены до крайности.

Сговорившись, мы как-то подкараулили его в темном углу и, накинув ему на голову попону, избили до потери сознания. Не миновать бы всем нам военно-полевого суда, но тут вернулся наш взводный, который все уладил, а затем добился перевода Бородавко в другой эскадрон.

К весне 1916 года мы были в основном уже подготовленными кавалеристами. Нам сообщили, что будет сформирован маршевый эскадрон, и впредь до отправления на фронт мы продолжим обучение в основном по полевой программе. На наше место прибывали новобранцы следующего призыва, а нас готовили к переводу на другую стоянку, в село Лагери.

Из числа наиболее подготовленных солдат отобрали 30 человек, чтобы учить их на унтер-офицеров. В их число попал и я. Мне не хотелось идти в учебную команду, но взводный, которого я искренне уважал за его ум, порядочность и любовь к солдату, уговорил меня пойти учиться».

Учебная команда для подготовки унтер-офицеров — это то, что вскоре в войсках будет называться школой младшего комсостава, а в послевоенное время — сержант­ской школой.

Учебная команда находилась в городке Изюме той же Харьков­ской губернии. Казарм не было, личный состав расселили по палаткам. Начались занятия.

После первых же дней Жуков и прибывшие с ним поняли, что «с начальством… не повезло» и здесь. «Старший унтер-офицер оказался хуже, чем Бородавко», — вспомнит потом маршал недобрым словом своего очередного наставника.

Наставник имел прозвище — Четыре с половиной. Указательный палец на правой руке у него был наполовину обрублен. Унтер имел свирепый нрав и мог во время занятий или построения кулаком сбить с ног замешкавшегося солдата. Все ему сходило с рук. Однажды замахнулся и на Жукова, но тот принял стойку и так взглянул на Четыре с половиной, что тот разжал кулак.

С тех пор житья Жукову не стало. Старший унтер-офицер наказывал его чаще всех и строже всех. «Никто так часто не стоял «Под шашкой при полной боевой», не перетаскал столько мешков с пе­ском из конюшен до лагерных палаток и не нес дежурств по праздникам, как я. Я понимал, что все это — злоба крайне тупого и недоброго человека. Но зато я был рад, что он никак не мог придраться ко мне на занятиях».

И вот тут-то проявился характер будущего командира. Унтер «изменил тактику» — предложил Жукову заняться его канцелярией, стать «нештатным переписчиком». Услугу обещал оплачивать освобождением от некоторых особо трудных занятий.

— Будешь вести листы нарядов, отчетность по занятиям и выполнять другие поручения, — сказал ему Четыре с половиной.

На что двадцатилетний драгун из калуж­ских ему ответил:

— Я пошел в учебную команду не за тем, чтобы быть порученцем по всяким делам, а для того, чтобы досконально изучить военное дело и стать унтер-офицером.

Ответ Жукова разозлил Четыре с половиной.

— Ну, смотри… А унтер-офицером ты никогда не станешь. Попомни мое слово.

Четыре с половиной свое слово сдержал. Но и Жуков до конца выдержал схватку со своим непосредственным командиром, продолжая настаивать на своем.

Унтер отомстил по-своему — подвел непокорного и неугодного драгуна в самый канун выпускных экзаменов под отчисление из учебной команды «за недисциплинированность и нелояльное отношение к непосредственному начальству».

А между тем все в эскадроне были уверены, что первым на экзамене будет Жуков. В школе существовало правило: лучший выпускался в звании унтер-офицера, остальные — вице-унтер-офицерами, «то есть кандидатами на унтер-офицер­ское звание».

Унтер-офицер в армей­ской кавалерии имел звание либо старший вахмистр, либо младший вахмистр. Соответственно — либо три поперечных лычки на погоне, либо две. В Красной Армии (когда ввели погоны) и в Совет­ской Армии унтер-офицер­ское звание соответствовало званию младший сержант и сержант.

На одно из этих званий, а точнее младшего унтер-офицера, вполне справедливо, как лучший в эскадроне, претендовал драгун Жуков.

Но едва не был отчислен из учебной команды. Если бы не вмешательство товарища по учебной команде, брат которого, офицер, служил заместителем командира эскадрона, военная карьера Жукова, возможно, пресеклась бы в самых своих истоках.

Представление унтера на отчисление Жукова из учебной команды разбирал сам начальник команды. В разговоре выяснилось, что он тоже москвич, из Марьиной рощи, до войны работал краснодеревщиком, потом служил в улан­ском полку вахмистром. Воевал. В бою показал себя храбрым и умелым командиром, за что награжден несколькими солдат­скими Георгиев­скими крестами и произведен в офицеры. После тяжелого ранения, еще не вполне оправившись, принял учебную команду.

— Вот что, солдат, — сказал начальник учебной команды, — на тебя поступила плохая характеристика. Пишут, что ты за четыре месяца обучения имеешь десяток взысканий и называешь своего взводного командира «шкурой» и прочими нехорошими словами. Так ли это?

— Да, ваше высокоблагородие, — ответил Жуков. — Но одно могу доложить, что всякий на моем месте вел бы себя так же.

Начальник команды выслушал Жукова и сказал:

— Иди во взвод, готовься к экзаменам.

Это была победа. Упорное стояние на своем. Не смог унтер растоптать в нем ни человече­ского достоинства, ни солдат­ской чести.

Экзамены Жуков сдал успешно. Но желанного звания все же не получил.

Снова судьба обнесла нашего героя званием, на этот раз унтер-офицер­ским.

В середине 1960-х годов прошлого века писатель Константин Симонов провел ряд интервью с маршалами-фронтовиками. В стране «потеплело», и беседы писателя с полководцами получились довольно откровенными. Вот что сказал Симонову Жуков: «Конечно, в душе было общее ощущение, чутье, куда идти. Но в тот момент, в те молодые годы, можно было и свернуть с верного пути. Это тоже не было исключено. И кто его знает, как бы вышло, если бы я оказался не солдатом, а офицером, получил бы уже другие офицер­ские чины, и к этому времени разразилась бы революция. Куда бы я пошел под влиянием тех или иных обстоятельств, где бы оказался? Может быть, доживал бы где-нибудь свой век в эмиграции? Конечно, потом, через год-другой, я был уже сознательным человеком, уже определил свой путь, уже знал, куда идти и за что воевать, но тогда, в самом начале, если бы моя судьба сложилась по-другому, если бы я оказался офицером, кто знает, как было бы. Сколько искалеченных судеб оказалось в то время у таких же людей из народа, как я…»

На склоне лет маршал много читал и думал. Вспоминал и размышлял. В том числе и о возможных вариантах своей судьбы. Ведь и во время войны, и после он встречал много людей, и среди них были офицеры той, прежней армии, в которой ему довелось служить драгуном; их судьбы складывались под влиянием обстоятельств исхода с родной земли, ­скитаний на чужбине. Некоторые из них оказались по ту сторону линии фронта, когда началась Вторая мировая война.

Многие будущие полководцы Красной Армии, командующие армиями и войсками фронтов, маршалы Совет­ского Союза начинали свою службу с унтер-офицер­ских званий. Маршал И.С. Конев окончил учебную команду в звании артиллерий­ского фейерверкера, что соответствовало армей­скому унтер-офицеру. Унтер-офицерами были будущие маршалы С.К. Тимошенко, С.М. Буденный, К.К. Ро­коссов­ский.

Учебные команды старой рус­ской армии давали очень хорошую подготовку. Вспоминая свои будни и муштру под зорким оком взводного командира, Жуков признавал, что учили хорошо: «Каждый выпускник в совершенстве владел конным делом, оружием и методикой подготовки бойца. Не случайно многие унтер-офицеры старой армии после Октября стали квалифицированными военачальниками Красной Армии».

 

Глава пятая

ПЕРВАЯ ВОЙНА

«Бей их в морду и по шее!..»

 

Учеба позади. Впереди — фронт. Вести с войны поступали неутешительные. Иногда, выезжая на занятия в поле, драгуны видели проходящие мимо обозы с ранеными. Оттуда доносились стоны. Никому из будущих младших командиров не хотелось такой участи — ехать в тыл изуродованным осколком или пулей, саблей или пикой врага. Но судьба многих из них будет и того горше.

Наступил август. Великая война, или, как ее называли в Россий­ской Империи, Вторая Отечественная, шла уже два года. Началась она 28 июля 1914 года и окончится 11 ноября 1918 года. Война, как заметят историки, «разделила всемирную историю на две эпохи, открыв совершенно новую ее страницу, наполненную социальными взрывами и потрясениями». Несколько забегая вперед, стоит заметить, что грядущие «взрывы и потрясения» вынесут нашего героя в первые ряды строителей новой жизни, а точнее, военной элиты новой армии.

В 1916 году шли упорные бои под Салониками в Греции и в Сербии. Особая рус­ская бригада генерал-майора М.К. Дитерихса9 и француз­ские дивизии потеснили австро-германо-болгар­ские войска. Продолжались бои под Верденом. Англичане в атаках на реке Сомме применили невиданное оружие сокрушительной силы — танки. Это было первое боевое применение танков. Совсем скоро в тысячах километрах на восток на другой реке, на маньчжуро-монголь­ской границе, комкор Жуков подготовит и успешно проведет операцию против япон­ских войск, в ходе которой «впервые в мировой военной практике танковые и механизированные части использовались для решения оперативных задач в качестве основной ударной силы фланговых группировок, совершавших маневр на окружение».

Это узелок на память тем, кто считает, что Жуков был недоучкой и воевал в основном «человече­ским мясом».

Здесь же, на Восточном фронте, тоже шли упорные бои. На Баранович­ском направлении наступали армии Северо-Западного фронта генерала Эверта. А южнее, в Восточной Галиции и Буковине, пронесся, сметая австро-венгер­ские порядки, смерч наступающих рус­ских войск.

Летом генерал командующий войсками Юго-Западного фронта генерал А.А. Брусилов10 повел свои армии в наступление. Эта масштабная операция вошла в историю Первой мировой войны как Брусилов­ский прорыв. Наступление рус­ских войск на позиции австро-венгер­ской армии к концу лета затухло.

Жуков прибыл на передовую в составе команды маршевого пополнения 10-го драгун­ского Новгород­ского полка в район Каменец-Подольска. Здесь, на стыке рус­ской 9-й армии с союзными румын­скими войсками11 командование сосредоточило полки 10-й кавалерий­ской дивизии. Вместе с драгунами из прибывших составов выводили своих застоявшихся лошадей кавалеристы соседнего 10-го гусар­ского Ингерманланд­ского полка. Выгружали амуницию. И в это время, когда вовсю шла разгрузка, на станцию налетел самолет противника. Он начал кружить над эшелонами, станцией и путями. Сбросил несколько небольших бомб и улетел. Одна бомба разорвалась совсем близко к месту выгрузки. Осколками убило солдата и несколько лошадей.

Это была первая смерть, которую увидел Жуков на войне. Нелепая. Можно сказать, случайная. И тем более трагичная. Вид такой смерти порой повергает человека в большее смятение и страх, чем гибель товарища в бою, во время схватки. Должно быть, именно такие крайние чувства испытал и Жуков, потому и запомнил на всю жизнь первого убитого своего товарища и однополчанина. Но и другое вскоре поймет он: чем больше командиры проявят заботы о безопасности пребывания своих солдат вблизи передовой, чем больше усилий потрачено на ма­скировку, скрытное передвижение войск и на их маневр, тем безопасней жизнь солдата и тем прочнее позиции и весь фронт.

Но эти заботы станут насущными для нашего героя много позже, когда сам он станет командиром и когда от его действий и решений будет зависеть жизнь многих людей, одетых в солдат­скую форму.

В начале сентября 10-я дивизия выдвинулась вперед и сосредоточилась для наступления «в Быстрицком горно-лесистом районе». Эскадроны спешились и приготовились к действиям в пешем строю, так как «условия местности не позволяли производить конных атак».

К сожалению, биографы маршала Победы, историки и политологи все свои усилия сосредоточили на деятельности Жукова в период Второй мировой войны и после ее завершения, но 1916 и 1917 годы почти целиком выпали из их поля зрения. И нам в таких стесненных обстоятельствах не остается ничего другого, дорогой читатель, как довериться мемуарам самого Жукова.

В этот период Юго-Западный фронт готовился к новому наступлению. Генерал Брусилов, получив резервы и пополнив запасы армей­ских складов всем необходимым, был полон решимости продолжить наступление и развить свой летний успех в глубину австро-венгер­ских и герман­ских позиций. Для этой цели была привлечена в том числе и 10-я кавалерий­ская дивизия.

Состав дивизии, с которой предстояло идти в бой Жукову, был следующим. Дивизия состояла из двух бригад. Первая бригада: 10-й драгун­ский Новгород­ский полк; 10-й улан­ский Одес­ский полк. Вторая бригада: 10-й гусар­ский Ин­германланд­ский полк; 1-й Оренбург­ский казачий Его Император­ского Величества Наследника Цесаревича полк.

Усиление: 3-й Казачий артиллерий­ский дивизион.

За дивизией прочно закрепилась слава вЛйска дисциплинированного, храброго, высокоманевренного и стойкого.

Под Ярославицами десять эскадронов дивизии кинулись на двадцать эскадронов австрий­ской кавалерий­ской дивизии.

Австрийцы давно искали открытого боя и вот, наконец, час настал. Точь-в-точь, как у Лермонтова в «Бородино»: «И вот нашли большое поле: // Есть разгуляться где на воле!..»

Драгуны и уланы 4-й кавалерий­ской дивизии генерала Риттера фон Зарембы перед боем облачились в парадные мундиры, заранее предполагая победу над заведомо малочисленным противником. Началась отчаянная рубка. Австрий­ская конная лава хлынула с холмов. Но наши так смогли построить порядок, что первую волну австрий­ской кавалерии буквально подняли на пики и разметали шашками. В рубке участвовали с обеих сторон одновременно 2500 всадников. Свист сабель, треск и хруст, стон и гам стояли невообразимые. Оба дивизионных начальника тем временем находились на соседних холмах в нескольких сотнях шагов друг от друга, наблюдали за боем и давали необходимые указания. Австрий­ский генерал бросал в дело новые и новые эскадроны. У генерала Федора Артуровича Келлера12, который в те дни командовал 10-й кавалерий­ской дивизией, резервы были ограниченными.

В разгар боя, как повествуют свидетели того эпизода, «к генералу Келлеру прискакал всадник, сообщивший о наличии у австрий­ских кавалеристов в бою обременительных в походе парадных металличе­ских касок, которые затруднительно разрубить. Поэтому последовавший совет графа оказался весьма полезным. Несмотря на то, что австрийцам ка­ски спасали жизнь, но многие все же, как впоследствии выяснилось, были поражены весьма экзотиче­ским способом».

— Бей их в морду и по шее! — рявкнул Келлер вестовому драгуну.

Тот резко развернул коня и поскакал к своему полковнику с приказом генерала о том, как надобно действовать дальше.

Генерал Келлер — легендарная личность, верный солдат императора. Среди кавалеристов имел прозвище: «Первая шашка России».

Когда в бою под Ярославицами наступил кризисный момент и свежий резервный эскадрон австрий­ских драгун опасно проскочил через боевые порядки полков, увлеченных рубкой, и стал угрожать тылу и флангу, Келлер вскочил на коня, выхватил шашку и ­скомандовал:

— Штаб и конвой — в атаку!

Офицеры штаба и оренбург­ские казаки личной охраны кинулись в поле вслед за своим генералом. Через несколько минут все было кончено. Австрийцы побежали. Как повествуют хроники, их преследовали и рубили до тех пор, пока не устали кони.

Генералу Келлеру тогда было пятьдесят девять лет. Для кавалерий­ского боя лета, надо заметить, неподходящие. Но дух этого кавалерий­ского начальника был необычайно высок.

Встречный бой при Ярославицах в историю войн вошел как первый кавалерий­ский бой Великой войны и последний в истории войн, в котором одновременно участвовало такое количество всадников, действовавших исключительно холодным оружием — пиками и шашками.

Характер и судьба генерала Келлера в чем-то, возможно, в самом главном, схожи с характером и судьбой нашего героя. Тот же цепкий и быстрый ум, та же решительность и твердость. И та же беззащитность вне поля боя, когда по фронту и на флангах оказываются хитрые и лукавые политики, искушенные в тонкостях тактики и стратегии иной войны.

А вот как описывает один из офицеров 10-й кавалерий­ской дивизии визит царя Николая II в 3-й конный корпус, который только что был сформирован из кавалерий­ских и казачьих дивизий и частей генералом Келлером.

«Ранним май­ским утром 1916 года полки 10-й Кавалерий­ской дивизии, в рядах которой я имел честь служить, начали стягиваться на большое Хотин­ское поле, где должен был состояться Высочайший смотр Государем 3-го конного корпуса генерала графа Келлера.

Воинственно прекрасную картину представляла собой эта собранная в одном месте внушительная масса разнообразной по типу рус­ской конницы.

Вот регулярные полки 10-й Кавалерий­ской дивизии: нарядны нервные рыжие кони Новгород­ских драгун. На прочной гнедой масти лошадях сидят Одес­ские уланы. Серебром отливают серые кони «голубых» Ингерманланд­ских гусар. Их однобригадники — Наследника Цесаревича Оренбург­ские казаки, — как вросшие сидят на своих маленьких, крепко сбитых сибир­ских лошадях. А какой былинной, чисто рус­ской удалью веет от чернобровых красавцев донцов, с лихо выбивающимися из-под фуражек чубами и как статны их быстроногие степняки!

Вдруг со стороны Хотина показался скачущий во весь опор «махальный». Лицо командира корпуса отразило радостное волнение. Своим зычным голосом граф Келлер ­скомандовал: «Корпус, смирно! Шашки вон — пики в руку! Равнение направо! Господа офицеры!»

Начальники дивизий и командиры полков подхватили команды. Весь корпус в одном радостном порыве повернул головы направо… Дав шпоры своему гунтеру, граф Келлер поскакал навстречу приближавшейся от города большой группе всадников. Все ближе и ближе видны идущие крупной рысью всадники и впереди всех, на светло-сером коне ГОСУДАРЬ!!!

Трубачи Новгород­ского полка заиграли «встречу». Послышалось приветствие Государя, покрытое громким, радостным ответом драгун, перешедшим в громовое «ура».

Вот Государь уже у следующего полка — Одес­ских улан. Снова гремят трубачи и слышен громкий ответ восьми сотен голосов.

Замерли на своих серых конях Ингерманланд­ские гусары… Но вот раздались звуки родного полкового марша. Государь уже перед полком. Его приветливые слова проникают прямо в душу. На глазах старых вахмистров видны слезы. В громком, восторженном ответе вылилось охватившее весь полк, — от командира до последнего рядового, — чувство горячей преданности и любви к Монарху.

Объехав все части корпуса, Государь занял место, чтобы пропустить полки церемониальным маршем. Раздались громкие команды и, сделав «заезд повзводно направо», корпус перестроился в колонну для прохождения перед Царем.

Под звуки своих полковых маршей, полк за полком начали проходить перед Царем бесконечные ряды покрытой славой рус­ской Император­ской конницы.

Равняясь как по ниточке, проходят шагом мимо Государя Новгород­ские драгуны. За ними размеренной рысью движутся Одес­ские уланы. Оттянув немного, галопом скачут серые эскадроны Ингерманланд­ских гусар. Стелясь по земле, «наметом», проносятся на своих маленьких сибир­ских лошадках лихие Оренбург­ские казаки. Громыхая колесами орудий, скачут за полками конные батареи».

В этом параде унтер-офицер Жуков участия не принимал. Он прибыл в полк чуть позже. Но именно в тот период, когда генерал Келлер энергично формировал свой корпус. Действовала жесткая система отбора. Брали не всех. Ценз был высок. Особенно это коснулось казачьих полков. Привыкшие к некоторой вольнице, казаки порой не выдерживали требований, предъявленных приказами командира корпуса. Многие из них отсеивались и направлялись в другие части.

Самыми подготовленными оказались полки 10-й кавалерий­ской дивизии. Именно она стала костяком 3-го конного корпуса, средоточием его боевого духа.

Дивизией в то время командовал генерал-майор Василий Евгеньевич Марков13. Он отличился в рубке при Ярославицах, за что был награжден офицер­ским орденом Святого Георгия 4-й степени и Георгиев­ским оружием.

Полком руководил полковник Сергей Дмитриевич Прохоров. А до него — полковник Александр Романович Алахвердов — обрусевший армянин.

Среди документов и архивных материалов, которые в канун начала Первой мировой войны щедро публиковались в различных изданиях, удалось отыскать полковую песню. Сочинили ее, по всей вероятности, офицеры Новгород­ского драгун­ского полка. Характер песни шуточный, с намеком на армян­ское происхождение командира, который, хоть и обрусел, однако придерживался армяно-григориан­ского вероисповедания. Что не мешало ему вместе со всей православной массой полка посещать полковую православную церковь и причащаться у рус­ского батюшки. Удивительное дело, песню исполняли и под гитару в часы отдыха офицеры полка, и солдаты под гармонь и балалайку, и пели как строевую.

Алла Верды уже два года,

Как к нам пожаловать сюды.

Мотив кавказ­ского народа —

Аллаверды, Аллаверды.

Его привез из гор Кавказа

Наш новый добрый командир.

По Высочайшему приказу,

Одев наш доблестный мундир.

И с той поры, зимой и летом,

Как воздаянье за труды,

Звучит в собрании приветом —

Аллаверды, Аллаверды…

Давно мы боя не видали.

Но грянет с Австрией война,

И в историче­ской скрижали

Запишут наши имена.

Так будем пить, пока нам пьется,

И будем тем уже горды,

Что носим имя НОВГОРОДЦА,

«Аллаверды! Аллаверды!»

Можно предположить, что эту веселую и одновременно боевую песню пел и командир отряда разведчиков Георгий Жуков.

Вскоре началось новое наступление. 3-й конный корпус как наиболее боеспособный, имевший большой опыт и победный дух, шел в авангарде ударной группировки. Однако австро-венгер­ские и герман­ские войска успели перебросить на угрожаемый участок фронта достаточные резервы, а наши новые союзники — румыны — замешкались и действовали в отрыве от Юго-Западного фронта, и вскоре наступление замедлилось, а затем и вовсе выдохлось.

О первых боях Жуков сохранил такие воспоминания: «Когда на войне очутился, поначалу была какая-то неуверенность, под артобстрелом, но она быстро прошла. Под пулями никогда не наклонялся. Трусов терпеть не могу».

Солдат как солдат. Примерно то же самое говорят все бывалые бойцы, кому пришлось привыкать к окопам, к передовой, к обстрелам и бомбежкам.

В октябре 1916 года близ местечка Сас-Реген в Восточной Трансильвании, куда подошли авангарды 3-го конного корпуса, Жукова назначили в головной дозор. Отряд продвигался по горной тропе, цепочкой. Лошади шли осторожно. Жуков ехал третьим. Прислушивался к звукам и шорохам леса, со всех сторон обступавшего разъезд драгун. И вдруг впереди раздался сильный взрыв. Горячей волной, смешанной с пе­ском и галькой, Жукова выбросило из седла.

Очнулся он спустя сутки в полевом лазарете.

— Ну что, унтер, охрял?14 — кивнул ему с соседней койки пожилой солдат с забинтованной рукой. — Повезло тебе. Одни царапины. Скоро заживут.

Жуков почти не слышал его. Сквозь шум в ушах доносились обрывки фраз. Он связывал их только тогда, когда внимательно следил за движением губ старого солдата.

Оказалось, что двое его товарищей, ехавших впереди, тяжело ранены. Он, по всей вероятности, контужен. Контузия тоже тяжелая.

— Кто-то из вас на мину наехал, — сказал пожилой солдат и кивнул на соседние койки, где лежали тяжелораненые драгуны. Жуков сразу узнал своих товарищей, ехавших впереди.

До Жукова осколки мины не долетели, их приняли на себя ехавшие в голове дозора и их лошади. Судьба берегла его для будущего, для самой жестокой войны XX века.

Вскоре его отправили в глубокий тыл, в Харьков.

Из госпиталя его выписали в 6-й маршевый эскадрон его родного 10-го драгун­ского Новгород­ского полка. Эскадрон по-прежнему стоял в селе Лагери. Однако никого знакомых там почти не осталось. Но Жуков был все же рад. Какое-никакое, а все же возвращение. Тем более что вернулся с лычками унтер-офицера и двумя Егориями15 на груди. Первый, 4-й степени, он получил за удачно проведенную разведку, во время которой Жукову и его товарищам удалось захватить и доставить в свой штаб ценного «языка» — австрий­ского офицера. Второй — за контузию.

За ордена награжденным тогда платили из цар­ской казны хорошие деньги. К примеру, за Егория 4-й степени — 36 руб. в год. За Егория 3-й степени — 60 рублей. Кавалер 1-й степени получал 120 рублей. Унтер-офицер имел прибавку к жалованию на треть за каждый крест, но не больше двойной суммы. Прибавочное жалование сохранялось пожизненно после увольнения в отставку. Вдовы могли получать его еще год после гибели кавалера или его смерти от ран. Кроме того, удостоенный Егория 1-й степени жаловался званием подпрапорщик. Это высшее звание, которое мог получить солдат, последняя ступень к офицер­скому званию. Соответствует званию старшины в Красной и Совет­ской Армиях.

Звание подпрапорщик присваивалось и кавалерам 2-й степени при увольнении их в запас.

Жукову звания не шли. Добывал он свои кресты и лычки кровью, потом и самодисциплиной при необычайном рвении, желании быть во всем первым.

Первую свою войну он закончил кавалером двух Георгиев­ских крестов.

Такие же отличия имели будущие маршалы Р.Я. Малинов­ский и К.К. Рокоссов­ский. А И.В. Тюленев, К.П. Трубников, С.М. Буденный и А.И. Еременко были награждены всеми четырьмя степенями.

Во время Великой Отечественной войны, когда и Ставка, и Генеральный штаб, и партия большевиков делали многое для поднятия духа в войсках, когда возвращалось многое из славного прошлого, появился и проект постановления о разрешении ношения солдат­ских Георгиев­ских крестов.

 

«ПРОЕКТ ПОСТАНОВЛЕНИЯ СНК СССР

24 апреля 1944 г.

В целях создания преемственности боевых традиций рус­ских воинов и воздания должного уважения героям, громивших немецких империалистов в войну 1914-1917 гг., СHК СССР постановляет:

1. Приравнять б. георгиев­ских кавалеров, получивших Георгиев­ские кресты за боевые подвиги, совершенные в боях против немцев в войну 1914-17 гг., к кавалерам ордена Славы со всеми вытекающими из этого льготами.

2. Разрешить б. георгиев­ским кавалерам ношение на груди колодки с орден­ской лентой установленных цветов.

3. Лицам, подлежащим действию настоящего постановления, выдается орден­ская книжка ордена Славы с пометкой «б. георгиев­скому кавалеру», каковая оформляется штабами военных округов или фронтов на основании представления им соответствующих документов (подлинных приказов или послужных списков того времени)».

 

Проект хороший. Но постановлением он так никогда и не стал. Сталину мысль понравилась, но документу он хода не дал, должно быть, решив, что, мол, хватит им погон и орденов Суворова, Кутузова, Богдана Хмельницкого, Александра Нев­ского и солдат­ской Славы с георгиев­ской лентой…

При награждении определенное количество крестов выделялось отличившемуся в бою подразделению. Солдаты этого подразделения, роты, эскадрона или батареи сами затем решали, кто из них отличился особенно и достоин награды более других. Этот порядок был узаконен и назывался «приговором роты». Награды, в том числе и Георгиев­ские кресты, полученные по «приговору роты», ценились в солдат­ской среде гораздо выше полученных по представлению командира.

Какие кресты имел Жуков, неизвестно.

В маршевом эскадроне его приняли хорошо. Свой. Побывал в боях. Ранен. Грудь в крестах. Грамотный. Читает газеты и умно их растолковывает. Вспоминал: «Беседуя с солдатами, я понял, что они не горят желанием «нюхать порох», не хотят войны. У них были уже иные думы — не о присяге царю, а о земле, мире и о своих близких».

Начались разговоры о забастовках в крупных городах, о рабочих стачках, о том, что кругом несправедливость и притеснение простого люда.

 

Глава шестая

БОЛЬШЕВИКИ

«Неслыханные перемены, невиданные мятежи…»

 

Разговоры разговорами, а в стране уже кипели нешуточные дела. Назревали, как точно определил модный в то время в офицер­ской среде поэт Александр Блок, «неслыханные перемены, невиданные мятежи…»16

Февраль­ский вихрь не миновал и дальнего гарнизона в Лагерях.

Как вспоминал Жуков, ранним утром 27 февраля 1917 года эскадрон был поднят по тревоге. Построились повзводно.

Жуков, улучив момент, спросил командира взвода поручика Киев­ского:

— Ваше благородие, куда нас собрали по тревоге?

— А вы как думаете? — растерянно ответил поручик вопросом на вопрос.

— Солдаты должны знать, куда их поведут. Всем выдали боевые патроны. Волнуются.

— Патроны могут пригодиться, — снова уклончиво ответил взводный.

В это время на плацу появился командир эскадрона ротмистр барон фон дер Гольц. Старый вояка, награжденный за храбрость золотым оружием и офицер­ским крестом Святого Георгия, он после тяжелого ранения был направлен в тыловую часть и от этого страдал больше, чем от последствий ранения. На солдат рычал, и его не любили и боялись.

Вскоре поступила команда «рысью», и эскадрон, вытянувшись в колонну по три, начал выдвижение в сторону Балаклеи. Драгуны немного успокоились: к штабу. Когда показался плац перед зданием штаба, скакавшие впереди увидели, что там уже строятся одес­ские уланы и ингерманланд­ские гусары. Никто не знал, что случилось и чего ждать. Офицеры, стиснув зубы, молчали и на вопросы солдат не отвечали. Но в воздухе, как говорят в таких случаях, явно попахивало гарью…

Эскадроны строили в несколько рядов, развернутым строем, в затылок друг другу. Словно для атаки. Офицеры всматривались в дальний поворот улицы. «Кого-то они ждут», — думал Жуков, поглядывая по сторонам.

И вот из-за угла каменного дома вывалила толпа с красными знаменами. Никакой команды не последовало. Эскадроны затихли. Даже лошади присмирели, как перед атакой. Ротмистр фон дер Гольц пришпорил коня и поскакал в сторону штаба. Следом за ним поскакали командиры улан­ского и гусар­ского эскадронов.

Из штаба навстречу им вышла группа людей, среди которых Жуков увидел рабочих, одетых в граждан­ское, и военных, но не только офицеров. Они шли к эскадронам. Впереди шагал высокий человек в распахнутой солдат­ской шинели.

Как вспоминал впоследствии Жуков, «он сказал, что рабочий класс, солдаты и крестьяне России не признают больше царя Николая II, не признают капиталистов и помещиков. Рус­ский народ не желает продолжения кровавой импери­алистиче­ской войны, ему нужны мир, земля и воля. Военный окончил свою короткую речь лозунгами: «Долой царизм! Долой войну! Да здравствует мир между народами! Да здравствуют Советы рабочих и солдат­ских депутатов! Ура!»

Солдаты ответили дружным: «Ура!»

Спустя некоторое время в полку был создан солдат­ский комитет. Перво-наперво комитет арестовал офицеров, которые отказывались выполнять его решения, а значит, подчиняться. Среди арестованных оказался и командир 6-го эскадрона ротмистр фон дер Гольц.

По воспоминаниям Жукова, большевики в их полку быстро перехватили власть. В основном делами заправляли офицеры. Начали избирать делегатов в полковой Совет и эскадронный солдат­ский комитет. Шумели недолго, делегатами избрали поручика Киев­ского и солдата из первого взвода. Солдата звали Петром. Оказалось, земляк — калуж­ский, родом из Мосальска, оттуда и призывался. А председателем солдат­ского комитета единогласно избрали Жукова.

Временное правительство, министры, депутаты, эсеры, меньшевики, кадеты, анархо-коммунисты, анархо-индивидуалисты, анархо-синдикалисты… Но всю эту разноголосицу накрывали лозунги большевиков, их лидеров. Большевики глубже и тоньше почувствовали настроения и жажду народных масс и дали им идею, от которой невозможно было отказаться. «Совет­ская власть уничтожит окопную страду. Она даст землю и уврачует внутреннюю разруху. Совет­ская власть отдаст все, что есть в стране, бедноте и окопникам. У тебя, буржуй, две шубы — отдай одну солдату. У тебя есть теплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему…», — так агитировал солдат Петроград­ского гарнизона председатель Петросовета и инициатор создания в Петрограде Военно-Революционного Комитета Лев Троцкий.

Простые и понятные речи сыпались на головы измученных затяжной войной солдат и обозленных неопределенностью петроград­ских рабочих долгожданной манной небесной. Прощай, проклятый вонючий окоп! Земля… Наконец-то помещичья земля станет крестьян­ской! А шуба и теплые сапоги вконец добивали растерявшегося от счастья солдата из бывших крестьян или наемных работников, таких, каковым в то время был и Жуков. Ведь слушая эти слова — о земле и воле — Жуков думал о своих родных в Стрелковке и Черной Грязи, о земляках Угодско-Завод­ской волости, о тяжком их, беспросветном существовании. И вот появилась сила, которая обещает его родным труженикам и беднякам все, чего они были лишены и о чем всю жизнь мечтали. И эта сила готова взять власть!

Итак, судьба прибила нашего героя к большевикам. Впрочем, он сам, осознанно, выбрал этот путь. Тогда еще можно было выбирать. Никто за уклон и отступничество не карал.

События октября 1917 года, которые вскоре перевернут жизнь в России, Жуков встретил в эскадроне. На Украине этот процесс был осложнен сопротивлением юнкеров и казаков, которые 28 октября в Киеве окружили Мариин­ский дворец и арестовали заседавший там ревком в полном его составе. Узнав об арестах, солдат­ские комитеты подняли гарнизон. Революционно настроенные отряды атаковали казармы Николаев­ского военного училища, овладели артиллерий­скими складами, гарнизонной гауптвахтой и выпустили арестованных солдат и офицеров, поддерживавших революцию. Но тем временем Центральная рада стянула к Киеву верные войска, сформированные из солдат и офицеров, настроенных националистиче­ски. «Вольные казаки» и гайдамаки Петлюры дрались за провозглашенную ими Украин­скую народную республику. Когда самостийщики ворвались в Киев и другие крупные города Украины, начались повальные кровавые расправы над красногвардейцами. Рада не признала законности Октябрь­ской революции в Петрограде и власти большевиков. Подразделения и отряды, подчинявшиеся Временному правительству и симпатизировавшие большевикам, тоже разоружались и распускались.

А дальше слово самому участнику тех событий: «Кончилось тем, что в начале осени 1917 года некоторые подразделения перешли на сторону Петлюры.

Наш эскадрон, в состав которого входили главным образом москвичи и калужане, был распущен по домам солдат­ским эскадронным комитетом. Мы выдали солдатам справки, удостоверяющие увольнение со службы, и порекомендовали им захватить с собой карабины и боевые патроны. Как потом выяснилось, заградительный отряд в районе Харькова изъял оружие у большинства солдат. Мне несколько недель пришлось укрываться в Балаклее и селе Лагери, так как меня разы­скивали офицеры, перешедшие на службу к украин­ским националистам».

Нечто подобное в эти же дни пережил фейерверкер и будущий маршал Совет­ского Союза Иван Конев, находившийся неподалеку, под Киевом, в составе артиллерий­ского дивизиона гвардей­ского Кирасир­ского полка. «Полк кате­гориче­ски отказался украинизироваться, что, по единому решению офицеров и кирасир, было явно недопустимым для старого рус­ского гвардей­ского полка». Конев в одной из своих послевоенных бесед с Константином Симоновым рассказал, как гайдамаки разоружали их дивизион: «Я прятал шашку и наган под полушубком, мне за это здорово попало. Немало командиров перешло на сторону гайдамаков. Наш дивизион был настроен революционно, многие поддерживали большевиков, поэтому Рада приняла решение дивизион расформировать и отправить на родину».

Дальнейшая судьба двух будущих маршалов весьма схожа: Конев отправился в родную деревню Лодейно под Великим Устюгом, а Жуков в Стрелковку под Малоярославец.

Жуков в мемуарах указывает дату своего приезда в Москву — 30 ноября 1917 года. Многие тогда возвращались в Москву с фронта. Много было дезертиров. Воспоминания нашего героя о той поре полнотой не грешат. Все предельно кратко, как в анкете: «Декабрь 1917 и январь 1918 года я провел в деревне у отца и матери и после отдыха решил вступить в ряды Красной гвардии».

В Москве, уже большевист­ской, Жуков не задержался. Но можно предположить, что к дядюшке Михаилу Артемьевичу Пилихину, чтобы повидаться с двоюродными братьями и сестрами, он все же заехал.

Предусмотрительный и мудрый Михаил Артемьевич к тому времени свое дело ликвидировал и жил со своей семьей тихо и смирно, как простой москов­ский обыватель. Некоторых из дочерей выдал замуж. Сыновей переженил. Жизнь продолжалась. Младший брат Михаила Артемьевича — Иван Артемьевич Пилихин, все эти годы работавший в мастер­ской мастером, скопив кое-какой капитал, открыл собственное дело. В Дмитров­ском переулке купил конюшню. Часть ее перестроил в квартиру. Занимался лошадьми и скорняжным делом. Выступал на москов­ском ипподроме на собственном жеребце по кличке Пороль Донер.

Новости от родни Жуков услышал разные — и хорошие, и тревожные.

Михаил Артемьевич приезду племянника был рад. Рад, что тот вернулся с войны живым и здоровым. О контузии Жуков помалкивал. Хотя вскоре обнаружилось, что временами он плохо слышит.

На родине царила нищета и разорение.

Еще в 1913 году у Константина Артемьевича Жукова закончился срок полномочий как представителя общины деревни Стрелковки на волостных сходах в Угод­ском Заводе. С той поры из-за преклонных лет на общественную должность, которая давала кое-какое положение и достаток, его не избирали. После ухода Георгия на фронт положение семьи и вовсе пошло вниз. Устинья, видя полный упадок, обратилась к местным властям с просьбой о помощи. Краевед и биограф Жукова А.И. Ульянов пишет: «Комиссия, побывав у них дома, выяснила, что отец призванного «по дряхлости всякую трудоспособность утерял, мать содержать мужа… и сохранять свое хозяйство до прибытия сына с войны без посторонней помощи не может, ввиду чего хозяйству и семье грозит полное разорение». Жуковы имели дом, хозяйственный двор, лошадь, корову. В те годы положение многих крестьян­ских семей резко ухудшилось. Поэтому просьба Устиньи, хотя и подкрепленная волостным попечительством, видимо, осталась безответной».

Что и говорить, куда, если не к большевикам, оставалось идти унтер-офицеру из такой семьи.

Но, как говорят, беда не ходит одна. Не успели родители и родня порадоваться возвращению своего героя домой, как Георгий заболел. Извечный спутник затяжной войны — сыпной тиф — царил не только на фронте, но и в тылу. «В начале февраля тяжело заболел сыпным тифом, — вспоминал маршал, — а в апреле — возвратным тифом. Свое желание сражаться в рядах Красной Армии я смог осуществить только через полгода, вступив в августе 1918 года добровольцем в 4-й кавалерий­ский полк 1-й Москов­ской кавалерий­ской дивизии».

По всей вероятности, здесь Жуков не совсем точен. Жанр мемуара — вольный жанр. Дело в том, что еще в конце мая 1918 года ВЦИК издал постановление «О принудительном наборе в Рабоче-Крестьян­скую Красную Армию». По этому постановлению унтер-офицер Жуков подлежал призыву. Но болезнь скосила. И если бы не своевременная помощь зем­ского доктора Николая Васильевича Всесвят­ского, то, кто знает, каким бы мог стать исход. Доктор поднял Жукова на ноги, спас от смерти. А спустя год он сам заразится от больного тифом и умрет в возрасте сорока пяти лет от роду.

В 1938 году Жуков собственноручно напишет в автобиографии: «В РККА — с конца сентября 1918 года по мобилизации. Службу начал в 4-м Москов­ском полку (кавалерий­ском) с октября 1918 года».

Что ж, в 1938-м году память у Жукова была моложе, да и год такой, что в анкетах ошибки допускать было опасно. Так что, скорее всего, Жуков из Стрелковки уехал в Москву и там был призван по «принудительному набору».

Его зачислили в 4-й полк 1-й Москов­ской кавалерий­ской дивизии рядовым. В полку сразу же освоился, записался в сочувствующие большевикам, а 1 марта 1919 года первичная ячейка 4-го кавполка приняла Жукова кандидатом в члены партии. Через год с небольшим, 8 мая 1920 года, из кандидатов он был переведен в члены РКП(б).

«Выписка из протокола № 10 собрания членов ячейки РКП(б)при 1-х Рязан­ских кавалерий­ских командных курсах РККА.

Под председательством П. Ковчегова и секретарем М. Шутовым.

Повестка дня:

1) Об утверждении кандидатов партии в члены РКП:

Слушали 21 член:… Об утверждении тов. Рвачева и тов. Жукова из кандидатов в члены РКП (большевиков)…

Постановление утвердить тов. Рвачева, постановили единогласно при 7 «за», 1 «воздержался» и тов. Жукова принять постановили единогласно при 9 «за»…»

В стране полыхала гражданская война.

 

Глава седьмая

ВТОРАЯ ВОЙНА

«Среди казаков — полное смятение…»

 

Первая кавалерий­ская дивизия Москов­ского военного округа, с которой Жуков прибыл на фронт, была сформирована на основании приказа Высшего Военного Совета № 54 от 19 июня 1918 года. Полки ее дислоцировались в разных районах Москвы. 4-й кавалерий­ский — в Октябрь­ских казармах на Ходынке.

Кстати, именно здесь, в Николаев­ских казармах, после октября 1917-го переименованных в Октябрь­ские, находилась учебная команда 2-й Гренадер­ской артиллерий­ской бригады, в которой два года назад учился будущий боевой товарищ и соперник Иван Степанович Конев. Отсюда в чине фейерверкера Конев отбыл на Юго-Западный фронт. Судьба и войны их будут сводить и разводить всю жизнь. И об этом мы еще расскажем…

Весной 1919 года четырехсоттысячная армия Колчака захватила несколько крупных городов и подступила к Казани и Самаре. После взятия этих поволж­ских центров Верховный правитель России намеревался двинуть свои войска на Москву. Одновременно армия генерала Деникина атаковала по всему фронту с юга, прорвала оборону большевиков в нескольких местах, захватила Донбасс, часть Украины, Белгород, Царицын. После короткой перегруппировки началось наступление на Москву. Положение осложнял Чехословацкий корпус австро-венгер­ской армии, по стечению обстоятельств оказавшийся растянутым по Транссибир­ской магистрали от Пензы до Владивостока. В руках легионеров оказались крупные станции, города, связь, важнейшие коммуникации.

Для молодой Совет­ской республики все складывалось очень скверно. Казалось, еще одно усилие, офицер­ские полки и казачьи сотни прорвутся в центр России, поднимут на штыках москов­ских комиссаров, и с большевизмом будет покончено. Но Совет­ское правительство объявило массовую мобилизацию под лозунгом «Все на борьбу с Деникиным!» На Восточном фронте гремел другой лозунг большевиков и сочувствующих: «Колчака за Урал!»

На Восточный фронт был брошен полк, в котором служил Жуков. Сюда же, к Самаре, прибывали из центра новые и новые формирования. Это были недавно сформированные, неплохо экипированные и хорошо вооруженные части новой Красной Армии.

Красная Армия была создана на основании Декрета Совета Народных Комиссаров РСФСР «О Рабоче-Крестьян­ской Красной Армии» от 15.01.18.

В своих мемуарах маршал пишет, что сразу после болезни, валявшей его всю зиму и весну 1918-го, в конце сентября он поехал в уездный Малоярославец, чтобы добровольно вступить в только что созданную Красную Армию. Но принят, по его словам, не был, так как следы болезни свидетельствовали о его непригодности для службы. И тогда он отправился в Москву.

Ни в деревне, ни в уезде делать ему было нечего. В стране в­скипали большие перемены. Но судьба этих перемен решалась не в уездах.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «Наш кавалерий­ский полк двигался на Восточный фронт.

Помню момент выгрузки нашего полка на станции Ершов. Изголодавшиеся в Москве красноармейцы прямо из вагонов ринулись на базары, купили там караваи хлеба и тут же начали их поглощать, да так, что многие заболели. В Москве-то ведь получали четверть фунта плохого хлеба да щи с кониной или воблой. Зная, как голодает трудовой народ Москвы, Петрограда и других городов, как плохо снабжена Красная Армия, мы испытывали чувство классовой ненависти к кулакам, контрреволюционному казачеству и интервентам. Это обстоятельство помогло воспитывать в бойцах Красной Армии ярость к врагу, готовность их к решающим схваткам».

Что и говорить, воспитание голодом — самое сильное и действенное. Оно быстро ставит человека в строй, безошибочно определяет ему место и указывает путь.

Путь Жукова и его боевых товарищей лежал к Уральску. Здесь, на фронте 4-й армии, сложилось самое тяжелое положение. Белые, развивая наступление на Самару и Саратов, блокировали Уральск.

Город был плотно осажден казаками генерала Толстова17. Гарнизон — 22-я стрелковая дивизия и отряды рабочих, — отрезанный от основных сил южной группы войск Красной Армии, сражался из последних сил. Южной группой командовал М.В. Фрунзе. На помощь осажденным Фрунзе бросил 25-ю Чапаев­скую дивизию и 1-ю Москов­скую кавалерий­скую, 3-ю бригаду 33-й стрелковой дивизии и отдельные отряды.

Четвертый кавалерий­ский полк вышел к станции Шипово. Разъезды передового боевого охранения вскоре донесли: впереди несколько сотен казаков, движутся встречным маршем. И вот под станцией Шипово красные конники схватились во встречном сабельном бою с восемьюстами ураль­ских казаков.

Казачий полк — 400 сабель. В военное время — 600. Под Шипово на 4-й кавполк навалилась большая сила — до семи сотен. Казачья сотня — 110-115 всадников. Эскадроны развернулись и кинулись навстречу. Рубка была отчаянной, жестокой и непродолжительной. Дело решил неожиданный и лихой маневр полковых артиллеристов. Когда первая волна кавалеристов и казаков сошлась, и с седел полетели порубанные тела тех и других, а эскадроны и сотни второй и последующих волн пришпоривали своих коней, развертывая строй, чтобы кинуться в гущу рубки, из-за насыпи во фланг казакам выскочил эскадрон с пушкой. «Артиллеристы — лихие ребята — на полном скаку развернули пушку и ударили белым во фланг. Среди казаков — полное смятение», — так маршал спустя десятилетия рисовал картину боя при станции Шипово.

Нам, конечно же, интересны были бы подробности этой схватки, детали. Но на частности мемуарист оказался весьма скуп.

Ураль­ский гарнизон был деблокирован чапаевцами. Свою задачу выполнили и кавалеристы.

В это время произошло некое событие, которое, возможно, произвело на Жукова сильное впечатление. Потому что он внес это в свои мемуары. Хотя, как всегда, без особых подробностей.

«Во время боев за Уральск мне посчастливилось увидеть Михаила Васильевича Фрунзе. Он тогда лично руководил всей операцией.

М.В. Фрунзе ехал с В.В. Куйбышевым в 25-ю Чапаев­скую дивизию. Он остановился в поле и заговорил с бойцами нашего полка, интересуясь их настроением, питанием, вооружением, спрашивал, что пишут родные из деревень, какие пожелания имеются у бойцов. Его простота и обаяние, приятная внешность покорили сердца бойцов…

— Ну, теперь наши дела пошли неплохо, — сказал М.В. Фрунзе, — белых ураль­ских казаков разгромили и обязательно скоро добьем остальную контрреволюцию. Освободим Урал, Сибирь и другие районы от интервентов и белых. Будем тогда восстанавливать нашу Родину!

Мы часто потом вспоминали эту встречу…»

Вскоре 1-ю Москов­скую перебросили на новый угрожаемый участок — под Царицын. В бой дивизию не вводили. Полки стояли во втором эшелоне и усиленно занимались боевой учебой, приводили себя в порядок после предыдущих схваток и потерь.

Однажды, почистив свою лошадь, Жуков возвращался во взвод — в то время он уже был помкомвзвода — и увидел, как кто-то из кавалеристов «выезжает» свою лошадь. Лошадь хорошая. По всей вероятности, недавний трофей. Хозяин к ней еще не привык. В манеже он отрабатывал «подъем коня в галоп с левой ноги». Прием непростой. Нужна выучка.

Жуков остановился. Всадник нервничал. У него ничего не получалось. «Конь, — как он впоследствии вспоминал свою встречу и знакомство с комиссаром дивизии и своим однофамильцем, — все время давал сбой и вместо левой периодиче­ски выбрасывал правую ногу».

— Укороти левый повод! Укороти! — по-командир­ски крикнул Жуков седоку.

Тот ничего не ответил, перевел коня на шаг, подъехал к Жукову и сказал:

— А ну-ка, попробуй.

И только тут Жуков узнал комиссара дивизии Георгия Васильевича Жукова.

Жуков принял повод. Быстро и ловко подогнал под свой рост стремена. Легко вскочил в седло. Прошел несколько кругов, чтобы привыкнуть к повадкам и характеру коня. На очередном круге поднял в галоп с левой ноги. Прошел галопом круг, другой. Хорошо. Перевел с правой — хорошо. Снова перевел с левой — конь шел без сбоя. Умный, хороший конь. Командир­ский. Такого коня иметь на войне — счастье.

Комиссар удивленно покачал головой.

— Надо вести его покрепче в шенкелях, — сказал Жуков наставительно.

Тот на наставления не обиделся, рассмеялся. Глядя на ладную посадку кавалериста, на точные его движения, в которых чувствовалась выучка и опыт, спросил:

— Ты сколько сидишь в седле?

— Четыре года. А что?

— Так, ничего. Сидишь неплохо.

Они разговорились. Комиссар, по долгу своей комиссар­ской службы, поинтересовался, где его однофамилец начал службу, где воевал, когда призван в Красную Армию. Конечно же, спросил о партийности. Рассказал и о себе: в кавалерии десять лет, воевал, привел в Красную гвардию из старой армии значительную часть своего полка.

С тех пор, с душевного разговора в манеже, между ними завязались хорошие отношения. Однажды комиссар Жуков предложил кавалеристу Жукову перейти на политработу. Ему как раз требовался толковый и грамотный политработник, помощник. Но кавалерист мягко отказался:

— Нет, товарищ комиссар, политработа — дело не мое. Больше люблю строевую службу. Думаю, что и партии, и Красной Армии буду больше полезен в строю.

— Ну, хорошо, тогда пошлем тебя на курсы красных командиров. При первой же возможности. Пойдешь?

— А вот за такое доверие — спасибо. На курсы пойду с удовольствием.

Но дальнейшие события отодвинули учебу и курсы на неопределенное время. Белые неожиданно переправились через Волгу на левый берег и захватили село Заплавное между Черным Яром и Царицыном. Главнокомандующий Вооруженными силами Юга России генерал А.И. Деникин гнал свои дивизии вперед, все еще надеясь соединиться с Ураль­ской армией и образовать единый фронт против большевиков. Село Заплавное находилось в непосредственной близости от места дислокации 1-й Москов­ской кавалерий­ской дивизии, поэтому ее полки и подразделения тут же были втянуты в тяжелые бои.

Белые шли напролом. В мемуарах Жуков упоминает об офицер­ских полках, действовавших на их участке. И здесь в одном из боев Жуков был ранен. Произошло это в октябре 1919 года.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «В бою между Заплавной и Ахтубой во время рукопашной схватки с белокалмыцкими частями меня ранило ручной гранатой. Осколки глубоко врезались в левую ногу и левый бок, и я был эвакуирован в лазарет, где еще раз, кроме того, переболел тифом».

Жукову и на этот раз повезло. Из боя, раненого и теряющего сознание, его вынес эскадронный политрук и старый большевик Антон Митрофанович Янин. Жуков и Янин дружили. Боевые друзья-товарищи — это серьезно, крепко. Сам погибай, а товарища выручай…

Янин сам был ранен, но легко. Когда раненых начали отправлять в тыл, Янин запряг легкую рессорную бричку, уложил на нее товарища и погнал коня в сторону Саратова. Там, в лазарете, работала подруга политрука — Полина Николаевна Волохова. Она-то и позаботилась о том, чтобы раны Жукова поскорее зажили — пригласила ухаживать за молодым командиром свою младшую сестру, гимназистку, как уточняют биографы маршала.

И тут начинается история, клубок которой так туго и ожесточенно затянут спорящими сторонами, что пытаться распутывать его, даже в такой обширной книге, как эта, — затея абсолютно безнадежная. Когда дело касается наследства, когда в­скипают обиды отвергнутой женщины, сюжет любого романа начинает двоиться, троиться и так далее. И который из них настоящий, понять совершенно невозможно.

А сейчас, следуя сложившейся легенде и не отказывая нашему герою в тех человече­ских чувствах и проявлениях, которыми бурлит и цветет здоровая молодость, скажем, что он влюбился. Мужчиной он, судя по многим свидетельствам и поступкам, был пылким, влюбчивым. Ведь даже в зрелые лета влюбился как мальчишка. А что уж говорить про те неполные двадцать три, когда он однажды, лежа в лазарете, открыл глаза и увидел над собой лицо девушки, которое сразу поразило его своей красотой и юной чистотой. После фронта, крови, ужаса кавалерий­ских атак, после рубок, бессонницы и постоянного напряжения в ожидании враже­ской пули, тишина лазарета и голубые глаза «белой голубки» не могли не ранить сердце солдата.

Но любовь не была долгой. Как и все на войне.

Сестры Волоховы вернулись к себе на родину, в Полтаву.

Жукова в госпитале снова сразил тиф. После выздоровления и он получил месячный отпуск на родину.

Родина на него всегда действовала лучше всех лекарств и снадобий.

Правда, жизнь в Стрелковке не налаживалась. Все стало еще будничнее и унылей. Только Протва и лес радовали взгляд, манили к себе, навевали воспоминания юности. Казалось, что все было только вчера, а вдуматься — прошла целая жизнь. Народу в Стрелковке заметно поубавилось. Девушки вышли замуж в другие деревни. Друзья детства и юности — кто где. Кто в Москве, кто на войне. А кто сгинул еще несколько лет назад в Галиции и Мазур­ских болотах…

Отец совсем состарился, сгорбился. Но еще тюкал своим молотком, чинил соседям изношенные сапоги. Смотрел на мир добрыми глазами. Мать, как и прежде, тянула воз за двоих.

Зашел к соседям Жуковым. Прочитал им письмо от их сына, Пашки Жукова, друга детства. Пашка служил в Красной Армии. Письмо он получил от него под Царицыном. Берег. Всюду возил с собой, как частичку родины. Пашкины родители всплакнули.

«Дорогой друг Георгий!

После твоего ухода в Красную Армию почти все наши друзья и знакомые были призваны в армию. Мне опять не повезло. Вместо действующей армии меня послали в Воронеж­скую губернию с продотрядом выкачивать у кулаков хлеб. Конечно, это дело тоже нужное, но я солдат, умею воевать и думаю, что здесь мог бы вместо меня действовать тот, кто не прошел хорошую школу войны. Но не об этом я хочу тебе написать.

Ты помнишь наши споры и разногласия по поводу эсеров. Я считал когда-то их друзьями народа, боровшимися с царизмом за интересы народа, в том числе и за интересы крестьян. Теперь я с тобой согласен. Это подлецы! Это не друзья народа, это друзья кулаков, организаторы всех антисовет­ских и бандит­ских действий.

На днях местные кулаки под руководством скрывавшегося эсера напали на охрану из нашего продотряда, сопровождавшую конный транспорт хлеба, и звер­ски с ней расправились. Они убили моего лучшего друга Колю Гаврилова. Он родом из-под Малоярославца. Другому моему приятелю, Семену Иванишину, выкололи глаза, отрубили кисть правой руки и бросили на дороге. Сейчас он в тяжелом состоянии. Гангрена, наверное, умрет. Жаль парня, был красавец и удалой плясун. Мы решили в отряде крепко отомстить этой нечисти и воздать им должное, да так, чтобы запомнили на всю жизнь.

Твой друг Павел»

В 1922 году Жуков узнает и о горькой судьбе Павла. Друг детства погибнет на Тамбовщине во время подавления восстания крестьян.

Граждан­ская война — самая жестокая война. Брат на брата. В какой-то момент мерилом любви, ненависти стал хлеб. Обратная сторона хлеба — голод. Перед лицом голода границы жестокости и милосердия размываются, исчезают, и все кажется оправданным…

Удивительное дело: они, солдаты Первой мировой, а теперь и граждан­ской, по-прежнему оставались крестьян­скими сыновьями, и их душа болела прежде всего о родине, о родных своих земляках. Они знали, за что и за кого воевали и умирали.

Отпуск пролетел быстро. Жуков явился в военкомат. Попросился, чтобы направили в действующую армию. Но медицин­скую комиссию не прошел — слаб физиче­ски, организм еще не восстановился полностью. И тогда военком, порывшись в своих бумагах, вдруг объявил:

— Вот, в Твери запасной батальон, с последующим направлением на курсы красных командиров.

Из Твери его направили в Рязан­скую губернию на станцию Старожилово. Там размещались 1-е Рязан­ские кавалерий­ские курсы РККА.

Жукова зачислили в 1-й эскадрон. Командир эскадрона, бывший офицер Рус­ской армии В.Д. Хламцев, побеседовал с вновь прибывшим и, когда узнал его чин в старой армии и что за плечами Жукова две войны, тут же назначил его на должность старшины эскадрона. Учеба на курсах мало чем отличалась от учебной команды. Правда, здесь давали еще и достаточно основательное общее образование.

«Сведения об успехах товарищей курсантов 1-го приготовительного отделения (репетиции и экзамены).

                                      Репетиции         Экзамен

…13. Жуков Георгий

Рус­ский язык                           4                     4­­–

Арифметика                            4                     4+

География                                4+                  4

Гигиена                                    4                     5

Военная администрация        5                     5

Политграмота                        5                     5

Уставы                                    5                     5

Решение педагогиче­ского комитета — переводится в специальное отделение.

Заведующей учебной частью В. РОТТ».

Как видим, специальные военные дисциплины Жуков тянул на «отлично».

Среди документов 1-х Рязан­ских кавалерий­ских курсов обнаружен протокол внеочередного собрания партячейки, на котором разбиралось персональное дело одного из курсантов. Жуков выступил против отчисления своего однокурсника и одновременно высказал свое мнение о несправедливости по отношению к фронтовикам.

— Почему красным офицерам, приехавшим с фронта, устроили аттестационную комиссию, какой не должно быть для красных командиров? — спросил он на собрании, обращаясь к комиссару курсов.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «Строевые командные кадры состояли главным образом из старых военных специалистов — офицеров. Работали они добросовестно, но несколько формально — «от» и «до». Воспитательной работой занимались парторганизация и политаппарат курсов, общеобразовательной подготовкой — военизированные педагоги».

Всякая учеба — учеба. Иному курсы — академия, после которой он становится хорошим командиром, уверенно управляет своим подразделением, хладно­кровно и расчетливо руководит боем, при необходимости может заменить выбывшего по причине ранения или смерти вышестоящего командира. Другому и академия не на пользу…

Наш герой к тому времени, кажется, уже определился в жизни. Армия ему нравилась. Кавалерий­ское дело освоил основательно. Начинал в дивизии «первой шашки России», а теперь продолжал обучение у офицеров все той же старой закалки. Дисциплину любил и прекрасно понимал, что именно она и в бою и в службе — основа успеха и победы. Но пай-курсанта из него не вышло. Что уж он там натворил, из дошедших до нас документов неясно. В своих мемуарах Жуков тоже эту историю даже не упоминает. Но вот что опубликовал в своих исследованиях биограф маршала Валерий Краснов:

«Из приказа по 1-м Рязан­ским кавалерий­ским курсам

Командного состава РККА

№ 211 (село Старожилово) от 31 июля 1920 года

Убывшего в распоряжение Рязгубвоенкомата курсанта т. Жукова Георгия (старшина 1-го эскадрона), откомандированного за нарушение воин­ской дисциплины, исключить из списков Курсов курсантов 1-го эскадрона с 29 июля, провиант­ского, приварочного с 31 июля, чайного, табачного, мыльного с 1 августа и денежного довольствия с 1 июля…»

Правда, уже через неделю руководитель курсов сменил гнев на милость и, должно быть, в связи с изменившимися обстоятельствами издал другой приказ — о том, что «прибывшего из ГУВУЗа для окончания курса старшину курсантов т. Жукова Георгия зачислить в спи­ски курсантов 1-го эскадрона с 5-го августа, провиант­ское, приварочное, чайное, табачное, мыльное с 1 августа и денежное довольствие с 1 июля c.г.».

Среди курсантов Жуков выделялся своим опытом и великолепными кавалерий­скими навыками. Неплохо владел винтовкой и приемами штыкового боя. В седле держался так, что ему могли позавидовать потомственные казаки. Поскольку уже тогда начал проявлять явные командир­ские черты, преподаватели, видя его рвение, дали возможность развиваться и этим его чертам. Старшина эскадрона часами занимался с курсантами как преподаватель и наставник — обучал приемам штыкового боя, владению шашкой и пикой.

К лету 1920 года обострилось положение на юге России. Белые, понимая, что затяжные позиционные бои ведут к постепенному истощению их сил и средств, а значит, к неминуемому поражению, предприняли отчаянную и дерзкую попытку вырвать инициативу из рук красных. Штаб генерала Врангеля разработал операцию, которая должна была коренным образом изменить ход войны. Из Крыма на Кубань выступила Группа особого назначения: около 8 000 человек при 12 орудиях, 120 пулеметах, 8 аэропланах. Группу поддерживал отряд броневиков. Командовал десантом генерал С.Г. Улагай18. Улагаев­скому десанту вначале сопутствовал некоторый успех. Но вскоре продвижение его застопорилось контратаками красных. Часть казачьих станиц встала под знамена белых. Но массового восстания против большевиков, на что рассчитывал Врангель, планируя эту операцию, не произошло. Красная Армия к тому времени была уже достаточно сильна, и в дело были брошены резервы. В том числе и сводная 2-я Москов­ская курсант­ская бригада. Она состояла из курсантов, прибывших в Москву из Твери, Рязани и других городов. Костяк ее составляли слушатели различных курсов, находившихся в самой Москве.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «В середине июля курсантов спешно погрузили в эшелоны. Никто не знал, куда нас везут. Видели только, что едем в сторону Москвы. В Москве курсы сосредоточили в Лефортов­ских казармах, где уже были расквартированы твер­ские и москов­ские курсанты. Нам объявили, что курсы войдут во 2-ю Москов­скую бригаду курсантов, которая будет состоять из двух пехотных полков и одного кавалерий­ского. Бригада будет направлена на врангелев­ский фронт. Мы получили все необходимое боевое снаряжение и вооружение. Экипировка и кон­ская амуниция были новые, и внешне мы выглядели отлично.

В Москве у меня было много родственников, друзей и знакомых. Хотелось перед отправкой на фронт повидать их, особенно ту, по которой страдало молодое сердце, но, к сожалению, я так и не смог никого навестить. Командиры эскадрона, часто отлучавшиеся по различным обстоятельствам, обычно оставляли меня, как старшину, за главного. Пришлось ограничиться письмами к знакомым. Не знаю, то ли из-за этого или по другой причине, между мной и Марией произошла размолвка. Вскоре я узнал, что она вышла замуж, и с тех пор никогда ее больше не встречал».

Мария — это вовсе не та, которая совсем недавно его выхаживала в лазарете. Не гимназистка Волохова. А другая, таинственная Мария, хозяй­ская дочь из москов­ского дома, где он когда-то, в другой жизни, работая в скорняжной мастер­ской и магазине дядюшки Михаила Артемьевича, снимал комнату. Судя по всему, встречи с нею он больше не искал. Солдат­ская жизнь относила его к другим берегам, где для личной жизни времени оставалось до обидного мало.

Похоже, что пока на любовном фронте наш герой терпел поражение за поражением. Вначале Нюра Синельщикова из Стрелковки, а теперь Мария, которую, как ему тогда казалось, он тоже нежно любил.

Но судьба несла, уносила его к своим берегам, глубоко прорезая предначертанный, единственный путь и все остальное делая второстепенным.

Конечно, в Москве хотелось повидать родню. О судьбе Александра он уже знал из писем младшего брата Михаила: Сашка добровольцем ушел в Красную Армию и убит в бою под Царицыном. Михаил тоже на фронте, тоже в Красной Армии, где-то воюет.

В начале августа 1920 года сводный курсант­ский полк сосредоточился под Екатеринодаром. Начались бои. Полк действовал в районах станиц Уруп­ской, Бесскорбной, Отрадной, Степной.

Когда Улагай отступил обратно в Крым и на фронте наступило некоторое затишье, курсантов направили в Армавир. Здесь у них приняли экзамены и тут же зачислили командирами взводов. Большинство однокурсников Жукова были направлены в 14-ю отдельную кавалерий­скую бригаду, по-прежнему занятую ликвидацией остатков улагаев­ских отрядов. Сюда же, в 1-й кавалерий­ский полк, попал и Жуков.

Чуть позже он узнал, что большинство его товарищей по Рязан­ским курсам, в составе сводного полка продолжавшие преследование отходящих войск генерала Улагая, попали в засаду в горах Дагестана. При этом многие были убиты, а другие взяты в плен и звер­ски замучены.

Из донесения командира 1-го кавполка начальнику штаба кавалерий­ской бригады 14-й стрелковой имени А.К. Степина дивизии о прибывших в полк командирах:

«…15. Георгий Константинович Жуков.

Род оружия — кавалерия.

На какую должность назначен — на должность командира взвода.

Год, месяц, число назначения — 1920 г., 19 октября.

С какой должности назначен и какие занимал должности в старой армии — в должности командира взвода, в старой армии вахмистр.

Краткая боевая характеристика и удостоение на высшую должность — в боевом отношении неизвестен, знания службы хорошие, исполнителен, член РКП».

В донесении командира кавполка в штаб 14-й кавбригады между прочим о командире взвода Георгии Жукове говорится: «Образование: общее — 4 класса город­ского училища, военное — 1 Рязан­ские кавалерий­ские курсы».

В то время членом Реввоенсовета Южного фронта служил Сталин.

Судьба пока держала их на расстоянии друг от друга. Но наступит время — произойдет это довольно скоро — и они окажутся рядом. В одном кабинете. За одним столом. У одной оперативной карты. На долгие годы.

1-м кавалерий­ским полком бригады, как вспоминал маршал, командовал старый казак, «храбрец и рубака» Андреев. И вот к нему в штаб прибыло долгожданное пополнение — группа молодых командиров взводов.

Андреев взглянул на новоприбывших. Особенно долго разглядывал их красные революционные галифе. И сказал:

— Мои бойцы не любят командиров в красных штанах.

Взводные молчали.

— Красные штаны на передовой — это, знаете ли…

— Других нет, — вдруг сказал Жуков. — А этими нас обеспечила Красная Армия.

Взводным было обидно. Красные революционные шаровары в войсках считались шиком. В некоторых частях, особенно обносившихся, они шли за ордена, как награды.

Комполка, между тем, продолжал в том же пренебрежительно-недоверчивом тоне:

— У нас бойцы больше из бывалых вояк. Не первую войну воюем. А необстрелянных и желторотых мы не жалуем. Так что тяжеловато вам придется на первых порах. Но — как себя покажете.

Жуков усмехнулся. И комполка тут же спросил его:

— Вот вам, товарищ Жуков, приходилось ли воевать?

И когда Жуков назвал номер своего полка и дивизии, когда перечислил все операции, в которых приходилось участвовать и в одной войне, и в другой, казак просветлел лицом и оживился:

— Выходит, ты, братец, рядом с Первой Дон­ской казачьей дивизией воевал!

— Точно так! — обрадовался и Жуков. — Донцы-молодцы рядом наступали.

— Ну, тогда направляю вас в самый лучший эскадрон. Командиром там Вишнев­ский. Бывалый рубака, человек, как говорят, строгий, но справедливый.

Прибыли в эскадрон. Командир эскадрона принял их весьма своеобразно. Он читал книгу. Когда они вошли в штабную избу, глаза поднял только на мгновение. Выслушал доклад и распорядился, все так же не отрываясь от книги:

— Вы, Жуков, ступайте во второй взвод и принимайте его от Агапова. Вас, Ухач-Огорович, назначаю на четвертый взвод. Все, можете быть свободными. Идите и принимайте свое хозяйство. Потом доложите.

Агапов оказался пожилым усталым человеком. Воевал он уже не первую войну. Исполнял обязанности взводного после недавних боев, когда выбыл командир. Старый кавалерист достал из кармана шинели список взвода и сказал:

— Во взводе тридцать человек. Все в наличии. Все старые, проверенные делом бойцы. За исключением четверых. Они прибыли недавно — пополнение. Народ, как говорится, пожилой, степенный. Но есть и с норовом.

И Агапов коротко рассказал о каждом. Это был один из тех незабываемых уроков будущего полководца, который преподнес ему старый рус­ский кавалерист. И эту науку Жуков усвоил сразу и навсегда — знать биографию каждого своего подчиненного и понимать его характер, предвидеть возможные его поступки и шаги.

— Горшков — рубака. И партизан.

— В каком смысле? — переспросил Жуков.

— В самом плохом. Вне строя любит попартизанить. По деревням там… По жен­ской части. По продовольственной… Но в бою, в атаке — первый. Он сразу себя покажет. Такой. Но голос на него повышать не следует — обидчив. С ним лучше поговорить наедине: так, мол, и так, братец… Касьянов — пулеметчик. Пулеметчик, пожалуй, из лучших в эскадроне. Воронеж­ский хохол. Надежный. Опытный. Бой чует — как собака лису. Ему не надобно ставить задачу, время терять, он сам знает свое место, где занять позицию и какую цель первой поразить. А дальше трое неразлучных — Казакевич, Ковалев, Сапрыкин. Они и в бою всегда рядом. Если куда посылать, то только всех троих. Гулеваны. В обороне за ними глаз да глаз… Этих, если что, и перед строем можно пропесочить. Пригрозить. И даже к комиссару полка отправить. Чтобы и он их своим калибром слегка поправил. Комиссар у нас человек строгий и не любит, когда личный состав красноармей­скую честь позорит.

Жуков выслушал Агапова и сказал:

— Вот что: назначаю вас своим помощником. А сейчас стройте взвод. Хочу познакомиться. Поговорить.

Построили взвод. Вот они, стоят, его молодцы — кур­ские, воронеж­ские, орлов­ские, смолен­ские. Смотрят с прищуром и легкой насмешкой. Ну, ничего…

— Вот что, товарищи, — начал он. — Меня назначили вашим командиром. Хороший или плохой я командир, хорошие или плохие вы бойцы — это мы увидим в ближайшем бою. А сейчас я хочу посмотреть ваших коней и боевое снаряжение. Будем считать это нашим знакомством.

Начался осмотр. Взводный внимательно осматривал лошадей, просил поднять ногу, чтобы убедиться в том, что подкова сидит хорошо, а «стрелка» копыта прочищена, не забита грязью. Знакомился с красноармейцами: кто, откуда родом, где воевал. А красноармейцы с тем же вниманием рассматривали его. Жуков заметил, что бойцы не спускают глаз с его штанов. И сказал взводу:

— Командир полка меня предупредил, что вы не любите красные брюки. Но вот какие дела, товарищи бойцы: Совет­ская власть выдала мне эти, и то в долг, и я их еще не отслужил. А служить будем вместе. Что касается красного цвета вообще, то тут я вас могу успокоить: красный цвет — революционный цвет, и символизирует борьбу трудового народа за свою свободу и независимость.

Бойцы немного поусмехались и успокоились. Хотя перед боем порой шутили: сейчас, мол, пойдем вперед с «красным знаменем». И действительно, в первую же конную атаку, которая случилась через несколько дней в Примор­ском районе, Жуков кинулся во главе своего взвода с шашкой наголо. Храбрость и иные командир­ские качества нового взводного красноармейцы оценили сразу, и отношения вошли в русло устава.

В том бою взвод атаковал в составе эскадрона. Влетели на позиции белых, порубали пулеметчиков, многих взяли в плен. Сами не потеряли ни одного человека.

 

Глава восьмая

В СОСТАВЕ КАРАТЕЛЬНОЙ ЭКСПЕДИЦИИ

«После шести рукопашных схваток разбил банду…»

 

Вскоре Жукова назначили на эскадрон. И уже командиром эскадрона в составе все той же 14-й отдельной кавалерий­ской бригады Жуков был направлен в Воронеж­скую губернию.

Здесь восстали возмущенные жестокостью продотрядов и произволом местных комбедов крестьяне богатых деревень и хуторов. К ним примкнули дезертиры, остатки разбитых белогвардей­ских отрядов, бывшие офицеры, прятавшиеся в здешней сель­ской глуши от диктатуры пролетариата. Вскоре разрозненные отряды мятежников были объединены в дивизию, дивизия разделена на полки, которые получили наименования — Старокалитвен­ский, Новокалитвен­ский, Дерезов­ский, Криничан­ский, Дерезоват­ский. Возглавил народное формирование бывший вахмистр и житель слободы Старая Калитва, что в сорока верстах от Россоши, Иван Сергеевич Колесников19.

Этот воронеж­ский Емелька Пугачев был незаурядной личностью. Местные его побаивались и любили одновременно. За предательство мог зарубить шашкой. Не позволял своим хлопцам грабежи и реквизиции. Крестьяне говорили о нем: «Где Колесников, там и правда». Его полки и эскадроны шли в бой против «коммунии», продразверстки и мобилизации. На развернутых знаменах были начертаны лозунги: «Против грабежей и голода!», «Долой уголовно-бандит­скую власть предателей рус­ского народа — коммунистов!», «Да здравствует Великая, Единая и Неделимая Россия!», «Да здравствует Учредительное собрание!»

Дивизия Колесникова долго не соединялась с мятежниками соседней губернии — Тамбов­ской, где восстание проходило под лозунгами и явным влиянием эсеров. Но обстоятельство заставило народного атамана из Старой Калитвы примкнуть к политизированным антоновцам. И уже в стане антоновцев бывший вахмистр и бывший большевик возглавил одну из армий. В эскадронах Колесникова воевали бывалые рубаки.

Воевать с такими, да при том, что мятежников всяче­ски поддерживало, укрывало и подкармливало местное население, было непросто.

Понимал ли тогда командир красного эскадрона Жуков и его товарищи, что воевали со своим народом?

В мемуарах маршала размышления о сущности «тамбов­ского бунта» окрашены в однородный цвет — красный. Ни одного оттенка. Но иначе и не могло быть — кто бы позволил, даже если бы в голове роились какие-то сомнительные мысли. Политиче­ски, так сказать, выдержанно, сухо, как в передовице главной партийной газеты: «Политиче­скую организацию эсеро-кулацкого восстания возглавлял ЦК эсеров. Своей главной задачей он считал свержение Совет­ской власти».

Тогда, в дни проведения масштабной карательной экспедиции в Воронеж­ской, Тамбов­ской и Саратов­ской губерниях, у Жукова произошли две встречи, которые во многом повлияли на его судьбу, на годы определили его семейное положение.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «Вскоре командующим войсками по борьбе с антоновщиной был назначен М.Н. Тухачев­ский.

О Михаиле Николаевиче Тухачев­ском мы слышали много хорошего, особенно о его оперативно-стратегиче­ских способностях, и бойцы радовались, что ими будет руководить такой талантливый полководец.

Впервые я увидел М.Н. Тухачев­ского на станции Жердевка, на Тамбовщине, куда он приехал в штаб нашей 14-й отдельной кавалерий­ской бригады. Мне довелось присутствовать при его беседе с командиром бригады. В суждениях М.Н. Тухачев­ского чувствовались большие знания и опыт руководства операциями крупного масштаба.

После обсуждения предстоящих действий бригады Михаил Николаевич разговаривал с бойцами и командирами. Он интересовался, кто где воевал, каково настроение в частях и у населения, какую полезную работу мы проводим среди местных жителей.

Перед отъездом он сказал:

— Владимир Ильич Ленин считает необходимым как можно быстрее ликвидировать кулацкие мятежи и их вооруженные банды. На вас возложена ответственная задача. Надо все сделать, чтобы выполнить ее как можно быстрее и лучше.

Мог ли я подумать тогда, что всего через несколько лет мне придется встретиться с Михаилом Николаевичем в Наркомате обороны при обсуждении теоретиче­ских основ тактиче­ского искусства совет­ских войск!..

С назначением М.Н. Тухачев­ского и В.А. Антонова-Овсеенко борьба с бандами пошла по хорошо продуманному плану. Заместителем М.Н. Тухачев­ского был И.П. Уборевич, который одновременно возглавил действия сводной кавалерий­ской группы и сам участвовал в боях с антоновцами, показав при этом большую личную храбрость.

Особенно сильные бои по уничтожению антонов­ских банд развернулись в конце мая 1921 года в районе реки Вороны, у населенных пунктов Семеновка, Николь­ское, Пущино, Николь­ское-Перевоз, Тривки, Ключки, Екатериновка и у реки Хопер. Здесь хорошо действовали кавалерий­ская бригада Г.И. Котов­ского, кавбригада Дмитренко, Борисоглеб­ские кавалерий­ские курсы и наша 14-я отдельная кавбригада под командованием Милонова. Но полностью уничтожить банду в то время все же нам не удалось.

Основное поражение антоновцам было нанесено в районе Сердобска, Бакуры, Елани, где боевые действия возглавил И.П. Уборевич. Остатки разгромленной банды бросились врассыпную в общем направлении на Пензу. В Саратов­ской губернии они были почти полностью ликвидированы…»

Итак, красный маршал Тухачев­ский произвел на командира эскадрона, судя по эпитетам, сильное впечатление. Но многие из этих эпитетов сразу, как только автор «Воспоминаний и размышлений» начинает ретроспективное инспектирование состояния войск Красной Армии, ее вооружения, снаряжения и техниче­ского оснащения, как только приступает к серьезному анализу просчетов и поражений, — все эти поклоны превращаются в общие фразы, повисают в воздухе. Писатель и биограф Жукова Владимир Карпов20 сразу заметил эти несоответствия и зазоры: «Противоречия в оценках Жукова объясняются и цензурными барьерами, и усердием «доработчиков». Да и сам Жуков в разговоре со своим биографом признался: «Книга воспоминаний наполовину не моя».

Тем не менее Жуков назвал имена главных героев трагедии на Тамбовщине: Ленина, Тухачев­ского, Антонова-Овсеенко, Уборевича, Котов­ского. Пожалуй, только Дзержин­ский и Склян­ский остались за пределами его воспоминаний. Но это были люди из другого ведомства, которое, как покажет дальнейшее, будет всегда враждебно ему, полководцу и солдату.

Вот основные требования приказа № 171 «демона граждан­ской войны»21 Тухачев­ского, изданного им сразу по прибытии на Тамбовщину:

«1. Граждан, отказывающихся называть свое имя, расстреливать на месте без суда.

2. В селениях, в которых скрывается оружие, властью уполиткомиссии или райполиткомиссии объявлять приговор об изъятии заложников и расстреливать таковых в случае несдачи оружия.

3. В случае нахождения спрятанного оружия расстреливать на месте без суда старшего работника в семье.

4. Семья, в доме которой укрылся бандит, подлежит аресту и высылке из губернии, имущество ее конфискуется, старший работник в этой семье расстреливается без суда.

5. Семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматривать как бандитов, и старшего работника этой семьи расстреливать на месте без суда.

6. В случае бегства семьи бандита имущество таковой распределять между верными Совет­ской власти крестьянами, а оставленные дома сжигать или разбирать.

7. Настоящий приказ проводить в жизнь сурово и беспощадно».

А уже на следующий день Тухачев­ский, этот, по определению Жукова, «гигант военной мысли, звезда первой величины в плеяде выдающихся военачальников Красной Армии», издал приказ о применении против повстанцев и отравляющих газов, т.е. химиче­ского оружия.

Осмелюсь предположить, что эти пафосные характеристики, столь несвойственные для сурового и сдержанного стиля маршала, «доработали» те, кто головой отвечал по различным ведомствам — от КГБ до Генштаба и Главного политиче­ского управления — за «качество», т.е. политиче­ское соответствие мемуаров Маршала Победы генеральной линии партии и правительства. Вот еще о тамбов­ском «газовщике» Тухачев­ском, в тех же «Воспоминаниях и размышлениях»: «Умный, широко образованный профессиональный военный, он великолепно разбирался как в области тактики, так и в стратегиче­ских вопросах. М.Н. Тухачев­ский хорошо понимал роль различных видов наших Вооруженных сил в современных войнах и умел творче­ски подойти к любой проблеме…».

Если иметь в виду еще одну цитату из приказа, изданного Тухачев­ским на следующий день после приведенного выше, то слова Жукова вольно или невольно наполняются историче­ской иронией. Вот она, эта цитата: «Остатки разбитых банд и отдельные бандиты продолжают собираться в лесах, — говорилось в приказе тамбов­ского диктатора. — Леса, в которых укрываются бандиты, должны быть очищены с помощью удушающих газов. Все должно быть рассчитано так, чтобы газовая завеса, проникая в лес, уничтожала там все живое. Начальник артиллерии и специалисты, компетентные в такого рода операциях, должны обеспечить достаточное количество газов».

И еще из-под того же пера «гиганта военной мысли», который всегда «умел творче­ски подойти к любой проблеме»: «Без расстрелов ничего не получается. Расстрелы в одном селении на другое не действуют, пока в них не будет проведена такая же мера».

Не будем давать никаких оценок этому документу. Воздержимся и от каких бы то ни было комментариев, ибо комментарий, как верно заметил мудрый Владимир Карпов, — это уже мировоззрение.

Атмосфера, которая царила в те дни на Тамбовщине, а также в соседних Воронеж­ской и Саратов­ской губерниях, в целом не отличалась человеколюбием и благородством. Стороны вели жестокую войну, в которой не щадили ни своих противников, ни себя самих.

Вот как вспоминает Жуков один такой бой, в котором ему довелось участвовать. Произошло это близ села Вязовая Почта весной 1921 года.

«Рано утром наш полк в составе бригады был поднят по боевой тревоге. По данным разведки, в 10-15 километрах от села было обнаружено сосредоточение до трех тысяч сабель антоновцев. Наш 1-й кавполк следовал из Вязовой Почты в левой колонне; правее, в 4-5 километрах, двигался 2-й полк бригады. Мне с эскадроном при 4 станковых пулеметах и одном орудии было приказано двигаться по тракту в головном отряде.

Пройдя не более пяти километров, эскадрон столкнулся с отрядом антоновцев примерно в 250 сабель. Несмотря на численное превосходство врага, развернув эскадрон и направив на противника огонь орудия и пулеметов, мы бросились в атаку. Антоновцы не выдержали стремительного удара и отступили, неся большие потери.

Во время рукопашной схватки один антоновец выстрелом из обреза убил подо мной коня. Падая, конь придавил меня, и я был бы неминуемо зарублен, если бы не выручил подоспевший политрук Ночевка. Сильным ударом клинка он зарубил бандита и, схватив за поводья его коня, помог мне сесть в седло.

Вскоре мы заметили колонну конницы противника, стремившуюся обойти фланг эскадрона. Немедленно развернули против нее все огневые средства и послали доложить командиру полка сложившуюся обстановку. Через 20-30 минут наш полк двинулся вперед и завязал огневой бой.

2-й полк бригады, столкнувшись с численно превосходящим противником, вынужден был отойти назад. Пользуясь этим, отряд антоновцев ударил нам во фланг. Командир полка решил повернуть обратно в Вязовую Почту, чтобы заманить противника на невыгодную для него местность. Мне было приказано прикрывать выход полка из боя.

Заметив наш маневр, антоновцы всеми силами навалились на мой эскадрон, который действовал уже как арьергард полка.

Бой был для нас крайне тяжелым. Враг видел, что мы в значительном меньшинстве, и был уверен, что сомнет нас. Однако осуществить это оказалось не так-то просто. Спасло то, что при эскадроне было 4 станковых пулемета с большим запасом патронов и 76-мм орудие.

Маневрируя пулеметами и орудием, эскадрон почти в упор расстреливал атакующие порядки противника. Мы видели, как поле боя покрывалось враже­скими трупами, и медленно, шаг за шагом, с боем отходили назад. Но и наши ряды редели. На моих глазах свалился с коня тяжело раненный командир взвода, мой товарищ Ухач-Огорович.

Это был способный командир и хорошо воспитанный человек. Отец его, полковник старой армии, с первых дней перешел на сторону Совет­ской власти, был одним из ведущих преподавателей на наших рязан­ских командных курсах.

Теряя сознание, он прошептал:

— Напиши маме. Не оставляй меня бандитам.

Его, как и всех раненых и убитых, мы увезли с собой на пулеметных санях и орудийном лафете, чтобы бандиты не могли над ними надругаться.

Предполагавшаяся контратака полка не состоялась: не выдержал весенний лед на реке, которую надо было форсировать, и нам пришлось отходить до самой Вязовой Почты.

Уже в самом селе, спасая пулемет, я бросился на группу бандитов. Выстрелом из винтовки подо мной вторично за этот день была убита лошадь. С револьвером в руках пришлось отбиваться от наседавших бандитов, пытавшихся взять меня живым. Опять спас политрук Ночевка, подскочивший с бойцами Брыксиным, Юршковым и Ковалевым.

В этом бою мой эскадрон потерял 10 человек убитыми и 15 ранеными. Трое из них на второй день умерли, в том числе и Ухач-Огорович, мой друг и боевой товарищ.

Это был тяжелый для нас день».

За тот бой Жуков и был представлен к ордену Красного Знамени. Из приказа РВСР за №183 от 31 августа 1922 года:

«Награжден орденом Красного Знамени командир 2-го эскадрона 1-го кавалерий­ского полка отдельной кавалерий­ской бригады за то, что в бою под селом Вязовая Почта Тамбов­ской губернии 5 марта 1921 г., несмотря на атаки противника силой 1500 — 2000 сабель, он с эскадроном в течение 7 часов сдерживал натиск врага и, перейдя затем в контратаку, после шести рукопашных схваток разбил банду».

Свой первый боевой орден наш герой заслужил в честном сабельном бою, где победу добывают храбростью, силой и ловкостью. Газами в том бою не пахло…

Народная молва, склонная к романтизации и поэтизации прошлого, когда прошлое уже не ощущает боли потерь, свидетельствует о том, что-де атаман Колесников и красный командир Жуков встретились именно в том бою. И сошлись на саблях. Ни тот ни другой не смогли одолеть своего поединщика. И тот, мол, и другой почувствовали силу друг друга и разъехались.

Жуков в книгу мемуаров тот яркий эпизод почему-то не включил. Но рассказал его Константину Симонову: «В 1921 году мне пришлось быть на фронте против Антонова. Надо сказать, это была довольно тяжелая война. В разгар ее против нас действовало около семидесяти тысяч штыков и сабель. Конечно, при этом у антоновцев не хватало ни средней, ни тем более тяжелой артиллерии, не хватало снарядов, бывали перебои с патронами, и они стремились не принимать больших боев. Схватились с нами, отошли, рассыпались, исчезли и возникли снова. Мы считаем, что уничтожили ту или иную бригаду или отряд антоновцев, а они просто рассыпались и тут же рядом снова появились. Серьезность борьбы объяснялась и тем, что среди антоновцев было очень много бывших фронтовиков и в их числе унтер-офицеров. И один такой чуть не отправил меня на тот свет.

В одном из боев наша бригада была потрепана, антоновцы изрядно насыпали нам. Если бы у нас не было полусотни пулеметов, которыми мы прикрылись, нам бы вообще пришлось плохо. Но мы прикрылись ими, оправились и погнали антоновцев.

Незадолго до этого у меня появился исключительный конь. Я взял его в бою, застрелив хозяина. И вот, преследуя антоновцев со своим эскадроном, я увидел, что они повернули мне навстречу. Последовала соответствующая команда, мы рванулись вперед, в атаку. Я не удержал коня. Он вынес меня шагов на сто вперед всего эскадрона. Сначала все шло хорошо, антоновцы стали отступать. Во время преследования я заметил, как мне показалось, кого-то из их командиров, который по снежной тропке — был уже снег — уходил к опушке леса. Я за ним. Он от меня… Догоняю его, вижу, что правой рукой он нахлестывает лошадь плеткой, а шашка у него в ножнах. Догнал его и, вместо того чтобы стрелять, в горячке кинулся на него с шашкой. Он нахлестывал плеткой лошадь то по правому, то по левому боку, и в тот момент, когда я замахнулся шашкой, плетка оказалась у него слева. Хлестнув, он бросил ее и прямо с ходу, без размаха вынеся шашку из ножен, рубанул меня. Я не успел даже закрыться, у меня шашка была еще занесена, а он уже рубанул, мгновенным, совершенно незаметным для меня движением вынес ее из ножен и на этом же развороте ударил меня поперек груди. На мне был крытый сукном полушубок, на груди ремень от шашки, ремень от пистолета, ремень от бинокля. Он пересек все эти ремни, рассек сукно на полушубке, полушубок и выбил меня этим ударом из седла. И не подоспей здесь мой политрук, который зарубил его шашкой, было бы мне плохо.

Потом, когда обы­скивали мертвого, посмотрели его документы, письмо, которое он не дописал какой-то Галине, увидели, что это такой же кавалерий­ский унтер-офицер, как и я, и тоже драгун, только громаднейшего роста. У меня потом еще полмесяца болела грудь от его удара».

И похоже, и не похоже… О его «громаднейшем росте» Жуков, возможно, упомянул намеренно. Колесников был примерно такого же роста, как и его возможный соперник. В чекист­ских листовках, отпечатанных для красноармейцев с целью возможного опознания атамана, значилось буквально следующее: «среднего роста, блондин, коренастый…» Такую же ориентировку могли бы дать и на Жукова.

Но хроника событий на Тамбовщине подтверждает, что «22 марта у села Талицкий Чамлык (на стыке современных Воронеж­ской, Липецкой и Тамбов­ской областей. — Авт.), произошел упорный встречный бой семи полков 1-й повстанче­ской армии с 14-й отдельной кавбригадой красных под командованием А. Милонова», что «потери повстанцев в этом бою составили около трехсот человек убитыми и ранеными».

В местных хрониках на Тамбовщине и в Воронеж­ской области много легенд и былей. Рассказывают, что и защитники народа из дивизии Колесникова пополнение в свои сотни набирали так: залетят в которую-нибудь деревню, сгонят к амбару мужиков, способных сесть на коня и держать в руках шашку, ставят пулемет с заправленной лентой и объявляют: «Кто с нами — сюда, в шеренгу, а кто нет — туда». И сотник плетью указывает на стену амбара, куда смотрит пулемет. Так что во время такой агитации и инвалиды на коней запрыгивали добрыми молодцами…

А погубила Колесникова женщина.

Говорят, чекисты внедрили в штаб калитвен­ского атамана свою сотрудницу — двадцатилетнюю Екатерину Вереникину. И была она такой красы и жен­ской прелести, что глаз не отвести. Увидел ее Колесников и, как пишут про такие истории, кровь взыграла, а разум помутился.

Так оно и было. Вначале приблизил к себе, назначил на какую-то штабную должность, чтобы чаще иметь красавицу рядом. А потом…

Чекисты уничтожили лучший Старокалитвен­ский полк повстанцев, «по непонятным причинам вышедший на линию артиллерий­ского и пулеметного огня красных». Погиб командир полка, брат атамана Колесникова — Григорий. В руки чекистов попала вся канцелярия и архив повстанцев. Колесникова стали обкладывать, как волка. Теперь он был у них на виду. Звериное чутье и осторожность, которые много раз спасали ему жизнь, оказались слабее жен­ских чар и жен­ского коварства.

Колесников был убит в бою близ села Дерезоват­ское. Его товарищи долго потом искали могилу. Но так и не нашли. И это обстоятельство породило легенду о том, что атаман не погиб. Действительно, часть его людей ушла к Харькову и соединилась с вольным вой­ском батьки Махно. Мелкие отряды и группы какое-то время кружили по Тамбовщине, пока Совет­ская власть не объявила амнистию.

Многие мужики вернулись в свои деревни. Сдали оружие и начали отстраивать сожженные тухачевцами дома. О том, что потеряли и приобрели, старались не думать. Но порой, за чаркой, вспоминали, как под рукою атамана Колесникова «воны гарно размахнулысь».

Человек, убитый во время операции, проведенной ЧОНовцами по наводке Екатерины Вареникиной, хоть и одет был в одежду атамана Ивана Колесникова, но при опознании местными жителями таковым не признан.

Вот и думай, дорогой мой читатель, погубила красавица атамана или наоборот, спасла его. Ведь и он был красив и удал.

Женщина встретилась в эту пору и нашему герою.

История знакомства Жукова со своей будущей женой носит характер почти комиче­ский.

Однажды командир эскадрона со своим политруком Яниным остановились на постой в доме местного священника. Сели за стол ужинать. И вдруг на печи под старыми зипунами послышался шорох.

— Кто там? — строго спросил Янин.

С печи слезла девушка. Совсем молоденькая. Невысокого росточка. И с виду ничего себе. Жукову она сразу приглянулась.

— Ты кто? — спросил он ее.

— Я — поповна, — ответила та.

Жуков засмеялся. Кивнул политруку:

— Янин, ты когда-нибудь видел такую поповну? — И тут же пододвинул к столу табуретку: — А ну, садись, поповна, с нами.

Пили чай и разговаривали.

— Грамотная ли ты? — спросил девушку Жуков.

Уже познакомились. «Поповну» звали Александрой Зуйковой.

— Грамотная.

— Пойдешь писарем в эскадрон?

— Пойду.

Дочь Георгия Константиновича и Александры Диевны — Эра Георгиевна Жукова — об этой встрече ее родителей рассказывала так: «Жалко девку, — сказал отец Янину, — все равно убьют, война ведь. Пусть лучше будет у нас писарем в эскадроне». И приказал Александру Диевну оформить. Так она оказалась в эскадроне, которым командовал Георгий Константинович».

По другой версии, Жуков познакомился со своей будущей женой вот при каких обстоятельствах. Однажды, когда эскадрон занял для ночевки деревню, Жуков увидел, как несколько красноармейцев погнались за местной девушкой. Он тут же окликнул «женихов». Те ушли несолоно хлебавши. А девушку привел в штаб.

Из рассказов Эры Георгиевны Жуковой о матери: «Родилась она в 1900 году в селе Анна Воронеж­ской области в многодетной семье агента по продаже зингеров­ских швейных машин, Зуйкова Дия Алексеевича. Имя Дий дал сыну его отец, волостной писарь, встретив это редкое имя в каких-то бумагах. Жили бедно. Но маме удалось закончить гимназию, а затем учитель­ские курсы. Недолго проработав в сель­ской школе, она встретилась с отцом, отряд которого в те годы был направлен в Воронеж­скую область для борьбы с бандой Антонова, и в 1920 году стала его женой.

Время было трудное, в погоне за белогвардей­скими бандами отряд все время передвигался. И мама была зачислена в штаб отряда писарем. Как она рассказывала, спуску от командира ей никакого не было. А однажды он чуть было не отправил ее на гауптвахту за какую-то оплошность при подготовке художественной самодеятельности. Трудности и лишения кочевой военной жизни не мешали их счастью. И оба, уже на моей памяти, любили вспоминать эти годы: как мама часами тряслась в бричке, как перешивала военные гимнастерки на юбки, а красноармей­ские бязевые сорочки на белье, как плела из веревок «босоножки».

«Не мешали их счастью…» Еще как помешали.

Видимо, от постоянной дорожной тря­ски, от переутомления Александра Диевна потеряла ребенка. Первенца. Говорят, это был мальчик. Не случись беды, у них был бы сын.

От трех женщин у Жукова будет четверо детей. Все — девочки. Дочери. Кто знает, возможно, пусть в какой-то мере, тоска о сыне и разладит со временем их семейный союз с Александрой Диевной.

Но об этом — позже.

 

Глава девятая

КОМАНДИР 39-го БУЗУЛУК­СКОГО КАВАЛЕРИЙ­СКОГО ПОЛКА

«Мы совершали марши, учились вести разведку,

атаковали, маневрировали…»

 

Портрет кра­скома Жукова очень точно набросал в своих воспоминаниях бывший старшина эскадрона Александр Кроник22: «Был он невысок, но коренаст. Взгляд у него спокойный, неназойливый, но цепкий, оценивающий. Скованности в позе комэска не угадывалось, но и той естественной расслабленности, которую может себе позволить человек, ведущий непринужденную застольную беседу, я тоже в нем не чувствовал. Движения его были сдержанны. Он, вероятно, был очень крепок физиче­ски, а в сдержанности каждого его жеста я чувствовал выработанную привычку постоянно контролировать себя, что свойственно людям волевым, внутренне дисциплинированным. Я сразу почувствовал, что мой комэск — настоящая военная косточка».

Вот когда Жуков стал командиром. Почувствовал силу своей воли. Понял и другое, весьма важное в службе — умение показать и себя, и выучку своего подразделения.

Весной 1923 года он был повышен в должности до помощника командира 40-го кавполка 7-й Самар­ской кавалерий­ской дивизии. Дивизия дислоцировалась в районе Минска.

После окончания граждан­ской войны из Красной Армии начали увольнять многих военспецов из «бывших». На их место ставили красных командиров, выдвиженцев из народа, хорошо проявивших себя в боях и походах. Армия постепенно растила свои кадры. Эта кампания вынесла на стремнину и комэска Жукова.

Вначале волевого и деятельного кадра заметил командир 7-й кавдивизии Каширин23. Познакомились. Оба разведчики в годы Первой мировой войны. Им было о чем поговорить.

Комдив хорошо разбирался в людях. В Жукове он сразу разглядел командира с большим будущим — малость его подучи, дальше он сам пойдет.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «Комдив Н.Д. Каширин принял меня очень хорошо, угостил чаем и долго расспрашивал о боевой и тактиче­ской подготовке в нашем полку. А потом вдруг спросил:

— Как вы думаете, правильно у нас обучается конница для войны будущего и как вы сами представляете себе войну будущего?

Вопрос мне показался сложным. Я покраснел и не смог сразу ответить. Комдив, видимо, заметив мою растерянность, терпеливо ждал, пока я соберусь с духом.

— Необходимых знаний и навыков, чтобы по-современному обучать войска, у нас, командиров, далеко не достаточно, — сказал я. — Учим подчиненных так, как учили нас в старой армии. Чтобы полноценно готовить войска, нужно вооружить начальствующий состав современным пониманием военного дела.

— Это верно, — согласился комдив, — и мы стараемся, чтобы наши командиры прошли военно-политиче­ские курсы и академии. Но это длительный процесс, а учебных заведений у нас пока маловато. Придется первое время учиться самим.

Он прошелся по кабинету и неожиданно объявил, что меня решено назначить командиром 39-го Бузулук­ского кавалерий­ского полка.

— Я вас не очень хорошо знаю, но товарищи, с которыми разговаривал, рекомендуют вас на эту должность. Если возражений нет, идите в штаб и получите предписание. Приказ о назначении уже подписан.

Прощаясь с комдивом, я был очень взволнован. Новая должность была весьма почетной и ответственной. Командование полком всегда считалось важнейшей ступенью в овладении военным искусством».

И там же — размышления маршала о том, что такое полк для командира и для будущего полководца: «Полк — это основная боевая часть, где для боя организуется взаимодействие всех сухопутных родов войск, а иногда и не только сухопутных. Командиру полка нужно хорошо знать свои подразделения, а также средства усиления, которые обычно придаются полку в боевой обстановке. От него требуется умение выбрать главное направление в бою и сосредоточить на нем основные усилия. Особенно это важно в условиях явного превосходства в силах и средствах врага.

Командир части, который хорошо освоил систему управления полком и способен обеспечить его постоянную боевую готовность, всегда будет передовым военачальником на всех последующих ступенях командования как в мирное, так и в военное время».

Из приказа по 39-му Бузулук­скому кавалерий­скому полку:

«№ 224, лагерь Ветка

8 июля 1923 г.

Согласно приказа 7-й Самар­ской кавдивизии от 8 июля сего года за № 319, сего числа вступил во временное командование 39-м Бузулук­ским кавполком.

Основание: приказ 7-й Самар­ской кавдивизии № 319.

Командир 39-го Бузулук­ского кавполка ЖУКОВ

Военный комиссар БУШЕВ

Начальник штаба ЛИЦКИЙ».

Полк стоял в летних лагерях. Горнист трубил утреннюю зорю, и для красноармейцев и командиров начинался очередной день боевой учебы.

Что ж, Жуков был превосходным кавалеристом. И мог любому в своем полку сказать: «Делай, как я!» — и ловко, одним махом садился в седло, бросал коня в галоп, мгновенным движением выхватывал шашку и рубил «лозу» и «горку» из мокрой глины на высоком станке. Так он время от времени проводил занятия с младшими командирами. Знал, что среди них есть сверхсрочники, старые рубаки не хуже его, так что эти выезды были уроками проверки физиче­ского состояния и боевой выучки и для него тоже. Слышал сквозь топот копыт возгласы стариков: «Эх, как рубит!» А потом резко осаживал, поворачивал разгоряченного коня и командовал:

— Справа по одному-у! На открытую дистанцию на рубку лозы галопом — ма-арш-ш!

И пошла карусель! Внимательно следил за действиями своих подчиненных, подмечал все ошибки и просчеты. Потом делал подробный разбор.

Из воспоминаний Александра Кроника: «И так же отменно владел он приемами штыкового боя. Винтовка в его руках казалась легонькой, как перо. Преодолевал он проволочные заграждения с удивительной легкостью и быстротой: удары прикладом и уколы штыком наносил неожиданные, сильные и меткие.

…Он поднимал эскадрон в любое время суток. Мы совершали марши, учились вести разведку, атаковали, маневрировали. Комэск считал, что полевая тренировка — лучший вид учебы. Намеченные планы переносить или пересматривать не любил и уж совсем не любил отменять собственные приказы. «Лучше вообще не отдавать приказа, чем отменить отданный приказ», — сказал он мне однажды».

Когда Жуков вступил в командование полком, ритм боевой учебы остался тем же — служба с утренней зори, побудки, до зори вечерней — отбоя. А что касается твердости приказа, то как тут не вспомнишь непреклонного генерала Келлера, который приказал своим полкам в сабельном бою под Ярославицами следовать приказу, полученному перед боем и не отступать от него, что бы ни случилось.

Будущий полководец учился у всех, постоянно, упорно, везде. И это постоянство и упорство, помноженное на лучшие черты характера пилихин­ской породы, давали прекрасные результаты.

Вот только с личной жизнью у комполка не все складывалось так, как подобало бы красному командиру и члену партии большевиков.

После того, как у Александры Диевны случился выкидыш, она стала беречься. Врачи советовали покой и предрекали бездетность. Но она вскоре забеременела. А чтобы благополучно выносить плод, уехала к родителям. И, видимо, именно в это время произошла новая встреча Жукова с прежней любовью — Марией Волоховой.

Квартиры командира полка Жукова и комиссара Янина находились рядом. К Антону Митрофановичу к тому времени переехала жить его давняя любовь и фронтовая подруга Полина Николаевна Волохова. А после смерти родителей из Полтавы в Минск к старшей сестре приехала и младшая — Мария. Старая любовь вспыхнула с новой силой.

Любовь к прекрасному полу у нашего героя была частью любви к прекрасному вообще. Человеком он был физиче­ски крепким, красивым, характер имел упорный, по-крестьян­ски основательный, а потому его любовь к женщинам носила характер такой же основательности и силы.

Признаться, я так и не смог до конца разобраться в обстоятельствах и тайнах этого замысловатого треугольника. И с облегчением снимаю с себя обязанность дотошного исследователя и толкователя взаимоотношений Жукова и его возлюбленных периода 20-х годов. В таких историях до края, чтобы заглянуть в бездну, лучше не ходить. Уж если сам Жуков не разобрался в своих чувствах, то наше дело — постороннее…

Младшая дочь от Александры Диевны — Элла Георгиевна — рассказывала, что ее мать и отец в первый раз «расписались в 1922 году. Но, видимо, за годы бесконечных переездов документы потерялись, и вторично отец с мамой зарегистрировались уже в 1953 году в москов­ском загсе».

В мемуарах, рассказывая о напряженной боевой учебе той поры и неутомимом энтузиазме, с которым его товарищи создавали новую армию, повышали ее бое­способность, Жуков между прочим пишет: «В начальствующем составе армии люди были главным образом молодые и физиче­ски крепкие, отличавшиеся большой энергией и настойчивостью. К тому же большинство из нас были холостыми и никаких забот, кроме служебных, не знали».

Этот абзац Жуков писал, по всей вероятности, сам. «Доработчики» к нему не притронулись — ничего подозрительного не заметили.

Дети и внуки от первых двух жен, конечно же, соперничали, всяче­ски аргументировали свое превосходство. Больше всего в этой семейной дискуссии всегда доставалось и достается Александре Диевне. Мол, она заполучила Жукова в семью через партком…

Но вот письма Жукова к ней. Датированы они разными годами. Отношение мужа к ней ровное. Особых сердечных нежностей в письмах Жуков никогда и ни к кому не проявлял.

Дер. Сирод. 12.9.1922

Здравствуй, милая Шура!

Шлю привет. Прежде всего хочу тебя успокоить, получил ли я посланные тобой письма. Да, получил… Не знаю, почему шли так долго, наверное, задержались на контрольных пунктах.

Теперь буду писать о себе, так как вижу из писем, что это тебя интересует больше всего. 27 августа прибыл в распоряжение штадива, где я получил назначение командиром 2-го эскадрона 38-го кавполка, куда и прибыл 28 августа. Эскадрон большой и хороший. Так что я занялся серьезно… Словом, живу хорошо, только тем плохо, что страшно скучно. Деревня глухая, 70 домов. Никуда не выезжаю. До местечка Калинковичей — 6 верст, там штаб полка, я пока ни разу не был. Страшно скучаю, хочу безумно видеть тебя, а тут еще твои письма, полные слез… Пиши поскорей, куда присылать за тобой и выслать денег… Прости, что плохо писал, страшно болят голова и рука, которую порезал. Твой Жорж».

Эскадроны полка были расквартированы по окрестным деревням. Вечерами, понятное дело, бывало скучновато. Для Жукова эта скука усугублялась еще и тем, что он не пил.

А семейные обстоятельства складывались таким образом. Вначале — в 1928 году — родила Александра Диевна Зуйкова. Девочку назвали Эрой.

Потом — в 1929 году — родила Мария Николаевна Волохова. И тоже девочку. Ее назвали Маргаритой.

Но оставим на некоторое время женщин и вернемся к службе.

После Николая Каширина 7-й кавдивизией командовал Гая Гай24. Дивизия участвовала в больших окружных маневрах, в ходе которых 39-му Бузулук­скому кавполку отводилась особая роль. Наблюдатели, в том числе и командующий Западным фронтом Михаил Тухачев­ский, были поражены быстрым и решительным маневром одного из кавалерий­ских полков во встречном бою. Полк значительно опередил своего условного противника в развертывании и фланговым ударом «разгромил его наголову».

Тухачев­ский поинтересовался у командира дивизии, кто командует полком. Ему назвали имя Жукова. Такого комполка он не знал. Но действия его отметил, похвалил за быстроту и решительность, за высокую выучку красноармейцев, которая чувствовалась в каждом движении атакующих эскадронов.

В июле 1924 года комдив Гай направил талантливого молодого командира на учебу в Ленинград. Жукову была выдана следующая аттестация: «Хороший строевик и администратор, любящий и знающий кавалерий­ское дело. Умело и быстро ориентируется в окружающей обстановке. Дисциплинирован и в высшей степени требователен по службе. За короткое время его командования полком сумел поднять боеспособность и хозяйство полка на должную высоту. В боевой жизни мною не испытан. Занимаемой должности соответствует.

Командир 2-й бригады 7-й Самар­ской дивизии В. Селицкий».

Командир и военком 7-й кав. дивизии Гай поставил резолюцию: «С аттестацией командира бригады вполне согласен. Тов. Жуков теоретиче­ски и тактиче­ски подготовлен хорошо. За короткий срок поставил полк на должную высоту Хороший спортсмен-наездник. Должности вполне соответствует».

Вскоре Жуков отбыл в Ленинград.

В городе революции он был впервые. Здесь его многое поразило. Некоторые свои впечатления он переносил в письма Александре Диевне.

«Ленинград. 19.10.24

Здравствуй, милый Шуренок!

…Вчера, 18.10, закончил последний экзамен, всего держал по семи предметам. Результат следующий: 1-е место по общей тактике «отлично», 2-е по тактике конницы «хорошо», по политграмоте «удовлетворительно», по стрелковому «отлично», по езде «хорошо». Как видишь, Шурик, отметки приятные, и не каждый может это сделать, да и мне это легко не далось. С 6.10 по 18-е, т.е. 12 дней, работал по 18 и по 20 часов, имея определенную цель. Правда, на состоянии отозвалось, начались головные боли, ввалились глаза. Но теперь до 1 ноября буду отдыхать и слегка работать. Сегодня, например, был в городе (с экскурсией). Осмотрел дворец, где жили Александр III и Мария Ф. Во дворце все сохранилось, как было, роскошь, которую пришлось осмотреть, описать очень трудно. Кроме того, был в Зимнем дворце, где жил Николай II с семейством. Зимний дворец еще более шикарен и по объему, и по вкусу. Город очень красив, особенно Нев­ский проспект, но обезображен наводнением, так как все мостовые еще ремонтируются, и говорят, что к 15 ноября город приведут в нормальный вид…

Кружковая работа, Шурик, у нас уже началась. Езда с 22.10 по 2 часа в день, а остальные занятия начнутся с 1.11. Пока до свидания, милый мой Шурик, целую тебя, твой Жорж».

 

Это письмо содержит любопытный штрих. Сообщая «милому Шуренку» о своих успехах, Жуков как о наивысшем достижении пишет о том, что он первый в группе по общей тактике. Ему не столько важна оценка «отлично», сколько первенство среди товарищей. Природная, родовая, пилихин­ская черта — быть первым среди равных. Мы не раз еще будем наблюдать проявление этой черты и убеждаться в том, какие горы она может двигать. Эта неутолимая жажда первенства и приведет нашего героя в Берлин — командующим войсками 1-го Белорус­ского фронта, маршалом Победы.

Высшая кавалерий­ская школа25 размещалась в корпусах бывшей Высшей кавалерий­ской школы старой армии. Прекрасная учебная база, налаженный быт, методиче­ские кабинеты, манеж для выезда.

Жадный до всего нового, что способствовало совершенствованию его военных знаний и продвижению карьеры, Жуков сразу же с головой погрузился в учебу.

Начальником курсов в то время был легендарный Примаков26. Вскоре его сменил «военспец» Батор­ский27, который реорганизовал курсы, наполнил учебный процесс высокой военной культурой. По его распоряжению была образована особая группа, в которую вошли двадцать пять командиров полков.

Среди двадцати пяти оказались будущие полководцы Великой Отечественной — Баграмян, Еременко, Рокоссов­ский.

Как все-таки прихотлива судьба!

Есть известная фотография — групповой снимок слушателей Ленинград­ских Кавалерий­ских курсов усовершенствования комсостава РККА 1924/25 годов, где, с Михаилом Алексеевичем Батор­ским в центре, запечатлены двадцать четыре командира полков.

Здесь и Прокопий Логвинович Романенко (1897—1949), будущий генерал-полковник. К тому времени, когда Романенко встретился с нашим героем, его послужной список выглядел куда весомей: прапорщик старой армии, храбрый командир полуроты на фронте Первой мировой войны, четыре солдат­ских Георгиев­ских креста, на фронтах граждан­ской войны, командуя вначале эскадроном, а потом кавалерий­ским полкой в 1-й Конной армии, получил два ордена Красного Знамени, девять ранений и две контузии. Великолепное военное образование: в 1930 году окончит КУВНАС при Военной академии им. М.В. Фрунзе, в 1933 году — Военную академию им. М.В. Фрунзе, а уже после войны, в 1948 году — Высшую военную академию им. К.Е. Ворошилова и Академию Генштаба. В годы войны будет командовать 3-й танковой и 5-й танковой армиями. После войны — Восточно-Сибир­ским военным округом. Впрочем, полководче­ских орденов у однокашника маршала Победы было побольше: орденов Суворова 1-й степени столько же — два, и два ордена Кутузова 1-й степени. Орденов Кутузова у Жукова не было. Их армей­ские и фронтовые дороги пересекутся еще не раз. Будет и памятная дискуссия на совещании высшего руководящего состава РККА 23-31 декабря 1940 года. За полгода до начала войны, когда герман­ский вермахт уже вовсю отрабатывал тактику своих танковых ударов на полях сражений Второй мировой войны, репетируя «блицкриг», на том памятном совещании генерал-лейтенант Романенко, в то время командир 1-го механизированного корпуса, выступит с критикой концепции командующего войсками Киев­ского Особого военного округа генерала армии Жукова: «Против моего предложения будут возражать, но прошу учесть, что над данной проблемой я работаю уже несколько лет и, как мне кажется, основательно изучил ее. Если мы откажемся от применения ударных армий, состоящих из механизированных соединений и поддержанных сильной авиацией, то мы окажемся в тяжелом положении и поставим под угрозу Родину!» Война заставит вернуть в войска и механизированные корпуса, и ударные армии. И Жуков сам будет заниматься этим, торопя события и своих подчиненных.

На той же фотографии слушатель курсов Михаил Иванович Савельев (1896—1970). Кажется, отношения между ними складывались ровно и одинаково. Унтер-офицеры в Первую мировую. Затем командиры эскадронов и кавалерий­ских полков. В какой-то момент Савельев даже опережал Жукова. Впоследствии он уйдет в танковые войска. Управление танковыми частями легко накладывалось на навыки управления кавалерией. Во время Великой Отечественной он будет успешно командовать танковым корпусом. Затем, в 1945 году, уже в другой войне, его корпус в районе Большого Хингана нанесет мощный удар по японцам и во многом решит исход событий на Дальнем Востоке.

Леонид Васильевич Бобкин (1894—1942) останется верным кавалерии. В чине генерал-майора и заместителя командующего войсками Юго-Западного фронта по кавалерии он попадет в 1942 году в Харьков­ский «котел» и погибнет там близ села Лозовенька вместе со своим девятнадцатилетним сыном Игорем.

Владимир Иванович Чистяков (1891—1941) — ветеран бригады Котов­ского, командир эскадрона на Тамбовщине. После окончания курсов командовал кавалерий­ской бригадой. В 1935 году окончит Военную академию им. М.В. Фрунзе. Будет командовать 24-м механизированным корпусом. С ним вступит в войну. В урочище Зеленая Брама под Кировоградом в августе 1941 года получит тяжелое ранение и вскоре умрет в госпитале.

Петр Самсонович Иванов (1898—1942), который на фотографии стоит в третьем ряду правее Жукова, начинал так же, унтер-офицером в 20-м драгун­ском Финлянд­ском полку. За храбрость и рвение был произведен в прапорщики. В граждан­скую воевал под Астраханью, на Тамбовщине. Гонялся за летучими отрядами батьки Махно. Был награжден орденом Красного Знамени. На курсы прибыл из дивизии им. Г.И. Котов­ского, где командовал полком. Впоследствии окончит Военную академию им. М.В. Фрунзе. Будет служить в Монголии. Войну встретит командиром кавалерий­ской дивизии. В июле 1942 года в составе 11-го кавкорпуса его дивизия попадет в окружение севернее Вязьмы. При выходе из окружения он погибнет в бою близ железнодорожной станции Владимир­ское.

Андрей Григорьевич Никитин (1891—1957) в Первую мировую воевал в казачьем полку, в чине урядника командовал взводом. В граждан­скую — сотней. Перед войной кавалерий­ская дивизия, которой командовал генерал-майор Никитин, была развернута в 20-й механизированный корпус. С ним он и вступил в войну. Корпус храбро сражался на Березине и в районе Могилева. Никитин был тяжело ранен и отправлен в тыл. Позже был заместителем командующего 49-й армией, инспектором кавалерии Брян­ского и других фронтов.

Евгений Борисович Тантлев­ский (1900—1937) ушел в авиацию. Летал на тяжелых бомбардировщиках. В 1937 году его арестовали и расстреляли. Реабилитирован в 1957 году.

Александр Ефимович Зубок (1893—1937) стал комбригом. Командовал 30-й стрелковой дивизией. В июне 1937 года был арестован и расстрелян. В 1956 году реабилитирован.

Никита Иванович Мишук (1895—1938) командовал 3-й кавалерий­ской дивизией им. Г.И. Котов­ского. В 1935 году получил звание комбрига. В 1937 году арестован, а в 1938-м расстрелян.

Но тогда они, курсанты особой группы, только что вышедшие из двух войн, с азартом постигали премудрости военной науки и жили мирной жизнью. Новые войны их ждали впереди. О репрессиях никто еще не думал.

Великим полководцем суждено было стать только одному.

1924 и 1925 годы в мире были ознаменованы следующими событиями.

В стране принята Конституция СССР — образовано новое государство, ра­с­кинувшее свои просторы на шестую часть света.

В Германии после провала «мюнхен­ского путча» арестован и приговорен к пятилетнему тюремному заключению Адольф Гитлер. В камере писал свой политиче­ский манифест — книгу «Майн кампф».

На парламент­ских выборах в Италии побеждают фашисты. Муссолини возлагает на себя полномочия диктатора.

Лев Троцкий подал в отставку с поста наркома по военным и мор­ским делам. На его место назначен М.В. Фрунзе. Но вскоре его сменяет К.Е. Ворошилов.

Умер патриарх Тихон (Василий Иванович Белавин). Преемник не назначен. В своем завещании Тихон призвал церковь быть лояльной к Совет­ской власти.

Заключен советско-герман­ский торговый договор.

Последние британ­ские войска выведены из Кельна (Германия).

На своем XIV съезде партия, которая насчитывает 1 млн 80 000 человек, принимает новое свое название — Всесоюзная Коммунистиче­ская партия (большевиков). Сталин на съезде высказал идею ускоренной индустриализации страны.

Принят закон об обязательной военной службе.

В 1925 году ушли из жизни герои граждан­ской войны Михаил Васильевич Фрунзе и Григорий Иванович Котов­ский, поэт Сергей Александрович Есенин. Все — при не до конца выясненных обстоятельствах. Смерть каждого из них так и останется тайной истории.

Иван Христофорович Баграмян те ленинград­ские дни вспоминал почти с восторгом: «Мы были молоды и, вполне естественно, кроме учебы, нам хотелось иногда и развлечься, и погулять, что мы и делали: уходили в город, иногда ужинали в ресторане, иногда ходили в театры. Жуков редко принимал участие в наших походах, он сидел над книгами, исследовал операции Первой мировой войны и других войн…»

Другой однокурсник, Константин Константинович Рокоссов­ский, вспоминал такую картину: «Жуков, как никто, отдавался изучению военной науки. Заглянем в его комнату: все ползает по карте, разложенной на полу. Уже тогда дело, долг для него были превыше всего».

«Георгий Константинович Жуков среди слушателей нашей группы считался одним из самых способных, — вспоминал Баграмян. — Он уже тогда отличался не только ярко выраженными волевыми качествами, но и особой оригинальностью мышления. На занятиях по тактике конницы Жуков не раз удивлял нас какой-нибудь неожиданностью. Решения Георгия Константиновича всегда вызывали наибольшие споры, и ему обычно удавалось с большой логичностью отстоять свои взгляды».

Удивительное дело, им, молодым курсантам, вскоре предстояло разъехаться по своим гарнизонам и полкам, чтобы с новыми силами взяться за боевую учебу, но на полигоны, ревя моторами и лязгая отшлифованными в земле гусеницами, уже выезжали танки и танкетки, бронемашины и артиллерий­ские тягачи. Техника начинала теснить кавалерию. И многие однокашники Жукова уйдут в другие рода войск. Да и он сам уже скоро распрощается с кавалерий­ским седлом и шашкой.

Когда были сданы экзамены, Жуков с двумя своими товарищами решил возвращаться к месту службы в Минск своим ходом, на лошадях. 1000 километров марша — это не прогулка. Тем более что решили преодолеть расстояние за семь суток. В дороге лошадь Жукова Дира неожиданно захромала. Осмотрел копыто, обнаружил трещину. Кто-то из товарищей предложил залить трещину во­ском. Так и сделали. Некоторое время Жуков вел Диру в поводу. Вскоре она перестала хромать, и он вскочил в седло.

В Минске, при въезде в город, группу своих командиров полков, покорявших мировой рекорд, встречал комиссар 7-й Самар­ской кавалерий­ской дивизии Григорий Штерн. Комиссар был в приподнятом настроении, он поздравил прибывших с успешным окончанием пробега и сказал, что последние километры надо проскакать полевым галопом.

— Вас там встречает вся дивизия! — сказал он. — Покажите хлопцам, что у вас еще есть порох в пороховницах!

Порох нашелся. Хотя последние сутки шли уже на характере. Исхудали лошади. Да и всадникам тоже пришлось прокалывать на ремнях не одну дырку.

Это были годы трудовых подвигов, рекордов, свершений и мирных побед.

 

Комментарии и примечания:

 

1 Ульянов А.И. Детство полководца. — Малоярославец, 1996. Стр. 26.

2 А.И. Федорова, 1907 года рождения.

3 Ульянов А.И. Детство полководца. — Малоярославец, 1996. Стр. 69-70.

4 Производное, местное, калуж­ское от — «шурин». Шурин — брат жены.

5 Имеются в виду книги шотланд­ского и англий­ского писателя Артура Конан Дойля (1859—1930), которыми тогда зачитывалась молодежь и взрослые. Писатель выпустил в числе прочего серию произведений о непревзойденном сыщике, умном и находчивом, склонном к авантюре Шерлоке Холмсе.

6 В США писатели создали своего, американ­ского Шерлока Холмса по имени Ник Картер. Одновременно это был коллективный псевдоним множества авторов детективного и приключенче­ского жанра. Для библиотеки Ника Картера писали такие мастера американ­ского детектива, как Фредерик Ван Дей (1861—1922), Ормонд Дж. Смит (1848—1924) и другие. В России серия книг выходила под названием «Ник Картер. Американ­ский детектив». Каждую неделю в книжных лавках появлялась новая книжка в ярких мягких обложках, на дешевой бумаге.

7 Ковырок — дубовая палка для упаковки, слегка изогнутая на конце для того, чтобы потуже стягивать шнур или веревку.

8 Ныне это черта города Калуги. У дороги, ведущей из Калуги в Тарусу, установлен памятник, свидетельствующий о том, что именно здесь в 1915 году начинал свою военную службу маршал Совет­ского Союза Г.К. Жуков.

9 Дитерихс Михаил Константинович (1874—1937) — рус­ский военачальник, генерал-лейтенант (1919). Родился в семье офицера-артиллериста. Окончил Паже­ский корпус. Служил в артиллерий­ской бригаде. В 1900 окончил Николаев­скую академию Генштаба. Служил на штабных должностях. Участник Русско-япон­ской войны. В 1903 г. — полковник. В начале Первой мировой войны — на штабных должностях. В штабе генерала А.А. Бру­­силова разрабатывал операцию наступления войск Юго-Западного фронта летом 1916 г. — Брусилов­ский прорыв. Направлен во главе 2-й Особой бригады под Салоники на помощь союзникам. После февраля 1917 г. отозван в Россию. До ноября 1917 г. начальник штаба генерала Духонина. В 1918 г. начальник штаба Чехословацкого корпуса. Поддержал Колчака. Возглавил комиссию по расследованию убийства цар­ской семьи. Активный и убежденный монархист и противник большевизма. В 1919 г. командовал Сибир­ской армией. Затем был начальником штаба у Колчака. Один из создателей добровольче­ских формирований. В 1919 г. эмигрировал в Харбин. В 1922 г. командующий Зем­ской ратью — Правитель Дальнего Востока и Зем­ский Воевода. После поражения Зем­ской рати в Приамурье эмигрировал в Китай. Жил в Шанхае. С 1930 г. — председатель Дальневосточного отдела Рус­ского Общевоин­ского Союза. Автор книги «Убийство Цар­ской семьи и Членов Дома Романовых на Урале». Имел девять орденов, среди которых ордена Св. Владимира трех степеней, орден Почетного легиона — офицер­ский крест (Франция). Похоронен в Шанхае. В годы «культурной революции» кладбище уничтожено.

10 Брусилов Алексей Алексеевич (1853—1926) — рус­ский и совет­ский военачальник и военный педагог, генерал от кавалерии (1912), генерал-адъютант (1915), главный инспектор кавалерии (1923). Родился в Тифлисе в семье генерала А.Н. Брусилова. Окончил Паже­ский корпус. Служил в 16-м драгун­ском Твер­ском полку. Участник Русско-турецкой войны 1877-1878 гг. Отличился при взятии крепостей Ардаган и Карс. Командовал 2-й гвардей­ской кав. дивизией, затем 14-м и 12-м АК. Серьезно занимался оккультизмом, при этом оставаясь глубоко верующим православным человеком. В Первую мировую войну командовал 8-й армией. С марта 1916 г. на Юго-Западном фронте. В июне 1916 г. провел успешное наступление в Карпатах и Трансильвании. Во время Февраль­ской революции 1917 г. поддержал смещение Николая II. С 1920 г. в Красной Армии, возглавлял Особое совещание при Главнокомандующем всеми Вооруженными силами Совет­ской Республики. С 1923 г. при Реввоенсовете для особо важных поручений, в последнее время — инспектор кавалерии РККА. Оставил два тома мемуаров «Мои воспоминания». Второй том завещал опубликовать после своей смерти. Воспоминания второго тома носят явный антибольшевист­ский характер. Награжден десятью орденами, в том числе Святого Станислава трех степеней, двумя — Святого Георгия, а также Георгиев­ским оружием с бриллиантами.

11 К этому времени Румыния под впечатлением побед Рус­ской армии объявила войну Германии и выступила на стороне Антанты.

12 Келлер Федор Артурович (1857—1918) — военачальник Рус­ской Император­ской армии, генерал от кавалерии. Родился в Курске в семье военного. Окончил Николаев­ское кавалерий­ское училище. Поступил в 1-й лейб-гвардии драгун­ский Москов­ский полк, с который отправился на Русско-турецкую войну. За храбрость награжден двумя солдат­скими Георгиев­скими крестами. В 1878 г. — прапорщик. Командовал эскадроном, дивизионом. Окончил Офицер­скую кавалерий­скую школу. Командовал драгун­скими полками. В 1901 г. — полковник. В 1905 г. и.о. Калиш­ского генерал-губернатора во время усмирения Польши. Ранен террористом. В 1907 г. — генерал-майор. Зачислен в Свиту Его Император­ского Высочества. В 1912 г. назначен командиром 10-й кавалерий­ской дивизии. В 1913 г. — генерал-лейтенант. В 1914 г. дивизия вступила в бой в составе 3-й армии генерала Н.В. Руз­ского. С апреля 1915 г. командир 3-го конного корпуса. В 1917 г. от присяги Временному правительству отказался. Отказался и от предложения монархистов возглавить Южную армию с помощью герман­ских военных и денег: «Здесь часть интеллигенции держится союзниче­ской ориентации, другая, большая часть — держится немецкой ориентации, но те и другие забыли о своей рус­ской ориентации». Короткое время возглавлял войска гетмана Скоропад­ского на Украине. В ноябре 1918 г. дал согласие возглавить Северную армию белых, но выехать в Псков не успел: арестован петлюровцами и убит вместе с адъютантами во время конвоирования ночью 8 декабря 1918 года у стены Софий­ского собора выстрелами в спину. Имел девять орденов, среди которых два солдат­ских Георгиев­ских креста и два офицер­ских креста Святого Георгия.

13 Марков Василий Евгеньевич (1864—1935) — рус­ский военачальник, генерал-лейтенант. Окончил Второй Москов­ский кадет­ский корпус, затем Николаев­ское кавалерий­ское училище. В 1888 г. — поручик. В 1901 г. — полковник, командир 30-го драгун­ского Ингерманланд­ского полка. В 1910 г. — генерал-майор, командир 1-й бригады 10-й Кавказ­ской кавалерий­ской дивизии, в 1915 г. возглавил дивизию. Участник граждан­ской войны: с января 1918 г. в Добровольче­ской армии Вооруженных Сил Юга России (Рус­ская армия Врангеля). После поражения белых эмигрировал. Жил и скончался в Париже. Имел четыре ордена и золотое оружие «За храбрость».

14 Пришел в себя (разг. диалектн., характерное для калужан и жителей Смолен­ской губ.)

15 Солдат­ское название Георгиев­ских крестов.

16 Из поэмы Александра Блока «Возмездие». Поэт в общих чертах набросал ее в 1909 году, возвращался к работе над ней в 1910-м, 1914-м и позже, но так и не завершил. Литературоведы называют ее поэмой-пророчеством, потому что в ней А. Блок предугадал многие событии, которые вскоре до оснований потрясут Россию.

17 Толстов Владимир Сергеевич (1884—1956) — рус­ский военачальник, генерал-лейтенант (1919). Окончил Николаев­ское кавалерий­ское училище (1905). Хорунжий 2-го Ураль­ского казачьего полка. Участник Первой мировой войны — командир 6-го Ураль­ского казачьего полка. Полковник (1917). В 1918 г. участвовал в восстании астрахан­ского казачества против большевиков. Командир Гурьев­ской группы ураль­ских казачьих войск. В 1919 г. избран Войсковым атаманом Ураль­ского казачьего войска, а затем командовал Ураль­ской отдельной армией. После поражения с остатками войска ушел в форт Александров­ский («Марш смерти»). В 1920 г. с отрядом в 214 человек ушел в Персию. Помещен в лагерь рус­ских беженцев в г. Басра (Ирак). Там написал книгу «От красных лап в неизвестную даль». В конце лета 1921 г. отправлен с казаками во Владивосток. После падения Владивостока ушел с остатками своего отряда в Китай. В 1923 г. вместе с группой казаков перебрался в Австралию. Смог увезти с собой жену и пятерых детей. Умер в Брисбене (Австралия). Внуки атамана до сих пор живут в Австралии. Награжден семью орденами.

18 Улагай Сергей Георгиевич (1875—1944) — генерал. Родился в семье рус­ского офицера черкес­ского происхождения, крещеного в православие. Окончил Воронеж­ский кадет­ский корпус и Николаев­ское кавалерий­ское училище, откуда выпущен в чине хорунжего. Участник Русско-япон­ской и Первой мировой войны. В 1917 г. — полковник, ком. 2-го Запорож­ского казачьего полка. В сент. 1917 г. арестован Временным правительством. Бежал на Дон. Организовал отряд кубан­ских казаков. Участник первого Кубан­ского (Ледяного) похода Добровольче­ской армии. В 1919 г. тяжело ранен. После излечения принял 2-ю Кубан­скую дивизию. 1918 г. — генерал-майор. С марта 1919 г. — ком. 2-го Кубан­ского корпуса, с которым севернее Маныча разгромил конный корпус красных (Думенко). Летом 1919 г. командир конной группы, которая первой ворвалась в Царицын — «Красный Верден». Затем — десант на Кубань. Неудача. Отступление. Эмигрировал в Турцию, затем во Францию. Жил в Марселе. Создал казачью цирковую труппу, с которой успешно гастролировал в Европе и Америке. Один из прототипов генерала Черноты из пьесы «Бег» Михаила Булгакова. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.

19 Колесников Иван Сергеевич (1894—1921) — командующий 3-й повстанче­ской армией, действовавшей в 1920-1921 годах в Воронеж­ской и Тамбов­ской губерниях. Накануне Первой мировой войны окончил полковую школу и направлен на фронт Первой мировой войны в чине вахмистра. Воевал в кавалерии. После Октябрь­ской революции вступил в Красную Армию. Член РКП(б). Летом 1920 г. дезертировал из РККА. В августе возглавил штаб восстания, а затем повстанче­скую дивизию. По официальной версии, убит выстрелом в спину (кем-то из своих) в 1921 г., когда восстание под ударами частей Красной Армии пошло на спад. По другой — ему удалось уйти, и впоследствии он стал красным командиром, генералом.

20 Карпов Владимир Васильевич (1922—2010) — писатель, публицист. Герой Совет­ского Союза (1944). Лауреат Государственной премии СССР (1986). Родился в Оренбурге. Учился в Ташкент­ском пехотном училище. Спортсмен-боксер. В 1941 г. арестован по доносу. Воевал в штрафной роте на Калинин­ском фронте. Будучи штрафником награжден медалью «За отвагу». После снятия судимости — в разведке. Старший лейтенант. Участвовал во взятии 79 «языков». В июне 1944 г. удостоен звания Героя Совет­ского Союза. Окончил Высшую разведшколу Генштаба, затем Академию им. М.В. Фрунзе и Литературный институт им. А.М. Горького. Командовал полком, служил начштаба стрелковой дивизии, работал в Генштабе. После выхода в отставку работал в журналах «Октябрь» и «Новый мир», возглавлял Союз писателей СССР. Два ордена Ленина, два — Красной Звезды, орден Октябрь­ской революции, орден Красного Знамени, орден Отечественной войны 1-й ст., орден Трудового Красного Знамени, медали «За отвагу» и «За боевые заслуги».

21 Термин принадлежит «демону революции» Л.Д. Троцкому.

22 Кроник Александр Львович (1901—1976) — военачальник, историк, журналист. Окончил реальное училище. В Красную Армию вступил в годы граждан­ской войны. Служил в войсках ОГПУ-НКВД. В 1935 г. окончил Высшую пограничную школу НКВД. В 1939 г. — Военную академию им. М.В. Фрунзе. Участник Советско-финлянд­ской и Великой Отечественной войн. Командовал стрелковыми дивизиями. После войны преподавал. Имел орден Ленина, четыре ордена Красного Знамени, орден Кутузова 2-й ст., орден Отечественной войны 1-й ст., орден Красной Звезды, медаль «За отвагу».

23 Каширин Николай Дмитриевич (1888—1938) — совет­ский военачальник, командарм 2-го ранга. Род. в семье станичного атамана в Оренбург­ской губернии. Работал учителем. В Рус­ской армии с 1906 г. В 1909 г. окончил Оренбург­ское казачье юнкер­ское училище. Служил в казачьем полку. Участник Первой мировой войны — сотник, начальник полковой разведки. Подъесаул. После Октябрь­ской революции организовал отряд Красной гвардии. В 1918 г. командующий Ураль­ской партизан­ской армией. Тяжело ранен, командование армией передал В. Блюхеру. После граждан­ской войны командовал дивизией, корпусом. В 1935 г. присвоено звание командарма 2-го ранга. В 1937 г. член Специального судебного присутствия Верховного Суда по делу Тухачев­ского. В 1937 г. арестован. В 1938 г. приговорен к высшей мере и в тут же расстрелян. В те же годы расстреляны два его брата, участники граждан­ской войны, крупные руководители. В 1956 г. реабилитирован. Имел два ордена Красного Знамени, Почетное революционное оружие с орденом Красного Знамени, два боевых ордена за отличия в Первой мировой войне.

24 Гай Гая Димитриевич (Гайк Бжишкянц) — совет­ский военачальник. Армянин. Родился в семье народного учителя. Окончил духовную семинарию. Во время Первой мировой войны — штабс-капитан. Три Георгиев­ских креста за храбрость. Участник граждан­ской войны. Командир 1-й Симбир­ской пехотной дивизии. Затем командующий 1-й армией и 1-й Кавказ­ской «дикой» дивизии. Участник Поль­ского похода — ком. 3-м кавкорпусом. Интернирован в Восточной Пруссии. По возвращении командовал военным гарнизоном Минска. Окончил Военную академию им. М.В. Фрунзе. Начальник кафедры истории Военно-воздушной академии им. Жуков­ского. В 1935 г. арестован по обвинению в «создании военно-фашист­ской организации в РККА». Приговорен к 5 годам лагерей. На пересылке бежал. Пойман. В 1937 г. расстрелян. Впоследствии реабилитирован.

25 Кавалерий­ские курсы усовершенствования командного состава конницы РККА.

26 Примаков Виталий Маркович (1897—1937) — совет­ский военачальник. Сын учителя. Воспитывался в семье украинского писателя Юрия Коцюбин­ского, на дочери которого женат первым браком. В 1914 г. вступил в РСДРП. Во время Октябрь­ского переворота командир красногвардей­ского отряда в Петрограде. В Харькове сформировал полк — 1-й полк Червонного казачества, впоследствии развернутый в дивизию, а затем в корпус. Воевал против Центральной Рады и деникинцев на Украине и под Кур­ском, Орлом. Три ордена Красного Знамени. Окончил Высшие академиче­ские курсы высшего комсостава РККА (1923). До 1925 г. начальник Высшей кавшколы в Ленинграде. Впоследствии был военным советником в Китае, военным атташе в Афганистане и Японии. По возвращении командовал корпусом, военным округом. В 1935 г. — комкор. В 1936 г. арестован и обвинен в «военно-фашист­ском заговоре». В 1937 г. расстрелян вместе с Тухачев­ским, Якиром, Уборевичем и др. Третьим браком женат на Лиле Брик (после смерти В. Маяков­ского).

27 Батор­ский Михаил Александрович (1890—1938) — военный деятель, специалист по кавалерии, педагог. Родился в Санкт-Петербурге. Окончил Николаев­ское кавалерий­ское училище. Поручик Лейб-гвардии кирасир­ского Ее Величества полка. Окончил Николаев­скую военную академию. Участник Первой мировой войны. Служил в Генштабе. Капитан. Штаб-офицер при штабе корпуса в действующей армии. Полковник. Последняя должность в старой армии — помощник начальника отделения Главного управления Генштаба. В 1918 г. вступил в Красную Армию. Участник граждан­ской войны. На штабной работе в дивизиях и армиях. Начальник штаба Западного фронта. Награжден орденом Красного Знамени. Комкор (1935). Арестован в 1937 г. по делу «Москва-центр». В 1938 г. расстрелян. В 1957 г. реабилитирован посмертно.

 

—————

Сергей Егорович Михеенков родился в деревне Воронцово Куйбышевского района Калужской области. Окончил Калужский государственный педагогиче­ский институт, Высшие литературные курсы. Служил в рядах Советской Армии. Публиковался в журналах «Москва», «Наш современник», «Юность», «Су­ра», «Аргамак». Автор многих книг прозы и историче­ской документалистики, вышедших в издательствах «Вече», «ЭКСМО», «Молодая гвардия», «Центрполи­граф». Биограф маршалов Г.К. Жукова, И.С. Конева, К.К. Рокоссовского, певицы Лидии Руслановой. Живет в Тарусе.