Похищение Елены

Поселок веселый

 

Вот вы говорите: я дура. А я считаю: надо Ленку искать, надо. Вера говорит: «Сама придет». А я сомневаюсь. Вера говорит: «Куда она от такого мужа денется? Мой Жорик не муж, а золото».

Жорик — сын Веры. Он — так, ничего себе парень. Не курит. Один недостаток: мямля. Ленка — она другая. Вера склоку начнет, а Ленка ей в ответ скажет как отрежет: «Необразованная вы женщина». Вера глаза вылупит, а возразить нечего.

Так вот, вчера вечером Ленка домой не пришла. Может, Веру видеть опротивело. Может, Жорик вконец надоел, не знаю. Жили они тихо, до ругани не опускались.

Я все хожу и думаю, куда Ленка делась? Полная загадка. Нехорошо это: Ленка пропала, а дела до этого никому нет. У всех «моя хата с краю, ничего не знаю». Откуда такое равнодушие, бабки? Неужели правду про «чужую беду» говорят?

Так примерно я в тот день рассуждала. Что ж, думаю, дело в долгий ящик откладывать, надо собираться и вперед. Попила чайку с баранками, подошла к сундуку, открыла его и давай вещи доставать. Все вынула: только на самом дне нашла. Что нашла? Повязки ДНД. Из красного ситчика да с золотистой надписью «Дружинник». От деда моего покойного достались, а откуда он взял, ведать не ведаю. Только знаю: ДНД — это порядок. Что случится, Добровольная Народная Дружина сразу тут. Власть-то, конечно, за порядком следит, но настоящий порядок только ДНД поддерживает. Когда власть спит, ДНД не дремлет. У нее всюду глаза и уши. А отсюда и уважение от людей. Поэтому многие в ДНД хотели бы записаться. Но конкурс большой, а повязки только две. Одна для меня, а вторая для Чувилки — подруги моей.

Вышла я на улицу, свежим воздухом дышу. У нас такая тишина, что слышно, как на другом конце поселка дед Михей протезом скрипит. Куда, интересно, намылился? В карты, наверно, играть с Лихоманкой-хулиганкой и Бедой-сволотой.

Дед Михей у нас еще тем прославился, что однажды на День Победы весь в орденах и медалях в клубе появился.

Я ему говорю:

— Дед, ты же не воевал!

Чувилка:

— И то верно: мал еще был.

А Михей отвечает:

— Это моего отца ордена и медали: я в Верховный Совет написал, чтобы приняли закон, разрешающий детям носить награды родителей.

— И приняли?

— Пока нет. Но должны: зачем награды без дела лежат?!

А еще слышно, как поросенок Чувилки хрюкает. Он у нее часто из сарая убегает и в окно Чувилке заглядывает. Встанет на задние ноги и смотрит в комнату через стекло. Зайдешь к Чувилке в гости, а в окне свиная рожа. Волосы на голове дыбом. Сгинь, нечистая! А потом вспомнишь про Борьку, сразу успокоишься. Еще Чувилка на поросенке ездит: в санки запрягает. А Борька рад, что свою хозяйку везет! Кажется мне порой, бабки, что звери лучше людей. Не образ наш любят, а душу. На Чувилку взглянуть страшно: все лицо в бородавках, а Борька всегда на нее с обожанием смотрит.

Иду я по поселку дальше. У нас ребята снеговиков лепить любят. Где только не понаставят. Так и кажется, что за тобой по пятам невысокие люди ходят.

Днем-то еще ничего, а ночью страшно. Как-то раз слышу сзади: хр, хр — кто-то догоняет. Ой, бабоньки, страсть-то какая! Но слышу, что-то звякнуло: тут же догадалась — это в башке у снеговика льдинка о льдинку ударилась: мысль родилась. Ну, иди, иди, дурак ледяной, своей дорогой, не мешай честным людям по ночам гулять.

Значит, шествую я по поселку: навстречу Чувилка. Когда я на ее бородавки смотрю, мне кажется, ей лицо медом намазали и ткнули в горох. Шустрая бабка, а посмотришь на нее — откуда сила берется, ростом не велика.

— Привет, подруга, — говорю.

— Привет, куда идешь?

— Ленку искать.

— Да она небось в городе.

— Разве не знаешь, в город у нас дорогу замело. — Я вздыхаю. — У меня сын в городе живет, всю зиму его не вижу: скучаю.

— Это верно, — Чувилка соглашается.

— Вот видишь, поэтому, я думаю, у нас надо искать.

— У нас все на виду, — Чувилка плечами пожала.

 

Пошли мы с Чувилкой вместе. Снега в этом году навалило по самые окошки. В наших краях зимы долгие. Морозы — злыдни. Это старцы такие. Из леса выходят: взлохмаченные, седые, рубашки до колен, а руки и ноги синие.

Идем мы с Чувилкой: небо голубое, ветер у себя дома дверь на щеколду закрыл и спит. У нас на поселке и люди много спят. Лето, осень, зима, весна — без разницы. Лягут осенью, встанут весной. Лягут весной, встанут осенью.

 

Темнеет, идем. Вдруг нам навстречу, судя по звукам, толпа, но шаги и дыхание слышно, а никого не видно. Все ближе, ближе, просто жуть. Все, думаю, приплыли. Чуть не померла от страха. Но слышу — шаги удаляются. Фу, пронесло. Неизвестные мимо прошли. Вот что у нас на поселке творится. Кто бы это мог быть, просто ума не приложу. Таинственное явление. Много непостижимого в мире, ох, много!

 

Я Чувилке говорю:

— Пошли ко мне, переночуем, а завтра с утра пораньше снова искать будем.

— Правильно, — она отвечает.

— А то: пока за тобой зайду — время только уйдет.

— И то верно, — Чувилка соглашается.

Постелила я Чувилке на кухне, а себе три стула поставила, легла на них — телогрейкой укрылась, мне по моему росту и так большое спасибо. Полежала, полежала я и заснула — и снится мне Ленка, только на себя не похожая в лице: вид утомленный, словно весь день на солнце пробыла.

— Ну, здравствуй, Лена, — говорю.

— Это ты здравствуй, бабушка.

— А тебе, что же, здоровье ни к чему?

— Я по хрустальному мосточку пройду, резным ковшиком водицы зачерпну, ног не замочу.

— Да где ж это такое?

— У добрых людей…

У дороги цветок,

Золотой лепесток

В мотылька влюбился,

В лучик превратился.

— Где?

— В голубом краю,

В голубой дали,

Ой, люлю, люлю,

Ай, люли, люли.

— Как же ты там живешь?

— Живу я хорошо, все у меня есть. И потэблы, и ренаканы.

— Что ж это такое?

— Когда-нибудь узнаете. Я золотое яблочко возьму, по серебряному блюдечку покачу — и наемся.

— О поселке-то вспоминаешь?

— О каком поселке?

Тут и ежу ясно, что это не Ленка.

 

Проснулась я утром. По дому засуетилась. Чувилка носом рулады выводит. Словно птица уселась ей на лицо и песни распевает. Так и хочется рукой махнуть и эту птицу согнать — уж очень ее пенье на нервы действует.

— Эй, Чувилка, — бужу, — хватит дрыхнуть, уже день, вставай.

Та проснулась, глаза трет. Я на стол яичницу ставлю. Чайник уже кипит.

Вот мы с дедом моим покойным любили чайком побаловаться! Бывало, как сядем с утра — и кто кого перепьет. Он стакан, я стакан, он стакан, я стакан. Деду моему совсем плохо, он и говорит:

— Смотри, у тебя уже вода из ушей льется.

Я как прысну!

Значит, сидим мы с Чувилкой, чай пьем.

— Ну, — Чувилка говорит, — что делать будем?

— Жорика надо допросить, — я отвечаю.

Вышли мы с Чувилкой на улицу и к Вере двинулись: Жорика проведать. Подходим к дому Веры: в окне у нее что-то блестит. Наверно, Вера свои богатства перебирает: бусы отдельно, серьги отдельно, а перстни нанижет на пальцы и рукой на свету любуется: вот они и сверкают.

В дверь Веры стучим. Верка открывает: лицо у нее красивое, но хохотальник себе разъела будь здоров!

— Привет, подруга, — говорю, — нового ничего не слыхать?

— А что нового?

— Я все про Ленку думаю, может, ее обманом увели?

— Кто?

— Какой-нибудь чужой человек.

— Какой еще чужой человек? У нас на поселке все свои.

— А вдруг?

— Прекрати, подруга. Вечно слухи распускаешь. Кто-нибудь глупость сморозит, а ты на подхвате.

— Какую глупость?

— Пашка Сазонов брякнул, что я бабка богатая, а ты об этом больше всех звонишь?

— Так это правда!

— Брехло. Какая я богатая, так… концы с концами свожу.

— Ладно, подруга, не будем ссориться.

— Зачем пришла-то?

— Я с сыном твоим хотела поговорить.

Верка брови нахмурила, стоит на пороге, руки в бока уперла: такую не обойдешь. Тогда я повязку ДНД из кармана вынула и к предплечью себе ее приложила.

— Чувилка, привяжи, — говорю.

Чувилка повязку помогла привязать. У Веры сразу глаза забегали, еще сильней нахмурилась, но пропустила нас. Я вокруг посмотрела: все блестит, не к чему придраться. Хотя понятно: Верка чистюля — свихнуться можно. Для нее уборка — праздник! Правда, досталось ей однажды на орехи. Домового она загоняла: то под шкафом вытрет, то на шкафу, то в шкафу. Домовой терпел, терпел, а потом взял и сбросил Вере на голову цветок в горшке. После этого Верка, прежде чем убираться, голову полотенцем повязывает.

 

Прошли мы с Чувилкой к Жорику. В комнате кровать, стол, на столе клетка, в ней белка живет, Вера рассказывала, что Ленка ее из леса принесла. Еще Вера уверяет, что белка по ночам из клетки выбирается: крупу и семечки ворует, которые Верка про запас хранит. Всю ночь Вера белку караулит, да под утро заснет — не уследит.

Давно бы Вера от белки избавилась, да Жорик не дает. Телепень, а тут уперся, говорит:

— Мне белка как память о Ленке дорога.

Когда мы зашли, Жорик на кровати лежал, руки под головой — глаза в потолок.

— Как дела, Жорик? — спрашиваю.

Жорик молчит.

— Ну, Жора, как живешь? — я снова его спрашиваю.

— Ничего, — мычит.

— Расскажи нам про Ленку.

— Зачем?

Я ему руку с красной повязкой ДНД показываю.

Он замялся, но потом говорит:

— Хорошая она была. Знаете, как поселок любила! Самозабвенно. Стихи про поселок сочиняла. «Та-та-та-та-та-та-та поселок, та-та-та-та-та-та-та веселый». Врагов у нее здесь не было. Один раз, правда, напал мороз-злыдень. Но я-то, конечно, парень не робкий, за свою жену заступился. Палку схватил и морозу по голове ударил. Мороз и упал. Лежит, не пошевельнется. Я глаз ему приоткрыл, а глаз пустой. Страшно.

Жорик вздохнул и голову подушкой накрыл.

— Жорик, — я его за плечо тереблю, — что ты можешь еще сообщить следствию?

Но тот молчит как партизан.

— Спасибо и на этом, — я говорю.

Вышли мы с Чувилкой.

— Что ж, — я вздыхаю, — ничего нового мы не узнали, но отсутствие результата тоже результат.

На том и порешили.

 

Научные мыши

 

На другой день иду: пасмурно, кажется, вот-вот стемнеет. Солнце в небе — пятно. Словно девочка-лапушка-малышка не в настроении: прикрыла лицо шифоновым платком, сидит — куксится. Снежок порхает, словно это на небе пьяный Пашка Сазонов отряхивается (пока шел, извалялся), вот снег и летит.

Кстати, думаю, дай-ка к Пашке зайду, а то давно у него не была, может, он причастен к исчезновению Ленки. Пашка Сазонов у меня под надзором, технику любит, но все у него шиворот-навыворот выходит: ремонтирует электроутюги да электробритвы, но только после ремонта утюг жужжит, а электробритву в руке держать невозможно — горячо. Все изобретает какую-то ерунду, лучше бы на работе рацпредложения вносил. Одним словом, странный человек. Жена Анька с ним измучилась, так и говорит про него: «Мой маньяк». А за маньяком глаз да глаз нужен.

 

Пришла я к Пашкиному дому. Дверь приоткрыта. Кто ж ее зимой так оставляет? Я на Чувилку ругаюсь, когда она Борьку ко мне впускает: он поросенок длинный.

— Эй, — кричу в дверь, — есть кто дома?

Никто не отвечает.

— Эй, — опять кричу.

И снова тишина.

Постояла я на пороге, постояла и вошла: подозрительно ведь, что дверь открыта. Может быть, что случилось? Конечно, заходить без приглашения в чужой дом нехорошо, но ДНД — это не булка с маслом, а черствый хлеб, надо знать, что произошло.

В доме чисто. Везде полотенца да салфетки лежат, кастрюли и другая посуда по полкам расставлены, чистота, только в одном непорядок — мыши на столе!

Что они на нем делают — непонятно.

Хотя вспомнила: Пашка мне про этих мышей рассказывал, будто они дрессированные. Одна мышь черная, а другая белая, одна мышь ночью спит, другая днем — Пашка по ним время определяет: часы в доме есть, но ему интересно по мышам, какое время суток, знать!

Хозяева отсутствуют, надо было мне сразу уйти, да засмотрелась на мышей. Тут слышу шаги: снегом скрипит кто-то; куда деваться? Неудобно, если в доме застанут. Я шмыгнула на всякий случай за вешалку и в одежде закопалась; польты до пола висят — авось, не найдут.

Слышу, входят (судя по голосам) Пашка и Вера: она тут с какого бока?! Опять козни строит?! Подслушивать тоже нехорошо, но не специально же уши затыкать!

Вера говорит:

— С чего ты взял, что я богатая бабка?

— А разве нет? Кулачок-то жим-жим.

— Ну, есть кое-какие сбережения, только богатством это не назовешь!

— Не прибедняйся, теть Вер.

— Могу поделиться — но за это ты должен кое-что сделать. Мне капкан нужен. Хочу его под окном поставить, чтобы вора, если полезет, поймать.

— Теть Вер, ты в своем уме?

— В своем. Я хорошо заплачу.

— Я капканы делать не умею.

— А ты постарайся.

— Сказал же, не умею.

— Тьфу, тоже мне мастер. А это у тебя что?

— Мыши.

— Вижу, что мыши, что они на столе делают?

— Я по ним время определяю. Видишь, черная спит, а белая — нет: значит, сейчас день.

— И так ясно — в окошко посмотри.

— Это не по-научному.

— Вот дуралей!

Слышу: ушла Вера. Паша один остался, ходит из угла в угол, думаю, сейчас заметит меня, ой, заметит! Сердце мое меня выдаст: оно — стук-стук-стук. Так Вера ковры выбивает. Иной раз по часу колотит.

На поселке говорят:

— Пошла мутузить за себя и за дядю Кузю.

Сила в ней нечеловеческая просыпается! Словно пыль для нее — первый враг.

Слышу, Пашка совсем близко ко мне подошел, сердце у меня замерло, словно Вера один ковер на другой поменяла, и — снова: стук-стук-стук.

Но тут, о чудо, слышу: Пашка вышел из дома. Пронесло!

Я стою, дух перевожу, а Пашкино пальто из кожзама мне на плечи рукава возложило, дескать, живешь ты хорошо, Ольга Ивановна, продолжай в том же духе, а вот Пашке моему передай: все, что он ни делает, — через пень-колоду.

— А ты почем знаешь? — спрашиваю.

— А кто я?

— Ну… кто в пальто.

— А в пальто кто? Никого.

Я руки сторожкой-то в рукава сунула: и впрямь пусто.

— Что, — говорю, — тогда выступаешь?

Оно молчит, обиделось, что ли?

Постояла я еще, постояла, наконец, выйти решилась. Надо ж когда-то из своего убежища выбираться. Выползла с грехом пополам, да как чихну. От всей души, что называется.

Выглянула на улицу — никого, я шмыг в дверь.

На другой день вышла я из дома пораньше. Небо ясное, душа радуется: воздух на поселке свежий. Мороз-злыдень тут как тут, нос мне хрустальной прищепкой зажал, вся-то его забота — к людям приставать, не работать. Хотя — как посмотреть: такие порой узоры на окнах нарисует — диву даешься. В венцы деревья оденет — сказка. Я порой своему деду покойному начну что-нибудь доказывать (ну там — на дворе трава, на траве дрова или сшит колпак да не по-колпаковски, надо колпак переколпаковать да перевыколпаковать), а он мне все свое: «Не верю. Где трава? Какой колпак?» Тогда я его вывожу на улицу, кругом показываю и спрашиваю:

— А в это ты веришь?

Иду, значит, я по поселку, вдруг — крики: возле магазина Вера голосит:

— Обокрали, по миру пустили!!!

Ну, вот началось представление. Вера — артистка, но ДНД не проведешь!

Подхожу ближе, Вера кричит:

— В дом залезли, пока я за хлебом ходила.

Бабки ее обступили:

— Ах, бедная ты, несчастная! Ах, бедная ты, несчастная!!!

Жалеют аферистку:

— Ах, бедная ты, несчастная!!!

Вот заладили.

Тьфу, противно слушать, знали бы они то, что ДНД знает.

Подхожу я к Вере:

— Что за шум, а драки нету? — спрашиваю.

— Обокрали меня, — Вера голосит, — весь дом вынесли. Я Пашку Сазонова просила капкан смастерить, он отказался. Я думаю, Пашка меня обворовал. Специально капкан не стал делать.

— Ты факты давай, — я брови нахмурила.

— Утром за хлебом пошла, возвращаюсь — окошко разбито: в доме все вверх дном. Кинулась к шкафу — денег нет и украшений нет, двенадцати серебряных ложек тоже нет — ничего нет.

— Во сколько ты за хлебом ходила?

— Часов в девять.

— А Жорик где был?

— На работе.

— Понятно.

— Что тебе понятно?! — Вера рыдает.

— Надо Пашку допросить.

— Я уверена, что он.

Пошла я к Пашке. Воровства-то у нас на поселке нет. Даже дверей никто кроме Веры не запирает. Очень, конечно, все странно. Вдруг — на ловца и зверь бежит: Пашка Сазонов навстречу идет. Одну руку в кармане держит, другой размахивает.

— Что, попался, преступник? — я говорю.

— Почему преступник?

— Веру Ивановну обокрал.

— Ничего я не крал.

— Она на тебя грешит. Ты ей капкан специально не сделал, чтобы самому залезть.

— Во сколько же ее обокрали?

— Часов в девять.

— Я в мехмастерской в это время был.

И достал из кармана белую мышь, показывает.

— Мышь с собой за компанию взял, а она сбежала. Все механики ее ловили. Хочешь, спроси.

— Понятно, — я говорю, — значит, у тебя алиби.

Иду я по поселку дальше, думаю: надо рассуждать логически. Пашка Сазонов отпадает, тогда кто? Может быть, случайное совпадение — настоящий вор действовал; тогда дело сложнее. Надо место преступления внимательней осмотреть. Помчалась я к дому Веры коротким путем, в пять минут уложилась. Осторожно в калитку вхожу и — под окошко: а следов там — полным-полно, словно специально топтались; хожу, изучаю. Долго хожу. Результата нет. Собралась было уже уходить, и вдруг у самого сарая увидела его. Что? Колечко. Серебряное с синим камушком. Кто-то у входа обронил.

«Ну, — думаю, — нашла след. В сарае сокровище спрятано. Видно, преступник побоялся днем ворованное нести, ночью за ним придет. Надо за сараем следить».

Пришла я к себе домой, чай заварила, села пить с баранками, ночи жду. Выпила чаю, потом в доме прибралась туда-сюда. Гляжу, а за окном темно; что ж, пора за настоящее дело приниматься, свою службу нести, потому что кто же, если не мы?

Вышла я на улицу. Мать честная, деревья небесные звездами-то как усыпаны, ветви их до самой земли склоняются. Протянешь руку — сорвешь звезду.

Хочешь, звезду-антоновку, хочешь, коричневку или красную звездочку-пепин. Съешь — в животе сразу покой, чудным голосом воспоешь, хоть и слуха нет. У нас-то в этом году яблок не было. Как всегда в мае яблони распустились, а тут заморозок — померзли. У одной бабы Веры сохранились, потому что она всю ночь в саду костры жгла: дымом яблони спасала. Я у себя тоже хотела, потом плюнула, бабе Вере стала помогать — сучья для костра таскать. Вместе веселей, да и у Веры такой вид был, будто дети ее погибают — спасать надо. Носилась она как угорелая:

— Больше, больше костров! — кричала.

Так всех завела, что люди потом ей большое спасибо сказали. Давно такого подъема душевного не испытывали.

Яблони не только у меня, но и на всем поселке померзли, зато у Верки — невиданный урожай! Всем поселком ходили смотреть — гордились. Вера яблоки-то с яблонь никому не давала, но которые падали, позволяла брать. И скажу я вам, бабки: никогда таких яблок вкусных не ела.

Так вот, подошла я к Веркиному дому. В сарай через щель заглядываю. Так и есть — царь Кощей над златом чахнет. Вера в дальнем углу копается, что-то бормочет; со своими сокровищами, наверно, разговаривает. Смехота да и только! Деньги же — это просто бумага или металл, до чего надо дойти, чтобы их так любить!

Отошла я от сарая и встала за яблоню в саду. Вера минут через десять показалась: идет с фонарем по тропинке и все назад оглядывается. Не уверена, надежно ли ее сокровища спрятаны. Что за жизнь у богатых: сплошная тревога!

Ушла Вера, я в сарай скорей шмыг: зажгла свечку, за мешками с рухлядью пошарила и вытащила шкатулку. Тяжеленькая, посмотреть бы, что там, да времени нет: вдруг Верка вернется спокойной ночи своим денежкам пожелать. В общем, перепрятала я шкатулку здесь же, в сарае, и — дёру. Ох, завтра утром повеселюсь, так повеселюсь!

Дома я сразу спать легла, но долго не могла заснуть, бабки, гордость меня распирала: эх, дед мой помер… Он бы за меня порадовался, как я следствие провела.

Дед-то меня любил, несколько лет за мной ухаживал, прежде чем мы поженились.

А было это вот так: сделал он мне предложение, а я ему в ответ толстую книгу дала. Про что — сама не знаю: не читала.

— Прочти, — говорю.

На другой день он приходит:

— Ну что, выйдешь за меня замуж?

— Книгу прочел?

— Да.

— Врешь.

— Ну, почти прочел.

— Дочитай до конца.

— Ты что, издеваешься надо мной, я сроду таких толстых книг в руках не держал.

— А эту прочти.

— Вот уперлась, ладно, прочту.

На другой день прибегает: весь сияет. Я в книге-то ближе к концу написала карандашиком: «Я согласна».

Утром проснулась я, позавтракала — и на улицу, а там красотища: ночью пурга была, карнизы обмахнула, чехлы на деревья новые надела. Хорошо! Снега на ветвях столько, что и не знаешь, как он держится, кажется, закон земного притяженья ему не писан.

Я прутик нашла и начертала на снегу: «Дура». Буковки ровные, наклон соблюден. Красиво получается! Да какая же я дура?! Бабу Веру вокруг пальца обвела. Ха-ха!

Иду. Поселок пробудился. Мать-царица, у нас голуби летают да голубицы. Мне хоть дворец предложи, хоть ларец — никуда из поселка не поеду. Воздух у нас здесь какой! А на солнцепек выйдешь — так волны по телу и прокатываются, словно стоишь голенькая, а сверху тебя из ковшика теплой водичкой поливают.

Иду, вдруг вижу: Вера бежит. Платок набок съехал, губы сжаты, а ноздри как у рысака раздуваются.

— Куда торопишься, подруга? — спрашиваю.

— Убивать иду, — Вера зубами скрипит.

— Кого? — делаю я вид, что не понимаю.

— Пашку Сазонова.

— Чем же он провинился? — строю из себя дурочку.

— Богатства мои украл.

— У него алиби.

— В другом месте уже украл.

— Почему он?

— Потому что на месте преступления мышь осталась. Только он с мышами возится.

— Какая мышь: черная, белая?

— Дохлая.

— Во дела!

— Все, пошла убивать.

— Подожди, — говорю, — знаю я, где твои сокровища. Только ты сначала правду скажи, ведь никто тебя в первый раз не обворовывал? Сама все в сарай отнесла.

— Как ты догадалась?

— Колечко нашла. — Я кольцо достала. — Держи.

— Вот любопытная Варвара, во все нос суешь.

— Для чего ты это устроила?

— Чтоб настоящие воры думали, что у меня уже все украли. Ну, говори, где сокровища?

— В сарае, в другом углу за бочкой. Я перепрятала.

— Вот ворюга. Я тебе еще это припомню!

— Сама обманщица.

— Подальше положишь, поближе возьмешь! — Вера в ответ.

Побежала в сарай, а я иду и думаю: откуда на месте клада дохлая мышь взялась? Не иначе от смеха померла, видя, как я над Веркой подшутила.

 

Окопная война

 

Я шершавой пяткой почесала голую ногу: на кровати лежу, вставать лень. Наконец, поднялась. За окном зима плачет — капель по подоконнику барабанит. Посмотрела я на улицу: пасмурно, оттепель на дворе. Вокруг деревьев проталины. Многие снеговики головы потеряли, стоят — развалины.

Я зевнула и радио включила: там концерт по заявкам, Кобзон поет. Вдруг в радио что-то щелкнуло, и гундосый голос произнес:

— Жители поселка, прослушайте важное сообщение. НАТО объявило нам войну. В окрестностях поселка возможна высадка вражеского десанта. Необходимо принять все меры для его отражения. В этот тяжелый час сохраняйте выдержку и спокойствие. Наше дело правое — мы победим!

Радио снова щелкнуло и замолчало. Я стою, ушам своим не верю. Потом оделась — и на улицу: узнать, что народ говорит. Наверно, сейчас все эту новость обсуждают. Ох, матушки мои, что ж теперь будет?! Даже в голове не укладывается: война!

Смотрю: у магазина толпа. Я быстрей на собранье.

Вера выступает:

— Братья и сестры, не позволим врагу топтать нашу землю! Отстоим Родину! Да здравствует наш поселок!

— Что делать-то? — Пашка Сазонов из толпы кричит.

— Окопы рыть. — Вера брови сдвинула.

— Где?

— За околицей.

— А где нам оружие взять? — Пашка спрашивает.

— Нам его с самолета сбросят, — Вера уверенно отвечает.

— Ну, давайте, за дело, — Пашка руки потер.

Через полчаса у всех уже лопаты были, кое-кто ломы принес. Вера палкой линию окопа начертила. Принялись мы за работу. Хоть и оттепель, но все равно землю долбить приходится: тяжело идет.

Я уморилась — стою, о лопату оперлась.

— И почему люди воюют? — говорю.

— Никто работать не хочет, а вкусно есть все хотят, — Пашка хохотнул; сам — как эскаватор работает: земля только в сторону отлетает.

— Чтоб этим натовцам лопнуть! — я снова за работу взялась.

Пашка выпрямился и сказал стихами:

— Ракетчики, ключ на старт!

Наивно думать, что можно с американцами ударить по рукам.

Они Вьетнаму простят Вьетнам.

Нам Вьетнам не простят никогда!

Люблю я общественный труд: сразу видно, кто лодырь по жизни, а кто труженик. Я спину разогнула, взглядом линию окопов окинула: людей много — это хорошо!

— Ничего, — говорю, — в сорок первом страну отстояли — и теперь отстоим.

— Веселей, ребята, — Вера подбадривает, — покажем натовцам кузькину мать, пожалеют, что к нам сунулись.

— Оружие-то где? — Пашка снова спрашивает.

— Копай, копай, сбросят.

— Ох, мне бы пулемет, — Пашка кричит, — вот я бы повеселился.

— Интересно, а негры среди натовцев будут?

— Будут, — Пашка усмехается, — только их не сразу заметишь. У них полоски белой краски на лице, чтобы маскироваться: снег кругом, а они же коммандос.

Копаем мы, копаем, навалились всем миром. Даже дед Михей одноногий прикултыхал. Ружье старое притащил. Сам копать не может, но землю помогает выгребать, за одно старание ему уважение. Молодежь тут же крутится: Юрка Юрчиков со своими дружками.

Копаем мы дальше окопы; углубляемся, так сказать в проблему, вдруг слышим: хрю-хрю. Чувилка на Борьке скачет.

— Эй, подруга, — кричу ей, — что опаздываешь, сейчас закон военного времени действует.

— Почему военного? — Чувилка спрашивает.

— Ну ты даешь, по радио нашему поселку войну объявили, а ты не знаешь.

— У меня радио нет.

— Вот темнота, — я вздохнула.

— Дайте лопату, — Чувилка просит.

— Возьми, — Пашка ей свою подает, — я пока отдохну.

Чувилка за работу принялась, а Пашка из окопа вылез, на корточки присел и Борьку за шею обнял:

— Ну что, Борька, повоюем?

— Хрю, — поросенок отвечает.

— Чувилка, оставь его с нами, у нас на фронте каждое рыло на счету, — Пашка просит.

— Хрю-хрю, — Борька хрюкает.

— Вот он согласен, сразу видно, боевой парень.

— Молод он еще по человеческим меркам для армии, — Чувилка говорит.

— Ты смотри: он в бой рвется, — Пашка крепче Борьку за шею обнимает.

— Хрю.

— А я на ком ездить буду? — Чувилка выпрямилась.

— Родина в опасности, а ты о себе думаешь, — Пашка ее упрекнул.

— Я связная, — Чувилка гордо отвечает.

Пашка снова в окоп прыгнул — свою лопату взял.

Вера кричит:

— В полный профиль копайте, в полный профиль.

— Копаем, — я ворчу, — а ты что отлыниваешь?

— Я вам сейчас обед принесу.

Сказала и убежала.

Я копаю, а сама рассуждаю: вот когда о немцах думаешь, первое, что представляешь, — они в пивной пиво пьют, о бразильцах — они в футбол играют, а о русских — они в окопе сидят: атаку отражают, из ружей палят и гранаты под танки бросают. Может, я фильмов много о войне посмотрела, но именно так себе представляю и никак по-другому. Поэтому копаю и радуюсь: окоп — дело привычное.

Не соврала Вера: обед принесла. Бидон с борщом и корзинку с хлебом из дома тащит. Что это с ней: расщедрилась, уж не заболела ли? Просто не узнаю Веру. Неужели общая беда так ее изменила?

— Ешьте, ешьте, — Вера борщ в тарелки наливает, — с хлебушком сытненько.

За последнее слово я Веру убила бы, но дело Верка доброе делает, поэтому пусть пока живет. Я себе тоже тарелку дымящегося борща взяла. Нужно подкрепиться, а то с утра мерзлую землю долблю: мозоли на руках. Подлые натовцы не могли до весны подождать. Нам бы легче было окопы рыть.

— Подозрительно, подруга, что так стараешься, — я Вере говорю.

— Дом мой рядом, — Вера отвечает, — кому, как не мне, кормить?

— И то верно, — Чувилка поддакивает.

Поели, Вера пустые миски собрала и говорит:

— Но если клад найдете, тоже мой будет.

— Вот в чем дело! — у меня вырвалось.

— Почему твой? — Пашка ложку облизал.

— По международным правилам о примыкающих территориях.

— Нет таких правил, — я говорю.

— Спорим, — Вера на меня зыркнула.

— Сама выдумала, — я ей отвечаю, но спорить не стала.

— Есть такие правила, я тоже читал, — Пашка Веру поддержал.

Гляжу, он Вере подмигнул: дескать, полклада мои.

— Да кто здесь может клад закопать? — я у виска пальцем покрутила.

— Древние народы, — Вера со знанием дела говорит.

Я снова у виска пальцем покрутила.

Копаем дальше. Вдруг Жорик явился. Где раньше был? Лентяй; хуже — изменник Родины. Мы тут мерзлую землю долбим, а он дома баклуши бьет. Жорик вдоль окопов идет, со мной поравнялся, я ему кричу:

— Жорик, проспал, что ли?

— Нет, — Жорик отвечает, — кончайте работать.

— Это как? — я удивляюсь.

— Война кончилась? — Пашка на лопату облокотился.

— Ее и не было, это я в радиорубке объявление сделал.

— Да как ты смел, болван, такими вещами шутить? — я ору.

— Простите, но теперь я точно знаю, что Ленки на поселке нет. Если бы она здесь скрывалась, то не выдержала бы: вышла бы окопы рыть, ради поселка она бы все обиды простила.

— Вот дурень, ничего лучшего не смог придумать.

— Да мы тебе сейчас бока намнем, — Пашка кричит.

— Бейте, мне все равно, раз Ленки уже не найти.

— Не скули, найдем, вокруг поселка снега непроходимые, куда ей деться?

— Нет, она окопы рыть вышла бы, — Жорик опять за свое.

Мужики вокруг Жорика собрались, впрямь его побить хотели, но у Жорика такой вид горестный был, что ни у кого рука не поднялась первым ударить. Рука не поднялась, а нога да. Я ему пинка дала, он с этим домой и пошел.

Злюсь я на него, а самой жаль парня, понимаю его горе, с такого горя вообще крыша поехать может.

Люди стали расходиться, а дед Михей из окопа не вылезает.

— Эй, — кричу, — дед, иди домой.

Но Михей головой показывает: нет:

— Здесь мое место.

— Нет никакой войны, разве не слышал?

— Уходите, и один в поле воин.

— Хватит дурить.

— Подай ружье, — дед Михей меня просит.

— Ребята, тащите его из окопа, а то к ночи околеет, балда.

Мужики меня послушались, вынули деда Михея из окопа и понесли на руках. Он брыкается, назад хочет:

— Отец мой воевал, и я буду, — кричит.

— Нашелся вояка, — я у виска пальцем покрутила.

— Я хочу Родину защищать, — дед Михей не унимается.

Юрка Юрчиков засмеялся:

— Как Карла Двенадцатого под Полтавой раненого в ногу несут.

Это он к чему про Карла? К тому, что дед Михей росточком невелик?

Унесли деда Михея, я тоже домой направилась — устала землю ворочать, но рада, что войны нет. Надо чайку попить, отдохнуть: вечером дежурство. ДНД всегда на боевом посту обязана быть.

Иду, смотрю, как змейки ручейков серебрятся, но уже подмораживать стало: скоро они неподвижно замрут. Но час пробужденья природы уже близок. Один из признаков — собачьи свадьбы. За Рыжей — корогод ухажеров. Даже мелочь пузатая, которой ловить нечего, в хвост пристроилась. Скорей бы весна, думаю, вот тогда я расцвету. Ведь я только притворяюсь человеком. На самом деле я — растение. Мне много света нужно. А весной солнышко пригреет, вы меня не узнаете, бабки: на лице у меня все морщинки разгладятся, кровь в теле забурлит.

Сижу я дома, чай пью. Вдруг вижу в окне свиное рыло, потом рыло исчезло: лицо Чувилки появилось. Она мне что-то знаками показывает. Я выбежала на крыльцо.

— Что случилось? — спрашиваю.

Чувилка на санки вскочила, только успела мне сказать:

— Бой идет, — и понеслась в сторону окопов.

Какой бой, хоть бы объяснила, зараза. Она, конечно, бабка немногословная, за каждым словом в карман лезет, но бывают случаи, когда обязательно надо растолковать, что к чему. А так брякнула: «Бой идет», а ты и ломай голову: кто с кем воюет? Вдруг и вправду натовцы напали, а мы, дураки, окопы не стали до конца рыть. Жорик-то, может, и вправду предатель Родины, его специально к нам подослали, чтобы он работу остановил. Ох, как все запутано, надо разбираться. Ничего, ДНД разберется.

Хорошо, хоть вообще окопы рыть начали, мужики в них сейчас отбиваются. Надо на помощь бежать, может, в окопах уже и нет никого, все погибли. Тогда я одна сражаться буду, пока силы есть. Вот только плохо, если контузят и я сознание потеряю, а меня в плен возьмут. Приду в себя, открою глаза, а передо мной — негр-коммандос с полосками белой краски на лице:

— Говори, рюский бабка, где у вас тут нефть?

— Ничего я вам не скажу, — я отвечу, — а нефти у нас здесь отродясь не было.

— Мы хотим вам дарить демократия, — негр скажет.

— Что-то вы щедрые.

— Что есть щедрые?

— А то, что бесплатный сыр только в мышеловке.

— Драть тебя надо, рюски бабка.

— Инопланетяне тоже хотели драть.

— Они были тут?

— Были.

— А у них есть демократия?

В общем, воображаю себе разговор с натовцем, а сама к окопам бегу.

Отстоим поселок, не можем не отстоять. И снова станет у нас жизнь, как прежде. Баба Вера, зараза, только все портить будет, снова начнет мухлевать. Ну, ничего, мы ее на место поставим, ДНД-то на что. Подбегаю я к окопам, а там и вправду бой. Юрка Юрчиков в окопе с дружками, а на них старцы-морозы синеногие в атаку по полю бегут. Ребята снежки в них кидают, в кого из морозов попадут, тот падает. Весело!

Преемственность цивилизаций

Проснулась я утром от того, что кто-то в окно стучит. Гляжу: Чувилка, а у нее из-за спины Борька выглядывает. Я дверь открыла, Чувилка говорит:

— Тебя милиция вызывает.

Я заволновалась: мало ли что… Но раз вызывают, надо идти.

Собралась и пошла. Иду, иду… Но ведь надо идти. Милиция — власть, как не идти. Но что-то шаг все короче и короче. Я перед начальством робею. Милиционер наш Андрей Петрович порой так взглянет, что под землю провалишься. Но делать нечего, надо входить. Постучалась в отделение, ответа нет. Вошла, в коридоре пусто, только фуражка милицейская на тумбочке лежит.

— Здрасьте, — я ей говорю.

Фуражка молчит.

— Доброго времени суток, — я снова говорю.

Фуражка ни звука.

— Так я, может, пойду? — спрашиваю.

— Ты с кем разговариваешь, — Андрей Петрович из комнаты вышел.

— С властью.

— Я власть, — Андрей Петрович басит.

Милиционер у нас толстый, когда стоит, руки к бокам не прилегают, кажется, что он подушки под мышками держит.

Андрей Петрович говорит:

— Знаю, что ты во все нос суешь, узнала что-нибудь про Ленку?

— Никаких следов.

— Жорик заявление написал о пропаже.

— Давно пора.

— Узнаешь что, мне скажи.

— Конечно, — я головой киваю, — только я думаю, нет ее на поселке, Жорик прав, она бы окоп вышла рыть.

— Было бы снега поменьше, — Андрей Петрович вздохнул. — Мы бы лес прочесали.

Вышла я из милиции, а сама думаю, что Ленка в лесу забыла. Если только ее силой в лес увели. Кто? Снежные люди. Как я сразу об этом не подумала!

Как-то раз вышла я за околицу и увидела на снегу следы босых ног. И размер-то ого-го. Ног такого размера ни у кого на поселке нет. Хоть у нас мужики все как на подбор видные, один дед Михей — коротышка.

В общем, решила я по этим следам пойти. Они в лес ведут. В лесу снега по колено, два шага сделаешь — стоишь, отдыхаешь. Шла-шла я и к стоянке снежных людей пришла. А там этих чудищ — шесть голов. Самцы у них крупные, серого цвета, а самки помельче, светло-бежевые. Кружком сидят на полянке, но костра у них нет. Тот снежный человек, по следам которого я шла, курицу принес, они ее так сырую и съели. Так вот кто у бабы Веры кур ворует. А мы думали, это лисы промышляют.

Прибежала я на поселок и все про снежных людей рассказала. Но мне не поверили, дурой назвали. Один дед Михей серьезно отнесся, спросил:

— А половые признаки у них видны?

— Какие признаки? Шерсть длинная.

 

Вот я и подумала: может быть, это снежные люди Ленку в плен взяли? Хотя за столько лет, что рядом живем, они мне только один раз на глаза попались: пугливые очень. Людей стороной обходят.

Пришла я домой, хозяйством занялась, вечером на дежурство, охо-хо. Порой не хочется, а надо, без ДНД дело швах. Но погода испортилась: такая пурга поднялась, что нос на улицу не высунешь, а высунешь — тетка-метель начнет тебя так ветром стегать, словно пыль из матраса выбивает. Поэтому лучше дома сидеть, чай в тепле пить. Все так и делают.

Нет, не все. Кто-то в окошко постучался. Я подошла посмотреть: батюшки мои, в окне рожа, да не Чувилки… Кого? Снежного человека.

Сосульки на усах и бороде, из-под низкого лба глаза смотрят, как у собаки, которой пинка дали. Снежный человек показывает мне что-то рукой, вроде как войти просится. Ага, чего захотел! Так я и пущу зверюгу. У него рожа во все окно.

Но снежный человек глаза еще жалостливее сделал. Смотрит, чуть не плачет. Пусти, рукой показывает. Думаю, может, ему что-то сообщить мне надо, вдруг от Ленки весточка. Эх, будь что будет. Пущу. Вообще-то, если бы он захотел, то дверь бы сам выломал. Но он вежливо просит впустить. Кто же его воспитывал?

Открыла я дверь: снежный человек и вошел. Как собака отряхнулся — снег во все стороны полетел.

— Добрый вечер, — говорит, — спасибо, что пустили.

Я так и обомлела: снежный человек по-нашему шпарит.

— Не удивляйтесь, Ольга Ивановна: когда вы в лес ходите, мы вас подслушиваем, вот и научились по-русски говорить.

— Мать честная, во дела, — я все равно удивляюсь, — ну проходи, садись за стол, если зашел.

Гость сел. Я ему тарелку с баранками пододвинула и в чашку чай налила:

— Пей.

— Спасибо, Ольга Ивановна.

— Зачем пожаловал? — я напротив снежного человека села.

— Погреться хотел.

— Всего-то!

— Пурга — видишь, какая?…

— А в поселок небось за курицей пришел.

— Зима — тяжелое время, — снежный человек вздохнул.

— Я бы тебя не пустила, но вопрос у меня к тебе есть.

— Спрашивай.

— Женщина у нас на поселке пропала. Ленкой зовут. Не вы ее умыкнули?

— Ваши женщины не в нашем вкусе, вот если бы у них бороды еще были…

— А в лесу ее не видели?

— Нет.

— Понятно. Ну, погрелся — иди, — я снежному человеку говорю.

— Ольга Ивановна, — он ко мне обращается, — научите нас дома строить.

— Я в этом ничего не понимаю. Этот дом дед мой покойный строил.

— Хороший дом, — снежный человек сказал с завистью, — Ольга Ивановна, разрешите я хоть на пороге переночую.

Польстило мне, что он о доме хорошо отозвался,

— Ладно, — говорю, — ложись на коврике в коридоре.

А сама за тряпку взялась — лужа со снежного человека натекла, надо подтереть. А потом спать легла, утро вечера мудренее. А перед сном думала: значит, Ленки в лесу нет. Не надо лес прочесывать, когда в нем свои агенты есть. А что снежный человек не врет, я уверена, ведь я тоже никогда не вру, а честный честного видит издалека.

Проснулась я оттого, что псиной в доме пахнет. Снежный человек за ночь окончательно оттаял. Вскочила я с кровати, надо быстрей гнать его. Смотрю, а он на коврике в коридоре в калачик свернулся и губами причмокивает. Конечно, в доме лучше спать, чем в берлоге.

— Эй, — бужу его, — не пора в лес?

Снежный человек проснулся, потягивается.

— Спасибо, Ольга Ивановна, хорошо поспал.

Я чайник разогреваю: ешь, пей — и айда.

— Можно, Ольга Ивановна, задержаться, — снежный человек просит, — я дом ваш осмотреть хочу. Может, и мы себе такой построим.

— Ага, размечтался… — я смеюсь, — сначала цивилизацию создайте.

— А что для этого нужно?

— Ну, письменность придумать. Начните с летописей…

— А что записывать? В год такой-то украли столько-то кур?

— Кур прекращайте воровать.

— Зима — время тяжелое.

— Ты мне зубы не заговаривай. Давай, собирайся. Как говорится, дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?

— Ольга Ивановна, зачем Вы меня гоните, в кои-то веки у Вас с умным человеком возможность поговорить появилась.

— Кто тут человек?

— Значит, что умный — вы не спорите?

— Как ты мне надоел!

— Ольга Ивановна, а в Бога вы верите?

— Ты откуда о Боге знаешь?

— Вы мне расскажите, у нас пока, как у первобытной культуры, зачаточные представления о том свете.

— Вот тебе Бог, а вот порог, — я на дверь показываю.

— А ведь могли бы нашими учителями стать: так сказать, преемственность цивилизаций.

— Ты на что намекаешь?

— Всякое может случиться.

— Ты меня пугаешь?

— Нет, но мало ли…

— Вы когда кур перестанете воровать, преемники?

— Жить как-то надо…

— Уйдешь ты, наконец, или нет?

— Ну, хоть до вечера посижу, в лесу холодно…

— Тогда я уйду.

Вышла я из дома, пурга улеглась, солнце низко стоит. После снегопада — красота: синие тени от деревьев на снегу и золотые дорожки от солнечных лучей, которые нашли в кронах лазейки. Первым делом я, конечно, к Чувилке пошла, чтоб она на Борьке всех объездила и на совет пригласила. Пусть скажут, как мне с незваным гостем быть. Мой дом захватил, я теперь не знаю, что делать. Через два часа на совещание прибыли (перечисляю по списку): первая — баба Вера, вторая — Чувилка, третий — дед Михей, четвертый — Борька (свин полка). Остальные все заняты. Спрашивается, чем? У нас на поселке дел никаких нет. Ну, может быть, Пашка Сазонов один при деле: опять выдумывает никому не нужное. Ну ладно, буду советоваться с теми, кто есть.

Вера вошла, принюхалась:

— Что-то псиной пахнет.

— Сейчас расскажу, — я говорю.

Сели мы у Чувилки на кухне за стол. Кроме Борьки, конечно: тот у ног Чувилки лег.

Я по порезанной клеенке пальцем поводила и начала совещание.

— Уважаемые соседи, я не могу в своем доме находиться.

— Это почему? — Чувилка спрашивает.

— Выживают.

— Кто?

— Чудище лесное, — я вздохнула.

— Какое чудище? — Вера нахмурилась. — Говори толком.

— Снежный человек. Я его погреться пустила, а он уходить не хочет.

— Так это от тебя псиной пахнет, — Вера догадалась.

— С таким вонючим неприятно жить, — Чувилка головой кивает.

— Я и не хочу.

— А может, его в бане помыть, — Чувилка на меня глаза подняла.

— Ты и помой.

— Я не могу, у меня Борька.

— Значит, вопрос: как его прогнать?

— Что за проблема, — Вера говорит, — сейчас пойду и прогоню. Пусть только вякнет, он у меня вверх икать будет.

Вера встала и ушла, а я думаю: как это вверх икать? И почему именно вверх? Я лицо вверх подняла и попробовала икнуть. Очень неудобно. Поэтому, наверно, и плохо.

— Как же ты не испугалась с чудищем ночью в доме? — дед Михей спрашивает.

— Я ножик под подушку положила.

— Да у него ручищи какие!

— У него цивилизационный рост.

— Чего?

Но тут Вера вернулась.

— Ну? — я спрашиваю.

Она села за стол; видно: довольная.

— Ну? Выгнала?

— Нет, — Вера улыбается.

— А что радуешься?

— Он кур моих обещал не воровать.

— А мне-то что делать?

— Пусть живет.

— А псиной ты будешь пахнуть?

Вера только рукой махнула. Ладно, как-нибудь, когда она из дома уйдет, я собак бродячих к ней заманю, посмотрим, как долго она плеваться будет.

— Ну что делать, — говорю, — посоветуйте?

Чувилка говорит:

— Иди домой и тряпку какую-нибудь там подожги. Так, чтобы дым повалил; может, он пожара испугается и убежит.

— Ага, а если я не рассчитаю и дом сожгу?

— И то верно, — Чувилка соглашается.

— Думай, когда советуешь.

Чувилка только вздохнула.

— А ты, Михей, что молчишь? — я спрашиваю.

— Думаю, — дед отвечает.

— Ладно, пойду домой, попробую еще раз на него повлиять.

— Ты скажи ему через пять минут, чтобы он в окно посмотрел, — дед Михей мне вслед крикнул.

Ворвалась я в дом:

— А ну, выметайся, друг ситный.

Снежный человек сидит за столом, усы и бороду одной лапищей гладит, а другой — чашку держит, чай пьет:

— Хорошо, чаек.

В банку варенья, которая перед ним стоит, палец запустил, вынул и облизывает. Видно: цивилизационный процесс еще в самом начале.

— Ольга Ивановна, — спрашивает, — как думаете, вы на Марсе побываете?

— Я сейчас тебя убью! — я ору.

— Значит, нашей цивилизации на Марс лететь придется, — снежный человек вздохнул.

Я за табуретку схватилась, но вовремя вспомнила, что мне дел Михей вдогонку кричал.

— Захватчик, посмотри в окно, — снежному человеку говорю.

— Что там?

— Посмотри, — а про себя думаю: «Откуда ж я знаю?»

Снежный человек встал из-за стола и к окну подошел. Я у него из-за плеча выглядываю — самой любопытно, что там.

Сначала ничего не было видно, потом от бочки до сарая кто-то пробежал. Ростом небольшого, лохматый, цвета светло-бежевого. Снежный человек явно заинтересовался. Но пробежавший за угол скрылся. Снежный человек к двери пошел: видно, ему любопытно, кто с ним в прятки играет. Открыл дверь, вышел на крыльцо, смотрит по сторонам — где мохнатый?

И тут меня осенило: ведь это карнавал. Дед Михей тулуп овечий вывернул и наизнанку надел. В нем и бегает. А цвет-то у овчины светло-бежевый, как шкура у самок снежного человека. Мой гость-то и подумал, что это его подруга лесная за ним следит. Ну, голова дед Михей, выманил лесное чудище. Тоже мне, цивилизацию создавать собрался.

Я дверь за снежным человеком тихонечко закрыла — и на засов. Он на шум обернулся, да поздно. Гуляй, Вася, убирайся восвояси.

 

Основы слежки

 

Иду я, бабки, по поселку. Снежок медленно падает, еще медленнее падал бы, да некуда, а медленно, потому что снежинки только в полете живут. Я вот думаю, планета наша все-таки неприветливая: кусок хлеба на ней с трудом достается, а красоты много, на каждом шагу — ходи, любуйся. Это все равно, что гостей в дом позвать, а салатницы хрустальные на стол пустыми поставить и в фужеры вина не наливать. Посмотрели на красивую посуду — и ладно, гости дорогие, ну, может быть, пюре картофельного по ложке положу. Сами посудите, бабки, как я выглядеть при этом буду. А планете ничего, даже вида не показывает, что стыдно. Вон как снег искрится: красота, а угостить — жаба душит. Нет чтобы колбаса на деревьях росла: хочешь есть — только руку протяни.

Иду я, бабки, по поселку и думаю. О чем? Конечно, о Ленке. Надо поиски продолжать, а никаких идей нет. Хотя нет, есть одна мысль. Чтобы понять, куда Ленка делась, надо думать, как Ленка. А чтобы думать, как Ленка, надо понять, в каких условиях она росла. Короче, со школы начать. Надо на уроке посидеть, послушать, какие истины в головы молодежи вкладывают. А потом вывод сделать, какой такой фортель Ленка выкинула, после всей этой учебы, что ее и след простыл.

Не откладывая, пришла я в школу и сразу к директору в кабинет. Так, мол, и так, хочу на уроке присутствовать, знания обновить. А то забыла, в каком году Куликовская битва была. Директор Семен Авксентьевич мне на стул указал:

— Садитесь, пожалуйста, любезная и многоуважаемая Ольга Ивановна. Для меня большая честь видеть в стенах школы такого достойного человека. Но позвольте узнать, зачем вам нужно сидеть на уроке? Если хотите вспомнить дату Куликовской битвы или еще что, возьмите учебник истории, или, хотите, я вам скажу.

— Нет, я хотела бы посидеть за партой.

— Но это не положено.

— Помните, вы обещали любую мою просьбу выполнить.

Семен Авксентьевич вздохнул:

— Ну, тогда я скажу ученикам, что вы проверяющая из попечительского совета школы.

— Пусть будет так.

Школа у нас на поселке небольшая, комнаты печами отапливаются. Я вошла в старший класс. Семен Авксентьевич вслед за мной зашел, говорит:

— Дорогие ребята, сегодня на уроке будет присутствовать Ольга Ивановна, проверяющая из попечительского совета школы. Ведите себя хорошо и покажите, на что вы способны.

Семен Авксентьевич ушел, а я на заднюю парту села рядом с Юркой Юрчиковым:

— Какой у вас урок, — спрашиваю.

— Методы конспирации, — Юрка вихор пригладил, а зрачки его немного забегали.

— Такой урок?

— Да, а что?

— Странно, что этому в школе учат.

— Но ведь у нас школа непростая.

— А какая?

— Разведшкола.

— Ты шутишь?

— Нет.

Юрка по парте костяшкой пальца постучал: один раз, потом два раза быстро, потом снова один удар и два раза быстро, потом снова один раз, пауза, один раз, потом два раза быстро. Отстучал, а ему с передней парты отвечают: один удар, два, потом два раза быстро, снова один удар, снова два раза быстро.

— Что это? — я спрашиваю.

— Азбука Морзе, мы ее тут изучаем. В центр донесения по рации слать.

— А разве рацией до сих пор пользуются?

— Ты самоваром иногда пользуешься?

— Пользуюсь.

— Может, и нам рация пригодится.

Тут в класс Семен Авксентьевич вошел:

— Ребята, заболела учительница, поэтому урока не будет. Я отпускаю вас домой. Но выходить вы должны по одному с интервалом в пять секунд.

— Это тоже метод конспирации, — мне Юрка шепнул.

— Все ты врешь, — я отвечаю, — не стыдно над пожилым человеком смеяться?

— Я правду говорю. Мы и английский здесь хорошо учим. A fool sees a fool from afar.

— Что это значит? — я спрашиваю.

— Значит: приятно поговорить с умным человеком, — Юрка засмеялся.

— А почему я никогда о разведшколе не слышала?

— Мы же засекреченные, — Юрка вид сделал важный.

Вышла я вслед за учениками из школы, все по поселку разбрелись, я тоже к дому лыжи навострила. Иду и думаю: ясен пень, Юрка заливает. Разведшкола, да на нашем поселке? Не может быть. Потому что, если Юрка правду говорит, тогда все на поселке разведчики, ведь все в школе учились. Все, кроме меня, я после замужества сюда приехала. Может быть, из-за того что не местная, ничего о разведшколе не знаю. Чудно, бабки: вы тоже, если Юрка не врет, разведчицы, под прикрытием живете. Куда это вы уходите? Дела? Может, я угадала? Ладно, шучу. Конечно, я Юрке Юрчикову не верю, он известный хохмач. Как меня с инопланетянами за нос водил!

К дому Веры подхожу, смотрю: Чувилка на Борьке к ней во двор заехала. Интересно, что это Чувилке от Веры нужно. Надо узнать. Конечно, подслушивать нехорошо, но у нас в ДНД тоже служба собственной безопасности есть. Догадайтесь, кто в ней. Отодвинула я доску в заборе и шасть во двор Веры. К дому близко подойти не могу, но из-за сарая слушаю. Все не разобрать, но самое главное услышала: Чувилка к Вере обратилась:

— Товарищ полковник…

У меня чуть ноги не подкосились: это Вера-то — полковник? Ну и ну, сколько лет на поселке живу и не знаю, что тут все по-взрослому. Не обманул, значит, Юрка: и вправду здесь все капитаны да полковники разведки. Интересно, Чувилка в каком звании? Никогда мне даже не намекнула, что она не только в ДНД числится. А Борька-то (свин полка), интересно, звание имеет?

Я тихо через дыру в заборе вылезла — иду сама не своя. Маленький поселок, дорогу замело, вокруг снега, а надо же: разведшкола есть. В голове не укладывается. А может, специально разведшколу здесь сделали: подальше от любопытных глаз. Если сюда вражеские агенты доберутся, то они будут на виду: все друг друга знают. Кстати, я-то приезжая, может, поэтому от меня все скрывают? Но тогда есть версия, куда Ленка делась. Возможно, ее на задание отправили в страну вероятного противника, поэтому она ничего сообщить о себе не может, чтобы не раскрыться.

Удивительно: если еще час назад мне кто-нибудь сказал, что Ленка разведчица, я бы у виска пальцем покрутила. Но с фактами не поспоришь. Чувилка Веру полковником назвала: это факт. Хотя все-таки сомнения есть. Еще доказательства нужны. Надо с Семеном Авксентьевичем поговорить: напрямую спросить — есть разведшкола у нас на поселке или нет?

Двинулась я к школе, потопталась на пороге школы, обдумываю, как разговор начать. В дверь кабинета Семена Авксентьевича постучала и вошла.

— Разлюбезная Ольга Ивановна, — Семен Авксентьевич улыбнулся, — несказанно рад снова Вас видеть. К моему большому сожалению, урок пришлось отменить, но в следующий раз Вы непременно обновите свои знания.

— Почему Вы сказали ученикам по очереди через пять секунд выходить?

— Чтобы давки у двери не было, — Семен Авксентьевич плечами пожал.

— Значит, это не разведшкола?

— Какая разведшкола?

— Ну, радистов готовит, — я костяшкой пальца по директорскому столу постучала.

— Уважаемая и бесконечно ценимая Ольга Ивановна, вы бредите?

— Лучше правду скажите, я ведь все равно все узнаю.

— Лучшая в своем роде Ольга Ивановна, я не понимаю, о чем вы говорите.

— Ну, хоть намекните, я же своя.

Я снова по столу постучала: точка тире, точка тире.

— Незабываемая Ольга Ивановна, идите домой, отдохните.

— Понимаю, Вам нельзя говорить, но постучите, я пойму, — пальцем стучу: точка тире, точка тире.

Семен Авксентьевич из-за стола встал.

— Ольга Ивановна, а у Вас откуда такие сведения?

— У меня-то? — я к двери попятилась, думаю, а ведь и впрямь, куда я лезу, со спецслужбами шутки плохи. В миг в разработку возьмут, это я по ДНД знаю, а тут разведка, дело нешуточное.

— У меня-то? Да ниоткуда. Думаю, а почему бы разведшколе у нас на поселке не быть? — Дурочку включила. — Ну, я пошла?

— Всего доброго, несравненная Ольга Ивановна, и больше всякую чушь не думайте.

— Что поделаешь, — я оправдываюсь, — бывает, и чушь в голову придет.

Вылетела я из школы: голова кругом идет. Не признался директор: ушел в глухую несознанку. И так мне обидно, что, оказывается, жизнь на поселке — это спектакль, чтобы меня в неведенье держать, разве это справедливо, ведь сколько лет я уже здесь мыкаюсь, а все равно в свои ряды не приняли. Да, глубокая конспирация, очень глубокая!

Иду я по поселку, и как-то меня ни снежок падающий, ни плавность обводов снежных шапок на крышах не радуют. Раньше я поселок родным считала, но теперь мне ясно дали понять: не мой он. Хоть с поселка уезжай, а может, и вправду уеду. Вот снега растают, дорога освободится, и подамся куда глаза глядят. Побреду с узелком, под каждым деревом дом.

Иду я по поселку, а навстречу Чувилка на Борьке едет. Я больше всего на нее обижена: лучшая подруга, называется. В ДНД единственную взяла, можно сказать, доверие оказала. А она от меня правду скрыла. А с другой стороны, молодец: ни разу не проговорилась. В ДНД такие кадры нужны. Между дружбой и долгом часто противоречие есть.

Чувилка Борьку остановила. Я спрашиваю:

— Ты в каком звании?

— Каком таком звании?

— Ну, капитан, майор?

— Какой капитан, майор? — Чувилка брови нахмурила.

— Не запирайся, я все слышала.

— Что слышала?

— Как ты к Вере как к товарищу полковнику обратилась.

— Это когда?

— Полчаса назад к ней заезжала.

— А, это я у нее половник просила, — Чувилка с санок половник подняла, мне показывает.

— Ты же сказала товарищ полковник.

— Не… я спросила, дашь половник.

Вот оно что, значит, я ослышалась, может, и нет никакой тайной организации, и разведчики меня не окружают, просто у меня воображение разыгралось. Ох, и не знаешь, что думать.

— Чувилка, на кой черт тебе половник?

— Свой куда-то дела, а Вера говорила, у нее несколько штук.

— Ладно, — говорю, — отчаливай. И помни: о нашем разговоре — никому.

— Каком разговоре?

— О чем мы сейчас говорили.

— А о чем мы сейчас говорили?

— Вот и не вспоминай.

Иду по поселку дальше, снова сомнения меня одолевают. Ключевого момента в доказательствах больше нет. Все остальное — предположения и домыслы, а ведь так все кирпичики ровно легли, такая красивая постройка была, и за секунду все рухнуло. Что теперь делать — ума не приложу. Но надо дальше разбираться. Решила я следственный эксперимент провести. Снова в школу пойти и под дверью класса послушать, о чем на уроке говорят. Сразу станет ясно, разведшкола это или нет.

Снова я в школе, по коридору иду. Выбрала один класс и ухом к дверной щели приникла. Лишь бы Семен Авксентьевич из своего кабинета не вышел. Вот неудобно будет, подумает, что шпионю. Да я ведь и правда шпионю. Подслушиваю, что учительница в классе говорит:

— Александр Грибоедов числился по дипломатическому ведомству, но на самом деле был офицером русской военной разведки. Иван Тургенев тоже работал в «особой канцелярии». Находясь в Германии, потом во Франции, сотрудничал с российским генштабом как заграничный агент.

Вроде о писателях говорит, но об особенных сторонах их жизни рассказывает. Это урок литературы или истории разведки? Может, совпадение, что про писателей-разведчиков разговор зашел. Опять у меня сомнение. Как весы: то одна чаша перевесит, то другая, когда то на одну, то на другую факты ложатся.

Не стала я больше подслушивать, побоялась, что Семен Авксентьевич из своего кабинета выйдет. На улице глубоко грудью воздух вдохнула. Побрела по улице, грустно мне, совсем я запуталась. Гляжу, Юрка Юрчиков навстречу идет. Вот паршивец, лишил меня покоя, всю душу измучил. С его подачи я лучшую подругу на подозрении держу.

— Юрка, — я к нему подступила, — говори правду, наврал про разведшколу?

— И не думал, — Юрка меня схватил за рукав и затащил за угол дома. — За нами следят.

— Кто?

— Вражеские агенты.

— Вот ты дурной.

— Зря не верите.

— Значит, ты настаиваешь, что у нас действительно разведшкола?

— Ага. И знаете, Семен Авксентьевич просил Вам передать, что приглашает Вас преподавать курс «Основы слежки». Только это тайна. Никому не говорите.

— Да уж, на меня можешь положиться.

— Тогда готовьтесь. А завтра к десяти в школу, будете у нас урок вести.

— Ой, Юрка, ведь обманываешь?

— Все, идите, Ольга Ивановна, и не оборачивайтесь. Со мной не разговаривайте, если встретите. Да, еще: оперативный псевдоним у вас будет Варвара.

Я пошла, а сама думаю: почему Варвара? Может, от пословицы: любопытной Варваре на базаре нос оторвали.

Дома я села за стол — фу, умаялась. Весь день по поселку бегала, чая даже некогда попить. Даже маковую росинку в рот не положила. А работа у ДНД тяжелая, сила нужна.

Поела я щей и села за стол к уроку готовиться. На обложке тетрадки написала: «Основы слежки. Курс».

Я бабка научная, на самом деле давно хотела опытом поделиться. Надо себе смену растить, а у ДНД опыт большой. Писала я, писала весь вечер, полтетрадки каракулями покрыла, да так за столом и заснула.

А утром меня стук в дверь разбудил. Я глаза протерла, на улицу выглянула: никого. На крыльцо вышла, зеваю, а перед крыльцом снеговик стоит. Голова с ушами, а к ушам два пакета вермишели «Экстра» подвешены.

«Вот проходимцы! — думаю. — Ну ладно, хоть угощусь за ваше здоровье».

 

Проходная вселенная

 

Ночь. Дежурю. Иду по поселку, думаю. Снег — это, конечно, хорошо, но уже полгода лежит. По зелени соскучились. Холодная у нас страна. Далеко на север в леса наши предки от врагов ушли. Долго они здесь мучились: дрова для обогрева домов рубили. А тут вдруг цивилизация развилась. Газом стали топить. Оказалось, счастливую карту вытянули, зажили как короли: газ только в наших краях есть. Никто не ожидал, что так будет. Другие народы хоть и южней живут, все равно у них в домах зимой стыло, топить приходится, а газ — за денежки. И летом эти народы от жары изнывают, а мы нет. Поэтому нужно наших предков благодарить, которые сражались как львы и прятались по лесам как зайцы.

Иду я, значит, по поселку, а навстречу — милиционер, наш участковый Андрей Петрович. Полицейским по-нынешнему мы его называть как-то не научились. Под мышками подушки несет и еще одну подушку — на животе под серой курткой. По крайней мере, так кажется: руки к телу не прилегают — такой толстый.

— Здравствуйте, — говорит, — Ольга Ивановна.

— Здравия желаю, — я по-военному отвечаю, ДНД, конечно, не армия, но тоже силовики.

— Про Ленку ничего не узнали?

— Ничего.

— Да, непорядок у нас на поселке.

— Непорядок, — я поддакиваю.

— Ходят тут еще всякие по ночам.

— Кто ходит?

— Поодиночке, а иногда целая толпа: в темноте никого не видно, а только шаги и дыхание слышно.

— Знаю, саму жуть берет.

— Кто бы это мог быть?

— Одно ясно: чужие. Наши бы мужики не молчали, да и бабы у нас все хохотушки.

— Это да, — Андрей Петрович фуражку со скрипом почесал.

— Куда они, интересно, направляются?

— К старому элеватору.

— Зачем?

Милиционер плечами пожал:

— В ворота войдут, и больше ничего не слышно.

— А вы откуда знаете?

Милиционер усмехнулся.

— Страшно, Андрей Петрович.

— Не нагнетай, Ольга Ивановна.

— Ой, — я милиционеру за спину забежала, шаги услышала: вся на нервах, сразу паника началась.

Идет кто-то неразличимый, ну, думаю, на ловца и зверь бежит: тот самый — чужой. Шаги все ближе, ближе, уже дыхание слышно. Хорошо — с милиционером стою, вдвоем не так страшно.

Чужой стороной прошел; в общем-то, силуэт виден: мужчина в шляпе.

— Давай, — шепчу Андрею Петровичу, — за ним проследим.

Пошли за чужим; так и есть — в сторону элеватора направляется.

Андрей Петрович говорит:

— Надо его брать — нам язык нужен, сразу обо всем узнаем. Прижмем — сразу расколется.

— А как же его брать?

— Слева заходи. — И как рявкнет: — Стоять!

Фигура на месте замерла, мы к ней бегом.

Я тоже тонким голоском кричу:

— Стоять! Работает ДНД!

Андрей Петрович почти у ворот элеватора темную фигуру в снег толкнул, упал на нее и придавил, а я сверху на милиционера прыгнула:

— Врешь, не уйдешь.

Страсть люблю задержания!

Темная фигура из-под Андрея Петровича ругается:

— Отпустите, сволочи, что вы делаете!

Барахтаемся в снегу, весело, с Андреем Петровичем не страшно.

Темная фигура кричит:

— Пустите, говорю, я не сопротивляюсь!

Голос какой-то знакомый, на Жориков похож. Эти сущности, оказывается, даже голоса подделывать могут. Поднялись мы, наконец; все в снегу. Я милиционера отряхивать принялась, чтоб у власти вид опрятный был. Опрятная власть — престиж поселка. А Андрей Петрович сущность за предплечье держит. Вот так, мил друг: от ДНД с милицией не уйдешь.

— Попался, — Андрей Петрович говорит, — почему тайно здесь ходишь?

— Почему тайно? — сущность голосом Жорика спрашивает.

Я пригляделась, а это и есть Жорик. Андрей Петрович тоже его узнал.

— Ты почему, парень, от нас убегал?

— Я не убегал, сказали: стой, я остановился.

— А почему сопротивлялся?

— Да вы меня чуть не задавили. Я воздуха хотел глотнуть.

— А почему так одет?

Жорик действительно одет странно: черная шляпа и черное пальто, да еще воротник поднял, чтобы лицо скрыть.

— Я… мне… — Жорик заблеял.

— Ну, говори правду.

— Нравится мне так ходить.

— Кто же в пальто сейчас ходит, — я говорю, — не май месяц?

— Я закаляюсь.

— Что-то ты темнишь, мил друг.

— А в элеватор зачем шел? — милиционер спрашивает.

— Так… посмотреть, — Жорик под ноги себе смотрит.

— Развалины?

Жорик молчит, значит, ответить ему нечего.

— Я тебя спрашиваю, — милиционер не отстает.

Жорик молчит.

Я говорю:

— Сдавайся, говори начистоту.

— Хорошо, — Жорик отвечает, — я уйти хотел.

— Куда? — милиционер удивился.

— В другую Вселенную.

— Как в другую?

— Знаете, у нас по поселку ходят невидимые, но слышны их шаги, а иногда, если близко подходят, то и дыхание.

— Знаем, — я отвечаю, — мы только что с Андреем Петровичем о них говорили.

— Они в ворота элеватора входят, — Жорик глаза поднял.

— К чему ты ведешь? — Андрей Петрович спрашивает.

— Значит, это портал в другую Вселенную.

— Что? — я не поняла.

— Вход в другую Вселенную, — Жорик объяснил.

— Что ты выдумываешь? — милиционер возмутился.

— Другого объяснения этим невидимым нет.

— У тебя с головой плохо?

— Просто поймите, наша Вселенная проходная. Как бывают квартиры со смежными комнатами, чтобы из одной комнаты выйти в коридор, надо через зал пройти. Вот зал — это наша Вселенная.

— Ну, ты и сочиняешь, парень, — милиционер усмехнулся.

— Я в этом уверен. Факты налицо.

— А ты что хотел? — милиционер брови сдвинул.

— Тоже в ворота элеватора войти, а черное пальто и шляпу надел для маскировки, чтобы за своего приняли.

— Ты придурок? — я не выдержала.

— Надо попробовать, может, и Ленка туда ушла, тогда я ее найду.

— Вот в чем дело! — я воскликнула. — Ты Ленку ищешь!

— А куда она могла еще деться?

— Все Ленку ищут, но до такой чуши никто не додумался.

— Пустите меня к Ленке, — Жорик слезно взмолился.

— Не дури.

— Я по ней очень соскучился.

— Всем Ленки не хватает, но это не значит, что мы с обрыва должны прыгать.

— Я тебе запрещаю, парень, понял? — милиционер строгим голосом произнес.

— Я войду, вы меня не удержите, — Жорик захныкал.

— Нет, я сказал. Что ж это получается: Елена исчезла, еще и ты пропадешь; так скоро в поселке людей не останется.

— Думаете, так в воздухе и растворится? — я голос подала.

— Лучше не пробовать, — милиционер отрезал, — у нас каждый человек на счету.

— Но он малость того, — я пальцем у виска покрутила, — как его удержать?

— У нас все малость того, — Андрей Петрович ответил. — Пусть Пашка Сазонов вход в элеватор кирпичом заложит. С администрацией я договорюсь об оплате, а ты сходи за ним. А этого молодца я домой отведу и покараулю, пока Пашка работать будет.

Андрей Петрович с Жориком ушли, я тоже хотела было к Пашке Сазонову лыжи навострить, но задержалась, даже не знаю почему. Портал, или как его, не отпускал; вдруг Жорик правду сказал, что можно путешествовать между мирами? Стою перед входом в элеватор; воротины старые, ржавые: на одной петля оторвалась — так, что воротина углом в землю врезалась. Стою. Ведь запросто могу в портал войти, да страшно. Кажется, темнота передо мной рябит, вот жуть-то. Но нет, это снежок стал падать.

Хотела я к Пашке двинуть, да вдруг голос над ухом услышала:

— Шпионишь?

Обернулась: никого.

— За кем? Никого же нет.

— А что не уходишь?

— А это кто говорит? — спрашиваю.

— Драть тебя надо, бабка!

— Как же вы драть будете?

— Найдем как.

— Разговорилась, пустота.

— Смелая, потому что знаешь, что возможности у нас сейчас ограниченные. Но мы все равно до тебя доберемся, — я шаги удаляющиеся услышала.

— Ага, — им вслед кричу, — руки у вас коротки! Верней, их вообще нет.

Вдруг снова шаги ко мне приближаются и учащенное дыхание слышу — я как рванула бежать, только пятки засверкали. Ой, мамочки мои, среди темной ночи на честных бабок нападают. Вот бездельники. А кто? Непонятно.

Прибегаю я к Пашке. Он за столом сидит. На плече мышь черная; ясное дело: ночь на дворе. Конструирует какой-то прибор, за ручку повернул — шестеренки закрутились.

— Вот, бабушка, — говорит, — что я придумал. Аппарат для вдевания нитки в иголку.

— Изобретатель, сколько дней изобретал?

— Неделю. А что не нужен тебе такой аппарат?

— Вещь, конечно, полезная, но уж очень большой, как швейная машинка. Ходи на него натыкайся.

— У меня детали только от трактора были.

— Я и так нитку в иголку вставляю.

— А где прогресс?

— Ты можешь что-нибудь по-настоящему полезное придумать?

— Я думаю над машиной для черпания ложкой супа.

— Ну ты лентяй!

— Лень — двигатель прогресса, бабушка.

— Ладно, изобретатель. Я пришла к тебе с указанием от нашего милиционера Андрея Петровича. Вход в старый элеватор надо кирпичом заложить. С администрацией об оплате он договорится.

— А зачем заложить?

— Мальчишки в нем играют, вдруг на них шифер с крыши упадет, стропила все сгнили.

— Хорошо, как-нибудь заложу.

— Надо срочно, за скорость премию получишь.

— А кирпич где брать?

— Там рядом у весовой стена рухнула.

— Хорошо, — Пашка мышь черную с плеча снял, из-за стола встал, — иду.

Дело сделано, указание власти передала. Вышла я от Пашки и двинулась домой. Надо отдохнуть и чаю попить. Перерыв в дежурстве тоже нужен. Сижу на кухне, баранку в кипятке размачиваю и думаю над словами милиционера, что у нас на поселке все малость того. Это правда, но вы же фильм любите «Шилохвост и доктор Ватсон»; то есть, «Шилохвост» — я его так называю, а на самом деле — Шерлок Холмс. Почему любите? Потому что он про чудаков. Преступления во многих фильмах расследуют, но эти фильмы никто не помнит, а фильм про Шилохвоста все время пересматривают. Потому что там следователь на скрипке по ночам играет, а в свободное время опыты химические ставит, и метод у него раскрытия преступлений необыкновенный, дуктивный называется, а сосед по квартире — писатель, но еще и доктор, искренне изумлялся образу жизни Шилохвоста, пока сам помощником ему не стал. В общем, интересно про этих чудаков кино смотреть.

Так вот, конечно, все у нас на поселке немного того, но никто в другую Вселенную уходить не додумался. Жорик всех переплюнул. Если правда этот портал, или как его, есть. Ладно; в любом случае, Пашка сейчас вход в элеватор кирпичом заложит.

Посидела я так часа три, отдохнула и решила пойти посмотреть, как дела у Павла.

По поселку иду, думаю: а ведь смежные вселенные многое объясняют. Часто дома что-нибудь пропадает — все перероешь, найти не можешь. Тогда так надо действовать: ко входу в элеватор подходишь и кричишь, например:

— Клубок шерсти у вас?

Тут же из ниоткуда клубок шерсти в тебя летит. Хорошо, если не скалка потерялась. Но как теперь в другую вселенную покричишь, если Пашка ее кирпичом заложил? Жалко, я раньше про такой способ не знала, у меня дома столько вещей потерялось, наверняка в другой вселенной без дела пылятся. Теперь до них не доберешься. Надо было, пока Пашка работать не начал, потребовать, чтобы назад все вернули. Крикнула бы перед входом в элеватор, и тут же в меня из ниоткуда все посыпалось бы, только уворачивайся: варежки, спички, ножницы, да много всего. Ведь не зря меня баба Вера растеряхой зовет.

Подхожу я к элеватору, а Пашка, вот шустер, дело свое уже сделал. Обычно пока раскачается, а тут ударно потрудился. Вход в элеватор полностью кирпичом заложен. Как же он успел, самого и след простыл — спросить не могу. Деньги, что ли, хотел быстрей получить, давно уже ничего в семью не приносил, вот и работал, засучив рукава. Но этому только радоваться надо.

Дотронулась я до стенки, которую Пашка сложил, дай, думаю, попробую, насколько она крепкая, слегка надавила… и жизни чуть не лишилась. Едва успела отскочить. Стена рухнула, несколько кирпичей в миллиметрах от меня пролетели. Пашка-паразит их без раствора сложил, а может, и был раствор, но не успел схватиться. Что я наделала? Вся работа насмарку, второй раз Пашка не станет стенку складывать. Скажет, нашли дурака даром горбатиться.

Что теперь делать? Рухнул железный занавес. Вернее, кирпичный. Теперь всякий может за границу в другую вселенную ушмыгнуть. А все я виновата. Подвела поселок. Черт меня дернул стенку на прочность пробовать. А может быть, это невидимые меня под руку толкнули, стена им мешала. Хотя разве может их кирпич остановить. Как ходили, так и будут ходить. Ну и тьфу на них, что они могут без силового воздействия, а словом меня не проймешь.

— Не хорохорься, бабка, — вдруг я голос над ухом услышала.

Обернулась — конечно, никого. Снова один звук.

— Опять вы, неизвестные?

— Хочешь, скажем, какие мы?

— Ну?

— Белые и пушистые.

— Врете.

— Нет, мы правда хорошие.

— А если вы хорошие, зачем к нам лезете?

— Зачем вы нам? Мы через вашу Вселенную в другую ходим.

— А туда зачем?

— Тебе скажи, вы сами туда шастать начнете.

— Воруете там?

— А что делать, — голос вздохнул, — у нас этого нет.

— Тогда какие же вы хорошие, ворюги?

Голос промолчал; видно, ответить нечего.

Думаю, надо удочки поскорей сматывать. Никто не видел, как я стенку завалила: не пойман — не вор. Завтра Андрей Петрович разгром увидит, головой покачает. А кто виноват? Нет виноватого. Искать бесполезно. Никто не признается — это уж точно, можете мне поверить, бабки.

Пришла я домой, спать легла, но не спится. Ворочаюсь на кровати. Мысль одна не оставляет: теперь, если преграды нет, Жорик этим может воспользоваться. А ведь это я ему дорогу открыла. Конечно, меня не заподозрят, но сама про себя знаю, что я преступница. Совесть меня мучает. Ведь из-за меня Жорик сгинет, если снова захочет в старый элеватор войти. Жалко парня, на моей душе грех будет. Надо было к милиционеру идти, признаваться. Он бы охрану выставил, пока снова стенку не возведут. А я смалодушничала, честно сказать, не хотелось упреки Андрея Петровича слушать. Не привыкла, чтобы меня отчитывали, обычно ДНД всех на поселке к ответу призывает, а тут само попало впросак.

Насилу утра дождалась. В восемь часов уже к Жорику заявилась. Это при том, что еще возле дома потопталась полчаса. Вхожу — он меня встречает заспанный.

— Что случилось, теть Оль, неужели Ленка нашлась?

— Нет.

— А я думал… — Жорик вздохнул.

— Значит, ты всю ночь проспал?

— Проспал.

— В другую вселенную не собирался?

— Нет, я еще подожду, пока проблему счастья не решу.

— Какую проблему?

— Почему в детстве всему радуешься, а потом нет.

— Поменьше думай, — я зевнула.

— Ленка знала, она умная, — Жорик вздохнул.

Вот вы, бабки, говорите, я дура. А Жорик тогда кто? Ну, хоть будет лежать в потолок плевать, а не по другим вселенным шляться — и то хорошо.

 

Мировое древо

 

Сижу дома, чай пью, рассуждаю: почему иногда в голове пусто, а порой мысли друг за другом идут? Видимо, это прихоть бога, который мысли нам сообщает. И что интересно, если стакан крепкого чая выпить, то лучше думается; следовательно, мы можем на бога влиять.

Я еще стаканчик крепкого чая выпила, тут же бог проявился:

— Вот тебе мысль, Ольга Ивановна, блесни. «Великанов видно издалека, а великих порой не разглядишь и вблизи».

Правильная мысль, только на что бог намекает? Не буду говорить, я бабка скромная.

Вышла из дома. Иду, воздухом дышу. Холодно, а птицы какие-то щебечут. Весны дождаться не могут. В них пружина жизни раньше времени разжалась. Споют, а потом, возможно, замерзнут насмерть. Вот кто герои — первые прилетевшие птицы.

Иду, думаю, где же еще Ленку искать? Не привыкла я отступать, но и найти ее никак не получается. Тут меня осенило: как же я, голова два уха, раньше до этого не додумалась? Нужно Ленкину белку выпустить из клетки, которая в их комнате с Жориком стоит. Ленка белку любила, белка тоже, наверно, Ленку любит. Сразу к ней побежит, чутье у животных хорошо развито — найдет Ленку. Остается только за белкой проследить — и дело в шляпе. Чур, палочка-выручалочка, Ленка, выходи! Хороший план — ничего не скажешь.

Пришла я к Жорику. Постучала. Жорик дверь открыл, заспанный.

— Здравствуй, Жора, — я говорю, — разговор есть.

— Проходи, теть Оль, — Жорик зевнул.

И в дом меня пропустил. В комнату вошли, я сразу обстановку оценила: клетка на месте, белка в ней. Можно приступать к операции.

— О чем Вы хотели поговорить? — Жорик снова зевнул.

— Решил проблему счастья?

— Нет.

— Еще одна проблема есть.

— Какая?

— Красоты. Почему одних животных мы считаем красивыми, например, коня или оленя, а других — нет: к примеру, верблюда или осла?

— Это, конечно, странно, — Жорик вздохнул, — сколько необъяснимого в нашей жизни.

— Ну, думай, — я говорю, — а пока принеси бабушке стакан воды. Пить хочется.

Жорик на кухню ушел, а мне только этого и надо. Теперь могу действовать. Я клетку открыла и белку выпустила. Та скок на пол, замерла на секунду, ушами-кисточками пошевелила — и к двери бросилась: по полу коготками заскрежетала. Миг — и ее нет: поминай, как звали. Я вслед за белкой к двери — выскочила из дома, а белка уже пол-улицы пробежала. Как ты ее догонишь? Весь план срывается. Делать нечего, пришлось мне в куницу превратиться. Единственный способ с белкой на равных быть. Как в куницу смогла превратиться, хотите знать? Этого я не могу объяснить. Наверно, талант.

Белка бежит, я за ней. Гляжу, под калитку Чувилкиного дома поднырнула. Неужели это Чувилка Ленку прячет? Вот так открытие! Эх, Чувилка, доверяла ей как себе, а она за моей спиной козни строит. Я и не подозревала, что крот в ДНД есть. Все тайны на сторону передает. Какие тайны? График дежурства, например. Когда я дежурю, у меня ни одна мышь не проскочит. А Чувилка, бывает, ленится всю смену патрулировать — тогда делай на поселке, что хочешь.

Я тоже под калиткой пролезла. Смотрю: белка вокруг дома бежит. Я за белкой, она щель в заборе нашла и снова на улицу выскочила. Дом у Чувилки угловой. Получается, зря я на Чувилку грешила, чиста она перед ДНД. Не надо было с выводами спешить. Мы с ней не один пуд соли съели, стыдно мне, что я, не разобравшись, ее во враги поселка записала.

Белка по улице несется, Пашка Сазонов из переулка вышел, нас увидел, снежок сделал и в белку бросил. Ребеночек тридцатилетний, поиграть захотел. В белку-то он промахнулся, а в меня попал, вражина. Ладно, снова человеческий облик приму, я ему отомщу. Подкараулю и в спину тоже снежок кину.

К магазину белка подбегает, навстречу дед Михей идет, а поодаль — баба Вера. Дед Михей движение сделал белку перехватить, да баба Вера ему не дала. Схватила за рукав: ей выгодно, если белки не будет, давно баба Вера ее недолюбливает, думает, что белка по ночам семечки и орехи из ее запасов ворует. Это, конечно, неправда. Жорик белке и так вдоволь семечек и орехов дает.

В общем, пробежали мы с белкой весь поселок. На околице оказались. Впереди поле, за ним лес. Понятно, куда еще белке бежать. В лесу ее дом. Только есть нечего, с лета ничего не припасено. Как она там выживет? Все равно белка по полю помчалась. Таким образом, я окончательно убедилась, что Ленки на поселке нет. Хотя, возможно, свобода белке дороже Ленки.

А ведь я тоже сейчас куница. Могу в лесу по заснеженным веткам бегать. Дай, думаю, для интереса попробую, как это. Снова я за белкой погналась. Та до дуба добежала, который на опушке рос, и по стволу вверх устремилась. Я за ней. По дубу взбираюсь, радуюсь своему почти невесомому телу и острым коготкам.

Поднимаемся мы с белкой, поднимаемся, долго поднимаемся. Давно уже должны до верхушки дуба подняться, а ствол все не кончается. Бесконечный подъем, но белка не останавливается, значит, есть у нее какая-то цель. Я уже уставать стала, а белка, неутомимая, все вверх и вверх. Смотрю — мы уже над облаками. Вдруг белка на сук свернула; я, конечно, за ней. А когда сук кончился, белка просто по облакам побежала. Ой, что делать? Мне на облако страшно прыгать — вдруг упаду. Но все-таки решилась. Первое мгновение дух перехватило, но потом убедилась: облако достаточно плотное, можно не бояться.

Бежим мы с белкой, с облака на облако перепрыгиваем. И вижу я — впереди по курсу пир горой идет. Люди в белых одеждах на стульях с высокими спинками сидят, а перед ними еда на столах: осетры остроносые, поросята жареные, пирожки с румяной корочкой, бананы, виноград да много еще чего. Запах от стола такой, что слюна сразу потекла. А еще посуда очень красивая: кувшины бронзовые с позолотой, чеканкой украшены. Люди смеются, бокалы с вином поднимают, чокаются, такое веселье царит, как будто у них большой праздник. Вдруг я деда своего покойного узнаю. Значит, в рай попал, это хорошо, я за него рада!

Мимо с белкой пробегаем, я кричу:

— Привет, дед!

Он на меня посмотрел — и бокал из руки выронил: куница моим голосом разговаривает! Бокал выронил, а вина не пролил. Интересно.

Но я дальше бегу. Ясно мне теперь, что на том свете я оказалась. Дуб, по которому мы взбирались, есть Мировое древо. Теперь главное — от белки не отстать. Надеюсь, она обратную дорогу знает.

Бегу, а сама переживаю: там женщина рядом с дедом сидела, к нему боком прижималась и вина ему подливала: волосы волнистые, румянец на щеках и видно, что разгоряченная: полная грудь от волнения часто ходит. Я, признаться, укол ревности почувствовала. Вот зараза, к деду моему клеится. Думала, может, вернуться, за ноги их покусать. Но нет, белку-проводницу терять нельзя.

Побегала белка по облакам и опять к суку вернулась. В обратную дорогу по стволу дуба мы с ней отправились и кубарем в мир живых скатились. Белка снова в поселок побежала, я на хвосте. Врешь, думаю, не уйдешь. По небу бегала, следы запутать хотела, сейчас мы тебя на чистую воду выведем. Но белка меня разочаровала. Снова в клетку вернулась; конечно, тут и тепло, и еда есть. И чего, спрашивается, бегала? Но потом я поняла, белка действительно Ленку искала. Просто она решила проверить: не умерла ли она, для этого на тот свет и поднималась. Теперь и я знаю, что Ленка жива. Для меня это важно, потому что, когда уже не знаешь, где искать, разные нехорошие мысли в голову лезут.

Снова я человеческий облик приняла и пошла домой. Понравилось мне куницей быть. Везде пролезть можно, куда хочешь забраться. Такие возможности перед ДНД открываются. И главное, мне же теперь ничего не страшно. Если я на том свете побывала и вернулась, значит, я бессмертная. Выход у меня свободный. В дальнейшем я могу вообще с дедом на облачке примоститься, а на землю иногда спускаться, чтобы новости узнать. Ведь для чего нужно долго жить? Чтобы узнавать, как у родных и знакомых дела идут. Это как фильм смотреть: спать хочется, но интересно, и пересиливаешь себя — не спишь. Так и жизнь: чтобы узнать, что дальше с родными и знакомыми произойдет, пересиливаешь себя, не умираешь.

Эх, бабки, хорошо: я — бессмертная. А ведь кто поверит. Я Веру встречу, в глаза ей загляну: ведь не знаешь, что я бессмертная, а потом невзначай оброню:

— Эх, зачем жить вечно?

— А кто живет вечно? — она удивится.

— Есть такие.

— Кто?

— А ты догадайся, — я на нее с торжеством смотрю.

— Я говорю, ты дура, — она скажет.

Вот и поговори с ней, сразу обзываться.

Да и что с ней разговаривать; я теперь с такими же бессмертными должна разговаривать, как я, только они мне ровня. Где они? Я уверена: появятся. Как их узнаю? Очень просто. Тело у них как у людей, а вместо лиц — морды куньи. Тут не ошибешься: на поселке у нас рожи еще те, но с мордами куньими никого нет. Встретят меня на улице человекокуницы и скажут:

— Мы, Ольга Ивановна, за тобой.

— Кто вы?

— Бессмертные. Только мы до конца тебя поймем. Говори с нами обо всем.

— О чем же говорить?

— О чем хочешь.

— Не в деньгах счастье.

— Понимаем.

Это и Чувилка поняла бы, думаю.

— Еще о чем-нибудь говори, — человекокуницы просят.

— Ладно, почему в старости время быстрее бежит?

— Это тебя уже не должно интересовать. Для бессмертных времени вообще нет.

— Больше не о чем говорить тогда. Расскажите лучше о себе.

— Что рассказывать, хочешь посмотреть, как мы живем?

— Да.

— Тогда пошли.

Тут передо мной лестница в небо появится.

— Иди, — меня бессмертные подтолкнут.

Я и пойду. А человекокуницы по бокам и сзади вместе со мной поднимаются. Сначала я быстро пойду, потом подустану, шаг замедлю, и от этого будет казаться, что я выступаю как пава на торжественной процессии. Невестой себя почувствую, словно ведут меня к жениху. Волнительный обряд впереди: я и забыла, как переживала, когда невестой была.

Уже высоко над землей, а лестницы и конца не видно. Я на человекокуниц покошусь, да что на звериных мордах прочтешь. Носы вверх подняли: важничают, как все бессмертные.

Я скажу:

— Может, просто расскажете, как вы живете?

— Это надо видеть, — мне ответят.

— Может, другой раз?

— Не ной.

— Ноги уже болят.

— Скоро пройдут, чем выше, тем меньше тело чувствуешь.

— Это почему?

— Потому что оно наверху не нужно.

— Я не хочу без тела, — я закричу и быстрее по лестнице вниз побегу.

— Драть тебя надо, бабка, — слышу во след мне человекокуницы кричат.

Вот, бабки, как я от своей гордыни чуть не пострадала. Захотела только с теми говорить, кто мне под стать, а в результате едва тело не потеряла. С телом-то лучше; правда, с простыми смертными говорить придется, но ничего, как-нибудь перенесу. Вообще я люблю с Чувилкой дела ДНД обсудить. Чувилке скажу, как обычно:

— Доложи о происшествиях за последние сутки.

Но тон у меня при этом станет требовательным. Не могу никак свое превосходство скрыть. Так и хочется закричать: «Я бессмертная!!!», но сдержусь.

По поселку иду, как раз мое дежурство. Такой душевный подъем чувствую: что бы ни случилось — вмиг порядок наведу. Происшествие и случилось. Вижу, впереди Жорик. Палкой на снегу что-то пишет. А к нему два парня каких-то незнакомых подходят. Откуда они на поселке взялись? В черных куртках, руки в карманах держат. Спросили Жорика о чем-то, потом один руки из карманов вынул и Жорика пихнул. Второй тоже на Жорика наступает. Вот он, мой звездный час. Может быть, для этой минуты ДНД и создавалась. Я штакетину от забора оторвала, мчусь Жорику на помощь: берегись, хулиганы.

Парни на меня обернулись: оба усатые, носы длинные. Один другого в бок подталкивает:

— Смотри: бабка.

Я кричу:

— От Жорика отошли!

— Что здесь раскомандовалась? — первый говорит.

— Страх потеряли, — я штакетиной замахнулась.

— Бешеная какая-то… — второй сказал.

— Я вам сейчас покажу, где раки зимуют! — я кричу.

— Ты что бессмертная? — первый усмехнулся.

— Угадал, — я отвечаю.

Хотела штакетиной его огреть, но в эту секунду парни в крыс превратились. На месте закружились и наутек бросились. Я штакетину им вслед кинула, они еще быстрей побежали. Фу, защитила Жорика. Сегодня наконец в отчете ДНД целую страницу испишу, а то все время два слова только пишу: без происшествий.

— Жорик, — спрашиваю, — что эти крысы от тебя хотели?

— Закурить попросили.

— А ты?

— Сказал им, что не курю.

Значит, просто обычные хулиганы. Никакого вмешательства потусторонних сил. Понятно, что крысы на поселке у нас есть. Но почему они сегодня человеческий облик приняли? Я тоже вот облик куницы приняла. Может не в моем таланте дело, а день такой один раз в тысячу лет бывает, когда люди в зверей, а звери в людей могут превращаться. Не знаю.

— Ладно, Жорик, иди домой, — я говорю.

Жорик пошел. Я тоже. Но перед тем как пойти, посмотрела, что Жорик палкой на снегу написал. «ЛЕНКА, ВЕРНИСЬ!» было. Я так и знала.

 

Машина времени

 

Проснулась я утром, вышла из дома. Дышу полной грудью. Какой у нас воздух замечательный! Вспомнила, как дед мой покойный рассказывал: он начальником мехмастерской работал, там у них кислород в баллонах для сварки был. К деду, бывало, сварщик подойдет, бумажку протянет:

— Подпиши кислород.

Дед на бумажке напишет «разрешил» и скажет гордо:

— Оказывается, это я всем на Земле разрешаю дышать.

Так вот, иду я по поселку, а навстречу — Пашка Сазонов; вперевалочку, гусь лапчатый:

— Здравствуй, теть Оль.

— И тебе не хворать.

— У меня получилось.

— Что получилось?

— Нужное изобрести.

— Не может такого быть.

— Правда. Хочешь узнать, найдется Ленка через неделю или нет?

— Ты что, гадать стал?

— Нет, я машину времени сделал. Отправлю тебя на неделю в будущее, если она там, спросишь, где была.

— Ты меня совсем дурой считаешь?

— Пойдемте ко мне, убедитесь.

— Ты еще кому-нибудь о машине времени говорил?

— Нет. Не поверят же.

— А почему ты решил, что я поверю?

— Вы любознательная.

— Ох, — говорю, — хитрец.

Я перед лестью устоять не могу. Единственное средство к ДНД подход найти — меня хвалить. Ладно, думаю, пойду к Пашке; конечно, никакой машины времени он не изобрел, но чокнутым, как и детям, не надо перечить, лучше подождать, когда игрушка сама надоест.

Пришли мы к Пашке домой. Я на вешалку покосилась, на которой пальто кожаное висит, в котором никого не было. Вроде никто никаких признаков жизни не подает. Я свое пальто сняла и рядом повесила.

Пашка показывает:

— Вот.

Смотрю — и вправду: полкомнаты какое-то техническое устройство занимает — разные механизмы трубками и проводами соединены, а в центре всего этого агрегата — стул.

— Это и есть машина времени, — Пашка говорит.

— У тебя опять детали только от трактора были?

— Нет, еще от комбайна.

— Ой, Пашка, не стыдно тебе старого человека обманывать?

— Не верите, не надо. Просто сядьте на стул.

— Зачем?

— Посидите, отдохнете.

— Да я не устала.

— Вы же не верите, что это машина времени, чего боитесь?

— Дурой не хочу выглядеть.

— Сядьте, раз уж пришли, послужите науке.

Опять мне лестно стало, что я, простая бабка, могу науке послужить. Ну, не удастся эксперимент, так хоть у Пашки изобретательский зуд пройдет.

— Ладно, — говорю, — Паша. Минуту сижу и ухожу.

— Договорились. Я вам значок летчика-испытателя подарю — у меня есть.

Села я на стул, Пашка на пульте тумблерами пощелкал: мотор завелся; и вентилятор заработал, меня воздухом обдувает; лампочки какие-то замигали.

Думаю, чем бы дитя ни тешилось…

Пашка спрашивает:

— Готовы перемещаться?

— Готова дочь попова, — отвечаю.

— Пробный пуск машины времени начинаю, за стул возьмитесь на всякий случай.

Для важности говорит, я подумала, но за стул взялась.

Пашка рычаг какой-то тронул: мотор обороты прибавил, загудел. И яркий свет вспыхнул, словно фонарь мне в глаза направили. Я в стул вцепилась, ничего не вижу. Думаю, вдруг в машине что-нибудь взорвется, механизмов много — опасно. Но глаза к свету привыкли; смотрю — и нет уже никаких механизмов; сижу я на стуле посреди зеленой лужайки напротив дома с зеркальной стеной. В зеркале лужайка отражается и я с вытаращенными глазами на стуле.

Вдруг слышу голос:

— Что глаза вытаращила?

Оглянулась, никого. Понятно: это мой внутренний голос сказал. Но как тут не вытаращишь: оказалась неизвестно где. Какой-то дом странный. Я со стула встала; ноги как ватные, голова кружится, дышать тяжело, но шаг сделала, другой, кое-как передвигаюсь. Смотрю — кругом дома с зеркальными стенами посреди лужаек стоят, а дорог нет; и я сразу поняла почему. Вижу — машина в двух метрах над землей летит. Круг надо мной сделала и рядом приземлилась. И, вот те раз, из машины выходит… Ленка. Только странная какая-то, разжиревшая. И одежда на ней странная: серебристый комбинезон.

«Да, — думаю, — ну и разъела ряху! Ну, ничего; наверно, в сытное место попала». И хотела уже было с ней поздороваться, а она меня не узнает.

— Кто вы такая? И что это на вас за тряпье?

Тряпье?! Это моя-то новая кофта из ангорки? Я от возмущения вдохнула глубже и закашлялась: выхлопной газ в воздухе почувствовался. Нет тут моего деда, чтобы кислород подписать.

— С Вами все в порядке? — Ленка спрашивает.

— В порядке, кхе-кхе, в порядке…

— Тогда… зайдите в дом, что ли.

Зашли мы в дом. Я все кашляю, даже не могу понять, какая в доме обстановка.

— Что у вас с воздухом? — только и смогла выговорить.

Ленка плечами пожала.

— А что с воздухом?

— Дышать невозможно.

— Мы дышим.

— У нас же на поселке воздух замечательный был.

— Когда же это? Сколько себя помню, всегда он такой.

— Что ты такое говоришь, Ленка?

— Ленка? Меня зовут Маргарита. Это только прабабушку мою Еленой звали.

Это что ж, думаю, Пашка, гад, меня на век вперед запульнул!

— Похожа ты на прабабушку, — я Ленке-Маргарите говорю, а сама радуюсь: жива, значит, Ленка! В моем-то времени детей у нее пока нет; раз суждено им появиться, значит, жива!

— А откуда вы знаете, что я на нее похожа? — Ленка-Маргарита спрашивает.

— А я из прошлого.

— Как же вы к нам попали?

— Пашка Сазонов машину времени изобрел.

— Мы при всем нашем развитии науки этого сделать не можем.

— Тут гений нужен, — я за Пашку невольно гордость ощутила.

— Да, действительно, одежда на вас старинная, я такую на старых фотографиях видела.

— Ну, теперь поверила?

— Как же вы в таком тряпье ходили?

— Зато дышали чистым воздухом. Кстати, почему мне сейчас легче дышится?

— В доме регенератор кислорода.

Я огляделась — шкаф, стол, стулья. Все из пластика серебристого цвета.

— Ну, показывай, как вы тут живете.

— Сначала угоститесь, — Маргарита быстренько нарезала салат из свежих овощей и на стол поставила, — сегодня с орбиты привезли.

— А на земле почему ж не выращиваете?

— На земле только газоны.

— Странно, что они у вас такие красивые, яркие. При таком грязном воздухе…

— Они декоративные.

Я попробовала салат: трава травой.

— С земными овощами, конечно, не сравнить, — я головой покачала.

Маргарита усмехнулась:

— Зато мы живем до тысячи лет.

— Это как же?

— Органы себе меняем и живем. Я вот уже шесть сердец сменила. Теперь мне новое сердце нужно.

— Где же ты его возьмешь?

— Сейчас узнаешь.

Вот те на! Маргарита в лице поменялась — глаза злыми стали, зубы оскалила. Ко мне руку тянет и за шиворот норовит схватить, да я бабка шустрая, увернулась. Мимо нее проскочила — и в дверь. Главное — до стула, на котором я из прошлого переместилась, добраться.

Слышу, Маргарита за мной бежит; оглянулась — а это уже не Маргарита, а чудище с синим лицом: щеки надутые и усы торчат, как у кота. Думаю, конец мне пришел, чудище догонит, раздерет когтями. Погубил меня Пашка! Изобретатель чертов.

Упала я на стул, сжалась от страха в комок. Все, смерть моя пришла. Когти острые уже перед глазами видела. Но — так думаю — все секунда решила. Потеряла я сознание, а когда в себя пришла, уже из будущего вернулась.

Со стула встала. Пашка мне говорит:

— С прибытием.

Я на него глазами зыркнула:

— Ты меня, гад, на век вперед запульнул!

— Ого. Ну и как там?

Я воздух полной грудью вдохнула:

— Лучше не спрашивай.

 

Новая Ленка

 

Иду. Дежурю. Смотрю — рядом с магазином Вера соленья продает. Я решила аджики у нее купить.

— Привет, подруга, — говорю, — почем аджика?

— Рубль.

— А что так дорого?

— Не хочешь, не бери.

— Ладно, давай, — я рубль Вере протягиваю, но порыв ветра у меня из руки купюру вырвал.

Рубль на снег упал — Вера на него как кошка на мышь прыгнула.

Я говорю:

— Вон как деньги летят, пенсии никакой не хватит.

Вера рубль в карман спрятала, довольная, банку с аджикой подает, спрашивает:

— На выборы пойдешь?

— Какие выборы?

— Новой Ленки.

— Какой новой?

— Вон смотри объявление.

У магазина — доска, на ней объявление висит: «Сегодня в 10.00 в клубе состоятся выборы новой Ленки».

Я чуть дара речи не лишилась. Как же это новую Ленку выбирать? Я еще надеюсь старую найти. А новую выбирать — это признать, что мы старой никогда не увидим. Да виданное ли дело — вместо пропавшего человека другого выбирать? Что это за фантазия? Придумали тоже!

— Ничего не пойму, — говорю, — кому это в голову только пришло?

— Пашке Сазонову, — Вера отвечает. — Говорит: не может поселок без Ленки.

— Ленка — это должность, что ли? — я удивляюсь.

— Ты с Пашкой поговори.

— Поговорю. А ты, подруга, на выборы пойдешь?

— Пойду. Ленка-то, оказывается, важная птица.

— Как глава администрации?

— Бери выше.

Занесла я аджику домой и в клуб отправилась. Пашка, бездельник, что-то хитрит. Может, он хочет, чтобы Ленка званием стала? «Здравия желаю, товарищ Ленка» или «здравия желаю, товарищ старшая Ленка»?

Ленка, Ленка, не слишком ли много мы о ней думаем? Да кто она такая? Бухгалтером работала. Пропала — и, кажется, ничего не изменилось. Но нет, мне сразу было ясно, что без Ленки — это не жизнь. Вот я ноги и обивала, ее искала. А Пашка решил по легкому пути пойти — новую Ленку выбрать. Понятно — лентяй: ему бы только на печи лежать, а не делом заниматься. Одно хорошо: тоже понимает, что без Ленки на поселке главного чего-то не стало. Она как приводной ремень была — без нее мотор работает, а движение на привод не передается.

Пришла я в клуб. Там уже народа много. Вера с торговли, в сумке банки звякают. Дед Михей с медалью за отвагу на груди — сегодня поскромничал, обычно сразу всеми отцовскими подвигами хвастается. Директор школы Семен Авксентьевич в костюме с галстуком: важный, аж оторопь берет. Я Чувилку глазами поискала: на заднем ряду рожа в бородавках. Я к ней не пошла, на первый ряд села. Вопрос серьезный будет решаться — может, мой голос понадобится.

Началось. На сцену Пашка Сазонов вышел.

— Дорогие односельчане, я рад, что вы не остались в стороне. У нас сложное положение, но ваша активность вселяет надежду, что мы снова вернемся к нормальной жизни.

— Говори короче, в чем дело? — дед Михей из зала крикнул.

— Дело в том, что нам нужна новая Ленка.

— Зачем? Для чего? — из зала крики раздались.

— Вокруг Ленки все крутилось, — Пашка объяснил. — Нам ее очень не хватает. Может быть, она еще найдется, но пока кто-то должен ее замещать. Поэтому я предлагаю выбрать новую Ленку.

— Исполняющую обязанности, что ли? — Вера спросила.

— Да, если так понятней.

— А с Жориком она должна жить как с мужем? — Вера снова интересуется.

— Это не обязательно, — Пашка отвечает.

— А зачем новую Ленку Ленкой называть? — я спрашиваю.

— Так привычней. И вообще, Ленка — это имя.

— А если новая Ленка не справится?

— Переизберем.

— Тут дар нужен, — Михей крикнул.

— Но мы должны дать шанс.

— Ерундой какой-то занимаешься. Время у нас отнимаешь, — голоса раздались.

— Ну, давайте попробуем.

— Это чистой воды формализм, — Семен Авксентьевич голос подал.

— Тем более, вы же ничего не теряете, — Пашка продолжал уговаривать.

— Ну, давайте, выберем быстрей и разойдемся, — Вера говорит, — а то мне кур уже кормить надо.

— Ну, давайте, если Павел считает это необходимым, — дед Михей поддержал.

— А кого выбирать-то? — я спрашиваю.

— Кого хотите; я, например, свою жену Аньку предлагаю.

Вот он и раскрылся, тайный умысел: теперь ясно, для чего Пашка огород городил. Анька у него за спиной стоит, она его и подталкивает. Видно, она Ленке завидовала, что ту на поселке все любили. А теперь Ленка исчезла, у Аньки шанс появился в центре внимания оказаться. Но разве можно так напролом идти. Нужно с людьми работать, авторитет зарабатывать. Все это — долгий путь. А она сразу в дамки хочет. В общем-то, Анька — женщина неплохая, но до Ленки ей, конечно, далеко. Может быть, поэтому и хочет подстраховаться административным ресурсом.

— А ты что, Анька, думаешь? — спрашиваю.

— Я что? Если изберут…

Сидит, глаза в пол, а у самой, наверное, сердце стук-стук-стук от волнения: судьба решается. Ждет, затаив дыхание.

— Ну, все согласны? — Пашка спрашивает, — тогда голосуем.

— Нет, — я говорю.

— Почему?

— Чтобы настоящие выборы были, нужны хотя бы две кандидатуры.

— Кого ты предлагаешь?

— Чувилку, — я неожиданно для себя самой выдала.

Все засмеялись. И правда, думаю, что я, белены объелась, скромница Чувилка да вместо Ленки. Но отступать поздно, слово сказано, иначе авторитет ДНД может пострадать.

— И надо, чтоб сова выбирала, чтобы все по-честному было, — я свою линию гну.

А сама думаю: мне свой человек в Ленках не помешает, правильно я Чувилку предложила.

— Да к сове уже давно никто не ходит, — Пашка Сазонов возразил.

— А зря, — говорю.

Сова-то, если помните, непростая. Время нам экономит: так бы парни долго ходили бы, женихались, а сова припечатает и не надо голову ломать — пирком да за свадебку.

— Теть Оль, может, не надо все усложнять? — Пашка говорит.

— А что тут сложного, на двух бумажках имена написать?

— Вообще-то, это шутка была с выбором Ленки, — Пашка на попятную пошел.

— А я шуток не понимаю, — ему говорю, — айда к сове.

Шутка не шутка, а почти весь поселок захотел выбор совы узнать. Друг за другом по следам идем, так что колонна через поле до леса растянулась. Наконец, у дуба с дуплом, в котором сова живет, собрались. У бабы Веры в сумке банки звякнули. Я на бабу Веру шикнула:

— Тише, сова испугается, улетит.

Говорили ей: «Оставь сумку», а она: «Своя ноша не тянет», с собой ее потащила.

— Начинай лотерею, — Пашка вполголоса говорит.

Я на двух бумажках имена написала, Юрка Юрчиков на дуб залез и бумажки в дупло бросил: ждем. Так, наверно, славяне у дуба стояли и знака богов ждали в древние времена. Не прошло и минуты, из дупла одна бумажка вылетела. Я ее подняла и развернула. На бумажке было написано: Чувилка. Все на меня смотрят вопросительно.

Я бумажку подняла, говорю:

— Чувилка.

Пашка тоже на бумажку взглянул.

— Хоть поржем, — сказал.

— Смотри, от смеха не лопни.

— Мы Чувилку переизберем.

— Не говори «гоп», — я ему отвечаю.

Анька Сазонова на меня глазами злыми посмотрела. План ее провалился. Сову не проведешь!

Двинулись мы все в обратную дорогу. Я у Чувилки спрашиваю:

— Чувилка, ты хоть рада?

— А что надо делать?

— Улыбайся людям.

У Чувилки рожа в улыбке расплылась. Я посмотрела на нее и говорю:

— Нет, лучше не улыбайся.

Сколько же у нее на лице бородавок!

Вернулись мы на поселок, разошлись по домам. А наутро началось… Как же, размечталась! Ровным счетом ничего не изменилось. Вижу: мужчины идут; на Чувилку не оглянутся, а Ленку, я замечала, всегда взглядом провожали. А женщины у магазина часто о Ленке судачили, а о Чувилке — молчок. Единственный раз слышала — над Жориком посмеялись: на Чувилку показали:

— Вон жена твоя пошла.

Жорик весь покраснел и быстрее прочь зашагал.

Я Юрку Юрчикова подговорила, чтобы он Чувилке на спину бумажку прикрепил с надписью «Ленка». Он прикрепил. Ходит теперь Чувилка по поселку подписанная, а что толку?

— Чувилка, — говорю, — надо что-то делать. Престиж фирмы страдает. До Ленки нам не дотянуться, но надо хоть какое-то внимание на себя обратить.

— Ладно, — Чувилка отвечает, — мне самой эти бородавки надоели.

— А при чем здесь бородавки?

Чувилка мне не ответила, к дому лыжи навострила.

И тут началось. На этот раз правда началось. У нас рядом с поселком пруд. Ребята лед на нем от снега очистили. Каток сделали. Погода хорошая была. Легкий морозец. Небо голубое, облачками подернуто. Снежок сверкающей мошкарой порхает. Юрка Юрчиков с дружками в хоккей играют. Народ пришел посмотреть. И ладно — мне нечего делать, Семен Авксентьевич — директор школы — мимо шел, остановился. Смотрим мы, как ребята шайбу ловко клюшками гоняют. Увлеклись. Вдруг я слышу, Борька рядом хрюкнул. Обернулась — какая-то незнакомая женщина стоит. И Борька рядом. Странно, откуда эта женщина взялась? На парашюте, что ли, с самолета спрыгнула? Да еще симпатичная такая женщина. Глаза большие, голубые, а кожа на лице такая белая и гладкая, что хочется ее рукой потрогать, как ребенку, которому все надо на ощупь изучить. И эта красивая женщина ко мне подходит и говорит:

— Привет, подруга.

У меня глаза на лоб полезли:

— Чувилка?

— Я самая, — женщина голосом Чувилки отвечает.

— Как такое возможно? Вы меня разыгрываете.

Наверное, думаю, Чувилка за спиной красивой женщины спряталась и оттуда говорит. Обошла незнакомку: нет у нее за спиной никого.

— Говорю тебе, это я — Чувилка, — красавица настаивает.

Неужели и правда Чувилка так переменилась? Разве такое бывает? Трудно поверить. Но Борька красивой женщине пятачком в руку ткнул: значит, признал. К чужому человеку он не стал бы за вниманием обращаться.

— Чувилка? — я с сомнением спрашиваю.

— Да, да, я кожу просто свою сняла с бородавками.

— А зачем ты в ней раньше ходила?

— Заколдовали меня.

— Что?

— Шучу.

(Первый раз в жизни, наверно, Чувилка пошутила; значит, еще не безнадежная.)

— Да кожа не снималась, — Чувилка говорит, — а на днях за гвоздик зацепилась, кожа и съехала; чувствую — всю ее можно снять, вот и сняла.

— И… где же она теперь?

— Дома. Я вообще-то временно ее сняла.

Ну Чувилка! Хотела я, чтоб она всех удивила, но такого не ожидала. Слишком резкая перемена, могут не принять. Люди-то у нас к новому трудно привыкают.

Пока мы с Чувилкой разговаривали, на нас народ глазел: о хоккее забыли.

Дед Михей за рукав меня дернул:

— Точно Чувилка?

— Точно. Борька подтверждает.

— Вот это фокус, — дед Михей говорит.

Да уж, думаю, фокус: через полчаса о таком фокусе весь поселок будет знать.

Чувилка по своим делам пошла, Борька за ней следом: хрю-хрю. А я с места сойти не могу, стою как вкопанная.

— Глубокоуважаемая Ольга Ивановна… — Слышу, это Семен Авксентьевич ко мне подошел. — Кто эта женщина?

— Это Чувилка, — я говорю.

— Как Чувилка?

— Вы сказку о царевне-лягушке помните?

— Помню.

— Вот Чувилка и есть та царевна: кожу лягушачью сбросила.

— Почему же она раньше ее не сняла?

— Ждала, когда к ней стрела прилетит.

— Прилетела?

— Ага, дождешься…

— Нельзя было такую красоту скрывать!

— Да, красивая.

— Просто богиня.

— Она, между прочим, кожу временно сняла.

— Вы шутите!

— На полном серьезе.

Пошла я тоже домой, думаю — во дела: хотели новую Ленку, а получили новую Чувилку; вовремя она свой фасон поменяла. Теперь Чувилка — козырная дама. Эх, еще бы ей Ленкино острое словцо, вот тогда бы Чувилка прогремела.

Два часа прошло, я чай пью, Юрка Юрчиков в окно стучит. Дверь открыла, а он мне приглашение подает — в клуб на новогодний бал.

— Так Новый год два месяца назад был! — говорю.

— А бала же не было, — Юрка отвечает.

Ну, праздник так праздник; я нарядилась: в клуб иду. На улице темнеет, а клуб окнами всеми светится и снег кругом освещает. Люди у входа толпятся — кто курит, а кто друзей ждет.

Я в клуб вошла. Фойе украшено: гирлянды, лампочки, в центре елка с шариками и игрушками на ветках стоит. Я Юрку Юрчикова увидела, спрашиваю:

— Кто так постарался?

— Семен Авксентьевич всю школу с уроков снял, — отвечает.

Потихоньку фойе наполняться стало. Семен Авксентьевич и тут постарался: всех жителей оповестил. Жорик с бабой Верой пришли, Пашка и Анька Сазоновы, дед Михей. Мне интересно, как все Чувилку в новом обличье встретят.

Семен Авксентьевич здесь же хлопочет, указание дает, где аппаратуру ставить: музыка будет — это хорошо. Я на дверь поглядываю, жду Чувилку; наконец, входит. В розовом платье с узором из золотых роз, на щеках румянец в тон платью, улыбка белозубая, да и фигурой Чувилку природа не обделила; в общем — действительно, красавица. Все в фойе на нее обернулись.

Я громко говорю:

— Чувилка, иди сюда.

Пашка Сазонов глаза вытаращил.

Я ему подмигнула: не ожидал? В обморок только не падай.

Люди рты поразевали. Чувилка смутилась, ко мне не пошла, у входа осталась.

Пашка нахмурился:

— Что вы нас за нос водите?

— Честное слово, это она, — я говорю. — Подтверди, дед, — я деда Михея локтем в бок толкнула.

— Подтверждаю, — дед Михей охотно говорит, — умеют женщины красоту навести, что-то замажут, что-то подрисуют.

— Бородавки не замажешь, — Пашка упорствует.

Я рукой махнула, надоело Пашку убеждать.

Музыка заиграла. Вижу, Семен Авксентьевич к Чувилке подошел, на танец ее приглашает. Та стоит, танцевать не идет. Но Семен Авксентьевич не отступает, за руку Чувилку взял, что-то говорит. Наконец, Чувилка согласилась. Танцуют они с Семеном Авксентьевичем, я Жорику (а он рядом) на Чувилку показываю:

— Отбить не хочешь?!

Жорик нахмурился:

— Я Ленку люблю.

Потанцевали Чувилка с Семеном Авксентьевичем, дискотека началась. Молодежь танцует; кто постарше — свой круг образовали; ну, а бабкам вроде меня — только смотреть. Чувилка — снова у стены, явно не в своей тарелке себя чувствует: все время любопытные взгляды на себе ловит. Семен Авксентьевич исчез куда-то. Я думала, он нам программу развлекательную предложит, Деда Мороза со Снегурочкой; да, видно, времени у него совсем мало было представление организовать. Однако мы все равно развлеклись, да еще как.

Скандал неожиданно случился. Борька каким-то образом в фойе проник в поисках своей любимой Чувилки. Между танцующими стал пробираться, навел шороха. Кто-то упал, суматоха началась, еще Борька хрюкает; а я смеюсь: вот оно — настоящее веселье. Молодец Борька, цирк, да и только. Наконец, до Чувилки добрался, пятачком ей в руку ткнул. Тут некоторые женщины — в крик: уведите поросенка из клуба. И ведь, главное, раньше бы просто над Борькой и Чувилкой посмеялись, а теперь — как с цепи сорвались; особенно Анька Сазонова рассвирепела.

— Носится со своим поросенком!

— От него вонь идет.

— Совсем уже чокнулась.

— В сарае его запирай, когда в клуб идешь.

— Полоумная!

Ну и в таком духе. Пришлось Чувилке с Борькой из клуба уйти. И я с ними заодно вышла: Чувилку поддержать, ведь неприятно, когда стая дворняжек облает.

Идем с Чувилкой по дороге к ее дому, сзади Борька бежит: хрю-хрю.

— А я думала, Чувилка, — говорю, — что мы с тобой ровесницы.

— Ошибалась.

— Теперь у тебя, наверно, отбоя от женихов не будет.

— Я дома кожу старую надену, — Чувилка говорит.

— Почему?

— Так привычней.

— На истеричек обиделась?

— Видела, как на меня набросились?

— Ты плюнь на них.

— Они житья не дадут.

— Да, Ленка бы живо их на место поставила, — я вздохнула.

Разговариваем с Чувилкой, а навстречу — Семен Авксентьевич. Непонятно почему с праздника незаметно исчез.

— Многоуважаемая Ольга Ивановна, вы уже уходите?

— Вас нет, кто нас развлекать будет?

— Я должен был отлучиться по неотложному делу. Давайте вернемся в клуб.

— Настроения уже нет.

— Я постараюсь сделать все, чтобы поднять вам настроение.

— Поздно. Других развлекайте.

— Любезная Ольга Ивановна, а почему Ваша прекрасная спутница молчит?

— Из скромности.

— Мне б очень хотелось завоевать ее расположение.

— Завоевывайте.

— А как?

— Не знаю, ну, стихи сочините.

— Стихи, конечно!

Разошлись мы с Семеном Авксентьевичем; он, очевидно, стихи на крыльях любви полетел сочинять. А я решила к Чувилке домой зайти. Одну оставлять не хочу: пока не уверена в ней, вдруг нервный срыв будет. Да и от возвращения в прежний вид надо ее удержать — ведь это настоящая глупость.

Села я за стол на кухне, по порезанной в нескольких местах клеенке пальцем вожу, а Чувилка в комнату ушла, чем-то занялась — и вдруг как закричит!

Я быстрей — к ней:

— Что случилось?

Чувилка на открытый шкаф показывает, говорит:

— Нет.

— Чего нет? — спрашиваю, но уже догадалась: кожи ее лягушачьей нет.

— Кто ее взял? — спрашиваю.

— Не знаю.

— А дверь заперта была?

— Я ее не запираю.

— Значит, кто угодно мог войти.

— Что я теперь делать буду?

— Вопрос: кому твоя кожа нужна?

— Что я теперь делать буду? — Чувилка снова со слезами повторяет.

— Не реви.

— Я уже к ней привыкла.

Я думаю: а ведь есть кого подозревать. Вот какое неотложное дело у Семена Авксентьевича было. Понятно теперь, что новогодний бал он устроил, чтобы Чувилка из дома ушла. Совсем от любви голову потерял; но мне нравится, что он решительно действует: борется за свое счастье.

— Чувилка, — говорю, — тебе Семен Авксентьевич нравится?

— Обходительный, — Чувилка сквозь слезы отвечает.

— Это твой принц. Тебе повезло, а ты хнычешь.

— Хочу в старую кожу.

— Да черт с ней!

— Нет.

В стекло кто-то стукнул; мы с Чувилкой как по команде головы повернули: в окне — Борькино рыло. Снова Борька в стекло стукнул: это знак, войти хочет. Я дверь открыла. Борька в дом вбежал и какую-то тряпку в пасти тащит.

— Это моя кожа, — Чувилка к Борьке бросилась. — Где ты ее нашел?

— Нашел, видимо, там, где ее Семен Авксентьевич спрятал, только зря он это сделал.

Чувилка свою кожу у Борьки взяла.

Я говорю:

— Надо сжечь твой чехол.

— Нет, я надену.

— Дай сюда, — я попыталась лягушачью кожу отнять.

Чувилка не отдает:

— Я в ней тридцать лет ходила.

Я тяну:

— Она больше тебе не нужна.

Чувилка упирается:

— Не дам.

Я как дерну — и кожу порвала.

— Что ты наделала, — Чувилка закричала.

— Теперь точно надо сжечь, — я говорю.

— Я теперь себя голой чувствовать буду, — Чувилка опять в слезы.

— Хватит рыдать, — я спички и бутылку с керосином с полки взяла. — Пошли!

Вышли мы во двор, Борька за нами из дома выскочил: по двору стал круги нарезать, как будто понимает, что мы задумали, и одобряет.

Я кожу керосином облила и подожгла: огонь весело запылал.

— Ну вот, — говорю, — Чувилка, ты новую жизнь начинаешь. Мне даже теперь тебя Чувилкой неудобно называть. Буду Иркой звать.

(Чувилку Ириной зовут, это я ей такую кличку дала — Чувилка).

— Добрый вечер, — от калитки голос Семена Авксентьевича раздался.

Смотрим, он с бутылкой шампанского во двор входит.

— А вот и принц, — говорю.

— Слушайте стихи, — Семен Авксентьевич к Чувилке обратился:

— Я полюбил тебя навек.

Как повезло мне в жизни!

Меня полюбишь ты, поверь,

Я белый и пушистый!

 

Женщина мечты

 

Иду я по поселку. Солнышко припекает, дело к весне. Скоро снег растает, трава зазеленеет, листочки на деревьях появятся. Живи и радуйся. Я вообще, бабки, думаю, что люди должны не менее ста лет жить и детей иметь возможность рожать до шестидесяти лет. Чтоб природа с молодости над душой не стояла.

Вот, значит, иду я по поселку, а навстречу — Жорик.

— Ленку не нашла, — сразу ему говорю.

— Зря искали, — он отвечает.

— Почему?

— Ее не существует.

— Как это?

— Она мечта.

— Вот те раз! Ты ведь женат на ней.

— Вам так только казалось.

— Ты рехнулся?

— Я знаю только одно, что мечтал о ней всю жизнь.

— Я тебе говорю: Ленка есть.

Жорик плечами пожал:

— Вы себя обманываете.

— Совсем с головой плохо?!

— Зато у меня есть мечта, — Жорик вздохнул и своей дорогой пошел.

А я ему вслед кричу:

— С ума не сходи!

Иду по поселку дальше, а навстречу — Верка, решительно-сосредоточенная. Внешностью ее природа не обидела: лицо без морщинок, а как нарядится, еще и молодым фору даст. А наряжаться любит, хоть и прижимистая. Парка на ней бордовая с отороченным мехом капюшоном — из города привезла, пока дорогу не замело.

— Привет, подруга, — Вере говорю, — куда идешь?

— В школу.

— Зачем?

— К директору. Юрка Юрчиков с дружками за клубом курят. Всего-то — мелочь пузатая, а уже табаком себя травят. Я им замечание сделала, а они ноль внимания. Сказала, что пожалуюсь на них, а они мне в лицо смеются.

— Да, нехорошо, — я соглашаюсь.

— Ничего, я на них управу найду, — грозится Верка.

— С тобой пойду.

Как-никак, думаю, я в попечительском совете состою.

В школе с Веркой по коридору гулкими шагами идем, неотвратимые: я — закон, она — порядок. В коридоре, по самой середине, портрет Хомякова висит: он эту школу основал, у него имение недалеко было. Здание-то, конечно, новое построили, но на месте старой избы, где крестьянских детей учили. А портрет Хомякова А.С. (так под портретом написано) в коридоре повесили в знак признательности, чтобы напоминал, кто у истоков стоял. Но что интересно: мне показалось, когда мы с Верой по коридору мимо портрета проходили, что у Хомякова глаза загорелись. Только тут же я себя одернула: это просто солнечный луч на лицо Хомякова упал.

Зашли мы с Верой к Семену Авксентьевичу. Тот из-за стола встал:

— Чем обязан, многоуважаемые Вера Ивановна и Ольга Ивановна? Случилось что?

— Случилось, — Вера, не здороваясь, говорит, — ученики курят.

— Не волнуйтесь, я приму меры, — Семен Авксентьевич пообещал и до двери нас проводил. — Спасибо, что не прошли мимо.

— А может, родителей их вызвать? — Верка в дверях остановилась.

— Я сам попробую на них повлиять, — Семен Авксентьевич ответил.

Пока мы по коридору к выходу шли, я еще раз на портрет Хомякова взглянула. Глаза его уже не горели, но мне показалось, что на лице появилась довольная, с хитринкой, улыбка, которой раньше не было.

По поселку идем, Верка никак успокоиться не может:

— Безобразие, куда только родители смотрят. Мой бы Жорик курил, я бы ему руки оторвала.

Идем мы с Верой дальше, а навстречу Чувилка на Борьке едет. Поросенок как ветер летит. У Чувилки лицо серьезное, возле нас резко затормозила. Борька пятачок кверху поднял и хрюкнул.

— ЧП, — Чувилка говорит.

— Что случилось? — мы с Верой в один голос.

— Хомяков пропал, — Чувилка докладывает.

— Как пропал?

— С портрета.

— Не может быть.

— Семен Авксентьевич сейчас сказал.

— Но как пропал?

— Стул, на котором он сидел, на картине есть, а Хомякова на стуле нет.

— Шутишь?

— Семен сам ничего не понимает.

Семен Авксентьевич для нее уже Семен, я для себя отметила; быстро у них отношения развиваются.

— Комиссия весной из города приедет на инвентаризацию, у нас по документам картина с Хомяковым числится, а не со стулом, — я говорю.

— Сразу статья: хищение государственного имущества, — Чувилка вздохнула.

— Хомяков не имущество, — я возразила.

— Надо Хомякова на том же месте снова нарисовать, — Вера предложила.

— А где художника найдем? — Чувилка спросила.

— Пашку Сазонова попросим, — я предложила.

— Чтоб он Хомякова с тремя ногами или двумя головами нарисовал. Не надо, — Вера фыркнула.

— Мы не о том говорим, — я руку к щеке приложила, — что происходит? Сначала Ленка пропала, теперь — Хомяков с портрета.

Чувилка на Борьке уехала, а мы с Верой стоим у пруда.

— Может, это знамение о конце света, — Вера говорит, — что Хомяков с картины пропал?

Несколько секунд мы с Верой в глаза друг другу глядели. Потом я взгляд отвела.

— Нет, не верю.

— Слушай, подруга, — Вера говорит, — может быть, Чувилка врет?

— Чувилка никогда не врет, — я отвечаю. — А вот и доказательство, — и рукой показываю.

По улице шел человек, которого я сразу узнала: Хомяков — один в один, как на картине. В сюртуке, брюки узкие, старомодные, без шапки — да что ему будет, он же живопись.

Хомяков к нам подошел, на меня мельком взглянул и сразу к Вере обратился:

— Сударыня, какая невероятная встреча!

— Действительно, невероятная, — Вера отвечает.

— Поразительно, я именно такой Вас и представлял!

— Какой?

— Вы женщина моей мечты, я понял это, как только сегодня увидел Вас в школе.

— И поэтому из картины выпрыгнули?

— Сударыня, я сражен Вашей красотой. Разрешите засвидетельствовать Вам мое почтение. Вы моя Семирамида. Можно я буду Вас так называть?

— Почему Семирамида?

— Это была древняя царица. У нее был висячий сад, в котором она жила как в раю. Может быть, слышали?

— Нет.

— Я Вам расскажу про нее, разрешите Вас проводить?

Вижу, Верка собралась с ним уходить, я ее за локоть взяла и на ухо ей шепнула:

— Смотри, он тебе наговорит.

— А я ведь могу барыней стать, — Вера плечи расправила.

Я в ответ только рукой махнула: вижу, ей польстило внимание — вид самодовольный, словно уже воцарилась на поселке.

Итак, Вера с Хомяковым ушла, а я думаю: второй раз уже сегодня слышу про женщину мечты, но Жорик свою Ленку любит, тут к гадалке не ходи, а Хомяков еще должен доказать серьезность своих намерений.

Прошла я весь поселок, на краю поля постояла — и обратно: Чувилке смену сдавать надо, да и не терпится рассказать ей о явлении Хомякова народу, о том, как он любовью к Вере воспылал, а Верка икру ложками есть собралась, как барыне полагается. Иду к Чувилке, мысли в голове роятся о том, как много у нас на поселке любви: Жорик без Ленки страдает, у Чувилки с Семеном Авксентьевичем роман, Хомяков Верку женщиной своей мечты назвал. Но это хорошо: любовь — лучшее, что есть в этой жизни, думаю я так, — и тут на меня из переулка Хомяков наскочил; тоже, наверно, задумался: влюбленные часто рассеянными бывают. Столкнулись мы с ним, и я в снег упала.

— Извините, сударыня, — Хомяков мне руку подал, помог встать. — Кстати, Вы не знаете, где взять цветы?

— А луна с неба тебе не нужна?

— Нет, только цветы.

Сказал и пошел дальше своей дорогой, а я ему вслед пальцем у виска себе покрутила. Хотя мне понравилось, что он о цветах подумал, чтобы сердце женщины завоевать. Букет подарить — это вроде самое простое. Но только не зимой. Перед зимним букетом ни одна женщина не устоит.

Мечтать, как говорится, не вредно, но… через полчаса встречаю опять Хомякова, а в руках у него роскошный букет пионов. Чудеса, да и только! Откуда их взял? Вот ведь действительно — влюбленным море по колено.

Хомяков улыбнулся мне:

— Моей Семирамиде.

Хотела я его спросить, откуда цветы, да тут меня осенило. Как же я сразу не догадалась! Все просто: в школе еще одна картина висит — «Пионы в летнем саду». Если Хомяков из картины вышел, что ему стоит в другую картину войти и нарвать в ней пионов? Молодец, сообразительный, вот уж впрямь луну с неба достал. Повезло Верке с поклонником.

Обедать пора; я дома быстро суп похлебала, стакан чая выпила — и снова на улицу: чувствую, сегодня много интересного случится. У тех, кто столько лет ДНД отдал, интуиция есть. Да и так рассудить: каждое событие имеет последствия, а если событие необычное, то и последствия будут из ряда вон выходящие. Оживший портрет — это, конечно, необычное событие.

У пруда стою. Юрка Юрчиков с дружками в хоккей играет. Так увлеклись ребята, что вокруг ничего не замечают. Посторонний человек по поселку ходит, а они даже в его сторону не поглядят, носятся с шайбой, хоть бы обратили внимание на старинную одежду.

Смотрю — Верка шествует горделиво; видно, ей тоже, как и мне, дома не сидится: поделиться переменами в личной жизни с кем-то хочется, но со мной что делиться, я и так все знаю. Хотя, может, и не все.

— Подарил Хомяков букет? — я Веру вопросом остановила.

— Подарил, — она отвечает.

— Что сказал?

— Что я его мечта.

— Это я уже знаю, а что еще?

— Предлагал путешествовать по миру.

— Из поселка же не уехать.

— Предлагал улететь.

— Как? — я удивилась.

В этот момент шайба к нам отлетела. Юрка Юрчиков за ней прибежал, и надо было до такого додуматься: Вере язык показал. Дурацкая выходка; не иначе, черт его дернул. Забыл, с кем имеет дело? Верка, конечно, рассердилась:

— Я до тебя доберусь! — Кулаком вслед Юрке машет.

И тут — яркая вспышка, грохот, сначала ничего непонятно было, потом уж сообразила: это метеорит разбил лед на пруду. Хорошо, в саму Верку не попал. Падение небесного тела в момент, когда Вера вышла на лед, — событие столь маловероятное, что его смело можно отнести в разряд необычных. Следовательно, мои ожидания сбывались. В момент взрыва меня словно кто-то толкнул в грудь, и я на снег рухнула. Но через секунду была уже на ногах. Верка в воде барахтается: тонет.

Я кричу:

— Помогите, помогите!

По берегу бегаю, а сделать ничего не могу. Счет на секунды идет, одежда у Верки намокнет и на дно потянет. Вижу — дед Михей к нам спешит, да пока он на своем протезе докултыхает, Вера утонет. Ой, беда, беда, человек погибает. У Верки лицо белым сделалось — то ли от холода, то ли от страха. Но пришло спасенье: Хомяков как будто специально момент выжидал. Объявился рядом со мной, а в руках штакетина.

— Держи меня, — кричит, — за сюртук!

Я за полу сюртука его ухватила, а он наклонился, так, чтобы близко к краю полыньи не подходить, и штакетину Верке протянул. Вера едва достала конец штакетины, но вцепилась в нее крепко. Я упираюсь ногами, Хомяков тоже напрягается, но Верка тяжелая: утонуть ей не даем, а вытащить из воды не можем. Силы у нас кончатся, что тогда? Главное, мы ее к краю полыньи подтянули. Хомяков на лед лег, ближе к Вере подполз: рискует, под ним тоже может лед провалиться. Верка руку протянула, Хомяков за нее схватился и назад стал отползать; тут, к счастью, дед Михей подоспел. Он за одну ногу Хомякова тянет, я за другую. Вытащили вместе Веру, как репку в сказке. Она на берегу стоит, вся дрожит, вода с нее льет.

— Надо же… я… как такое… — лепечет. — Спасибо вам всем… — Верка разрыдалась.

— Вот кого должна благодарить, — дед Михей тулуп расстегнул, у себя с пиджака медаль за взятие Берлина снял и Хомякову на грудь повесил.

Я прослезилась; только непонятно: при чем здесь Берлин? Но факт: Хомяков награду заслужил. Хотя важнее для него, что за то время, когда он Веру из воды вытаскивал, большой путь к ее сердцу прошел.

 

Дома Верка в сухое переоделась, а я чай заварила. Сидим, пьем чай с малиной. У Веры чашка в руке дрожит.

— Успокоиться не могу.

— Понятно, такое пережила.

— Да, если б не Хомяков… — Вера вздохнула.

— Герой.

— Достойный мужчина.

Верка зевнула. Я говорю:

— Ложись спать, завтра я зайду проведать.

Вышла я от Верки. Уже ночь. На небе звезды. Вот так любуешься ими и не думаешь, какая опасность из космоса грозит. В любую минуту сверху небесный камень может упасть, как сегодня метеорит в пруд. Хорошо еще, что эти небесные камни редко падают. И вообще, нам везет, ведь если подумать, во всей огромной Вселенной есть только узкая полоска на планете Земля с умеренным климатом, где мы тут живем. Это здорово! Но главное, у нас постоянное разнообразие: то удовольствие от первого морозца осенью, то радость от припекающего солнца ранней весной. Вот оно, настоящее счастье!

Пришла я домой и сразу спать легла, устала за день.

Утром встала: хозяйством занялась, пыль вытерла, полы помыла, суп сварила. Смотрю на часы: время восемь. Пора к Вере идти: обещала проведать.

На улицу вышла, морозец бодрит: хорошо. Гляжу — навстречу Семен Авксентьевич идет, шагами хрустит.

— Здравствуйте, Семен Авксентьевич.

— Здравствуйте, глубокоуважаемая Ольга Ивановна.

— Хомяков на картину вернулся?

— Нет.

— Значит, какой-то сюрприз для своей Семирамиды готовит.

— Семирамиды?

— Он так Веру называет.

— Так книга его называется, которую он писал тридцать лет: «Семирамида». В ней 1700 страниц.

— О чем книга?

— Лучше учительницу литературы спросить, я по образованию математик.

— Подумать только, сколько же он бумаги за тридцать лет перевел, — я вздохнула.

Пришла я к Вере, а она во дворе белье на веревку вешает. Ну, думаю, если делами занялась, значит, в себя пришла. Уверенная в себе, оно и понятно: даже Хомяков из картины выпрыгнул, как ее увидел. Красотой, как веревкой, мужчин к себе привязывает.

— Да, говорю, подруга, вот что значит — нет худа без добра. Нам из поселка не уехать: дорогу замело; но и сюда никто добраться не может. В другое время сразу бы ученые примчались — метеорит изучать, а за ними бы любопытные хлынули.

— Жалко не хлынули, — Вера говорит.

— Почему?

— Мы бы сувенирами торговать стали.

— А порядок? Как за незнакомыми людьми уследишь, тут за своими-то не всегда получается. Вечно что-нибудь происходит.

Сказала я так и словно сглазила. Такое произошло, что просто в голове не укладывается. Вдруг темнеть стало, словно солнечное затмение началось. Я вверх посмотрела: матушки мои, а в небе какая-то круглая громадина медленно движется, и тень ее на нас наползает. Непонятно, что это и как в воздухе держится? Громадина над пустырем, за домом Веры, сначала зависла, а потом опустилась. Мы с Веркой — на пустырь. Видим — а это остров-сад. Деревья на нем растут. Странно среди зимы зелень видеть. И главное, птицы в этом саду поют: воздух от их голосов звенит. Мы ближе подошли. На клумбах — цветы: фиолетовые, желтые, розовые. Краски лета напоминают, что зима не вечна. Смотрю я на этот зеленый массив и думаю: ведь деревья — это хаос из веток и листьев, никакой гармонии. Почему они тогда глаз радуют? Загадка.

Мы с Верой стоим как зачарованные, вдыхаем ароматы цветов. В саду — беседка, увитая плющом. Из нее Хомяков выходит. Нам кланяется.

— Доброго здравия, сударыни.

— Здравствуйте, — мы в один голос с Веркой поздоровались.

— Это висячий, а точнее — парящий сад, моя Семирамида, — Хомяков к Вере обратился.

Верка в ответ довольно засмеялась.

— Взойди — и полетели, — Хомяков лесенку с острова спустил.

— Ну, я не знаю, — Вера не торопится соглашаться.

— Прошу, мадемуазели, — Хомяков нас двоих с Верой галантно приглашает.

— Полетишь? — я Верку спрашиваю.

— Полечу. А ты?

— Нет, высоты боюсь, — я соврала.

— Я ненадолго, мне еще кур кормить, — Вера по лестнице полезла.

Как это романтично, думаю, на летающем острове свою любимую женщину в небо умчать. Страсть как люблю романтику! Будут они лететь над лесами и полями, взявшись за руки. Хотя внизу один снег — чем любоваться?

Хомяков лесенку убрал и ушел в беседку. Вера мне рукой помахала. Громадина задрожала, загудела и пришла в движение; стала подниматься, но поднималась недолго. На высоте трех метров что-то в ней заскрежетало, и остров завис над землей. Хомяков на миг появился с озабоченным лицом.

— Пять минут, — сказал и опять в беседке скрылся.

Пытается, видно, понять, что случилось.

Минут десять прошло, Верка на краю острова-сада стоит.

— Хорошо полетали, — говорит.

— Починит, — я ее успокаиваю.

— Вот старая дура, — Вера себя ругает, — согласилась по небу шлындать, а куры не кормлены… Может, ты кур покормишь?

— Я не знаю, где у тебя корм.

— В сарае справа, сразу у входа, сходи, покорми.

— Ладно, — я вздохнула, — чтоб ты не переживала.

Хотела я в сарай пойти, но не успела. Проблема, как Верке на землю вернуться, решилась сама собой. Остров так резко в сторону дернулся, что Вера, которая стояла на краю, не удержалась и упала вниз. Хорошо еще снег на пустыре глубокий. Верка в сугроб спланировала. Я ее мысленно с мягкой посадкой поздравила. Вера поднялась, вся в снегу, но руки, ноги двигаются.

— Черт безрукий, — кричит.

И остров улетел. Я видела, как Хомяков смотрел вниз с виновато-растерянным видом. Между прочим, в этот же день он снова на портрете в школе появился. И что интересно — с медалью за взятие Берлина, которую ему дед Михей повесил. Может, забыл ее с сюртука снять, а может, и не захотел. Приятно ему, наверно, что наши Берлин взяли.

 

Небесные гонки

 

Ночью мне что-то не спалось, решила я снова Ленку пойти искать. Можете не сомневаться: я от своего не отступлюсь, пока Ленку не найду — не успокоюсь. Ведь ясно: грош цена ДНД, если дружина слово свое не сдержит.

Вышла из дома:

— Хлеба кус да квас — вот мой скудный запас.

На улице красота. Если тремя словами описать — тишина, безветрие, покой! Даже собаки почему-то не лают. Небо словно до самой земли опустилось: звезд — тысячи!

Иду я по поселку, и кажется мне: я в сказку попала. Сказка и есть: Вера из трубы своего дома верхом на метле вылетает. Как ракета в небо устремилась! Я голову запрокинула: может быть, это обман зрения? Нет, Вера в небе кренделя крутит!

И ладно бы просто летала: Вера еще звездами слово «дура» выкладывает.

Ясно, кого она имеет в виду. Вот скандалистка! Но мы еще посмотрим, кто победит!

Вижу — Чувилка на своем поросенке едет. Борька хрю-хрю — морда поросячья!

— Чувилка, — кричу, — честь ДНД задета!

— Как?! — Чувилка рядом со мной затормозила.

— На небо посмотри.

Чувилка взгляд к звездам подняла:

— И то правда!

— Что делать? — спрашиваю.

— Садись на санки.

Я, недолго думая, на санки — прыг:

— Ирка, гони!

Чувилка поросенку кричит:

— Борька, взлетай! — и уздечку отпустила.

Поросенок припустил со всех ног; я Чувилку за пояс обхватила — едва держусь! Глаза в сторону скосила: а мы уже летим. Вот прохожие удивятся: над заборами и домами, над деревьями и кустами по небу летит свинья, запряженная в сани. Я в Чувилку вцепилась, чтоб не упасть: высота-то немалая, свалишься — костей не соберешь. А Борька только скорость набирает — у меня в ушах ветер свистит.

Я из-за спины Чувилки выглядываю: мы уже Веру догоняем. Молодец, Борька, не уйдет от нас эта ведьма.

Вдруг у меня звезда над ухом просвистела; я голову пригнула — ох, страсть какая! Тут еще одна звезда по руке чиркнула; смотрю — а это Вера звезды, которые под руку попались, в нас бросает: затеяла сраженье!

Вера на бреющем полете вниз пошла, но Борька не отстает. У меня от такой скорости дух перехватило; еще сильней в Чувилку вцепилась, зажмурилась: все, думаю, нам конец; до десяти досчитала — уже разбиться должны, но пока летим. Глаза открываю — Верка над самыми верхушками деревьев вверх повернула, Борька тоже мертвую петлю сделал, снова за бабой Верой гонится. Долго мы так с Верой состязались: она неутомимая — у Борьки сил много. Нашла коса на камень: никто отступать не хочет. Но вечно так продолжаться не может: стала уставать ведьма. Смотрю — все чаще на нас оборачивается: где мы?! Но от ДНД не уйдешь! ДНД — это правда, а от правды не убежать…

Наконец, Вера в трубу своего дома скрылась. Можно сказать, сдалась. Поле боя за нами осталось. Ура! Победа!

Вдруг слышу — кто-то поет; только не пойму, откуда голос доносится? Вокруг оглядываюсь — звезды да луна. До земли далеко. Загадка.

— Слышишь, поют? — Чувилке говорю.

— Слышу, — Чувилка отвечает.

— А где?

— На луне вроде.

— Летим, посмотрим.

Подлетаем к луне. Она желтая, вся в буграх, размером с мой дом. Глядим — на одном бугорке Ленка сидит; руками коленки обхватила и поет.

— Ленка, — я кричу, — мы же тебя обыскались. Предупредила бы хоть.

— Прости, баб Оль, не хотела, чтоб мне мешали.

— Ладно, Ленка, не будь единоличницей. Садись на санки, а то Жорик без тебя совсем с катушек съедет.

— Жорик? Лечу, баб Оль! Смотрите: восток заалел, звезды тают — мы долгожители по сравнению с ними…

 

---

Журнальный вариант

 

---

Михаил Сергеевич Остроухов родился в 1966 году в Туле. Окончил Тульский политехнический институт, Литературный институт им. А.М. Горького. Работает на промышленном предприятии. Публиковался в ряде литературных журналов и альманахов. Дипломант первого международного литературного Тургеневского конкурса «Бежин луг». Член Союза литераторов России. Живет в Туле.