«Нет естественней чувства Родины…»

БОГАТОМУ — ЗЛАТО,
А СЛАВНОМУ — МЕДЬ

 

Воргольские скалы — былинный размах,

Славянское здесь городище?

Былое — забытый, развеянный прах?

Так что же, так что же мы ищем?

 

Печали исполненный бунинский край,

Осколок разбитого мира?

Иль, может, от века потерянный рай

Как призрак небесного пира?

 

Проехать полсвета, и здесь разглядеть,

Что всюду начала несложны:

Богатому — злато, а славному — медь,

Медь славы меж правдой и ложью.

 

Младенцу же — песни! Пропела их мать

На глыбистых кручах Воргола.

А сын ее вырос, и стал воевать,

И пал он, где чистое поле.

 

И древняя мать горевала над ним,

И вечной была ее песня,

Мол, в мире просторно своим и чужим,

Пришельцу-захватчику тесно!

 

Развеялись в мире и матерь, и сын,

А где — даже скалы не скажут…

Воргольские скалы — что кряжи былин,

Как родины древние стражи.

 

Стоим у воргольских былинных камней,

А ветер взмывает и свищет…

Что знаем, что слышим, что помним о ней? —

Забытую родину ищем?!

 

Эти строки, посвященные Василию Михайловичу Пескову, родились после нашей совместной в конце июля 1996 года поездки (Песков, Свиридов, Будаков) по бунинским местам подстепных, близ Ельца, земель. Побывали мы и в Ельце — в его Воскресенском соборе, в малых церковках, долго стояли на крутом берегу Быстрой Сосны, изъездили и окрестные бунинские точки — Бутырки, Озерки, Каменку, Васильевское, Становое. Но особенное впечатление произвел на Василия Михайловича ущелистый Воргол — чистая прелестная речка в зарослях ракит и почти отвесные берега из могучего глыбистого гранита и песчаника. Он даже назвал Воргол среди немногих мест в мире (Антарктида, Большой Каньон, в весеннем разливе Мещерское полесье), наиболее его поразивших.

До этого я давно, лет тридцать уже, был знаком с Василием Михайловичем, впервые в 1965 году встретясь в Тресвятской, несколько памятных часов кряду проведя в доме, где жили его родители. Я тогда работал в «Молодом коммунаре» — творческой колыбели Пескова. Лет за пять до этого случай-судьба свели меня с сестрой Василия Михайловича — Марией Михайловной: в Сосновке, в одном пионерлагере, в одном пионеротряде я оказался пионервожатым, а Мария Михайловна — воспитательницей, к слову сказать, воспитательницей от Бога, требовательной и доброй, которую дети и слушались, и любили, несмотря на ее требовательность. Она много рассказывала о брате, о детских годах в Орлове, о хождениях брата по родным окрестностям и в Графскую, в Воронежский заповедник, который в народе называли Графским.

Вскоре состоялась поездка воронежских журналистов (Костин, Мещерин и я) на Волгу, в основном по ленинским местам: Ульяновск, Казань, Кукушкино. Правда, нам удалось еще вне запланированного побывать и в Свияжске, когда-то славном монастырями и церквями уездном городке. Путь наш лежал через Москву. Толя Костин, земляк Пескова, давно дружный с ним, не очень уверенный, что тот не в командировке, наудачу позвонил. Василий Михайлович с радостной готовностью пригласил нас в гости. Проживал он неподалеку от издательского дома «Правда» на Верхней Масловке, где ему была выделена квартира вскоре после того, как он стал лауреатом Ленинской премии. Квартира была удачно спланированная: в конце коридора — центральная комната, а спальня, кухня — ближе к входной двери. В центральной комнате музей — всякая всячина (страусиные яйца, всяческие диковинки африканских племен, сувениры пяти континентов). После душевно-земляческого разговора, после осмотра домашнего музея Василий Михайлович пригласил нас на кухню, где враз приготовил для нас угощение в виде жареной яичницы, гренок, помидоров и неизменной бутылки. Зная, что хозяин — непьющий, мы выпили слегка, по рюмке, все так же за разговорами и расспросами хозяина квартиры о Воронеже. Как только поднялись, он враз помыл за нами посуду, убрал в холодильник бутылку, и стол приобрел прежний лаконичный опрятный вид. Я поразился собранности Василия Михайловича, его аккуратности, умению споро наводить порядок в быту, словно и это было для него одно из основных занятий.

Изредка встречались мы в Москве, изредка — не столь часто и в Воронеже — в редакции «Молодого коммунара», несколько раз в Воронежском заповеднике вместе с его земляками, моими друзьями журналистами Вячеславом Ситниковым и Анатолием Костиным. Зримые следы одной из таких поездок — фотографии в альбоме «Воронеж и воронежцы» (1973). Это был первый фотоальбом о Воронеже, предисловие к нему написал Владимир Александрович Кораблинов, в подготовке альбома участвовал и я как редактор и автор подтекстовок к снимкам. В конце альбома был дан разворот о Воронежском заповеднике и украшением не только этого фоторяда, но и всего альбома стал замечательный снимок Пескова: по большой зимней поляне цепочкой тянутся олени. Там же и помещен один из лучших снимков Костина — портрет Пескова с фотоаппаратом, — весьма удачно, счастливо уловленный миг.

Запомнилась мне и наша поездка в Комитет по экологии и охране природных ресурсов (кажется, так называлось это почтенное столичное ведомство). Привела нас туда нужда издательская. В Воронеже готовилась книга Василия Михайловича, кажется, «В гостях и дома», и в ней один из материалов требовал визы этого комитета. Председателя комитета Израэля на месте не оказалось, а встретил нас его заместитель Чилингаров, позже Герой России, участник многих полярных и иных экспедиций. Их разговор о природе страны и мира, о достопримечательных уголках затянулся часа на два, пролетевших как две минуты: беседа была интересней любой приключенческой повести.

 

Пожалуй, стоит вспомнить и казусные случаи. Во всяком случае — без явного намечавшегося результата. В 1986 году в Центрально-Черноземном книжном издательстве был подготовлен сборник «Три портрета» — творческие биографии наших земляков: Пескова, Жигулина, Шевченко. Сверстники, давно живущие в Москве, но Воронеж не забывающие: не только пишущие о малой родине, Воронежской земле, но часто навещающие родину, не порывающие с нею житейские нити. Мы подготовили сборник как сюрприз, как некий скромный подарок землякам. Именно так и восприняли его Анатолий Владимирович Жигулин и Михаил Петрович Шевченко, когда я, редактор сборника, приехав в Москву, познакомил их с рукописью. На мою радость, Василий Михайлович Песков тоже о ту пору оказался в Москве, а не в привычных далеких путешествиях, но, на мою нерадость, реакция его была иная. Он даже не стал листать рукопись, а внимательно, улыбчиво глядя на меня, мягко, но, сразу почувствовалось, непреклонно произнес: «Витя, давай с этим подождем. Может, когда-нибудь… Может, настанет такое время…» Пришлось срочно менять обложку, и название «Три портрета» менять на «Два портрета».

Другой случай. В 2000 году, уже не помню, на каких верхах и при каком обещанном спонсорстве в Воронеже было решено издать альбом о Воронеже. Не знаю, каким образом, но удалось пригласить и Василия Михайловича. Скорее всего, ему захотелось и таким образом отдать дань благодарности родине. Я в ту пору возглавлял литературный музей, и поскольку все три предыдущих альбома о Воронеже выходили в свет при моем редакторстве или авторстве, был приглашен участвовать в подготовке. Несколько дней в директорском кабинете мы с Василием Михайловичем подолгу мороковали над композицией альбома, перебирали имеющиеся снимки, заказывали недостающие. Но спонсорство не состоялось. И мне было жаль потерянного времени даже не столько своего, сколько времени отзывчивого земляка.

 

* * *

 

В один из осенних дней 2003 года мы побывали с Василием Михайловичем в недалеком от Воронежа селе Костенки — мировой археологической жемчужине. Большие лога с родниками, гряда глинисто-меловых холмов, широкая семикилометровая пойма Дона. В селе — более двух десятков древних стоянок.

Музей-заповедник «Костенки» расположен на избыве Аносова лога, на отвершке, который называется Странный. Музейное, кубических форм здание храняще укрывает древнюю стоянку — жилище, выложенное из сотен огромных костей.

Куда-то подевались наши авторучки. Директор музея подает незаточенные карандаши, а для заточки — осколок древнего кремневого наконечника, разительно острого. Карандашом, отточенным столь необычным образом, Василий Михайлович записывает рассказ про здешнюю древнюю жизнь, которая на какое-то время живо и зримо предстает перед нами.

Окрестные холмы — в дубравах, березовых рощицах. Диковинные звери, словно в некоем естественном заповеднике, явились нашим глазам. Пещерный медведь, костистый носорог, овцебык, донской заяц, рослый, высотой едва ли не в метр. И, конечно же, мамонты, стада мамонтов. Люди охотятся за ними, бродящими по холмам или в пойме. Пугая зажженным огнем, люди загоняют их в обрывные овраги и топкие старицы…

После услышанного спускаемся по лестнице к древней стоянке, к частоколу костей, и Песков долго фотографирует следы былой, давно утекшей жизни.

В огромном музейном зале — полумрак. А когда выходим наружу, нас встречает осеннее солнце, мягкое и радушное. Звенит детский голос, гудит трактор, проносятся три празднично украшенных легковушки. Из глубокой древности возвращаемся в нынешний день.

День тот выдался счастливым. Прежде, на протяжении долгих лет, нам выпадало говорить о разном, о многом, и нередко — в озабоченности иными срочными делами. На этот раз Василий Михайлович никуда не торопился, на нас обоих словно бы воздействовало дыхание истории, долгого пути, пройденного людьми с древности. Мы словно суммировали наши прошлые встречи и разговоры и беседовали — все больше о малой Родине, Воронежском крае и его соотнесенности со всей Россией и со всем миром.

Мы беседовали едва не до вечера, он согласился, чтобы наши диалоги стали достоянием читателя.

 

ДАЖЕ ПТИЦЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ

В РОДНОЕ ГНЕЗДО

— Василий Михайлович, люди известные, даровитые и именитые в разных сферах жизни, по своей или не по своей воле попав в столицу, давно уже объединяются в землячества. Ностальгический смысл здесь понятен и очевиден. А практический? Есть ли у землячества возможность чем-то помочь родным селу, городу, краю? Своей малой родине?

— Земляческие объединения имеют прежде всего нравственный смысл. Как далеко тебя жизнь ни уводит от родины, а родина — с тобою. При виде какой-нибудь сибирской речушки вспомнишь вдруг родную Усманку, воронежскую речку твоего детства. А на берегу большой реки в Канаде невольно подумаешь, что чем-то она напоминает Дон. Истоки здесь явно и биологические. Так, птица из воронежской рощи облетит полмира, а возвращается куда? В родное гнездо. Человек шире в выборе, но ведь первые, ранние впечатления, встречи, пейзажи, которые дает родина, самые памятные. И человека на родину тянет, слово-то верное: именно «тянет».

Небольшая моя книга «Таежный тупик» для меня дорога тем, что мне удалось рассказать о людях, живущих близко к естественной среде, вдалеке от цивилизованных плюсов и минусов. Живущих в шуме леса и речки, но не в шуме большого города. Лесистый, горный край, стремительный поток — Абакан, вокруг за триста верст — ни души. Агафья Лыкова, последняя из старообрядческой семьи Лыковых, когда схоронила близких и осталась одна, попыталась было прижиться на новом месте, по быту более удобном. Но не прижилась. Попросилась вновь в родимую глухомань.

Печать родного места каждый несет в себе. Там корни, родные очаги, могилы близких, там родственники, друзья, первые чувства, мысли, запросы. В войну земляческое начало, особое товарищество из одной губернии, из одного города, района было крепкое, проверенное самыми тяжелыми испытаниями. Да и в мирные дни — куда без этого? Само оно живет в тебе. Читаешь в газете сводку погоды, и, давно уже москвич, ищешь сначала Воронеж, затем Москву. Будто тебе именно на воронежском поле завтра хлеб или сено убирать, а там обещают дождь, и непогода невольно захватывает и тебя.

Родину, верно, на подошвах ботинок не уносят, но сердце без нее — пустое. Думаю, несчастен тот даже внешне счастливый человек, у которого сердце и родина врозь. И, думаю, нет естественней чувства родины, памяти о родине. Однажды с Михаилом Домогацких, замечательным журналистом, земляком, подъезжаем в африканской саванне к берегу реки. И в один голос: «Прямо как на Дону!» Родина напоминает о себе на любом континенте.

Что же до практической помощи землячества родному краю, таковая, конечно, существует. Тут работает и авторитет имен.

— В начале перестроечного зазыва понятие малой родины, Отечества, патриотического духа высмеивалось и шельмовалось радикал-либеральными «прорабами перестройки» — от литературных дам «Огонька» до известных стихотворцев эстрадной направленности. Прямо как в тридцатые годы двадцатого века, с их рапповской непримиримостью. Это тогда Джек Алтаузен, канувший теперь в безвестность, предлагал кинуть в переплавку памятник Минину и Пожарскому — за то, что они отстояли Россию от иноземного захвата. «А надо было ли ее спасать?» — вопрошал стихотворец.

На подобное можно было бы и вовсе не обращать внимания, но болотные огни тем опасны, что они приманивают, заводят в трясины.

А ведь есть глубокие слова Твардовского о чувстве малой родины, о том, сколь она благотворна для каждого истинного художника. Но теперь-то и Твардовского нечасто вспоминают.

— В основе восприятия малой родины и биологическое, и духовное. Стоит ли говорить о плюющих на святыни? Они во все века плюют. После целого букета революций начала прошлого века плевали в монархическую власть, после недавней (бархатной или криминальной, кому как) — в советскую власть. Когда в человеке агрессивная безродность, беспочвенность — тут же и бедность духа, и нищета чувства. Родина — это и история, и основа текущей жизни. Это сила нравственная. Сталин прекрасно понимал, что примет воюющий за правое дело народ. Патриотический набат! Воюющей стране были возвращены имена Дмитрия Донского, Минина и Пожарского, Богдана Хмельницкого, Александра Суворова, Михаила Кутузова. Тогда церковь вновь зажгла свои свечи. Патриотизм — объединяющее чувство. Слова «Родина», «патриот» — высокие слова. Их могут использовать разные силы, подчас и корыстно. Но наш народ родину всегда любил, не впадая в хулу и неприязнь к родинам других наций. И жизнь свою устраивал не за счет других, а чаще — помогая другим. Грех похваляться своей исключительностью, особой миссией, трубить об этом и перечеркивать пути соседние. Но вовсе не грех — уважать себя, жить в достоинстве, чтить предков. А это невозможно без чувства родины.

— Думаю, мало найдется в нашей стране тех, кто бы не читал, или, по крайней мере, не знал о вас. Причем, у каждого читателя — свой Песков, при очевидной нацеленности его на мир живой природы, ее настоящее и будущее.

А я из молодости помню, как вы прекрасно написали о Юрии Гагарине — по-человечески тепло и трогательно. Этот развязавшийся на ботинке шнурок, когда первый космонавт планеты, сойдя с трапа, в столичном аэропорту под высокими взглядами и блицами чеканил шаг… Слава Богу, обошлось! И это ваше точное — «за его улыбкой стоял дух народа».

Каково было ваше первое ощущение от космического полета Гагарина? Было ли чувство, что Россия набирает неоспоримую высь? Я помню себя тогда студентом, выступал на институтском митинге восторженно, в том смысле, что это именно русская высь. Восхождение и возрождение России. Молодая наивность! А у вас тогда не появлялись некие предостерегающие мысли, сомнения и нравственного, и религиозного характера?

— Я не религиозный человек, но, разумеется, верующих уважающий. Я натуралист, биолог, знаю эволюционное учение. Природа сегодня — действительно под сильнейшим техногенным воздействием. Идет разрушение земли как единого геологического и биологического целого, как организма под названием планета Земля. И у нас не только малоплодородной становится почва. У нас почва уходит из-под ног. Огромны потери и вещественно-материальные, и духовные. Сегодня это намного видней, чем полвека назад.

Что же до первого космического полета, человека в космосе… Разумеется, было чувство и великой радости, и гордости, и надежды. Мы с Гагариным на Ил-18 с Волги возвращались вместе, сидели рядом. Пролетая над Кремлем, видели запруженные народом улицы столицы. Невозможно было не проникнуться этим всплеском национального чувства! «Ожидал, что будут встречать так?» — спросил я тогда у Гагарина. «Чтобы так — нет!» — счастливо ответил он.

А потом началась идеологическая эксплуатация имени, образа, характера первого космонавта. Ведь действительно было счастливое стечение обстоятельств. Обаяние улыбки, простота, внутренняя сила, достоинство. Даже фамилия — исконно русская. Даже родина первого космонавта — Смоленщина — русская, многострадальная. Гагарина — открытого, обаятельного, вне лукавства, надменности, исключительности — увидел весь мир.

Это побудило и американцев подтянуться и кое-что скорректировать при подборе и подготовке астронавтов, которым надлежало лететь на Луну. Армстронг — тоже открыт и обаятелен, он не стал играть привычного американскому сознанию супермена. Да и в поступках его было нечто «русское». Он обычно никому не давал интервью. Согласился на встречу со мной, узнав, что я встречал вернувшегося из космоса Гагарина и писал о нем. Но наши пути разминулись, встреча не состоялась. Я оставил ему письмо с вопросами. Не на все он ответил. Приписал: «Не обижайтесь, так же я поступаю с американскими журналистами». Но на несколько конкретных вопросов ответил. В частности, написал, что лунного камешка у него в доме нет. Армстронг чем-то был похож на Гагарина и, конечно, глубоко его уважал. Его письмо я храню, как дорогую реликвию.

— Вернемся из космоса на землю, и прежде всего — на нашу малую родину, в Черноземье. Духовно богатая родина. Только в сфере культуры какие имена — Болховитинов, Боратынский, Станкевич, Кольцов, Никитин, Тургенев, Лесков, Крамской, Суворин, Афанасьев, Снесарев, Бунин, Платонов, Свиридов!.. Здесь корневая серединная Россия. Здесь пот, страда наших дедов и прадедов. Что ни говори, они крепко стояли на земле, она была для них и кормилица-мать, и трудная поэтическая радость бытия. Мы от дедов — и не ушедшие, и навсегда ушедшие. Плуг, тракторные рычаги сменили на авторучку. Вы пришли в воронежский «Молодой коммунар» раньше, я десятью годами позже. Газетное дело нравилось. Но давало ли оно тогда сполна ощущение, что это — не мимо народной жизни, что это в чем-то нужное и крестьянину — наша газета?

— Жизнь уже прожита, и прожита, можно сказать, счастливо. Я люблю журналистское дело, никогда его не оставлял. Дело еще в том, что я пошел в газету, что называется, с улицы. Был неприкаянным, еще не чувствовал своего пути в жизни. Впервые написал о том, что меня волновало с детства — о природе. И это неожиданно пришлось ко двору. И, так сложилось, тема природы — моя главная тема. Как и тема человека, разумеется. Да, наш Черноземный край благодатен и именит. Но ведь и вся Россия богата дарованиями: художниками, учителями, воинами, тружениками — крестьянами и рабочими. Я много ездил, и не знаю ни одного места, где бы не гордились каким-нибудь земляком. Суть не в этом. На мое счастье, в начале журналистского пути тема неплакатного человека была востребована. И даже если моя книжка «Шаги по росе» сильно завышена в оценке, — в 1964 году за нее мне присудили Ленинскую премию, — как бы то ни было, это была книга о родной земле, о родной природе, о простых и сильных характерах, о житейских радостях и трудностях.

— Около полувека работая в «Комсомольской правде», вы увидели нашу страну и многое в мире. Но все время возвращались в родной край. И ваш слух и глаз сразу отмечал болевое. Дон, Усманка, «Воронежское море» — природные драмы, во всяком случае, предвестники их. А чернозем? Когда-то лучший, эталонный, ныне он не имеет и трети прежней силы. О бедах природы вы написали так, что это прочитано миллионами.

Но вот вопрос — натиск на природу, утрата малых рек, сильных черноземов, загрязнение рек и озер — это повсюду так? Или мир уже научился беречь природу. И человек вполне осознает, что утрачивая природу, он утрачивает и себя?

— Послевоенная техногенная революция — и видимо, и невидимо страшная революция. Она если не все сметает на своем пути, то разрушает, деформирует, обезображивает мир радикально. На Земле еще есть девственные уголки. Но — сколько их? И — надолго ли? Я тут пессимист. Видел в Африке многотысячные очереди людей у колонок с водой. Видел Арал — погибший мир, потрескавшаяся земля на дне бывшего озера. Видел тысячи птиц и морских животных, погибших от экологических загрязнений, от вылившейся в море нефти из затонувших танкеров. И все это у нас на глазах. Земля как бы уменьшилась в размерах, и сегодняшний ее вид уже не похож на вчерашний.

Не так давно многие государства подписали Киотское соглашение — в защиту природы, против атмосферных выбросов. И сразу пошли сбои. Америка подписала, а вскоре отозвала свою подпись.

А положение таково, что всем живущим надо бы криком кричать: мир в экологической опасности! У края бездны. Просчитана модель будущего, и картина более чем безрадостная. Планета теплеет, увеличивается уровень вод Мирового океана. Можно предсказывать, что нас ждет. Но, видимо, пока не грянет большой гром (например, гибель нескольких миллионов людей), все будет катиться под гору и реально поправить дела вряд ли возможно.

И в нашей стране идет деградация природы, как и прежде. Казалось бы, сейчас должно быть полегче: многие заводы не работают или работают в треть силы. Но теперь правит бал социальная анархия. Раньше, например, на Московском водохранилище существовала водоохранная зона. А теперь по берегу — особняки, особняки. И стоки от них — прямо в водохранилище.

Да и Черноземному краю, и Воронежской земле не легче. Те же особняки и стоки. Речки загрязняются и высыхают. Яры и овраги наступают. Почвы засаливаются.

Когда я опубликовал «Речку моего детства», газета получила восемь тысяч откликов. У людей от происходившего на Усманке болела душа. Было это треть века назад. А ныне разве легче стало родным нашим рекам — Усманке? Воронежу? Дону? Реки вроде бы передохнули от промышленности, но напасть новая: «прогресс» в руках частника. Казалось бы, невелика беда — электроудочка. Не стоки же сахарного завода! А в действительности эта электроудочка — снасть адская: рыба убивается током, выжившая перестает размножаться, погибают даже пиявки и все живое. И управы на эти удочки нет, существующий закон не работает. Во-первых, не к каждому браконьеру можно подойти ночью — может выстрелить. Ну, допустим, не выстрелил, а бросил аккумулятор в воду — доказать, что он браконьер, невозможно. Допустим, схватили за руку — и в милицию. А там из десяти восемь такие браконьеры. Допустим, попали на честного. Привели хищника в суд. И что же? Судья поднимает брови: «Вы что? Я тут с трупами не могу разобраться, а вы с какой-то плотвой!» Круг замкнулся.

От безысходности случаются самосуды. Донские казаки сожгли машину заезжих электрорыбаков, когда те, раз уже подловленные и предупрежденные, вновь приехали «поохотиться». Но ведь и рыбаки заезжие не все такие напроломные, и казаки не все такие суровые. А самосуд он и есть самосуд. Вот и думай, как жить, что делать дальше?

— Книгу «Отечество» вы посвятили своему учителю. Сельскому учителю Ларченко. Благородное посвящение. Именно сельский учитель прививает детям, подросткам начала добра, чести, любви. И часто удерживает от подмены их ложными ценностями. Но теперь мы волею разных сил вообще оказались в царстве ложных и темных ценностей. Как великое благо преподносится нам тотальный рынок. Дикий рынок. Между тем, большие мыслители, и не только религиозные, считали и считают, что всякий рынок находится вне нравственного начала. Так что тут поделать бедному сельскому учителю, если на головы его учеников с утра до ночи с газетной полосы, телеэкрана, Интернета обрушивается поток ложных ценностей, проповедь деляческого преуспевания. Книга уходит из нашей жизни. Настоящая книга. Классика. И многое иное. У вас есть уверенность, что это временное, и что мы переболеем и построим общество не вульгарного потребления, а общество с духовной силой, с верою в здоровый смысл, общество без насилия и разложения?

— Учитель — самый, быть может, необходимый стране человек. И самый бедственный. Он не может и не должен торговать носками, «Сникерсами» и подсолнечными семечками, подрабатывая на хлеб насущный. Он должен быть человек государственный, достойно вознаграждаемый, ибо дает знание и просвещение ребенку, подростку, юноше, то есть будущему нашей страны. Но когда же ему сеять «разумное, доброе, вечное», если ему все время приходится думать о куске хлеба насущного?

Года три назад я был на Брянщине. Познакомился с пасечником. Он повез меня на лесную полянку. Там главной примечательностью оказался огромный самогонный аппарат, прямо-таки заводская мощность. Удивительно, но с бидонами и два молодых учителя приехали. Сказали, самогон продавать будут, без этого приработка к жалкой зарплате не прожить. Разве этим заниматься учителю? Учителю время и свободный дух, и достаток требуются, чтобы по-настоящему учить и воспитывать малых. Когда он, этот достаток придет?

А сельские библиотеки с добротными фондами из-за нужды или чиновной глупости по большей части закрыты. Воспитывать бы учителю ученика, учить его настоящему слову на книгах Аксакова, Ушинского, Тургенева, Лескова, Бунина, Гончарова, Пришвина. А их-то теперь в деревне и не найдешь. Сказать и так: не худо бы ученикам и Солоухина, Распутина почитать. Дурному не учат. Я долгие годы веду в «Комсомольской правде» «Окно в природу». Это была моя отдушина в начале незадачливой перестройки. А выяснилось, что «Окно в природу» явилось отдушиной и для многих разных людей, остро почувствовавших: не врет сегодня разве что только природа.

Долго придется поправлять сложившееся положение. И первым, чей голос должен быть непременно услышан, — учитель. Заботиться об учителе — значит, заботиться о нашем будущем.

— В «Отечестве» предстает образ былой державы — советской. Реформаторами вместе с водой выплеснут и ребенок — культурный, социальный пласт. Размыто государство. Нас уверяют: во имя общечеловеческих ценностей, во имя личности. Но ведь как государства нет без человека, так и человека покамест трудно представить вне государства.

Говорим часто, что Россия поднимается провинцией. Вам приходилось встречаться, беседовать с великими «детьми» провинции — от полководца Жукова до писателя Шолохова. А сколько безвестного, но примечательного и замечательного народа живет в деревне! Но если столица все время откачивает из провинции живительные силы, что тогда может бедная провинция? Бедная, безденежная, разграбленная?

Сейчас по стране, слава Богу, восстанавливаются культурные «гнезда» — духовные святыни, монастыри, храмы. Но ведь храмы сегодня — это не те места, где яблоку негде упасть. Вненародная столичная интеллигенция давно уже часто бездуховный театр поставила впереди церкви, а возможностей воздействовать на молодых у нее побольше, чем у провинции, все понимающей, что в стране происходит. Столица и провинция — жесткий вопрос. Горький вопрос.

В «Проселках» вы пишете, что вы человек деревенский и хождение по деревенской Руси было одним из самых сильных ваших впечатлений. Но деревенская Русь — все время меняющаяся, убывающая, смятая чужеродными переделками. Всяк хотел ее хлеба отхватить. А ныне пробил час купли-продажи земли. Но она-то — от века Божья. Так не один Толстой считал. Величайшие мыслители, духовные, нравственные светочи сходились на этом, и зададимся главным вопросом: кто может сегодня купить землю? Только не человек, работающий на земле. Могут купить лишь всякие комбинаторы, которым дела нет до судьбы народа. И появляются в провинции эдакие сахарные, молочные, мясные и иные «бароны». А крестьянину — в батраки, вот и вся незатейливая комбинация. Говорим о деревне, а ее в сущности нет. Жесткий к деревне Бунин все-таки полагал, что в братоубийственные дни революции и гражданской войны деревней еще можно было спастись. Его слова о том времени: «Разврат тогда охватил еще только главным образом города. В деревне был еще некоторый разум, стыд…»

— Да, нравственное, совестливое традиционно-российское начало всегда держалось в деревне. В народе. Но грустное сейчас гуляет присловье: «Вместо народа — население, вместо природы — среда обитания». Русь когда-то деревней-то и крепка была. Сотни тысяч деревень — полнолюдных, в трудах праведных. А теперь почти сплошь пустыри, пепелища, безлюдье.

Недавно проплыл по Угре. Река не столь большая, но знаменитая. На ее противоположных берегах когда-то стояли и разошлись без битвы русские войска и Орда. После Угры Русь перестала быть данницей, ордынское иго-лихо было сброшено. Так вот, верст пятьдесят я проплыл и видел безлюдные берега. А было тут до войны три десятка деревень. Часть селений погибла в войне, но большинство-то сгинуло в мирные дни — попали в разряд «неперспективных деревень».

Бедную деревню как только не ломали! И в гражданскую, и в коллективизацию, и в хрущевские годы — это уже на нашей памяти — урезают огороды, от кормилицы-коровы приказывают отказаться, деревню пытаются втиснуть в клети трехэтажных домов, таких нелепых для крестьянского быта. И наконец «неперспективная деревня» — какое глумливое словосочетание! Как приговор.

С недавних лет на селе возрождаются где культурные гнезда, где храмы, где хотя бы памятный камень кладут на месте усопшей деревни.

С другом мы побывали в Калужской области и разыскали уголок, описанный Тургеневым в рассказе «Хорь и Калиныч». Грустное впечатление. Сначала надо было продраться сквозь дикие заросли, чтобы увидеть пруд и одичавшие груши — остатки былого сада. И ни души! И кажется, что сто лет тут никого не бывало. В память о Тургеневе, о замечательном его рассказе поставили мы памятный столб с соответствующей надписью. И хоть этому были рады.

С болью чувствуешь: сельский мир в традиционном смысле окончательно рушится. Грубо, бездушно. В духе какой-нибудь очередной сельской сумятицы. И психология на селе меняется. Раньше сельская девчонка не считала для себя зазорным стать, подобно матери, дояркой, а теперь и в снах видит себя не иначе как фотомоделью или какой-нибудь «Мисс Синие Липяги».

Люди все видят. Видят, как один фермер из жил рвется, да без сильной руки в райцентре не развернется. А другой — в дружках у главы администрации, ему и льготные кредиты, и лучшие земли. А у главы в свою очередь среди своих — районный-областной корреспондент или «заботливый» думец — сделают все, что требуется.

Хочется верить, что со временем что-то изменится. Но не видно света в тоннеле. В деревне перемен к лучшему пока никаких.

— Поговорим о другом. О более приятном. Вышедший в свет в именитом издательстве «Терра» семитомник ваших произведений в известной мере отражает вашу жизнь, творческий путь. Любимые темы. Родина и мир. Природа и человек. Люди и животные. Сколько сказано об этом! Но вы нашли свои, неповторимые слова, а увиденное запечатлели в прекрасных снимках. Разве можно забыть ваш, наверное, тридцатилетней давности снимок — зеленый остров-погост Кижи, белая лошадь, дивные деревянные церкви. И так это у вас цельно, естественно, органично получилось, как будто всегда это было.

Но я-то помню, сколько времени и пленки израсходовали вы на одну лошадь, когда случай забросил нас в село Голицыно Липецкой области. На один снимок — не меньше двух пленок, да и времени не меньше часу. Выходит, в рождении настоящего снимка участвуют не только талант, но и воля, душевная тяга, любовь, терпение, уменье уловить нужный миг?

— Раз на раз не приходится. Один снимок действительно трудно дается. Другой — играючи. Так было в Кижах. Я сам люблю этот снимок, как-то так вышло, получился образ Руси. Один читатель, увидев его в газете, написал: «Михалыч, снимок — что надо! Но уверен: лошадь впечатана». Я посмеялся тогда. В данном случае и впечатать лошадь грехом бы не было — важен конечный результат. Фотографу я ответил: «Если не были в Кижах, поезжайте. Не пожалеете. Если лошадь не увидите, напишите. Дорогу в Кижи туда и обратно я вам оплачу». Честный оказался человек. Прислал письмо: «Михалыч, винюсь. Лошадь на месте. Ваш снимок я хотел повторить, однако не получилось». Занятный случай. Он показывает: фотография не столь простое дело, как иногда кажется.

— Вспоминаю нашу поездку на Воргол. Могучие, эпические увалы, теснина малой речки. И вы, объездивший весь мир, сказали тогда, что Воргольское ущелье — одно из сильнейших ваших впечатлений в родных краях. Следом за Ворголом назвали мещерское половодье весной. Откуда такая острота впечатления от увиденного на Ворголе?

— От Воргола веет чем-то былинным, древним. Представляешь Дикое поле, Воргольское городище, старинный Елец. И все это часть нашего нынешнего Черноземья — родины нашей. И как все поэтично звучит: Воргол… Воронеж… Тихая Сосна… Быстрая Сосна, Дон…

— Вы — Почетный гражданин Воронежа. Что вас огорчает или радует в нынешнем Воронеже и вокруг? О чем еще нам надо подумать, чтобы сделать город пригляднее?

— В прошлом году я приглашен был на День города как гость, как Почетный гражданин Воронежа. Повидав родной город, кое-чему порадовался. Кажется, чище стали улицы. Меньше стало неопрятных торговых раскладушек, лотков. Появились нестандартные новостройки. Старинные здания приведены в божеский вид. Есть зеленые уголки, где можно отдохнуть. Народ, правда, живет бедно, это чувствуется, но бедно он живет сегодня везде. Вся Россия, рабочая, крестьянская Россия, покамест не живет — выживает.

— Василий Михайлович, и последнее. Что будет завтра, что нас ждет — об этом с тревогой думает, наверное, каждый. Во всяком случае, каждый здравомыслящий и душевно чуткий человек.

Во времена холодных отношений с Америкой в «Комсомолке», помню, был дан снимок — лицо девочки с удивительно выразительными глазами. Прекрасные глаза на прекрасном детском лице. И был там ваш текст — «Глаза ребенка». Памятная фотография, памятный текст. Как спасти ребенка, как спасти детство?

Сегодня наш «детский вопрос» еще более трагичен. Детишек рождается совсем мало. Раньше выйдешь в парк — он цветет детскими колясками. А ныне по паркам бездомные собаки бегают. А дети, те, что есть, — как близко и смертельно подступает к ним трясина всякой нынешней мерзости — алкоголь, наркотики, СПИД, порнография, проституция… Больно и горько. И понимаю: почти нет проку задавать вопрос: «Чем спасемся?» Людям верующим ответ ясен.

— Нет спору, нынешние времена для России — тяжелейшие. А, может, и не только для России. Мир меняется так, что никакой футуролог не предскажет, что будет с человечеством через полвека. Но жизнь не останавливается. Во всем нравственном надо начинать с себя, своего дома, деревни. Россия не раз выбиралась из очень глубоких ям. Будем надеяться.

 

В ЗАПОВЕДНИКЕ ИМЕНИ
ВАСИЛИЯ ПЕСКОВА

Восстановленный Толшевский монастырь. Раньше там располагались администрация заповедника и музей природы. Теперь комплекс административных зданий — неподалеку от монастыря.

Год назад здесь были проведены первые Песковские литературные чтения, в заповеднике, в котором многие из нас не раз бывали с Василием Михайловичем Песковым и который теперь носит его имя — «Воронежский государственный природный биосферный заповедник имени В.М. Пескова». И мне хочется напомнить давнее — начало его творческой деятельности. Напомнить о тех, кто стоял у истоков творческой, да и жизненной судьбы Пескова — Борисе Ивановиче Стукалине, Владимире Александровиче Кораблинове, напомнить словами самого Кораблинова:

«В пятьдесят третьем я написал нечто вроде повести — «В заповедном лесу». Радость. Авторская. Еще большая радость — надолгая, душевная, сердечная — знакомство с Борисом Ивановичем Стукалиным. В тот год он сменил на посту главного редактора молодежной газеты Ивана Васильевича Сидельникова, кажется, куда-то пошедшего на повышение.

Стукалин — большой души человек, из породы тех, кого не в силах испортить большие кресла, большие посты. Где бы он ни работал — в областной «Коммуне» или центральной «Правде», в ЦК или в должности председателя российского Госкомиздата. До войны он, сотрудник острогожской районной газеты, был другом подававшего великие надежды поэта и публициста Василия Кубанева, и помнил о нем, рано сгоревшем, всегда, и все сделал для того, чтобы об этом талантливом, безвременно ушедшем поэте узнала страна. Помог он многим — мне, Василию Пескову, Алексею Прасолову, Анатолию Жигулину, Юрию Гончарову, Гавриилу Троепольскому, Егору Исаеву, Николаю Коноплину, да едва ли не всем землякам-литераторам.

Вася Песков… перемогался в каком-то городском фотоателье, принес однажды в «Коммуну» десятка два фотографий, но ответственный секретарь отмахнулся: «Нет. Не годятся». Это теперь, как только Песков наведывается в Воронеж, прежние его судьи-отвергатели усердно шлейф несут, горазды объясняться в любви лауреату. А вот Борис Иванович Стукалин… Да, тут, пожалуй, скажу вот о чем. Однажды ехал я в пригородном поезде, рядом молодой парень. Фотоаппарат «Лейка», неказистая папка. Парень взял было открывать папку, да как-то неосторожно: из нее просыпались фотографии. Я попросил поглядеть. Сосны, птицы, олени — наш мир, подворонежский, полулесной. Снимки понравились. И я его пригласил в «Молодой коммунар» переговорить с редактором, дал адрес. Так вот, Борис Иванович песковский дар сразу почувствовал, увидел и дал ему стремительно расти в газете, так что через три года молодой коммунаровец был приглашен на собкорство в «Комсомольскую правду».

Помог Борис Иванович и Алеше Прасолову — сделать первые и верные литературные шаги. Он еще в Россоши, когда редакторствовал в местной газете, напечатал его первые строки, стал звать в дом для долгих бесед о творчестве, а став редактором «Молодого коммунара», пригласил его на свободную ставку корректора. Я приходил на работу очень рано, рисовал необходимое, скоблил фотографии, и Алеша, возвращаясь с корректорской, повадился меня встречать, и мы долгие утра сидели в пропахшей типографской краской комнатке. Я скоблил снимки, он читал стихи — иные я хвалил, другие — не хвалил. (Это уже годы спустя, после тюремных его отсидок, прочитав его сильные стихи, у меня вырвется: воронежский Франсуа Вийон, определение едва ли точное, но привившееся в местной литературной среде). В иное утро, пошатываясь, выходил из фотолаборатории всю ночь там проведший Вася Песков, усталый, но поющий. Он обожал петь и пел при первой возможности — пел, когда был безвестным областным газетчиком, пел, когда стал всесоюзно известным лауреатом…»

Думаю, есть смысл привести здесь и отрывок одного из писем Пескова, неизменно благодарственных, адресованных Кораблинову (обычно Василий Михайлович откликался после каждой длительной командировки по миру ли, по стране ли).

«Дорогой Владимир Александрович!

Прости по-отцовски. Молчал по суетности: «Сегодня — завтра, сегодня — завтра»… да что говорить… Позавчера вернулся из-за города и так обрадовался письму! Хороших-то друзей по пальцам сочтешь, читаю и, кажется, даже лампа стала ярче гореть в моей холостяцкой квартире. Спасибо за добрые слова о книжке. Конечно, великим нахальством надо считать, что я сам взялся оформлять ее, и, если ругани не заслужил, то обязан этим сиденью возле тебя в «Молодом коммунаре». Мы как-то предались воспоминаниям с Борисом Ивановичем (Стукалиным. — В.Б.) и так же слова были сказаны: «Владимир Александрович был для нас целым человеческим университетом». И это правда.

Борис Иванович-то теперь на новом месте, уже не министр, а заместитель главного редактора «Правды». Взялся он за дело с присущей ему добросовестностью, но, вижу: тяжелое дело легло на плечи ему. Раньше была у него одна отдушина — воскресенье посидеть у проруби, теперь и того нет — с утра до ночи в нашем великом доме. Я думаю, он может дослужиться до главного. Но незавидная эта стезя в жизни. Я хоть и много тоже кручусь, но хоть белый свет вижу с хорошей стороны. Был на Камчатке этой осенью. Счастлив, что был! Интересный кусок земли».

 

* * *

 

Уроки Пескова — скромность. Простота жизни и простота слога. Верность первому учителю. Верность дружбе. Верность семейному древу. Любовь к родине — ею пронизана не только великая книга «Отечество», но в сущности каждая строка нашего земляка.

И немаловажное в нашей жизни, в судьбе каждого человека — сохранять достоинство при любом режиме. Василий Михайлович Песков был человеком большой души, большого, никогда не терявшегося достоинства.

 

————————————————-

Виктор Викторович  Будаков родился в 1940 году в селе Нижний Карабут Рос­сошанского района. Окон­­­чил историко-фило­логиче­ский факультет Во­ронеж­ского государственного педагогического института. Прозаик, поэт, эссеист. Лауреат литературных премий им. И.А. Бу­­­нина, им. А.Т. Твар­­­довского, им. Ф.И. Тют­­чева «Русский путь». Основатель и редактор книжной серии «Отчий край». Почетный профессор Воронежского государ­ствен­­ного педагогического университета. Заслуженный работник культуры РФ. Автор 25 книг прозы и поэзии. Член Союза писателей России. Живет в Воронеже.