«Не люблю восклицательных знаков»

1

 

Теперь уже утром никуда спешить не надо, а просыпаюсь рано. Иной раз в окне только-только сереть начитает. Лежу с открытыми глазами, но не всматриваюсь, а, скорее, пытаюсь расслышать то, что давно уже миновало. И оно приходит, звучит дорогими, не умершими голосами.

Какая даль туманная!

Опять не спится мне.

Кукушка деревянная

кукует на стене.

Это Станислав Никулин со мной говорит. Его голос — чуть надтреснутый, с хрипотцой — чаще всего приходил ко мне из телефонной трубки: «Саня, привет. Это Стас. Как дела? Жду от тебя подборку. Не затягивай. Ну, будь здоров». Конечно же, не всегда голос этот звучал так кратко, но помнится таким. Мой старший товарищ был немногословен. Не любил пафоса, громких речей, всяческих восклицаний, изустных и печатных. И в стихах об этом говорил:

Может, в жизни

останусь я

с таком,

потому что среди тишины

не люблю

восклицательных знаков,

даже если они и нужны.

Это может показаться странным. Ведь родившийся в 1937 году Станислав Николаевич Никулин входил в русскую советскую поэзию в шестидесятые годы прошлого века. В поэзии на первых ролях были тогда люди громкие, восклицательно-напористые, «стадионные». Они изобретали новую поэтику, «химичили» так, что от строк искры летели. Многие молодые поэты завидовали им, старались подражать. А Никулин… Человеку несведущему он мог бы показаться пасынком своего времени. Окончив в 1960 году филфак Воронежского университета, молодой поэт отправился покорять вершины отнюдь не воображаемые, условно-литературные, а самые настоящие, жизненные: несколько лет работал учителем в Таджикистане, в горном кишлаке Мулинобад.

В таком возрасте, в двадцать с небольшим, оказаться одному среди чужих людей, в дальнем далеке — легко ли? Думаю, тосковал там молодой учитель, не мог не тосковать. А в стихах — ни единой надрывно-потерянной нотки, только тихий, впитывающий в себя все краски, все голоса новой жизни свет:

Тропами крутыми, вековыми,

с гор спускаясь,

шли издалека

женщины с кувшинами большими

за певучей синью родника.

Волшебство любви,

порыв отваги

и прохладу для литой строки

из его целебной чистой влаги

брал когда-то

дивный Рудаки.

В час, когда мне душу опалило,

я к твоей струе живой приник.

Дай мне слово трепетное, силу,

голубой недремлющий родник.

Экзотика дальних мест, где «держат над собою тополя луны огромный молчаливый бубен», властно влечет строку, ведет ее за собой туда, где смотрит «жадно ночь своими азиатскими глазами». И все же не может увести от раздумий о главном. Эти раздумья отзываются в стихах романтическим слогом, который, с учетом времени и места, вовсе не кажется мне излишне пафосным:

И звезды рвутся у меня в груди.

И дышит

вечный непробудный камень.

А шар земной,

а шар земной гудит

набатом беспокойным под ногами.

Вернувшись в Воронеж, Никулин осваивает азы журналистского мастерства в многотиражке Воронежского университета. Осваивает успешно: вскоре он уже литсотрудник, а затем и ответственный секретарь областной газеты «Молодой коммунар». Молодежная газета была в ту пору яркой, с именами (один редактор Евгений Дубровин чего стоит), у нее было много читателей. Помню, как в студенческие годы я с нетерпением ждал очередного выпуска редактируемой Станиславом Никулиным литературной полосы «Гренада» — и не только потому, что там публиковались мои товарищи, молодые воронежские литераторы. Полоса эта была всегда необычно, с большим художественным вкусом оформлена и выстроена, будто выпускающий редактор держал в руках не строкомер, а вдохновенную кисть. Высвечивающая имена и строки верстка и черно-белая графика иллюстраций (в стиле «Юности» Стасиса Красаускаса) создавали ощущение неповторимости каждой публикации, каждого молодого голоса.

С легкой руки Станислава Николаевича случилась там и моя публикация — осенью 1976 года, накануне очередного областного совещания молодых писателей. А спустя несколько лет на таком же совещании молодых (тогда они проводились часто) я попал в семинар, одним из руководителей которого был Станислав Никулин. Обсуждения стихов — в основном, благодаря бескомпромис­сности самих семинаристов — были бурными, фигуральных синяков и шишек никто не избежал. Станислав Николаевич в своих суждениях был ровен и доброжелателен, симпатий-антипатий не демонстрировал. В последний день совещания все мы собрались в большом зале, руководители семинаров по очереди выходили к трибуне, чтобы явить добытые их кропотливым старательским трудом творческие «золотинки». Станислав Никулин выступать не собирался. Спокойно сидел в зале вместе с нами, своими семинаристами. Один из выступающих стал обильно цитировать стихи своих питомцев (поэтических семинаров было два) с неординарным, скажем так, сложным творческим взглядом на мир. Цитировавшиеся строки вовсе не были слабыми, но тональность выступления была такова, будто мэтр задался целью доказать: вот она, единственно верная дорога к вершинам поэтического мастерства.

Сидевший позади меня Станислав Никулин заерзал в кресле. Потом наклонился ко мне: «Саня, у тебя стихи с собой? «Уголовные дела…» найти сможешь?» Худенькая папка со стихами лежала у меня на коленях, долго искать не пришлось. Станислав Николаевич поблагодарил и, свернув листок вчетверо, молча положил его во внутренний карман пиджака. Тут как раз выступающий закончил свою «хвалильную» речь. Никулин встал и решительно зашагал к трибуне. Его выступление было коротким. Сказал он всего несколько фраз, суть которых: поэзия может быть и другой. Потом достал из кармана листок, развернул его и стал читать — взволнованно, будто свое, только что написанное:

Уголовные дела,

Протоколы да повестки.

И стихи — так неуместно —

В нижнем ящике стола…

Обыватель изумлен:

«Это на такой-то службе?!

Как же можно? Тут ведь нужно…

Шутка ли сказать… А он…»

И шуршит, шуршит, как мышь…

И начальство недовольно:

«Вольно Вы или невольно,

Но

роняете

престиж!»

Да, роняю. Да, грешу.

Давит воздух кабинета!

А в потертой папке этой —

Ветер… Можно, подышу?

Можно, из ведра напьюсь,

Нос нечаянно макая?

«Холоднющая какая!» —

Охну. Рукавом утрусь.

Дождь ли в липах прошумит,

Чиркнет желтый лист о крышу —

И зачем все сердце слышит?

Откликается. Щемит…

Уголовных дел стопа.

Фотопленки. Слепки. Тряпки.

И — стихи в потертой папке…

Блажь. А может быть — судьба…

Пока он читал, меня то в жар, то в холод бросало: очень уж неожиданно все это случилось. Но вот Никулин дочитал, неторопливо свернул листок и, не обращая внимания на возникший в зале шумок, вернулся на свое место. Возвращая стихотворение, сжал мне плечо: «Вот так, Саня. Пусть знают…»

Наверное, именно тогда оно и возникло, — ощущение надежного, родственного тепла, исходящего от этого немногословного, еще так мало знакомого мне, живущего, казалось бы, другой жизнью человека.

Странная это была дружба, необычная. Случалось, мы не виделись годами. Редкие встречи — все больше на ходу, на людях, с непременным поглядыванием на часы: не опоздать бы на поезд. Однажды Никулин в составе писательской бригады приезжал в Петропавловку на несколько дней. Была уже не самая ранняя осень, но дни стояли солнечные, сухие. В один из вечеров небольшой дружеской компанией выдвинулись мы к Дону, как говорится, «без галстуков» — посидеть у костра, поговорить вольно. Разговор удался — и не потому, что время от времени звучали тосты. Сама обстановка тому способствовала: высокий донской берег, шумящие под ветром редеющими кронами дубы, разлитая в воздухе легкая осенняя грустинка. Станислав много рассказывал о любимой своей грибной охоте, шутил. Когда разговор зашел о поэзии Владимира Соколова, его «соловьиной» теме, Никулин, с каким-то ребяческим вызовом, заявил: «Да, здорово. Но и я написал не хуже». И стал негромко читать свое «Соловьиное сердце»:

Он в черемухе лесной

щелкал раз за разом…

Что ж ты делаешь со мной,

Соловей-зараза?!

От белеющих ветвей

сладко и тревожно.

А от радости твоей

задохнуться можно.

И хоть милую зови —

сгинула остуда.

Сколько же в тебе любви,

маленькое чудо!

Что сказать ты хочешь вновь

после долгой стужи?..

У российских соловьев

нараспашку души.

Не с того ли и сродни

песня, что поется…

Не колдуй, передохни:

сердце разорвется.

Дочитав, улыбнулся смущенно, словно извиняясь за невольно вырвавшееся громкое слово. Глядя в донское заречье сквозь толстые стекла очков, уточнил, что мало кто из русских поэтов не касался этой темы, и каждый вложил в ее раскрытие что-то свое, неповторимое. Избранностью своего литературного дела Никулин никогда не кичился, «самохвалом» не страдал («Когда называют поэтом, становится стыдно при этом»), но цену своему слову знал.

О той встрече напоминает мне фотография, где стоим мы на берегу Дона в обнимку: поэты Станислав Никулин и Анатолий Ионкин, фотограф и натуралист Александр Бровашов и автор этих строк. А навеянная той встречей щемящая, светлая грусть вылилась потом в стихотворение, которое я посвятил Станиславу Никулину. Приведу его начало:

Дубы шумят! И край обрыва

Дохнет тревогой молодой…

И правит Дон неторопливо

Уже остывшею водой.

 

И ничего не надо, кроме —

В закатный час прийти сюда,

Когда уже на переломе

И осень, и твои года…

Эти строки были написаны в 1984 году. На переломе была уже и судьба страны. Но мы об этом тогда еще не знали.

 

2

 

Творческая судьба Станислава Никулина в советские годы не была похожа на фейерверк, но и несчастной, трудной ее не назовешь. В 1965 году, когда в Центрально-Черноземном книжном издательстве вышла его первая книга «Планета», поэту исполнилось 28 лет. По тем временам это было не рано и не поздно, в самый раз. Потом, с перерывом в несколько лет, в том же издательстве выходили его книги «Добрый свет», «Причалы», «Зимняя звезда». Памятным стал для Никулина год тысяча девятьсот восемьдесят второй: его приняли в Союз писателей СССР, в Москве в издательстве «Современник» вышла книга стихов «Сентябри». Тут бы, казалось, самое время закрепить успех: зацепиться за обойму столичных авторов, обрести широкого читателя. И возможности для этого были, но…

Помню, как в одну из наших «летучих» воронежских встреч Станислав говорил мне с затаенной грустью: «Саня, поэты часто жалуются, что их зажимают, затирают. Ерунда все это. Если есть по-настоящему хорошие стихи, их обязательно напечатают. Свою московскую книжку я долго ждал, но она вышла. И вот теперь москвичи предлагают мне новую рукопись прислать. А я перебрал стихи и вижу: на книжку такого же уровня не набирается. Надо нам писать стихи, Саня, хорошие стихи. А остальное придет».

Эх, Станислав Николаевич, Станислав Николаевич! Да предложи тогда столичное издательство сотне провинциальных поэтов прислать рукопись, 99 из них выслали бы ее в тот же день. Ну, а единственный усомнившийся был бы, конечно, все тот же Никулин. Не мог он изменить «гамбургскому» счету ни в своем творчестве, ни в редакторской работе. Казалось бы, похвальное качество, но кто бы знал, сколько горя оно принесло его обладателю. Редактором отдела поэзии журнала «Подъём» Никулин работал долгие годы. Журнал известный, авторитетный, желающих опубликоваться — пруд пруди. Доставали воинствующие графоманы, да и некоторые коллеги-литераторы старались от них не отстать. Жалобы-кляузы летели во все инстанции: в СМИ, в Союз писателей, в обком КПСС. В постсоветские годы и до суда дело доходило.

Порой он, опытный редактор, подставлялся совершенно по-детски. При составлении получивших признание не только в Воронеже коллективных сборников, антологий («Есть город в России…», «Шел солдат…» «Земная колыбель»), «перелопатив» горы текстов самых разных авторов, в том числе и самодеятельных, он правил иногда что-то по мелочи, убирал длинноты. И если по каким-то причинам с автором не удавалось связаться, а время поджимало, ставил стихи в печать без согласования правки.

Конечно же, случалось это редко. И куда спокойнее было бы выбросить «корявые» стихи в корзину, но Никулину было это делать жалко. Когда я в дружеском разговоре пенял ему за это, мой старший товарищ смотрел на меня недоумевающими, подернутыми обидой глазами: «Саня, я же стихи эти лучше сделал, помог человеку опубликоваться…». Стихи действительно становились лучше, но авторское самолюбие не часто умеет быть зрячим и благодарным. А дальше — как в том ироничном присловье: «Ни одно доброе дело не должно остаться безнаказанным».

Сочувствовал я своему товарищу, утешал, а строгая дама по имени юриспруденция, глядя на этого уверенного в своей правоте большого ребенка, только головой качала: «Ничего не могу поделать!» Дама эта была права: в Гражданском кодексе нет отступлений и примечаний «для такого случая». А жаль. Правилам холодно жить на свете без исключений…

Стас даже в заблуждениях своих оставался хорошим человеком. Наивным, по-мальчишески влюбленным в поэзию, порядочным до щепетильности. Цена, которую приходилось за это платить, не казалась ему слишком высокой.

 

3

 

Как мы выбираем стихи, которые остаются потом с нами на всю жизнь? Чаще всего — «на ощупь»: по сердечному созвучию, по душевному наитию, по ознобу, таящемуся между строк. Когда я только-только начинал жадно впитывать в себя поэтические строки, Станислав Никулин увиделся мне лириком «с пересохшим горлом». У людей холодных, бесстрастных горло не пересыхает. А Никулин жил, и был взволнован этим, и не хотел скрывать ни обретений своих, ни потерь:

Все дальше ты,

все дальше я —

так вышло.

Винить друг друга

никогда не станем.

Однажды зимним вечером

неслышно

я снегом лягу на твоей поляне.

Когда я в молодости читал эти тихие строки, у меня тоже пересыхало в горле — от жертвенной, светлой нежности, в них сокрытой. От высоты чувства — возвышающего, влекущего, еще не забывшего своих небес. От чего-то неназванного, но невыразимо-точного, холодящего губы, как близкое дыхание уходящего счастья. Снег и поляна. Поэтический образ, казалось бы, — условность, литературный прием. Но отчего же так сжалось мое сердце — узнавающе, понимающе, горько?

Потом были и другие стихотворения — очень разные, но такие близкие по чувству, по доверительной, сердцем выверенной интонации. Никулин мог сказать о привычном, примелькавшемся так, что в обыденном вдруг проступали вырастающие до высоких поэтических обобщений приметы времени:

Столько лет спокойствия и мира,

столько лет без крови и войны —

но звучат по радио в квартирах

бюллетени розыска родных.

До сих пор вздыхается ночами,

до сих пор,

когда тоска найдет,

женщина седая со слезами

доченьку пропавшую зовет.

……………………………

За окном то листопад,

то вьюга,

то неодолимая весна…

Ищут люди на земле друг друга —

и никак не кончится война.

Война была для поэта не темой, а болью и памятью, высокими понятиями, которые нельзя унизить проходным, непрожитым словом. В ряду знаковых для понимания творческих и жизненных ценностей Станислава Никулина стоит стихотворение «У могилы Неизвестного солдата»:

Речей и слов

не надо броских,

ты просто молча

здесь постой.

Не всем лежать у стен Кремлевских,

но всем лежать

в земле сырой.

Живут они в сердцах

и песнях,

ушедшие в последний бой.

Россия,

стала ты известней,

от неизвестности такой.

В этих строках — глубокое сыновнее чувство, которому нет нужды говорить громко. И становится понятно, как, почему на русской почве из горького, трагического пробиваются, тянутся к небесному свету высокие смыслы духовных прозрений.

Легко ли ему жилось, Станиславу Никулину, поэту «тихому», и как многим казалось, вполне благополучному? Он сам сказал об этом, по обыкновению, скупо, но достаточно ясно:

В наш век железных скоростей,

наверно, сердце виновато,

что тяжело мне без людей,

но и с людьми тяжеловато.

«Благополучный поэт» — это оксюморон, соединение несоединимого. А попросту — глупость, отрицание поэзии как таковой. Благополучных поэтов не бывает, что бы нам ни говорили рядящиеся в одежды биографов досужие обыватели. Поэт — это жизнь на разрыв, насквозь; это одно растянутое во времени на длину человеческой жизни короткое слово «больно».

Тревожно, милая, тревожно.

Живу предчувствием беды.

Уже видны ее следы,

хотя их видеть невозможно.

Но поэт живет «через беду»: не клонясь перед ней, он ведет нас, читателей, на тот дальний приречный взгорок, откуда открывается неизбывное, главное, вечное:

В час, когда закат пожар потушит,

над рекой, где бакены горят,

встретившись, летают наши души

и без нас о чем-то говорят…

На этом взгорке нужно стоять тихо-тихо. И повторять неслышно, «про себя» честную, напрочь лишенную поэтического жеманства никулинскую исповедь:

Я не знал ни скупости, ни зависти,

Перед правдой взгляд не отводил.

Вызрели не все, конечно, завязи —

Значит, просто не хватило сил.

 

Только то,

Что сделано и начато,

Что давно развеялось, как мрак,

Болью непридуманной оплачено…

И простите,

Если что не так.

 

Да, повторять неслышно. Вспоминать. Любить. Прощать. И — не прощаться…

 

4

 

Миновал Год литературы. Праздник. В моем несуетном, не изуродованном креативной цивилизацией райцентре появился около школы большой рекламный щит. На нем — издалека видно — изображение задумчивого интеллигентного человека в старомодной одежде и надпись: «Поэт И.С. Никитин. Гордимся своими земляками». Недавно проезжал мимо, глянул на ту праздничную картинку — и почему-то Стас вспомнился. Наверное, неспроста. Эти два поэта не только задумчиво-интеллигентным обликом, взглядом схожи. Оба умели слышать человече­скую боль, понимать ее, сострадать ей.

Много лет назад, даря мне свою книгу «Сентябри», Станислав написал: «Саня! Дай бог, чтобы была удача в нашем трудном деле — поэзии». Вскоре земля ушла у нас из-под ног: страны, в которой мы родились и выросли, не стало. Проекту, который пришел ей на смену, поэзия оказалась не нужна.

Это было чем-то похоже на те, двухвековой давности, кольцовско-никитинские времена, когда для провинциальных поэтов существовало две главных государственных награды: нищета и чахотка.

Какая уж тут удача — выжить бы, близких своих уберечь. Был период, когда известный воронежский поэт Никулин, уже будучи серьезно больным, после журнальной службы подрабатывал сторожем на стройке. Болезнь не отпускала, набирала силу, но Стас не сдавался. Продолжал работать, собирая, выстраивая подборки для поэтических разделов журнала «Подъём». Сдавая очередную подборку, сказал: «Наверное, это последняя». И оказался прав, смерть уже отсчитывала не месяцы, а дни.

Умер Станислав Николаевич Никулин в 2011 году, в «соловьином» мае. Ушел на тот приречный взгорок, откуда не возвращаются. Но стихи-то остались. И остались люди, которые поэта помнят. В 2013 году усилиями вдовы, Зои Алексеевны Никулиной, и коллег-«подъёмовцев» при финансовой поддержке правительства Воронежской области вышло «Избранное» — весомый том в «березовой» суперобложке, на хорошей бумаге, с фотографиями, с откликами товарищей по литературному цеху. «Трудное дело» Станислава Никулина не кончается. И мне хорошо слышен его глуховатый голос:

Это было и будет

В мире света и тьмы:

Все хорошие люди

Остаются детьми.

 

Приходит ко мне этот голос почему-то всегда утром, на рассвете…

 

————————————

Александр Гаврилович Нестругин родился в 1954 го­­ду в селе Скрипниково Калачеевского района Во­ронеж­ской области. Окончил юридический факультет Воронежского государственного университета. Публиковался в журналах «Наш современник», «Молодая гвардия», «Роман-журнал ХХI век», «Подъ­ём», «На любителя. Русский литературный журнал в Атланте» и других. Автор семи сборников стихов. Лауреат премии «Имперская культура» им. Э. Во­­лодина, международного литературного конкурса им. А. Пла­тонова «Умное сердце», им. С. Есенина. Живет в райцентре Петропавловка Воронежской области.