Нам жить и помнить

Я НЕ МОГ НЕ ПРОСТИТЬСЯ С ДРУГОМ…

 

Смерть Валентина Григорьевича Распутина вызвала такой шквал стихотворений, посвященных его памяти, воспоминаний и статей о нем и его творчестве, что припомнить что-нибудь подобное просто невозможно. По-иному и не могло быть. Ведь в глазах народа он стал олицетворением самой Совести, защитником русского национального Достоинства. Своими произведениями, своей общественной деятельностью Распутин вел беседу не только с современниками, но и с будущими временами, с потомками, адресуя им жестокую правду о наших днях. Читая его книги, понимаешь, что автором выстрадано все, о чем пишет, что ему слышны каждый стон и плач людей, что он видит каждую их слезинку. В его слове была такая духовная глубина, постичь которую дано только великому писателю. И для читателей, и для абсолютного большинства коллег по перу Валентин Григорьевич стал моральным авторитетом и даже пророком. Таким он был и для меня.

Я познакомился с ним в декабре 1985 года, в дни работы VI съезда писателей РСФСР, оказавшись вечером в общей компании, собравшейся в одном из номеров гостиницы «Россия». Здесь было немало именитых людей, но внимание было приковано именно к Распутину. Его яркое выступление с трибуны Большого Кремлевского Дворца никого не оставило равнодушным. В присутствии Горбачева, членов Политбюро ЦК КПСС писатель страстно говорил о судьбе Байкала, о недопустимости осуществления проекта поворота северных и сибирских рек, об уважении к традициям, памяти, культуре и земле.

Мы встречались с ним и после: на очередных съездах писателей России, на VII и VIII съездах писателей СССР, на пленумах правления, проходивших в Москве, Санкт-Петербурге, на всевозможных литературных праздниках. Но встречи эти были как бы мимолетными. Многое уже стало забываться. Но день, когда мы с ним подружились, запомнился навсегда. Конечно, дружба не возникает внезапно, в один миг. Но, видимо, бывают и исключения. Наша дружба и стала таким исключением.

С начала 1990-х годов я активно выступал в жанре публицистики. Выступления эти не остались незамеченными: в декабре 1995 года я был удостоен Булгаковской премии за цикл очерков в защиту русской культуры. К моей большой радости я был награжден ею одновременно с Валентином Распутиным. Вручение премии состоялось 26 декабря в редакции газеты «Гудок», с которой в 1922-1926 годах активно сотрудничал Михаил Булгаков. Официальная часть была достаточно короткой, после чего перешли к шампанскому. «Переход» этот грозил затянуться, но Распутин решительно встал: «Извините, мне пора».

Вслед за ним поднялись и остальные.

Распутин подошел ко мне: «Пройдемся вместе до метро?»

Конечно, я согласился. Помню, тогдашний главный редактор «Гудка» Юрий Алексеевич Казьмин попытался отговорить нас от пешей прогулки:

— Ребята, может, вам машину дать? Деньги вы получили немаленькие, а обстановка сейчас такая, что и за десятку жизни можно лишиться!

Премия действительно была солидной, но от машины мы отказались.

Редакция «Гудка» располагалась в ту пору в районе Московской консерватории. По Большой Никитской мы двинулись в сторону метро «Баррикадная». Говорили о многом: о литературной России и литературном Воронеже, об общих друзьях и врагах, о книгах. Когда вышли на Садово-Кудринскую, Валентин Григорьевич спросил: «А твой поезд когда?»

Я уезжал в Воронеж поздно ночью, и времени у меня было предостаточно. Узнав об этом, он предложил пройтись по Садовому кольцу. Увлеченные разговором, мы и не заметили, как преодолели довольно длинный путь до станции метро «Маяковская». Невдалеке от нее Распутин вдруг присел на какую-то скамейку, достал из портфеля свой «молодогвардейский» двухтомник и написал на титульном листе первого тома: «Дорогому Евгению, Жене Новичихину дружески. В. Распутин. 26.12.1995. «Гудок».

Не знаю, правильно ли делал, но я своих книг Распутину никогда — ни в тот раз, ни позднее — не дарил. Меня все время преследовала мысль: если я подарю ему свою книгу, то вольно или невольно поставлю себя в один писательский ряд с ним, не понимая своего реального места в литературе. При этом многократно видел, как другие литераторы, ничем не смущаясь, дарили ему свои произведения буквально пачками. И он их покорно принимал, деликатно благодарил. Но вряд ли ему удавалось все это даже пролистать.

Возле «Маяковской» мы с ним разошлись. Я добрался до вокзала, сел в поезд. В купе оказался единственным пассажиром. Достал свой блокнот и ручку, довольно подробно записал все, о чем мы говорили с Распутиным. И теперь очень рад, что сделал это, потому что, к сожалению, к подобным записям прибегаю редко. Когда-нибудь я, пользуясь и этими записями, и другими нашими, более поздними, разговорами, непременно о них напишу.

Сделав записи в блокноте, я достал из своей сумки двухтомник Распутина, смотрел на его автограф и не верил своим глазам. Невероятно! Сам Распутин подтвердил своей подписью дружеские чувства ко мне!

Такое подтверждение последовало и несколько месяцев спустя. В фойе третьего этажа здания Союза писателей России на Комсомольском проспекте мой давний друг Иван Евсеенко подвел меня к Распутину и сказал ему:

— Знакомься, это Женя Новичихин.

Валентин Григорьевич, пожимая наши руки, с некоторым недоумением посмотрел на Ивана и, кивнув в сторону проходившего мимо Владимира Крупина, усмешливо произнес:

— Вань, ты меня еще с Крупиным познакомь!

Поняв все, Евсеенко спросил:

— Так вы уже знакомы?

— Не только знакомы. Мы с Женей друзья, — ответил Распутин.

Было заметно, что Евсеенко отнесся к этой новости несколько ревниво. Ведь он-то к тому времени знал Валентина Григорьевича много лет, и ему казалось, что среди воронежцев, кроме него, нет больше друзей Распутина.

…Не проститься с Валентином Григорьевичем я не мог. Стоя у его праха в Храме Христа Спасителя, молитвенно желал ему упокоения в райских кущах. Если есть они, эти райские кущи, то он будет именно там, потому что жил честной и чистой жизнью праведника.

Мир душе твоей, мой дорогой великий друг!

Евгений НОВИЧИХИН,

поэт, прозаик, сценарист,

заместитель председателя правления

Воронежского отделения Союза писателей России

 

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

 

Впервые Валентина Григорьевича Распутина я увидел воочию 12 сентября 1991 года в Москве, в президиуме чрезвычайного съезда Союза писателей РСФСР. Проходил съезд в помещении кинотеатра «Горизонт», что на Комсомольском проспекте. Сидел Распутин в последнем ряду, держа на коленях то ли папку, то ли портфель. Раньше мне приходилось видеть его только с экрана телевизора. И вот я смотрю на него из зала… Первое, на что я обратил внимание — это его голова. Она мне показалась непропорционально большой по отношению к его стройной, я бы даже сказал, хрупкой юношеской фигуре. Большие, как мне показалось, чуть выпуклые глаза…

В отличие от других членов президиума, Распутин почти ни с кем не разговаривал, а очень внимательно и сосредоточенно слушал выступающих. В то же время не видно было, чтобы он делал какие-либо пометки. Он просто слушал.

В перерыве я увидел Валентина Григорьевича в фойе кинотеатра и решил подойти к нему. Нашелся и предлог — со мной была его книга (Повести. Москва, «Молодая гвардия», 1978). «Для начала попрошу автограф», — подумал я и с этой мыслью пошел в сторону Распутина. Но пробиться к нему было не так-то просто. К нему без конца подходили какие-то знакомые ему и незнакомые писатели, что-то говорили ему, говорили. Распутин слушал всех внимательно, хотя смотрел в основном куда-то в сторону, иногда согласно кивал головой, реже что-то коротко отвечал.

Наконец, к нему подошла поэтесса из Сыктывкара Надежда Мирошниченко. Надю я неплохо знаю — в мае 1985 года мы были вместе с ней в Пицунде, в доме творчества писателей. Человек она очень талантливый, эмоциональный и общительный. Свои же стихи может читать сутками. Поэтому когда она от разговора с Распутиным перешла к чтению стихов, то мне подумалось, что пробиться к Валентину Григорьевичу во время этого перерыва мне уже не удастся. Но к моей радости и удивлению Надя после чтения отрывка все же отошла от Распутина. Я подошел к нему и вдруг даже растерялся отчего-то, не зная, что сказать писателю. Помнится, начал с того, что я в 1964-1965 годах жил в Иркутске, учился в училище искусств. Как мне показалось, это немножечко расположило Распутина ко мне. Он слушал. И я стал говорить ему, что полностью разделяю его мысли и чувства по отношению к России, к трагической судьбе русского народа. Распутин слушал сосредоточенно, а, выслушав, сказал: «Очень хорошо, что Вы так все понимаете. Спасибо. Будем надеяться, что Россия все же выживет…»

Я попросил у него автограф. Он взял книгу и, не задумываясь, как мне показалось, написал: «Владимиру Молчанову искренне, с верой, что жива Россия и живо славянство. В. Распутин. Сентябрь 1991».

На второй день Валентин Григорьевич выступал с трибуны съезда. «Но жива Россия…» — эта фраза несколько раз прозвучала в его речи. И мне подумалось тогда: до чего же цельная и патриотическая натура. Если бы все россияне были такими патриотами, как Распутин, то никогда бы Россия не была доведена до такого плачевного состояния. Но, увы! Сегодня те, кто ненавидит наше Отечество, с особой жестокостью и особым садизмом истребляют все российское и особенно русское. И травит тех, кто отстаивает Россию, болеет за нее.

«Но жива Россия…»

И будет жить всегда.

Как будет всегда жить в нашей памяти русский писатель Валентин Распутин.

Их с Россией не разлучить никогда и никому.

Владимир МОЛЧАНОВ,

председатель правления Белгородского

отделения Союза писателей России,

секретарь и член правления Союза писателей России

 

ЕГО ГОЛОС УСЛЫШАН И В РОССИИ, И В МИРЕ

 

1

 

В чем притягательная сокровенность писательского дара Валентина Распутина?

В органической способности принять в себя боль человеческую.

В предельной искренности.

В мужестве быть независимым от преуспевающих мнений, тенденций, всего шумливого, подменного, пробавляющегося ложью и шельмованием тех, кто не с ними.

В счастливой цельности, когда един Распутин — и мальчик из сибирской деревни, и повидавший жизнь всемирно известный писатель.

В верности себе, своему народу, предназначению.

В верности родному языку. Верность — с молодости. «После деревни работа в газете потребовала нивелировки языка. И мне приходилось поддаваться на это. Ломать себя. Но очень скоро я опамятовался и понял, что это не мое. И как только я вернулся к родному языку, мне стало легче».

В преданности. И духовном и душевном пребывании в вере, какая осеняла его предков.

 

2

 

Есть у писателя примечательное высказывание: «В Болгарии восклицательный знак называют удивительным — меня это очень греет… Я бы поставил удивительный знак нашему народу за терпение, которое, может быть, нас и спасет».

Терпение — одна из ипостасей народной души. Одна, но отнюдь не единственная. В ней жизнетворит многое, что помогало нам в течение веков выстоять на жестоких ветрах истории и создать неповторимо-прекрасный язык, который — и наше прошлое, и, надеемся, наше будущее.

 

3

 

Названия художественных произведений Валентина Распутина — часто емкие, жизнеполагающие. В самом деле, «Век живи, век люби», — сколько в этом большого смысла на все времена. Люби отцовский дом, зеленый луг, ветлы на берегу, проселок в соседнее село. Люби землю, люби небо. Люби слово, которое услышал из уст матери. Люби родных своих. Люби Отечество свое. Люби большой мир.

А как быть с недругами, которым не только не дорого все, что ты любишь и почитаешь, но которые попирают все, тобой любимое и чтимое, и готовы разрушать всегда? Да прежде всего ни в чем не уподобиться им! Не уподобиться истекающим злобой всякого рода борцам против бытия духовного, бытия корневого, веками выверенного, по-крестьянски домоустроительного, созидательного.

Один вопрос. Могла бы жизнь у Распутина сложиться иначе, не по-писатель­ски? Может быть. Но для русского слова то был бы драматический, если не трагический, сбой. Наверное, в каждой деревне есть свой поэт, летописец, певец, печальник за малую отчину, однако, чаще всего, далее родного проселка и неведомый. Но Распутин сказал такую поэтически сущностную правду о русской деревне, что метафизически она уже бессмертна. Он голос и тех, кто не смог сказать, кому не дали сказать.

Но даже и его временами затяжное молчание не идет вразрез с традицией православный веры, нашего национального сознания, нашей литературы, помнящих об откровении и подвиге исихастов-молчальников. Через молчание прошли наши духовные подвижники — Сергий Радонежский и Серафим Саровский. Великие русские писатели знали все-таки ограниченные возможности слова (при всей его богоданности) и с горечью размышляли об этом. Боратынский в письме к Киреевскому предлагает «мыслить в молчании», он убежден, что внутренний мир души и духа «не передашь земному звуку». Гоголь годами молчит, написанное, то есть выговоренное, может быть, великое выговоренное, своими руками и уничтожает: сжигает. «Мысль изреченная есть ложь» — Тютчев; «Молчите, проклятые книги! Я вас не писал никогда!» — почти отчаянно — Блок.

 

4

 

Распутин — из немногих, кто писал от чувства боли за близких и далеких — страдающих. И, разумеется, его голос давно услышан и в России, и в мире. Услышан, хотя мировые волны несут совсем иные шумы-ценности, внесочувственные к человеческому бытию. Слово писателя стало частью народного сознания, некоей заповедью печали по уходящим и погибающим, охранной грамотой долгой памяти, вечной памяти. Его «Прощание с Матерой», его «Пожар» — повествования о затоплении сибирской деревни и уничтожении в багровом пламени сибирского села — обретают масштаб всемирного потопа, адова огня, слепого маршрута неутомимого и ненасытимого прогресса. В повествованиях — словно вневременный дух трагедии, хотя они имеют прямую обращенность к тому, что случилось с Россией в двадцатом веке.

Труженицы Матеры, труженицы Сибири, труженицы России. Героини его повестей и рассказов, ставших классическими. У писателя они — в страде, они и в беззаветности любви, в милосердии, а случается, и в способности противостоять бесстыдству насилия, в праведной силе возмездия, как в последней его повести — «Дочь Ивана, мать Ивана».

Когда Распутин сказал, как лишь ему дано, о русской женщине, уже этим исполнил он национальный долг. Может быть, здесь — поистине неповторимое явление в мировой литературе: в женских образах художественно отображена и современная жизнь, и зримо присутствует тысячелетняя традиция, запечатлевшая образы женщин в их благодатном проявлении, когда в них — душевный свет, тихая красота, справедливость, незлобивость, кротость, сострадание, верность. Распутин возвращает женщине от Бога ей предназначенное — быть дочерью, сестрой, невестой, женой, матерью. Женщиной, помнящей о Богородице. Возвращает вопреки тому, что ныне, да и во все века, на женщину смотрят не только как на созидательницу жизни, хранительницу очага, душу семейственности…

 

5

 

В последние годы, на переходе столетий, писатель нередко откладывал в сторону страницу художественного текста, чтобы обратиться к читателю с публицистическим словом. И хотя сам с горечью отмечал, что после его публицистики пятнадцати последних лет ничего не сдвинулось, но, разумеется, и прямое, общественно зовущее его слово «работает» не менее действенно, чем художественное, и что-то да сдвигается к точному пониманию происходящего и в людях, и в стране. Так много навалилось на Отечество и на человечество криминального смога, образовалось руин, истекло лжи, что публицистические страницы писателя часто заострены, бьют правдой, исключающей лукавые эвфемизмы политического и художественного бомонда, метафорические красоты слога, и такая в его слове сила искренности и боли! О чем бы ни шла речь — о Сибири ли, о братской Сербии, о большом мире, втягиваемом в глобалистский проект.

«Все теперь уже определилось и пришло к иудину концу: Югославия развалена и распята, о бомбардировках НАТО под издевательским названием «Милосердный ангел» в 1999 году почти и не вспоминают…

Только отчего не проходит боль, отчего, не отпуская, продолжает ныть и ныть, что есть в нас родственного с сербами, да и просто человеческое — и сердце, и душа, и совесть; почему кровь в наших жилах при воспоминании о происшедшем там, на Балканах, ускоряет бег, чтобы скорее миновать неприятное воспоминание, или, напротив, стыдливо замедляет бег?..

Предали, бросили на произвол судьбы… И какими обстоятельствами, какими мотивами ни защищайся, другого вывода не существует. Побежали искать друзей за океаном, где их быть не может, клюнули на европейские «права человека», не признающие прав народа, принялись вычислять на базарный манер, что выгодно и что невыгодно. Это одна из самых позорных страниц российской дипломатии…»

 

6

 

Валентин Григорьевич откликнулся на мою просьбу — написать для Воронежа. В немногих строках — глубоко сострадательная душа писателя, человек чест­ный и верный правде жизни, который стоит за правду всегда и во всем — в короткой ли публицистической статье или в выступлении на всемирном конгрессе. И насколько метафоричны слова о том, что народы совершают жизненный путь по течению своих рек, и в этом смысле Дон-батюшка — великая национальная русская река…

 

7

 

«Демократическая» пресса перестроечной поры, щедрая и на необольшевист­ские ярлыки для «чужих», и на похвальные определения для «своих», многих успела поименовать совестью новой России, нации, честью страны… Распутину, человеку совести и чести, выпадали в те годы чаще плоско-поверхностные оценки. Время расставляет все по должным местам, и не столь много его утекло, а имя и творчество Валентина Распутина предстает не только перед нами, но и в далеких зарубежных пределах в своем подлинном значении. Воспринимается как органическое продолжение классической русской литературы, которая давно уже в мире именуется не иначе, как великая, учительная, святая.

Виктор БУДАКОВ,

поэт, писатель

(Воронеж)

 

ЕГО ДУША БЫЛА ИЗНАЧАЛЬНО

РОЖДЕНА ВМЕСТЕ С СОВЕСТЬЮ

 

В моем рабочем кабинете стоит один-единственный книжный шкаф, который друзья-приятели прозвали «забайкальским». В нем стоят книги и журналы участ­ников и руководителей семинара молодых писателей Сибири и Дальнего Востока, который прошел в Чите с 6 по 16 сентября 1965 года.

Тогда на заключительном заседании семинара молодых прозаиков Владимир Алексеевич Чивилихин точно предсказал: «Мне почему-то кажется, что великий художник, которого мы с нетерпением ждем, придет из Сибири. В Сибири есть все: язык нетронутый, есть правда особая, бодрящая, которая зовет не к созерцанию, а к действию. В Сибири сосредоточены политические, экономические, моральные и другие проблемы. В Сибири характеры крепкие, крупные, которые отражают психический склад сибиряка. Наконец, Сибирь живет на земле, дорогой для всех народов. И в Сибири сложнее, чем где бы то ни было. Мы уверены, что именно Сибирь даст художника, которым будет гордиться человечество…»

Эти слова оказались поистине пророческими, потому что таким художником, как показало время, оказался участник читинского писательского форума, ставший впоследствии Героем Социалистического Труда, лауреатом государственных и многих других премий, писатель-сибиряк Валентин Григорьевич Распутин.

В моем «забайкальском» книжном шкафу очень много книг Валентина Григорьевича с дарственными подписями. Книги, изданные в Москве и Иркутске, Калининграде и Китае, много журналов с его произведениями.

Вот его тоненькая книжка, изданная на простой бумаге без переплета в Иркут­ске в 1981 году. Это рассказ «Уроки французского» — с такой дарственной надписью: «Эдуарду Анашкину с низким поклоном за свое давнее и былое. В. Распутин».

Впервые рассказ был напечатан в трех номерах иркутской областной газеты «Советская молодежь» в августе 1973 года. А в 1978-м на телеэкраны страны вышел фильм режиссера Евгения Ташкова «Уроки французского», который на восьмом Всесоюзном телевизионном фестивале в Баку в 1980 году получил Большой приз фестиваля. В 1980 году московская фирма грамзаписи «Мелодия» записала рассказ на грампластинку. Он был издан отдельной книгой в Москве в издательстве «Советская литература», а затем в издательстве «Детская литература».

Валентин Григорьевич так говорит о его создании: «Я описал свое детство в рассказе «Уроки французского». Конечно, есть вымысел, учительница не играла со мной на деньги, но учительница на самом деле присылала мне посылки с макаронами. Я ими кормился. И потом, когда стал писать рассказ, одних макарон для сюжета явно не хватало, пришлось выдумывать. И вся деревня так жила, думаю, вся крестьянская Россия так жила…»

Вот высказывание иркутского критика Валентины Семёновой — короткое, емкое, яркое: «Уроки французского» на самом деле — это уроки русской жизни, принявшей тягостное, неласковое русло. Конец сороковых, послевоенные годы, Сибирь… Одиннадцатилетний отрок получает первый опыт пути против течения. Путь этот удивителен тем, что не стал жестким ответом на жестокость времени. Противостояние шло по другой линии: выдержка, терпение, преодоление себя. Что заставляло его так держаться? Детская душа — как зерно, из которого прорастают побеги будущего характера. И видно по всему, душа героя рассказа «Уроки французского» была изначально рождена вместе с совестью. Совесть повела от первых уроков к «заданию на жизнь» — именно так было осознано писательское призвание автором «Матёры» и «Моего манифеста».

Заданием стало неколебимое стояние за тысячелетнюю Россию — с ее Сибирью, Байкалом, Сергием Радонежским, с ее литературой, уронить величие которой нельзя, как нельзя утратить доверие учителей. Уроки горькой правды о дне нынешнем превозмогаются уроками любви, веры в преодоление отчаяния, в то, что наступит подъем духовных сил народа, и он не поддастся натиску материалистического мирового порядка…

Главный урок Распутина: зло побеждается не злом, а накоплением и единением сил добра, и победить можно…».

Я очень долго искал прототип рассказа — учительницу французского языка Усть-Удинской средней школы Лидию Михайловну Данилову.

Родилась Лидия Михайловна Данилова в 1929 году в Москве, в Орликовом переулке. В 1937 году семье пришлось поменять адрес, когда отец, сотрудник наркомата легкой промышленности, чтобы избежать участи сослуживцев, попавших в жернова репрессий, отправился работать в далекое Забайкалье, в город Сретенск, который расположен на красивой реке Шилке. Здесь же окончила среднюю школу и поступила на факультет французского языка Иркутского государственного педагогического института. А после завершения учебы получила направление на работу в таежный райцентр Усть-Уда. Здесь ей предстояло учить ребятишек французскому языку в местной средней школе. И конечно, тогда, вышагивая в туфлях на каблуках по тротуару, сделанному из сосновых досок, молодая учительница с чемоданом в руке, вовсе не догадывалась, что этот глухой сибирский поселок станет особой вехой в ее жизни.

Не показывая в классе, что первое время, как писала она впоследствии в письме местному краеведческому музею (и честь ей и слава, что не скрывала этого), «плакала по ночам и проклинала день и час, когда сошла здесь с парохода». Поначалу ей самой пришлось многому учиться — носить воду из колодца, топить печь, колоть дрова. Но начинался день, и она — легка и молода, как подлинная француженка. И никто не видел ни слез, ни проклятий, а только любовь и счастливое служение.

Конечно, ей трудно было перебороть собственный страх и неуверенность. И было отчего: новенькую «француженку» назначили классным руководителем самого «хулиганского» в школе 8«б», в котором из двадцати шести учеников шестнадцать были «двоечниками». «Я поначалу боялась их, как черт ладана», — признавалась она спустя годы. К счастью, сами сорванцы-подростки в поношенных ватниках с холщовыми сумками, глядя на свою всегда спокойную и строгую «классную даму», не догадывались об этом.

А вскоре жители Усть-Уды перестали жаловаться директору школы на их выходки — когда ребята после уроков не болтались по улицам. Лидия Михайловна организовала для них драматический кружок. Через год класс было не узнать: за это время ей удалось не только подтянуть успеваемость, но и подружиться со своими учениками, хотя иногда это считалось «непедагогичным».

Одним из немногих, кто не доставлял Лидии Михайловне хлопот, был Валя Распутин — тихий скромный мальчик с последней парты. Хотя ему, оторванному от родного дома, в полуголодные послевоенные годы приходилось куда сложнее, чем одноклассникам. И молодая учительница хорошо это знала.

— Мама всегда уверяла, что никакой особой роли в судьбе будущего писателя она не сыграла, — вспоминает Татьяна Пономарёва, младшая дочь Лидии Михайловны, живущая ныне в Нижнем Новгороде. — Незадолго до ее отъезда был такой случай: ребята решили сделать ей подарок к празднику, но не знали, что выбрать. Тогда они просто собрали деньги. А мама была удивительным человеком, когда ей дарили, к примеру, книгу, она тут же старалась подарить что-то взамен. Конечно, отказалась: «Ребята, я не возьму». Те обиделись: «Мы же от чистого сердца! Что же теперь — обратно раздавать?» Тогда она сказала, что ей будет очень приятно, если они помогут однокласснику Вале Распутину — он лежал в больнице… «Да разве он возьмет? Вы же знаете — он у нас гордый, хоть и тихоня». Но мама нашла выход: по ее совету, дети сказали, что деньги — от родительского комитета. «Будешь работать — вернешь». Уж не знаю, кто рассказал потом ему всю правду. Знаю лишь, что долг тот он школе отдал.

К тому времени в жизни молодой учительницы произошли важные перемены: там же, в Усть-Уде, она познакомилась с парнем — горным инженером Николаем Молоковым, полюбила его и вышла замуж. А вскоре уехала с ним в шахтерский город Черемхово Иркутской области, куда супруг получил назначение на работу. Семейное счастье Лидии Молоковой было недолгим: в 1961 году в дом пришла беда — погиб муж… В тридцать два года она осталась вдовой с двумя маленькими дочками на руках. Мать ее уже перебралась из Забайкалья к родственникам в Мордовию. Лидия Михайловна с детьми отправилась к ней.

В то время в Саранском университете открылась кафедра французского языка, и Лидию Михайловну взяли на работу.

— Первым нашим домом стала комната в преподавательском общежитии, — рассказывает Татьяна Пономарёва. — Размещались мы там с трудом: старшая сестра Ирина спала на диванчике, а я — вместе с мамой. Но я не помню, чтобы мама когда-нибудь унывала и жаловалась. Уже на склоне лет она как-то сказала мне: «Вот, все говорят — «тяжелое время». А мне никогда не жилось тяжело!..».

Однажды на факультете французского языка университета имени Огарёва пришла разнарядка: искали преподавателей для работы в Камбодже, и Лидия Михайловна сразу решила: еду! Молокова была хорошим педагогом, потому что в институте кхмеро-советской дружбы уже через год ее назначили заведующей кафедрой, хотя там работали и другие преподаватели из лучших вузов СССР. Заслуги Лидии Михайловны отмечены правительством этой страны: она стала командором камбоджийского королевского ордена.

По завершении командировки в Камбоджу Лидию Молокову послали в Алжир. Там она преподавала в школе кадетов революции — заведении полувоенного типа, где учились дети, чьи родители погибли во время революционных событий. Дочери в это время учились в Подмосковье, в интернате Министерства иностранных дел — там находились дети, родители которых работали за рубежом. И когда Лидия Михайловна вернулась из Алжира, она получила, наконец, квартиру на юго-западе Саранска.

В маленькой «двушке» на проспекте 50-летия Октября жили три поколения семьи Молоковых. Лидия Михайловна забрала сюда свою старенькую маму и свекровь, оставшуюся в том самом сибирском поселке Усть-Уда. Когда ее спрашивали, зачем взваливать на себя такую ношу, она отвечала кратко и ясно: «На меня мои дети смотрят».

А последняя командировка Лидии Молоковой была во Францию, в парижскую Сорбонну, где она начала вести практические занятия на кафедре славистики. Там ей довелось познакомиться с литературным творчеством своего бывшего ученика. О Распутине она услышала на лекции о современных советских писателях. Тут же всплыл в памяти мальчик из далекого сибирского райцентра: неужели тот самый?

В Париже Лидия Михайловна часто приходила в магазин русской книги «Глоб», что в латинском квартале города. Один из визитов в магазин запомнился ей на всю жизнь. Она познакомилась здесь с актером Владимиром Ивашовым, который приехал во Францию представлять знаменитый фильм «Баллада о солдате». Во время беседы с Ивашовым к ней подошла продавщица: «Вы интересовались книгами Распутина? К нам поступил его сборник!» Открыв пахнущий типографской краской томик, она пробежала глазами биографию автора, в оглавлении наткнулась на рассказ «Уроки французского» и, быстро пролистав страницы, стала читать… «Что с Вами? — спросил Ивашов, увидев, как лицо собеседницы внезапно покрылось красными пятнами, а в уголках глаз заблестели слезы. А когда Молокова сбивчиво объяснила, в чем дело, почтительно поцеловал ее руку и тоже купил книгу.

Лидия Михайловна написала автору прямо из Парижа, на конверте вывела так: «СССР. Иркутск. Валентину Распутину». А через некоторое время получила ответ: «Я знал, что ВЫ отзоветесь…»

— Валентин Григорьевич — удивительный человек, — вспоминает дочь Татьяна. — Свои письма к маме он подписывал: «Ваш старательный и бестолковый ученик» или просто «Ваш Валя» и постоянно звал ее в гости. Мама воспользовалась его приглашением. Вернувшись, рассказывала, с каким теплом встречали ее хозяин и его супруга, Светлана Ивановна, — милые скромные люди; о настоящем сибирском угощении — пирогах с рыбой и особом «немещанском» уюте в их доме. Продолжал он писать маме и потом, когда она переехала из Саранска в Нижний Новгород — поближе ко мне, внучке Кате и правнуку Артему. Затем мама тяжело заболела и уже не могла писать, и Валентин Григорьевич звонил, чтобы справиться о ее здоровье.

В семье Лидии Михайловны Молоковой бережно хранят ее архив. В толстой стопке писем от писателя последней лежит телеграмма: «С болью в сердце узнал о кончине Лидии Михайловны, моей дорогой учительницы и мудрой наставницы. Не стало ее, и тяжесть до конца моих дней легла на сердце и душу. Поклонитесь ей в последние минуты и от меня тоже…»

К этому времени Валентин Григорьевич Распутин — выходец из далекого иркутского села — стал писателем: русским, советским и мировым…

В последние годы мы с Валентином Григорьевичем чаще созванивались, чем переписывались. Когда в апреле месяце 2013 года мне позвонили из иркутского отделения Союза писателей России и сказали, что я включен в состав делегации по предложению Валентина Григорьевича Распутина на Всероссийский праздник русской духовности и культуры «Сияние России» в Иркутске, я поначалу даже дар речи потерял. Не сразу нашелся, что ответить. Уже потом вспомнил, что месяцем раньше Валентин Григорьевич прислал мне подарочное издание своей книги «Прощание с Матёрой» с таким автографом: «Эдуарду Анашкину дружески, с надеждой на скорую встречу в Иркутске. В. Распутин».

Мы выступали в школах и учебных заведениях, в библиотеках и на предприятиях, в литературно-театральном салоне Вампиловского центра. Были мы и у Кругобайкальской железной дороги. Не забуду поездку на малую родину Валентина Распутина — в поселок Усть-Уда, где стоит красавец деревянный Богоявленский храм, построенный с помощью Валентина Григорьевича. Писатели посетили этот храм и получили благословение настоятеля, протоиерея о. Владимира.

Дважды в Иркутске у нас состоялась беседа с Распутиным. При последней беседе он меня спросил, прищурив свои черные глаза: «Эдуард, за последние годы ты так интересуешься моим творчеством, моей личной жизнью. К чему бы это?» — «Да вот, Валентин Григорьевич, «дело» завел на Распутина. Хочу книгу о нем написать из серии «Жизнь замечательных людей». Он тихо рассмеялся и молча пожал мне руку.

Удалось мне побывать в святая святых для Распутина — на Смоленском кладбище, где похоронены его жена и дочь. И побывал там благодаря Анатолию Заболоцкому. Услышал случайно, как Анатолий Дмитриевич попросил художественного руководителя Иркутского Театра русской драмы, заслуженного деятеля искусств России Михаила Корнева свозить его на кладбище, где похоронены Мария Валентиновна и Светлана Ивановна Распутины. Я попросил взять меня с собой: мне давно уже хотелось поклониться могилам этих женщин. Когда мы уже тронулись в путь, выяснилось, что никто не знает, где находятся могилы. И я рискнул позвонить Валентину Григорьевичу. Он помолчал в трубку. Потом спросил: «А где вы сейчас находитесь?» Мы были еще в пределах Иркутска. Валентин Григорьевич велел подъехать к нему. Вышел с пакетиком в руке. Как назло, у нас не получилось купить цветов: цветочный магазин, на который мы рассчитывали, оказался уже не цветочным!.. Так вот, без цветов, явились мы на кладбище. Когда стояли около могил Марии и Светланы, Валентин Григорьевич вынул из пакета бутылку марочного итальянского вина. И снова накладка: в машине не оказалось ни штопора, ни стаканчиков. Михаил Корнев как-то чудом проткнул пробку вглубь бутылки. И мы пригубили по глотку. Я себя в душе ругал, что не подготовился к поездке. Грустно стало, что судьба порой посылает нам возможность, а мы оказываемся не готовы…

Я видел, что и у моих спутников как-то погрустнели и помрачнели лица. Распутин стоял, как всегда, отрешенно. Анатолий Заболоцкий снимал на камеру для будущего фильма кладбище, лес… И вдруг — с дерева белочка! Прыг к нам и вертится возле, не боится нас, человеков! И как-то полегчало на душе. А Валентин Григорьевич говорит: «А ведь это добрый знак, это душа усопших дает нам о себе знать…»

Последний раз мы разговаривали по телефону с Валентином Григорьевичем 5 февраля. Он был в больнице. «Как Вы себя чувствуете?» — «Не очень, но обязательно встретимся с тобой. Есть о чем поговорить. Материал, который пишешь о читинском семинаре, пришли, посмотрю…»

Не позвонит. Не посмотрит…

 

Эдуард АНАШКИН,

литературный критик (Самара)

 

«ОТЦЫ» И «ДЕТИ» В ПРОЗЕ В.Г. РАСПУТИНА

 

В традиционных скобочках после фамилии Распутина во всех словарях и справочниках теперь появится вторая дата — 14 марта 2015 закончен земной путь Валентина Григорьевича, человека и писателя, присутствие которого во многом определяло развитие русской литературы второй половины ХХ века. Эту истину трудно оспорить, даже опираясь на недоброжелательную критику в адрес писателя, отсутствие интереса «массового» читателя к его нелегким произведениям. Большая литература никогда не жила по «цеховым» законам и не модным спросом руководствовалась. Оценка распутинских произведений, таких как «Живи и помни» или «Последний срок», за пределами внутрилитературной суеты.

Валентин Распутин был русским писателем и по судьбе, и по интонации, и по напряженной думе, с которой всегда приходил к читателю. Его появление в послеоттепельной литературе было ошеломляющим. С современниками говорил зрелый мастер, говорил, не форсируя интонации, избегая пафосных сюжетов и популярной тематики. Он вернул в русскую литературу ее традиционных героев — «старинных старух», крестьянских детей, а не передовых колхозников советских десятилетий. Произошло это возвращение на удивление быстро и при полной готовности читателя принять распутинских героев и поверить писательскому слову о них.

Судите сами: главные сочинения В. Распутина — «Деньги для Марии» (1967), «Последний срок» (1970), «Живи и помни» (1974, Государственная премия 1977), «Прощание с Матёрой» (1976) — умещаются в одно десятилетие, а их автор, которому в 1976 году было 39 лет, был ими поставлен в ряд не со своими ровесниками, тогда начинающими писателями, а вровень с теми, кто и по литературному, и по жизненному опыту годился ему в учителя. Концентрация мысли, художественное мастерство, нравственная и философская значительность, ставшие отличительными чертами его текстов, сделали В.Распутина в глазах современников наследником и завершителем традиций великой русской реалистической прозы, нашего истинного национального богатства. Нести это звание, как известно, нелегко и ответственно, но В.Г. Распутину эта ноша пришлась впору: с 1970-х годов он вел со своими современниками непрекращающийся диалог о главном, корневом смысле человеческого бытия.

Говоря о непрекращающемся диалоге, я имею в виду не интенсивность появления новых текстов, что является прерогативой популярного и модного писателя, а уровень предлагаемого разговора, глубинную значительность обсуждаемых проблем. И вот по этим параметрам распутинские произведения оказались поистине неисчерпаемыми. Как и положено классику, В. Распутин опережал свое время, предлагая сюжеты и проблемы, к решению которых было не готово общественное сознание. Во многом и этим объясняются расхожие критические выпады в адрес писателя.

Более серьезные соображения и по поводу произведений В. Распутина, и по поводу «деревенской» прозы, неоспоримым лидером которой он стал, выдвигали профессиональные исследователи современной литературы, обсуждавшие перспективы ее развития. Хорошо помню актуальную для конца 1970-х мысль о том, что писатели-«деревенщики» восстановили русскую традицию для того, чтобы ее закончить. Однако перечитывая главные произведения того, «распутинского», десятилетия, понимаешь, что и сам писатель был обречен на самоповторения, а не только его соратники и последователи. Герои, обозначенные ими проблемы в текстах В. Распутина были столь значительны, что размышлять над ними и отвечать на заданные молодым писателем вопросы выпало не только его ровесникам.

Поясню свою мысль. В. Распутин никогда не писал о злободневном. Его герои включались в сюжеты онтологически значительные, а потому и не имевшие легких решений. Несовместимость распутинских героев с литературным советским потоком для читателей была очевидной. Помню вопрос, заданный мне учительницей средней школы в 1970-е годы на лекции, где речь шла о литературных новинках. Вопрос носил вполне прагматический характер: можно ли считать В. Распутина «мастером социалистического реализма»? Такой была расхожая формула школьных учебников, писатель с ней отчетливо не совпадал, что, разумеется, было ясно и самой учительнице. Она лишь хотела узнать, как соблюсти требования школьной программы и живой литературы. И я, и мои слушатели хорошо понимали, что речь шла не о выработанности потенциала русской классики, а о несовместимости догматов соцреализма и реальной литературы. В. Распутин без эффектных разоблачений, без политических деклараций заговорил с современниками о том, о чем всегда говорила с читателем русская классика. Его негромкий голос был услышан, как оказалось, не только читателем: очень непростая для советской идеологии повесть «Живи и помни» получила Государственную премию. И это при том, что писатель В.Г. Распутин всегда жил, словно бы и не замечая «канонов соцреализма» и увлеченной групповой борьбы с ними. Однако его внешне негромкие повести по-новому разворачивали и «деревенские» сюжеты, да и всякую иную тему, если он к ней прикасался. Не входя в число планомерных и показательных ниспровергателей советской литературы, именно В.Г. Распутин больше других сделал для возвращения русской классики и ее идей в круг чтения своих современников.

Приведу в пример уже упомянутую мной повесть «Живи и помни». История дезертирства Андрея Гуськова, его судьба и вина вполне естественно возникла в военном сюжете писателя. Однако Распутин в центр внимания поставил судьбу и жертву Настены, а не ее мужа-дезертира. Профессиональная критика, как правило, стремящаяся к однозначным и уверенным оценкам, тогда ограничивалась стандартными заключениями по поводу судьбы героини. Зато рядовой читатель, которого Распутин заставил пережить нелегкую судьбу и жертвенную гибель Настены и ее ребенка как свою собственную, с полным пониманием и сочувствием откликался на финальные сцены повести: «После похорон собрались бабы у Надьки на немудреные поминки и всплакнули: жалко было Настену» («Живи и помни»). Эти же бабы дали похоронить ее среди утопленников-самоубийц. «И предали Настену земле среди своих, только чуть с краешку, у покосившейся изгороди» (Курсив в цитатах мой. — Т.Н.). В этом жесте деревенских баб, как их написал В. Распутин, не прощение Настене явлено, а полное понимание ее «вины невиноватой», ее судьбы, от которой она не уклонилась.

В нравственных глубинах, открывающихся внимательному читателю, по моему глубокому убеждению, основание все еще не закончившегося диалога с В. Распутиным, начатого в 1970-е годы о жизни и смерти, о человеке и его прошлой и будущей жизни. С полным правом можно сказать, что главный нерв сюжетов писателя — тема смерти. Его герои не рефлексируют по ее поводу, они ее проживают. В «Последнем сроке» (напомним — на момент публикации В. Распутину тридцать три года) дана целостная картина готовности героини к вхождению в смерть, аналог которой трудно обнаружить у других авторах. Она столь значительна, пластично и мировоззренчески завершена, что не могу не воспроизвести ее в возможной полноте.

«Старуха хорошо знала, как она умрет, так хорошо, словно ей приходилось испытывать смерть уже не один раз. Но в том-то и дело, что не приходилось, а все-таки почему-то знала, ясно видела всю картину перед глазами. Может быть, потом, перед самой кончиной, это открывается каждому человеку, чтобы он заранее, пока еще в памяти, досмотрел свою жизнь до последней точки. О начале ему рассказали, когда он подрос и стал понимать что к чему, и было бы неправильно, несправедливо, если бы ему не явился конец.

Она уснет, но не так, как всегда, незаметно для себя, а памятно и светло — словно опускаясь по ступенькам куда-то вниз и на каждой ступеньке приостанавливаясь, чтобы осмотреться и различить, сколько ей еще осталось ступать. Когда она наконец сойдет на землю, покрытую сверху желтой соломой, и поймет, что теперь полностью уснула, навстречу ей с лестницы напротив спустится такая же, как она, худая старуха и протянет руку, в которую она должна будет вручить свою ладонь. Немея от страха и радости, которых она никогда не испытывала, старуха мелкими шажками начнет подвигаться к протянутой руке, и тогда вдруг справа откроется широкий и чистый, как после дождя, простор, залитый ясным немым светом. Душа в нетерпении поторопит старуху, и она пойдет скорее. Идти надо будет совсем немного, и старуха почти сразу увидит, что пришла. В последний момент ей захочется отступить или обойти место, к которому несли ее ноги, но она не сможет ни того, ни другого и остановится как раз там, где надо, а потом, уже не владея собой, виновато подаст руку, чтобы поздороваться, и почувствует, что рука свободно, как в рукавичку, входит в другую руку, полную легкой, приятной силы, от которой оживет все ее немощное тело. И в это время справа, где простор, ударит звон.

Сначала он ударит громко, празднично, как в далекую старину, когда народ оповещали о рождении долгожданного наследника, потом лишний гром в нем уберется, и над старухиной головой поплывет, кружась, песенная перезвонница. В непонятном волнении старуха оглянется вокруг себя и увидит, что она одна: та, другая старуха исчезла.

И тогда, никого не пугаясь, счастливо и преданно она пойдет вправо — туда, где звенят колокола. Она пойдет все дальше и дальше, а кто-то, оставшись на месте, ее глазами будет смотреть, как она уходит. Ее уведет за собой затихающий звон.

Как только она скроется из виду, глаза опадут и затеряются в соломе. Лестницы тоже исчезнут — до следующего раза. Земля сровняется, и наступит утро. Живое утро» (Курсив в цитате мой. — Т.Н.).

Этот целостный миф принадлежит не только Анне. Его структурируют поэтические представления, сотканные из легко опознаваемых источников — освоенных народной памятью фольклорных и евангельских преданий.

Единонаправленно выстроенный (от бытовой повседневности — в пространство и время вечности) сюжет ухода Анны («Изжилась до самого донышка, выкипела до последней капельки») должен был завершиться в ожидаемые героиней сроки, что само по себе стало бы наградой-признанием достойно прожитой жизни («…на мать нам пожаловаться нельзя»). Не противоречил бы такой финал и устоявшейся литературной традиции. Именно его ждал читатель, воспитанный на русской классике, к этому готовили его сюжеты «деревенской» прозы. И, наконец, этого ждали дети Анны, готовые, как сказал ее сын Михаил, «дело до конца довести».

Однако В.Распутин предлагает читателю не ожидаемое завершение сюжета, а достаточно жесткую жизненную коллизию, разрешение которой не в бытовых аналогиях и приговорах. Анна уходит с острым чувством стыда, вины за оставляемый мир. Это частый финал распутинских сюжетов, питающих его творчество в целом. Вспомним горестные размышления Дарьи из «Прощания с Матерой», которая стала свидетельницей, а потому и участницей разорения родного села: «Лучше бы мне не дожить до этого — господи, как бы хорошо было! Не-ет, надо же, на меня пало. На меня».

Дарье, как и Анне, выпало увидеть мир, в котором не действуют те законы и нравственные нормы, которыми они жили. Сегодняшний мир целиком зависит от их детей. В «Последнем сроке» и «Прощании с Матёрой» В. Распутин достаточно последовательно разрабатывает этот нелегкий сюжет.

Его начало — в неожиданной и пугающей детей ответственности, которую каждый из них должен на себя принять. Анна вспомнит те слова, что сказал ей Михаил после рождения своего первенца: «— Смотри, мать: я от тебя, он от меня, а от него еще кто-нибудь». Однако у Распутина эта ситуация разрешается не умилительным осознанием отцовства, некоторым удивлением матери от этого открытия сына. С рождением первенца Михаил «по-взрослому и наедине сам с собой … понял, что смертен, как смертно в мире все, кроме земли и неба». Анна об этом «знала давным-давно и думала, что он знает тоже». Рождение и смерть не предмет размышлений распутинских героев, а содержание жизни человеческой. В повести «Прощание с Матёрой» читаем: «Смерть кажется страшной, но она же, смерть, засевает в души живых щедрый и полезный урожай, и из семени тайны и тлена созревает семя жизни и понимания.

…Человек не един, немало в нем разных, в одну шкуру, как в одну лодку, собравшихся земляков, перегребающих с берега на берег, и истинный человек выказывается едва ли не только в минуты прощания и страдания — он это и есть, его и запомните».

К такому итогу приходит Дарья. А в повести «Последний срок» понять это предстоит каждому из детей Анны. Рядом с умирающей матерью они чувствуют страх, и этот страх за себя. Они воспринимают смерть как небытие, как обрыв существования. Им неведомо то, что знает о смерти мать. Жизнь, которую они прожили, не готовила их к принятию таинства смерти, к тому, что смерть — важная часть духовной работы человека над самим собой. Чтобы заставить осознать, пережить момент перехода в новую жизнь без матери, которая «загораживала нас, можно было не бояться», Распутин задерживает детей в затянувшейся и тяжелой для них ситуации прощания.

Смерть старухи Анны в начале повести замещена житейски понятными словами «похороны», «поминки». Вот почему Варвара, войдя во двор, «сразу, как включила себя», заголосила. Сдержанно, в соответствии с ритмом жизни той среды, которую она теперь представляет, ведет себя Люся. Она тоже «опустила слезу и отошла». Однако привычные житейские регламентации довольно быстро оказались исчерпанными. Михаил купил водки, Люся сшила черное платье, Варвара плачет без конца, а дальше «от самой беды никакого дела не шло» (Курсив мой. — Т.Н.). Наступило время работы души.

Перед лицом смерти матери дети утратили извечное право детей на защищенность. Они, разумеется, знали, что жизнь есть череда потерь и обретений, но воспринимали их в житейском ключе. Теперь внезапно проступил иной, скрытый смысл. Так, вспоминая послевоенное голодное детство, Михаил завидует сам себе: «А все-таки тогда как-то интересней было». Заметьте, он не сказал «легче» — «интересней было». В это определение «интереснее» вошла память не о развлечениях или детских играх, а о «взрослых» заботах о куске хлеба. Как о нечастой радости расскажет Михаил о загрузке баржи в родном селе. Баржа была не колхозная, а потому за работу платили сразу по ее окончании. Напомню, что в колхозе получали за труд раз в году по трудодням и не деньгами, а сельскохозяйственной продукцией, которую еще надо было «реализовать». Поэтому всякая возможность случайного заработка была радостью, вызывала всеобщее внимание и уважение («Пока не загрузим, все там»). Результатом коллективной работы становился вполне реальный хлеб на столе. За него садилась семья — братья и сестры. «А теперь каждый по себе. Что ты хочешь: свои уехали, чужие понаехали», — заключает Михаил.

«Чужие» не по крови, а по духу стали обозначением перемен на душевной глубине. «Жизнь теперь совсем другая, все, почитай, переменилось, а они, эти изменения, у человека добавки потребовали. Мы сильно устаем, и не так, я скажу тебе, от работы, как черт знает от чего».

Михаил очень точно обозначил смысл произошедшего: изменившийся быт потребовал от человека неведомых «добавок» — не физических усилий, а душевной работы. Дети старухи Анны, уехав из деревни и оказавшись в новой реальности, не потерялись, выжили. Сегодня каждый из них, приехав проститься с матерью, невольно демонстрирует неведомый ей социальный опыт. Старуха не случайно опасливо поглядывает на Людмилу («вон какая она красивая и грамотная, даже говорит не так, как говорят здесь»), не может привыкнуть к Илье («видно, то место, где он жил, этому далеко не родня и Илья никак не может от него опомниться»). Свои воспоминания связаны у Анны и с Варварой, и с Михаилом. Такими, какими их помнит и видит мать, дети себя не знают.

Для выживания в новых местах дети Анны освободили свои души от прежнего опыта. Память, по Распутину, качество особое. Память — это культура чувства, глубина человеческой личности. Необходимость памяти представляется В. Распутину важным качеством человеческого бытия, ибо память тесно связывает нас с прошлым, диктует ответственность перед будущим.

«Честь, совесть, не убей, не укради, не прелюбодействуй, любовь в образе сладко поющей волшебной птицы, не разрушающей своего гнезда, традиции и обычаи, язык и легенды, покойники и история — все это заметно перестает быть основанием жизни. Основание перестает быть основанием, и чем оно заменится? Победителей этот вопрос не интересует. Чем-нибудь да заменится, на то и завтрашний день».

Это строки «позднего» Распутина, но они о том же, о чем писал и думал молодой писатель во время работы над «Последним сроком», над «Прощанием с Матёрой». И тогда его герои чувствовали ответственность перед родными местами, тогда добровольно меняли «основание жизни».

«Ну, что за чепуха, — раздраженно отмахивается Люся от непривычного чувства вины перед заброшенными полями. — Я здесь совсем ни при чем. Я уехала раньше, задолго до всех этих перемен, я здесь человек посторонний». Оказывается, неблагополучие этих мест не только в том, что «чужие понаехали», как думает Михаил. Беда в том, что «свои» легко стали «посторонними». В таком повороте сюжета критика видела трагедию «разрыва с корнями», нравственную девальвацию городского человека.

Но и деревенские не лучшим образом распоряжаются своими жизнями. Деревенский житель Михаил мало отличается от своего брата Ильи, который, как жалеет его мать, «не походил ни на городского, ни на деревенского, ни на чужого, ни на себя». Вероятно, не в том беда, что меняется село, да и вся жизнь вокруг. Даже не в том, как люди используют открывшиеся социальные возможности. Герой современной литературы достаточно легко перемещается из деревни в город, утратил свою прежнюю территориальную закрепленность, зависимость от деревни. Интересно отметить и тот факт, что термин «деревенская» проза так и остался закрепленным за писателями-реалистами 1970-х годов. И не назовешь «деревенщиками» тех, кто рассказывает о детях, а уж тем более внуках «старинных старух». Но время этих героев пришло позже. А В. Распутин заговорил об их проблемах уже в «Последнем сроке» и «Прощании с Матёрой». И его отношение к ним не было прямым осуждением.

Андрей, внук Дарьи, не ищет в жизни легких путей, не бегает от житейских трудностей. Есть у него и четкая жизненная цель: «Я хочу, чтобы было видно мою работу, чтоб она навечно осталась <…>. ГЭС отгрохают, она тыщу лет стоять будет». Внук Дарьи сегодня думает о будущем, уверен, что знает, каким оно будет. Современность и полезность для него — неопровержимые аргументы в споре с Дарьей «Много ли толку от этой Матёры? И ГЭС строят… наверно, подумали, что к чему, а не с бухты-барахты. Значит, сейчас, а не вчера, не позавчера это сильно надо. Значит, самое нужное. Вот я и хочу туда, где самое нужное».

За что же можно осудить Андрея, как осудила критика детей старухи Анны? Или они виноваты только в том, что не дождались кончины матери, пожалев, что «пришлось напрасно приехать»? Но литература последних десятилетий знает формулировки и пожестче. Не только в этих формулировках дело. Не забудем, что и Дарья не стыдится своих детей, значит, и Андрея тоже. Да и не о конкретных поступках, не о житейских делах повести В. Распутина. Они о главном — об изменившихся ценностях, которыми живет человек.

У В. Распутина не спор «отцов» и «детей», как его понимала русская литература вслед за И. Тургеневым, не смена идеологических воззрений. Перед нами не просто смена мироотношений, представлений о жизненных ценностях. Повести В. Распутина, о которых я веду речь, обозначили тот перекресток национальной истории, с которого должна начинаться уже иная жизнь, если хотите, иная цивилизация. Какими будут новые времена и новая жизнь, не знают ни Дарья, ни Анна. В свою последнюю ночь Анна спрашивала себя: «Знать хотя бы, зачем и для чего она жила, топтала землю и скручивалась в веревку, вынося на себе любой груз? … только ли для себя или для какой-то пользы еще?» Анна не ответит на этот вопрос, но и детей не обвинит, остро ощутив свое отстояние от них. Глубинное непонимание печалит и Дарью: ее внук ушел из Матёры без боли в душе, без памяти в сердце. «Не прошелся по Матёре, не погоревал тайком, что больше ее никогда не увидит, не подвинул душу…». И она мысленно простится с внуком, как и с затопленной Матёрой: «Прощай и ты, Андрей. Прощай. Не дай господь, чтобы жизнь твоя показалась тебе легкой».

Многое можно сказать по поводу финалов распутинских главных произведений. По русской традиции, они сложны и многоплановы. К тому же и автор не всегда удерживается от желания подсказать читателю выводы. Так, позиция Андрея («Прощание с Матёрой») плакатно обозначена, лишена какой бы то ни было глубины. Целостному мировоззрению, завершенному характеру Дарьи противостоит схематично обозначенная позиция, не подкрепленная ни характерологиче­скими наблюдениями, ни размышлениями героев. Эта недостаточность в обрисовке фигуры Андрея подчеркнута экранизацией Э. Климова «Прощание» по повести В. Распутина. Тот абрис героя, который лишь намечен В. Распутиным, Э. Климов дописал жестко и едва ли справедливо. В фильме «Прощание» Андрей судим, поставлен на один уровень с Петрухой, поджигающим родной дом. Кинематографический нажим должен был убедить нас в том, что Андрей бежит с поля боя (не случайно, вероятно, фильм использует бульдозер, как танк), попирая дом, семью, Матёру. И это своеволие режиссера. Однако оно обнаруживает другое важное обстоятельство — из ситуаций, которые предложила к размышлению «деревенская» проза 70-х годов, мы вынесли лишь осуждение «детям», забывающим о родстве.

Перечитаем давние уже повести В. Распутина. Обо всем ли мы подумали так, как предлагал нам писатель? Словами другого писателя тех лет, С.П. Залыгина обозначу те задачи, которые все еще предстоит решать «детям» «старинных старух»: «Время наивных и неосознанных представлений ушло, но не ушла необходимость в самих представлениях, и кто-то ведь должен создавать новую историю души?»

Через десятилетия после этого вопроса мы до сих пор не в состоянии ни ответить на этот вопрос, ни взять на себя ответственность за нелегкое созидание «новой истории души». Мы все еще отрекаемся от прошлого. И если с этой позиции мы взглянем на повесть В.Г. Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана» (2003), то увидим в ней бесстрашие писателя, стремящегося сказать современникам о самом главном — о нашем общем будущем, о необходимости работать для него.

 

Тамара НИКОНОВА,

доктор филологических наук, профессор

Воронежского государственного

университета