«ЛЁВА – КЛАССИК…» Поэт Лев Коськов: мемориальные заметки
- 28.11.2024
Прошлый век. Середина семидесятых. Воронеж.
Автор этих строк – ещё не утративший юношеской восторженности перед жизнью студент-старшекурскник юрфака ВГУ. И восторженность эта подпитывается вовсе не мечтами о
блистательной карьере на юридической стезе. В университете из насмешливо-неловкого школьного умения писать одноклассницам на уроках «в альбом» всякие рифмованные глупости вдруг выросло тревожное, томящее душу невысказанностью чувство к имени, которое вчера ещё так мало мне говорило: «Поэзия». И, конечно, я попытался это чувство тут же выразить, как все безнадёжно влюблённые. Получалось плохо: смыслы-образы расплывались по белому туману бумаги вкривь и вкось. Но тогда это было ещё только моей смутной догадкой: для большого чувства нет на свете ничего вернее и надёжнее безнадёжных дел.
Через пару лет учёбы несколько моих, как говорили в старину, «пиес» появились в курсовой стенгазете «Аргус» и вызывали не только колко-насмешлвые отклики. Нужно было делать следующий шаг. И я, в делах такого рода стеснительный до немоты, решился…
По коридору главного корпуса, где размещалась редакция газеты «Воронежский университет», шёл я на тяжёлых ногах в смятении и сомнениях. Дверь редакции оказалась приоткрытой, в комнате, в перебив, звучали молодые весёлые голоса. Это и решило дело. Я вошёл. Несколько парней, не намного меня старше, увлечённо говорили о поэзии, возможно, обсуждали материалы для очередного ежегодного спецвыпуска «День поэзии ВГУ». Боясь помешать, я стоял в сторонке и слушал. Цитировали стихи, называли имена авторов. Услышалось и уже хорошо знакомое мне имя – Лев Коськов. Как аргумент, отметающий всякие сомнения, прозвучало чьё-то короткое резюме: «Лёва – классик…»
Я стоял молча, удивлённый и взволнованный. Столь высокое и ответственное определение было адресовано поэту, у которого не то что книжки, но и весомых журнальных публикаций ещё не случилось. Оно было неожиданным, но, если отбросить литературные условности, абсолютно точным, будто взвешенным на аптекарских весах. Как же я сам не догадался!
И, возникнув ниоткуда, будто скользнув неслышно с горних высот, снова и снова через всю жизнь звучал для меня в торжественной тишине этот негромкий, но исполненный несокрушимой поэтической силы голос:
Когда в столице главные часы
Широкогласно объявляют полночь
И за ударом следует удар,
Я чувствую и плотью и душою,
Как бронза колокольная дрожит
И время расплывается кругами.
Те счастливые годы, где ещё не одураченные злобными временщиками советские люди и выстоявшая в страшной войне общая наша страна были единым целым, мечены для меня не расхожими виршами «оттепельных» эстрадных кумиров, а редкими публикациями моего скромного земляка. Я выискивал их в той же университетской многотиражке, в областных воронежских газетах, в московских альманахах «Поэзия» и «Родники». Стихи Льва Коськова, напрочь лишённые ложного пафоса и самолюбования, написанные простыми «букварными» словами, умели почему-то тронуть в душе извечно-потаённое, окликали неизречённо-светлое, оставались в памяти на долгие годы. Сколько раз потом, провожая взглядом только что отшумевшую, с сиреневым отсветом понизу уходящую грозу, я повторял про себя эти тихие строки:
Дождь перестал, и на́ сердце светлей.
Гроза уходит облаком лиловым.
Блаженно-горький запах тополей
Не передать ни музыкой, ни словом.
Слова бессильны. Лучше промолчать,
Делить с листами поровну блистанье,
И горьким их дыханием дышать,
И влажное их слушать лепетанье…
А это уже из другого времени года, но из того же, поныне оставшегося для меня молодым жизненного времени:
Огромной створкой перламутра
Уже давно, уже давно
Смеётся и блистает утро
Во всё морозное окно.
И даже осень там умеет подать «свой тонкий и бодрящий воздух», а не только «грусть редеющей аллеи».
Погаснет чуткая вода.
И будет, остро голубея,
Легко блистать Кассиопея,
Пять звёзд заветных – как тогда…
Как длинны порой в своей тягостной обыденности дни и как быстро проходят годы! «А там, глядишь, и жизнь на переломе». Поэт, любящий «следить метаморфозы», всё чаще оглядывается назад: то ли переоценивая, то ли подтверждая главные поэтические и жизненные ценности.
Всё гораздо проще стало,
И вечерние снега
Не сравню я, как бывало,
С балеринами Дега.
Впрочем, сомневаться не приходится: ценности эти – подлинные, единственные, переоценке не подлежат:
…В этой снежной тишине
Почему-то, почему-то
Снова видишься ты мне –
Юной, робкой и влюблённой,
И, как много лет назад,
Рукавичкою зелёной
Машешь мне сквозь снегопад…
Стихотворение это я прочёл весной 1973 года в выпуске университетского «Дня поэзии». Потом оно было напечатано в журнале «Юность», вошло в изданную журналом антологию, стало, что называется, хрестоматийным. Но это уже иная, публичная сторона творчества. А я всё ещё помню то благодарно-щемящее чувство первого прочтения. И многие годы – да сколько же? неужто полвека? – в любом задумчивом вечернем снегопаде вдруг проступает, видится мне эта зелёная рукавичка, робко и влюблено машущая «сквозь».
Первоначальное наше знакомство с Коськовым – мимолётное, шапочное – случилось в памятном для меня 1976 году, весной, на Дне поэзии ВГУ. Тогда я, молодой-зелёный, каким-то непостижимо счастливым образом оказался на сцене актового зала ВГУ вместе с поэтами известными, в том числе московскими. В зале свободных мест нет, молодые любители поэзии стоят в проходах, сидят на подоконниках. Понятно, что у меня, впервые выступающего на публике, поджилки дрожат. Что сказал тогда Коськов, не помню, но какое-то общение — невольное: мы сидели почти рядом – было. В моём архиве сохранился номер университетской многотиражки, в котором рассказывается о прошедшем XX Дне поэзии. На фото, сопровождающем репортаж, вытянувшийся в струнку автор этих строк читает стихи, а в двух шагах от него, гордо откинув голову, сидит на стуле невозмутимый герой этих заметок.
Наше сближение с Львом Коськовым случилось только «век спустя», уже в нулевые годы века двадцать первого. Способствовал этому известный критик и литературовед В.М. Акаткин, много сделавший для того, чтобы мы оба не потерялись в суровом литературном мире, были услышаны, нашли своего читателя. Чувствуя наше творческое родство, Виктор Михайлович ненавязчиво, но настойчиво (он умеет!) «подталкивал» нас друг к другу. И это его дружеское участие принесло свои плоды.
Когда это произошло, я бы теперь уже и не вспомнил, но помогло письмо Льва Коськова. Оно датировано 4 марта 2004 года. Позволю себе небольшую выдержку из него:
«Глубокоуважаемый Александр Гаврилович.
Дорогой Саша.
Спасибо за книгу (речь идёт о вышедшем у меня в 2003 году сборнике стихов «Ещё цветёт кипрей» — А. Н.). Её я получил от Акаткина 23-го февраля. Затем я выдержал намеренную паузу и по выяснении обстоятельств пишу.
…Несмотря на наше достаточное несходство, в наших стихах нахожу я есть довольно много общего: созерцательность, одиночество, природа (natura naturans), осень, мысли, чувства, настроения, а иной раз – словечки, словосочетания… Не в зодиакальной ли позиции тут дело? Наши дни рождения разделены метой Нового года. Думаю обо всём этом. А также о некотором ином…
Новые стихи, ежели они имеются, готов – по их прочтении – принять в лоно «Воронежской недели».
Ещё раз спасибо.
С пожеланием удачи, Л. Коськов.
- S. Привет от Виктора Михайловича»
Одновременно с этим письмом я получил от Коськова его книгу «Стихотворения». Не любящим пафоса даже в этом специфическом жанре автором она подписана так: «Александру Нестругину. Дар ответный. 4 марта 2004 года». Год спустя, 23 января 2005 года, Лев подарил мне свою новую книгу «Благодарение». С надписью столь же лаконичной, но заметно, на несколько градусов потеплевшей: «Александру Нестругину. Привет и рукопожатие».
Книга эта стоит у меня на ближней полке, среди самых необходимых. Перечитывая её, я всегда задерживаю взгляд на фотографии автора. На ней Лев – ещё молодой и, как бы это странно ни прозвучало, очень на себя, именно на себя похожий. С усами, которые нужны ему, кажется, только для того, чтобы скрыть чуть тронувшую губы улыбку. Но разве можно за чем-то внешним скрыть душевную, жизненную и творческую суть человека? Здесь она вся в выражении лица, во взгляде. Поэт смотрит вроде бы чуть в сторону, но не мимо; в глазах – и добрая лукавинка, и созерцательная задумчивость, и ум – живой, не самим собой, любимым, живущий, не в себе самом запертый…
Коськов на людях держался строго, что называется, застёгнутым на все пуговицы: офицерская выправка, голова слегка откинута назад, взгляд внимательный, веский – знающего себе цену человека. Какое уж тут амикошонство – «Лев Константинович», «Вы» – и никак иначе. И только потом, через годы – «Лёва», совершенно естественное, как с ровесником, «ты», тёплый, с лукавинкой, взгляд, согретая добрым юмором товарищеская речь.
Для тех, кто его мало знал, такая вот «юморная» его чёрточка порой оказывалась неожиданной. Как, например, для моей жены Веры, впервые увидевшей Льва Коськова в 2006 году на моём творческом вечере в Центральном филиале Российской академии правосудия. В зале мы тогда сидели все трое в первом ряду. Когда меня выдернули на сцену, и я, стараясь найти верный тон общения с многочисленной публикой, начал что-то потерянно бормотать, Вера не могла скрыть волнения: муж всё-таки, жалко! Лев, наклонившись, шёпотом принялся её успокаивать – дескать, ничего страшного, каждый поэт должен пережить испытание публикой.
– А Вы тоже пишите стихи? – вдруг развернул он тему.
– Нет, что вы! — испуганно открестилась жена, впервые попавшая в общество столь значимых творческих личностей, о которых так много была наслышана.
И Коськов, глядя на неё с очень серьёзной миной, смеясь одними глазами, обозначил крестное знамение и произнёс прочувствованно:
– Слава тебе Господи!
Смешливая супружница моя от неожиданности – ведь вроде такой важный, значительный поэт! – едва не расхохоталась. И по сию пору эпизод этот вспоминает с удовольствием…
Особо следует отметить, что Лев многие годы вёл поэтическую страницу в газете «Воронежская неделя». Сам он в одном из писем ко мне отзывался об этом с юмором: «…где я почти аж десять лет – не стану набивать себе цену! – пришей кобыле хвост на общественных началах…Можно считать это блажью пенсионера…»
Потом к этой «блажи» прибавился ещё и еженедельник «Труд – Черноземье» («Труд – 7»). «Блажь» эта дорогого стоила: газетными публикациями, под которыми стояло «Рубрику ведёт поэт Лев Коськов», воронежские литераторы гордились не меньше, чем подборками в толстых журналах. К работе своей Коськов относился очень ответственно. Тщательно отбирал стихи, вёл переписку с авторами, встречался с ними, знал о них многое, даже то, чем увлекаются в свободное от покорения Парнаса время.
Подтверждением тому могут служить строки, которое он написал мне в 2005 году:
«Дорогой Саша, давненько получил я твоё письмо – и ответ до сих пор за мной. Виноват!
Нынче могу сказать внятно: наблюдай за газетой «Труд – 7». Это еженедельник в стандартном формате А-3. В региональном вкладыше идут твои стихи в паре с Инной Чернышевой… Твоей напарнице 36 лет… Для тебя отдельной фразой добавлю: рыбачка». Помню, я тогда улыбнулся, читая письмо: «Однако повезло же мне с напарницей – наш человек!» Хотя, конечно, в куда большей степени повезло мне с человеком, эти строки написавшим…
Льва Коськова вряд ли можно назвать баловнем поэтической судьбы. Да, в молодости он публиковался в московских изданиях, куда пробиться провинциальному автору в те времена было непросто. Но книга в столице так и не вышла, хотя вроде бы стояла уже в плане издательства «Современник». И в Воронеже дела издательские складывались отнюдь не блестяще. «Кассиопея», тоненькая, на тетрадочных скрепках, «кассетная» книжка вышла в Центрально-Чернозёмном издательстве только в 1978 году. А «Ветвь», в издательской аннотации представленная как «первый стихотворный сборник Л. Коськова», случилась уже на излёте благополучных советских времён, в 1986 году. Мягкая обложка, бумага «типографская № 3» – невзрачная, серо-жёлтая какая-то. И ровно сорок пять страниц – к сорокопятилетию автора. Правда, в рецензентах – А.В. Жигулин и В.М. Акаткин. Имена столь весомые, что сами по себе – и рекомендация, и аннотация; но ведь поздно, поздно!
Конечно, поэт не сломался, не тот характер, но и бесследно всё это не прошло. И сдаётся мне, что не одним только возрастным остыванием объясняются нотки горечи и разочарования, которые слишком явственны и в его поздних лирических стихотворениях, и в целом цикле (условном) стихов иронических, а то и эпиграммно-саркастических, едких и колких.
Следующая книга «Стихотворения», увидевшая свет в основном благодаря энергии и дружескому участию Виктора Михайловича Акаткина (составление, вступительная статья), вышла у Льва Коськова только в 2000 году. И тираж этого издания, случившегося к шестидесятилетию одного из самых талантливых воронежских поэтов конца 20-го века, впечатляет со знаком «минус» – 150 экземпляров…
Всё это, конечно же, широкой читательской известности никак не способствовало. А «подавать» себя Коськов не умел и не хотел. Очень был в таких делах щепетилен. Показательно в этом смысле стихотворение «Тот день поэзии прошёл в особом роде…». Оно, что не характерно для Л. Коськова, длинное, сюжетно-репортажное, но очень важное с точки зрения понимания жизненно-творческих максим автора. «Тогда мы выступленье на заводе / в обеденный давали перерыв», – даёт вводную автор. – …комбинезоны, ватники, спецовки, / нехитрая закуска на столах». Короче, «сидел профкомом согнанный народ, / кефиром запивая бутерброд». Но народ – серьёзный, рабочий, умеющий делать дело. А тут – «слова, слова, слова».
Пока в устах свободный реял стих,
Я слушателей наблюдал своих
И видел в людях чувство превосходства,
Достоинство, а в общем – благородство.
«Ведь это не взаправду, а шутя,
Пускай его – потешится дитя».
А для молодого поэта Коськова, который потом долгие годы представлял в «искусствах» именно трудовой народ (разнорабочий, слесарь), всё это оказалось более чем всерьёз.
И с той поры прошло немало лет.
Иные дни, иные эпизоды.
Но этот почему-то не забыт.
Он вечно молод, и меня сквозь годы,
Как уголь, жжёт тяжёлый старый стыд.
Когда я прочитал это стихотворение Коськова, далёкое от его поистине классического стиля и слога, от столь привычных его перу философии и антики, теней Вергилия и Катулла, во мне многое тогда отозвалось – сугубо личное. Вспомнилось, как нагрянувшие однажды в Петропавловку по линии Бюро пропаганды художественной литературы известные поэты липчанин Иван Завражин и воронежец Виктор Поляков уговорили и меня, молодого местного виршеплёта, выступить вместе с ними перед строителями в СМУ. В полутёмном зале – всё тот же «профкомом согнанный народ», уже отпахавший полный рабочий день. Какая уж тут поэзия, до неё ли! В зале шумок, перешёптывания. Оставленный «на десерт», прочитал я тогда, запинаясь и краснея, одно коротенькое стихотворение, и бочком-бочком, поскорее на улицу, за ворота. А сухоту в горле, стыд, неловкость от ощущения нелепой, никому не нужной «игры в литературу» до сих пор помню.
Может быть, именно это понимание, это ощущение неловкости от возгордившегося собой слова, меряющегося ростом с настоящим практическим делом и даже не стыдящего при этом привстать на цыпочки, нас с Коськовым и сблизило, кроме самих наших стихов, конечно.
Друзьями мы не были, просто, как иногда говорят, «знались». Слишком многое нас различало: возраст, круг общения, отношение к некоторым фигурам литературного мира, да и, наконец, расстояние: где Воронеж – и где потерянная Богом в донских степях Петропавловка. Так что свидетельствую я нынче не по праву друга, которому трудно быть вполне объективным, а по праву современника. И теперь, многое на своём литературном веку повидав, думаю, что слова, вынесенные в заголовок этих заметок, вовсе не легковесные эмоции, не перехлёст «на молодых дрожжах» – констатация факта…
Александр Нестругин, член Союза писателей России (с. Петропавловка Воронежской области)
