Кормилец

Совсем недавно первоклассник Ге­на Фомкин узнал от учительницы, что деревня Тужиловка, в которой он живет, находится на границе двух областей.

Гена внимательно смотрит на другую область и видит за неглубокой балкой поля — пустынные, по-осеннему коричневатые, с потемневшей от частых дождей стерней. Тонкой ниточкой тянется и пропадает возле самого неба проселочная дорога. Гена, волнуясь, перебегает через балку в соседнюю область, с интересом, как настоящий путешественник, оглядывается вокруг, однако ничего особенного не видит кроме старой лысой автопокрышки, лежащей на краю оврага. И все равно сердце мальчика радостно замирает — вокруг совсем другая, таинственная земля, на которой, если идти и идти дальше, можно увидеть незнакомые города и незнакомых людей.

Соседняя область отмечена на карте голубым цветом, а родной край Гены — зеленым. Мальчик оборачивается, смотрит с возвышенности на Тужиловку. Лучше бы Генину область выкрасили на карте в желтый цвет. Высокие березки словно светятся, а клены пламенеют. Издалека Тужиловка очень красивая деревня, хотя народу в ней с каждым годом становится все меньше.

Пора, однако, перебегать в свою родную область — из синего в зеленый цвет. Шуршит под быстрыми ногами сухая трава, на дне балки кое-где — водица, лужи, и нужно проскочить через них так, чтобы не запачкать обувь, иначе школьная уборщица тетя Паша опять будет сильно ругаться. Гена — единственный ученик в деревенской школе, и тете Паше кроме как на него больше не на кого ругаться. Впрочем, и Гена чувствует свое особое положение в деревне. Когда он идет по улице с ранцем за плечами, все на него смотрят, а раньше никто и внимания не обращал.

Школа сделана из красного кирпича, на высоком каменном фундаменте. Это самое большое и высокое здание в деревне. Говорят, этот дом построен еще до революции, и жил в нем полусумасшедший барин Тужилов, который постоянно сидел взаперти и читал книги. Перед самой революцией барин обул лапти, подпоясал рубаху веревкой и пошел в соседнюю губернию на могилу Льва Толстого. С тех пор никто больше барина не видел.

После революции в его доме размещался сельсовет, затем правление первого маленького колхоза. Еще несколько лет назад Тужиловка считалась бригадой, а центральная колхозная усадьба находилась в селе Решетово, в новом двухэтажном доме с большими окнами… Теперь в деревне живут в основном пожилые люди, а Гена — единственный здесь первоклассник.

Поговаривали, что барин Тужилов перед тем как навсегда исчезнуть схоронил где-то в доме золотые монеты и драгоценности. Другие, наоборот, утверждали, что барин к тому времени совсем обеднял и ничего кроме книг у него не было.

Гена подходит к школе, поднимается по высоким деревянным ступеням. Взявшись за холодную бронзовую ручку с позеленевшей оскаленной пастью льва, открывает тяжелую скрипучую дверь, обитую сверху новой мешковиной. В коридоре темно. Узкие окна закрыты густыми ветками тополей. Летом с них падает пух, и школа вся белая, словно ее посыпали снегом.

В школе четыре комнаты, но работает только один класс — Генкин. Вторая комната — пыльная, заваленная разным хламом, старыми плакатами, дверь в нее не закрывается. Здесь здорово играть в прятки, если бы было от кого хорониться…

Третья комната закрыта большим висячим замком. В ней бывший бригадир Дедюрин хранит хомуты и старые тележные колеса, у него от бывшего колхоза остались две лошади, он на них пашет огороды местным жителям. Из этого класса доносится приятный запах старой кожи.

Мальчик приходит вовремя, к восьми часам. Попробуй опоздай, если в школе ты единственный ученик!

Мария Денисовна уже пришла. Она сидит за учительским столом, на возвышении, перелистывает большой классный журнал. Грозно шелестят серые, разлинованные на множество полосок страницы. Учительница грустно улыбается, лицо ее задумчиво.

— Здравствуйте, Мария Денисовна! — Мальчик останавливается у порога, он снимает с плеч ранец, который тяжело повисает в его руке. Гена почему-то побаивается учительницу. Совсем недавно она была для него теткой Машей, живущей через два дома. Прошлым летом она подарила ему котенка Пушка. Теперь Пушок превратился в огромного рыжего кота, который целыми днями лежит под лавкой на пустых мешках, а по утрам, приоткрыв один глаз, равнодушно смотрит, как Гена собирается в школу.

— Здравствуй, Гена. Раздевайся, проходи. Сейчас начнем урок.

Слышатся знакомые шаги. Это уборщица тетя Паша. Гена испуганно озирается, но поздно — уборщица мягкой цепкой рукой хватает его за плечо:

— Генка, вражонок, что же ты опять через весь калидор в галошах промчался?! Разуваться надо — сколько раз тебе говорить одно и то же? Ты кто — ученик или чурбан неотесанный? Полы недавно покрасили, а погляди, какой от тебя след остался… Да еще этот черт Дедюрин за своими хомутами то и дело приходит. Вот выкину я все его причиндалы!

— Довольно, Прасковья Васильевна, перестаньте, — строго говорит учительница и медленно, с достоинством переводит взгляд с уборщицы на ученика. — Сейчас урок начинаем… А ты, Гена, не забывай разуваться — ты в школу пришел!

Уборщица продолжает ругаться тихим голосом, как бы про себя, но теперь она ругает односельчан, которые хотели в такой прекрасной школе открыть магазин.

Гена торопливо бежит назад по коридору, снимает у порога резиновые сапоги и переобувается в мягкие теплые тапочки, которые тетя Паша заранее нагрела на приступке печки.

Уборщица все еще ворчит что-то себе под нос, но уже без зла. Вот, дескать, городские родители оставили ребенка на попечение бабки и деда, а сами вкалывают в Москве. Зато и деньги лопатой гребут — платят зарплату учительнице и ей, тете Паше, за то, что они учат единственного тужиловского ребенка. Она не может по утрам не ругаться, такой уж у нее характер. Очень часто она сердится на плохую погоду или на соседей, которые пугают ее кур и не дают им нестись, а если еще не пришла Мария Денисовна, ругается на Марию Денисовну, упрекая ее в том, что учительница «чересчур из себя важная».

— Разулся? Молодец! — хвалит уборщица Гену. — Ай да умница, ай да мальчик! — Морщинистое лицо тети Паши становится вдруг таким добрым, что Гена перестает ее бояться. — Проходи, проходи смелее, деточка, кормилец ты наш…

Уборщица вздыхает: она помнит те времена, когда в школе училось много ребятишек, когда все классы звенели от веселых голосов и тете Паше приходилось покрикивать на сорванцов с утра до вечера. А еще в те времена в школе работал электрический звонок, и тетя Паша всегда с удовольствием включала его и выключала, сверяя время по вечно отстающему будильнику.

В классе тепло. Печка старинная, облицованная блестящими белыми плитками. Передняя стенка печки украшена узорной металлической решеткой. Узор на решетке сложный, причудливый; что угодно на ней можно увидеть, лишь бы было воображение: и диковинных птиц с закрученными вверх хвостами, и страшных зверей с зубастыми пастями, и музыканта в шляпе с пером, играющего на дудочке, и гирлянды цветов, похожих на дикий вьющийся хмель.

Красивая печка, большая. Во время уроков Гена украдкой поглядывает на нее — уж не в ней ли барин Тужилов схоронил свои сокровища? Гена уверен, что клад здесь, в этой пышущей жаром печке.

Чтобы было тепло, еще летом большая машина привезла кучу угля. Деревенские жители завидовали Гене. Подумать только — ему для школы привезли такой хороший отборный уголь! Мальчик стоял возле огромного ревущего самосвала, смотрел, как уголь, шурша, падает с кузова, и не верил, что это все для него одного.

Когда пришла пора Генке идти в первый класс, то оказалось, что учиться негде. Большая школа — в селе Решетове, а до него десять километров. Попробуй дойди! Надо выходить рано утром за четыре километра на асфальт и поджидать автобус, который едет до Решетово, да еще там подниматься на большой холм.

Когда Генкины родители узнали, что в селе живет пожилая учительница, то решили платить ей небольшую по московским меркам зарплату и доплачивать уборщице. И класс в школе сохранился со всеми наглядными пособиями. Здесь со временем хотят устроить музей сельского быта. А пока устроят — Гена подрастет и окончит четыре класса.

Хорошая школа у Гены. Не хуже, наверное, чем у других ребят. Одно плохо — не с кем побегать по коридору, поиграть в салки.

Тетя Паша помогает Гене раздеться, вытирает ему нос, ведет за руку к первой парте.

Учительница поправляет очки, смотрит внимательно на Гену, робко сидящего за партой. Маленькие руки его, покрасневшие от холода, напряженно и неподвижно лежат на крашеной поверхности парты.

— Покажи мне, Фомкин, свои тетради. Посмотрим, как ты выполнил домашние задания.

Гена волнуется, суетится. Щелкнув замком нового, пахнущего кожей портфеля, достает тетрадки по письму и арифметике. Учительница внимательно просматривает их. Гена боится Марию Денисовну больше, чем тетю Пашу, хотя знает, что учительница добрая. Седые волосы ее собраны на затылке в пучок. Оттого, что на них падает солнечный луч, пробившийся сквозь ветви деревьев, волосы Марии Денисовны кажутся серебряными.

Тетя Паша сидит на задней парте и, облокотившись, грустно смотрит на мальчика.

«Учись, учись, кормилец, — думает она. — Сколько таких, как ты, выросло, выучилось в этой школе, в люди вышло. Ты — последний. Мы с Марь Денисовной стараемся, очень хотим, чтобы ты стал самым нужным человеком».

— Пишешь ты, Фомкин, неряшливо, — вздыхает учительница. — И ошибки часто делаешь: вот, например, вместо слова «волк» написал «вокл». Придется нам с тобой остаться после уроков.

— Останемся, останемся… — согласно кивает головой уборщица.

Гена молчит. Физиономия его становится кислой. Опять после уроков! Лучше бы Мария Денисовна поставила его в угол, как вчера, когда он включил на уроке свой мобильный телефон.

За домашнее задание по арифметике Гена получает четверку. Тетя Паша рада, словно это она получила хорошую оценку.

Затем начинается новый урок. Мария Денисовна подходит к доске, пишет слово. Гена списывает его в тетрадку. Он старается, слегка высунул язык. Мальчик забыл на время о драгоценностях барина Тужилова, спрятанных в печке, он уже не грустит о том, что ему не с кем играть на следующей перемене. Главное, сейчас не пропустить ничего из того, что рассказывает Мария Денисовна, потому что в конце каждого урока она просит Гену повторить все, что он запомнил.

Под монотонный голос учительницы сладко дремлет на задней парте тетя Паша. В печке потрескивает уголь. Слышно, как на окраине деревни гудит забуксовавший грузовик. А тем временем над соседней областью все выше поднимается яркое осеннее солнце.

 

ДЕТИ НА СТРОЙКЕ

 

Первый год работает Серега Маликов в бригаде каменщиков. Ездят они по району, строят жилые дома по договору. За лето три места сменили. Серега молодой, ему все внове. Но и по дому скучает. В небольшом районном городке у него остались жена Галя и годовалый сынок Сергей Сергеевич.

Жена недовольна, что Серега разъезжает, ей скучно, она каждый день звонит Сереге по мобильнику, зовет домой.

Хотел Серега бросать все и возвращаться, но решил доработать до осени. Заработки хорошие, и жена, хоть и ворчит, но деньги берет. Боится только, что Серега, работая с шабашниками, начнет как следует пить, а с пьяных глаз присмотрит себе другую. Серега-то с лица симпатичный, ростом большой.

— Пойми, я же заработать хочу, — объясняет ей Серега. — Мужикам платят большие деньги, ну и я с ними… Конечно, могу дома остаться. Хорошую деньгу всегда зашибу. Но мы заключили договор с председателем сельхозкооператива — будем строить ему новый дом… Вот кончим — и шабаш, вернусь навсегда.

Толубеево — село большое. От главной площади, где стоит ветхая церковь с ободранными решетчатыми куполами, расходятся шесть улиц. На каждой большие дома из белого кирпича, в палисадниках — молодые ветвистые яблони, на грядках — капуста, помидоры, лук. В селе один райповский магазин и два коммерческих, Дом культуры, в котором по вечерам показывают кино.

Кооператив «Победа» — хозяйство крепкое, рентабельное. Серега не знает, что такое «рентабельное», да и не особенно вникает в смысл слова. И так ясно, что колхоз, как называют его по старинке, богатый. Или, как говорит старший каменщик Иван, «фирма солидная».

Председатель — с виду простак, но из разговоров с каменщиками Серега понял, что он — мужик себе на уме, и хотя шабашники заключили с ним выгодный договор, горюют, что не запросили больше.

В селе много прудов с чистой водой, летние дни стоят жаркие. Купаться некогда, разве только в сумерках — работают строители с пяти утра и до темноты. Серега никак не может привыкнуть к такому распорядку и здорово устает. Иногда хочется все бросить, сесть в автобус и поехать домой. Он мечтает о том, как будет ехать и спокойно дремать на мягком сиденье.

Вечерами мимо стройки спешат в Дом культуры толубеевские девчата, движутся светлыми пятнами, и каждый раз одна из них — смуглая, невысокого роста, в джинсиках, бойкая — подмигивает Сереге.

— Эй, работничек! — окликает она. — Пойдем на танцы!

— Какие танцы, — вяло отмахивается Серега, — завалюсь сейчас спать!..

И, не глядя в сторону Дома культуры, где горят лампы и звучит музыка, он направляется во времянку, сколоченную из горбылей, — тут строители коротают ночи.

Серега садится на топчан, берет подушку, швыряет ее под спину, чтобы мягче было сидеть. Так он обычно готовится к ужину. Однако засыпает сразу, не дождавшись, пока закипит чайник.

Мужики укладывают Серегу как следует. Прохор стаскивает с него кирзовые сапоги, белые от кирпичной пыли. Он знает, что разбудить Серегу уже невозможно.

Серегины сны тревожные, на лице отражается беспокойство. Он шевелит отяжелевшими губами, морщит закрытые веки. Ему снится, что он кладет стену, а кирпичи валятся из рук. И раствор жидкий, как вода. Серега кричит Кузьме Силычу, просит раствора погуще. Но Кузьма Силыч — лысый, маленького роста — спит стоя, облокотившись на лопату. Спят все: дремлет бабка на скамеечке возле дома напротив, растянулась кошка у ног, спит шофер за рулем бензовоза. Каким-то чутьем Серега догадывается, что все это ему снится, но и во сне он хочет спать.

Мужики сочувственно смотрят на него.

— Вот умаялся-то! — вздыхает пожилой каменщик Прохор. — И есть не хочет.

— Еще бы. После такой работы и нам несладко, а он что — мальчишка, — добавляет Кузьма Силыч, и в голосе его слышится жалость.

Всего в бригаде четверо. Серега самый молодой. Его жалеют, но поблажек не дают. По утрам с удовольствием расталкивают, торопят на работу.

— Вставай, малый, утро проспишь.

Смеются. Знают, что парень любит понежиться на засаленном матрасе.

Серега злится. Подниматься страсть как неохота. Тело словно ватное. В голове и руках тяжесть, лежал бы и лежал. «Рвачи, халтурщики! — мелькает в голове у Сереги. — Чтоб я еще куда с вами нанялся! Да ни за что на свете! Пойду в любую строительную организацию. Пусть меньше заколпачивать буду, зато жить смогу по-человечески».

Он с полчаса раскачивается, с неохотой умывается холодной водой из громыхающего рукомойника. Выпив горячего чаю с бутербродом, поднимается к своему месту, где вчера остановил кладку. Кирпичи кажутся тяжелыми, поднимать их неохота, но постепенно Серега втягивается в работу, хотя временами и позевывает, прикрывая рот широкой брезентовой рукавицей.

Неподалеку кладет стену Иван, старшой. Этот любит и умеет работать. Все признают, что он отменный мастер. У него Серега учится заводить углы. Иван, правда, не желает показывать и объяснять, что к чему, но Серега приглядывается к его работе, примечает. Иван, видя его ухватистый взгляд, сердито поблескивает черными, словно уголь, зрачками и отсылает Серегу за папиросами или помогать Кузьме Силычу готовить раствор.

«Ладно, жмот, — думает Серега, — все равно научусь. Лучше тебя!»

Солнце показывает свой край из-за толубеевских садов. Оно большое, чуть теплое, и Серега привычно определяет, что день будет жарким.

Село просыпается постепенно. В сторону мастерской проходят трактористы, и вскоре оттуда раздается треск моторов. А вот и машина проехала — повезла доярок на утреннюю дойку.

Время идет. Жарче припекает солнце. Десять часов, а оно уже греет, как в полдень. В это время к стройке приходят играть дети. Их четверо — две девочки и два мальчика. Они закадычные друзья — несмотря на то, что часто ссорятся. Им лет по шесть, по семь. Девочек зовут Верочка и Лидочка, имена мальчишек Серега не знает. Девчонки обходятся прозвищами. Для них мальчишки — просто Зюзюка и Головастик.

Крутятся ребятишки неподалеку от Сереги. Остальные каменщики кажутся им сердитыми. А Серега — парень приветливый, спокойный. Несмотря на то, что внешне он грубоват, с детьми разговаривает как с равными, и за это они любят его.

После обеда он даже играет с ними. В это время каменщики уходят в тень и с полчаса дремлют, а то и спят коротким глубоким сном. Сереге тоже хочется отдохнуть, и он направляется под кусты сирени, таща за собой старую телогрейку, чтобы постелить на землю. Но его окружают ребятишки.

— Сереж, Сереж, изделай подвал, — галдит Зюзюка, — ты ж обесчался!

— Сколько тебя учить, Зюзюка? Нельзя так говорить — «изделай», «обесчался». Ты, друг, бросай свой деревенский акцент.

— Это у него так мать с бабушкой разговаривают. Зюзюка у них учится, — сообщает Верочка, которая многое знает о жителях села. — Учительница Нин Семенна его научает, как правильно говорить, а он все «чаво» да «куды». Эх ты, Зюзюка!

Мальчик виновато шмыгает носом. «А что я такого сделал?» — говорит он всем своим видом.

— Ерунда! — машет рукой Серега. — Ничего страшного. Со временем будет говорить правильно. Особенно, если в городе жить придется. Кем стать-то думаешь, Зюзюка?

— Он на тракторе хочет, как отец, — отвечает вместо Зюзюки Верочка. Тот подтверждает ее слова убедительным кивком головы.

— Что ж, это неплохо.

— А я буду на тепловозе работать! — радостно восклицает Головастик. Он недавно ездил с матерью в город и запомнил неописуемо великолепный тепловоз вишневого цвета.

У Головастика не такая уж большая голова. Просто она у него круглая. Головастиков отец, по словам Верочки, сам стрижет его наголо. Волосы у мальчика растут торчком, словно на щетке, голова похожа на мягкий пушистый шар.

— Ну, Сереж, копай подвал, — напоминает Лидочка. Сереге хочется потянуться, зевнуть, но при детях он зевает потихоньку, в кулак. Вздохнув, садится на корточки у песка и роет глубокую нору. Рука, нагоревшая от шершавых кирпичей, по локоть залезает в прохладный песок. Сереге приятно. Повалиться бы на мягкую песчаную кучу, уронить голову, задремать…

Он действительно мгновение дремлет, чуть прикрывает глаза.

— Сереж, ну что же ты? Копай! — требует Лидочка.

Серега трясет головой, очумело смотрит в песок.

— Это подвал, — объясняет он сонным, чуть хрипловатым голосом. — Холод в него от земли идет… Вот капуста в кадушке (берет деревянную чурку, сует ее в «подвал»), вот огурцы (кладет еще одну чурку). Зимой захотим есть, слазим в подвал и достанем, что душе угодно, — хоть помидоры, хоть моченые яблоки.

— А помидоры ты не ложил, яблоки тоже! — хитро улыбается Головастик.

— Ложил. Я их понарошку ложил. Так что помидоров и яблок у нас навалом.

— На всю зиму? — недоверчиво спрашивает Головастик.

— Должно хватить — засолили много.

— А у мамки красные помидоры еще до Нового года кончаются — прокисают…

Над селом тишина и солнце. Ребятишки играют в «подвал». Пещерка доверху набита деревянными неструганными кубиками. Здесь и «варенье», и «молоко», и другие воображаемые продукты.

Серега, крадучись, шаг за шагом, отходит от детей. Его разморило. Но сбежать не удается: ребятишки то и дело обращаются к нему с вопросами, и он с неохотой, но без раздражения отвечает. Он старается говорить детям правду, но и присочиняет кое-что от себя, чтобы было интереснее. Обеденный перерыв кончается. Опять подниматься на стены — еще ближе к жаркому солнцу.

Из кустов сирени выходит Иван, во рту у него незажженная папироса. Завидев детей, недовольно морщится.

— Что ты с ними возишься? — бурчит он. — Песок разбрасывают… Гони их отсюда!

Дети испуганно смотрят на Ивана, на его недоброе щетинистое лицо. Головастик приоткрыл рот, не зная, что делать, Зюзюка встал, приготовившись удирать. Верочка берет своей прохладной и шершавой от песка ладошкой большую Серегину ладонь, намертво вцепляется в нее своими пальчиками. С Серегой она никого не боится. Лидочка бесстрашно смотрит на грозного бригадира. Голубые глазки ее горят, словно яркие полевые цветы.

— Пусть играют. Жалко, что ли? Песок потом загребу, — заступается за ребятишек Серега.

Дети боятся, что Иван подойдет и затопчет подвал. Но Иван раскуривает папиросу, мрачным деловым взглядом обводит запас стройматериалов, смотрит на часы.

— Мужики! Пора! — шумит он за кусты. Прохор и Кузьма Силыч не спеша выходят, поднимаются по лесам наверх. Последним занимает рабочее место Серега, надевает раскалившиеся на солнце брезентовые рукавицы. До сумерек далеко, и на лице его застыли терпение и скука.

Ребятишки играют в песке, и только Лидочка, стряхнув с ладоней песчинки, подходит к стройке, останавливается напротив Сереги.

Тот напряженно работает. Он отстает от пожилого худощавого Прохора, а Серега не любит быть последним.

Возле песчаной кучи раздается визг, потом плач.

— Ну! Что там такое? — кричит Серега, размахивая мастерком.

— Зюзюка на своем тракторе развалил Головастиков дом. А Головастик как треснет его по затылку! — тонким голоском поясняет издалека Верочка.

— Я вот им сейчас подерусь! — ворчит Серега. А Лидочка все стоит. На лице ее возникает и гаснет застенчивая улыбка. Она думает о чем-то детском и серьезном. Волосы у Лидочки светлые, местами выгоревшие на солнце.

«Светлая, улыбчивая девочка, — смотрит на нее Серега, — лучше бы ее Светкой назвали».

Он вдруг вспоминает о сынишке. «Как он там, мой Сергей Сергеевич?» — с нежностью думает он.

— Сереж, а у тебя папка есть? — громко спрашивает Лидочка, боясь, что за работой Серега не услышит.

— А как же! Отец есть. Он на пенсии, но работает в колхозе — слесарит дед!

— А мама есть?

— Мать тоже на пенсии. Всех нас она вырастила, все здоровы, при деле. Мать молодец… Так-то, Лидок… Еще вопросы будут?

Серега задумчиво облокачивается о стену.

— Сергей! — окликает Иван. — Потом дремать будешь! Работай.

От кучи песка подходит Верочка, обнимает подружку. Ей надоело играть с мальчишками, зато хочется узнать, о чем разговаривают Серега и Лидочка. У нее чуткие ушки — она уже издалека уловила Серегины слова.

— А у Лидки папки нету, — сообщает она, — он у нее в милиции сидит. Уже давно. Лидка еще в школу не ходила, когда его посадили. Да, Лид? Лидкин папка плохой — он за мамой с ножиком бегал.

— С ножом?! — изумленно восклицает Серега. — За женщиной, за женой! И дочка такая умница… Вот гад!

— Сереж, а у тебя есть жена? — тихо спрашивает Лидочка.

— Есть, а что? — в свою очередь задает вопрос Серега.

— Так… — Лидочка смущенно ковыряет носком сандалии землю, выдолбила порядочную ямку.

— У меня и сынок есть — Сергей Сергеевич!

Верочка смеется:

— Чудно: маленький, а Сергей Сергеевич.

— Солидный мужик у меня будет. Я его в юристы выведу. В наше время — профессия ходовая!

Девчонки молчат. Серега смотрит на них, и ему почему-то становится жаль подружек. «Скучно им тут, — думает он, — будь у меня время, я бы развлек их игрой. Может, в кино их сегодня сводить? И пацанов тоже — всю компанию?»

Серега глядит на фанерный щит, где вешают афиши: «”Шрек-2”, мультфильм, начало в 17-00». Он вдруг чувствует, что ему самому позарез необходимо посмотреть этот мультфильм. Так хочется, что хоть волком вой.

— Иван, отпусти в пять в кино? — Серега просительно смотрит на бригадира. — Я потом отработаю…

— Что? — удивляется бригадир. — Слышь, мужики? Мы тут вкалываем, а он по кинам будет шляться!

— А что, нельзя, что ли? Я тут не в рабстве! — Серега в сердцах стукает кирпичом по стене, и он раскалывается. — Запиши мне сегодня прогул, а в кино все равно пойду. Пусть сотня-другая пропадет, я за деньгами не гонюсь.

Мужики при упоминании о деньгах переглянулись.

— Пусть сходит, Иван. Чего ты? — вступается Прохор. — Тут действительно, за деньгами погонишься и всю жизнь на них, на проклятые, угробишь. А душа иного требует. Ведь он, Серега-то, и сам недавно дитем был… Иди, Сереж, в кино. Ты на нас не смотри. Мы уже старые, присохли к кирпичам…

— А может, и вы пойдете? — тихо спрашивает Серега.

Пожилые каменщики снова переглядываются. На их лицах мелькает удивление и легкая тень благодарности.

— Да ну, к чему нам? Иди один.

— Я только разок. Сегодня схожу, и все, — чувствуя себя слегка виноватым, говорит Серега. — Ребятишек на фильм свожу и себе разрядку сделаю, а то в душе — полный отстой!

Он стаскивает рукавицы, собираясь объявить ребятне о культпоходе в кино. Но внизу никого нет. Верочка и Лидочка, держа двумя пальчиками висящие плети крапивы, гоняются за хохочущими мальчишками, а те отбиваются от них репьями.

— Эй, ребятишки! — торжествующе кричит Серега. — А ну, идите сюда!

Дети с любопытством оглядываются, останавливаются. Серега с загадочным видом спускается по деревянным мосткам. Под его сильными шагами доски колышутся и громыхают.

В кармане запиликал знакомую мелодию мобильник. Серега расстегивает молнию комбинезона, достает телефон, раскрывает его, прикладывает к уху:

— Здравствуй, Галь!..

Дети, остановившись поодаль и сбившись в кучку, с неосознанной тревогой смотрят на него.

— У моей мамы тоже телефон «Самсунг»… — тихо произносит Лидочка и почему-то вздыхает.

 

СВЕТА-КОЛОСОК

 

Света идет по дну пруда, стараясь лишь носками касаться мягкого, словно пух, ила. Ноги погружаются все глубже, холодная вода обжигает кожу.

В свои четырнадцать лет Света худенькая, цветастый купальничек обвисает на ней складками. Она москвичка, приехала на лето в деревню к дедушке и бабушке. И теперь, в знойный полдень, входит в пруд, заросший по берегам большими раскидистыми лозинами. Деревья бросают на воду густую тень. Под ними можно укрыться в самую жару.

Над прудом высокой точкой стоит солнце, горячий воздух заполняет пространство. Света бредет по колено в воде, в тени она озябла, солнце манит ее на сверкающую середину пруда.

На другом берегу, взмучивая воду, плещутся и визжат ребятишки. Света, слыша их голоса, радуется, что сорванцов нет поблизости, — они непременно стали бы брызгаться.

Вода уже по грудь. Света, охнув, бросается вперед, выплывает из тени деревьев. Ослепленная светом, переполненная восторгом, она смеется. Теперь ей не холодно: тело привыкло к воде, хотя кожу словно покалывает иголочками.

Доплыв до середины, Света переворачивается на спину, мочит косу и бант. Она дышит вольно, глубоко, смотрит в небо, звенящее от солнечных лучей. Света слышит свое дыхание, растворяющееся в воздухе. Когда девочка на миг перестает шевелить руками, ее вновь обнимает холод, Свете кажется, что лишь в груди хранит тепло маленькое сердце.

Перевернувшись лицом вниз, Света пытается заглянуть в глубину пруда. Она представляет, как под двухметровым слоем мутновато-желтой воды плывут, словно тени, равнодушные рыбы, ползут страшные раки.

Девочка пугается одиночества и поворачивает к берегу. Она вспоминает, что за нее очень волнуется бабушка, которая боится, что внучка утонет. Бабушка рассказывала, что когда была молодой, то, купаясь в этом пруду, чуть не утонула: ее схватил за волосы и потянул в яму водяной. Света не верит в водяных, но сейчас ей страшно. Вдруг она утонет, беспомощно опустится на мягкое дно, и рыбы будут касаться ее прохладными губами.

Девочка плывет к берегу, ей кажется, что он слишком медленно приближается. Наконец, почуяв мягкое дно, она встает. Из мутной воды булькают пузырьки воздуха.

Света выходит на берег, где ее охватывает приятное тепло. Натянув платье, она по мягкой траве выходит на пустынную деревенскую улицу. Пыль на дороге нежная, мягче ила, и горячо припекает подошвы. В пыли купаются куры, шумно ворочаясь в земляных ямах.

Дом, где живут дедушка с бабушкой, маленький, но уютный. Зимой в нем долго хранится тепло, а летом — постоянный холодок. В любое время года на чисто выскобленных досках пола лежит толстый ленивый кот.

Домик сухой, дубовый. Года три назад дедушка покрыл его шифером. Дедушка любит дом, ухаживает за ним. Вот и сейчас, несмотря на жару, он подмазывает глиной отвалившуюся местами штукатурку. Он берет из тазика куски тяжелой глины и, вяло размахнувшись, шлепает ее на стену, разглаживает маленькой сильной рукой.

Света стоит сзади дедушки. Вдыхая запах мокрой глины, вспоминает пруд. Пока шла под палящим солнцем, ей вновь стало жарко и, хотя купальник под платьем еще не высох, хочется снова окунуться в прохладную воду. Света заходит в сени, шлепает босыми ногами по холодному земляному полу. Как ни жарко бывает на улице, пол в сенях всегда холодный.

Дверь, ведущая в комнату, обита мешковиной. Она порвалась, из нее торчат клочки пахучего сена, которое дедушка подложил для тепла. Света любит эту дверь — так духовито пахнет она сухой травой, так легко и бесшумно отворяется, если потянуть за гладкую бронзовую ручку.

В комнате, возле стены, лежит на койке больная бабушка. Раз в день приходит медсестра с фельдшерского пункта и делает уколы в сухую бабушкину руку. Она вливает ей красноватую жидкость — витамины. Через маленькое окошко на бледное лицо бабушки падает свет с улицы. Свет слабый, он с трудом пробивается сквозь густые ветви сирени, разросшейся под окном.

Бабушка уже давно не встает и не выходит на улицу. Она дышит застоявшимся воздухом, пропитанным запахом лекарств, видит перед собой лишь русскую печь да отрывной календарь, с которого дедушка аккуратно каждое утро срывает по листку.

От долгого лежания морщины на лице бабушки разгладились, словно стекли вниз.

— Умру, знать, Светуля, скоро умру… — тихо шепчет бабушка. Голос ее глухо пробивается сквозь вялые губы и растворяется, гаснет, не в силах пробить массу комнатного воздуха.

— Что ты, бабушка? — успокаивает Света проникновенно-чистым голосом. — Ты непременно выздоровеешь! Я напишу маме в Москву. Она приедет, и мы отвезем тебя в самую лучшую больницу, где тебя будут лечить знаменитые врачи.

— Куды уж там, в больницу, хорошая ты моя, — шепчет бабушка. — Старость ничем не вылечишь. Она свое возьмет.

Над изголовьем бабушки громко и надоедливо стучат часы-ходики с ржавым железным циферблатом. Они тикают неутомимо, дедушка привесил дополнительно к гире ржавый замок. Однажды, решив, что часы мешают больной бабушке, Света остановила пыльный маятник.

Бабушка, хотя и дремала, тут же проснулась.

— Что ты? Что ты, внученька? — испуганно зашептала она. — Пусти часы, Светочка, нехай они тикают. С ними веселее. Они замолчали, и мне показалось, что я умерла…

Света ночами спит на холодной просторной печи и часто просыпается, прислушивается к звукам из темноты. Ей делается страшно, если она не слышит дыхания бабушки. Напряженный слух девочки улавливает скрип топчана, на котором ворочается в сенях дедушка. Там ему жарко и душно: шиферная крыша нагревается за день и долго не остывает. До Светы доносится шорох мышей на чердаке, назойливый маятник стучит, как чужое неутомимое сердце. Вся в слезах, Света осторожно слезает с печи и тихо, словно привидение, подходит к бабушке, смотрит на ее белое лицо. Света напряженно склоняется и слышит долгожданный звук — бабушка дышит!

Лето течет день за днем. Под солнцем наливается сухой спелостью пшеница, и Свету тянет гулять в поле. Ей нравится бродить здесь в одиночестве. Колосья пшеницы держатся на тонких стеблях. Света осторожно берет стебелек двумя пальцами, содрогаясь от мысли, что может сломать эту хрупкую жизнь. Девочка понимает, что поле лишь издали кажется огромным, а на самом деле оно состоит из отдельных колосков. Как и люди, они представляют собой большой народ, и голос одного колоска отзывается в другом.

В поле не так жарко — горячий воздух движется ровным ветром. Он мягко обтекает фигуру девочки, наполняет легкостью. В мареве горячего воздуха Свете чудятся высокие коробки многоэтажных домов. Где-то далеко грохочут по раскаленным рельсам электрички, по размягченному асфальту проспектов мчат автомобили.

— Мама! — шепчет Света в бездонную высь. — Приезжай скорее. Бабушка болеет. И я по тебе соскучилась.

Голос Светы сливается с шорохом созревающих колосьев.

 

ДЕД ВЕРНЕТСЯ

 

Пятилетний Юра, тепло укутанный, катается на лыжах неподалеку от дома. Горкой ему служит большой сугроб, нанесенный метелью к изгороди. В каждой снежинке искрится январское солнце. Ветра нет, но мороз крепкий, щиплет за щеки.

Юра, деловито пыхтя, съезжает с горки, затем вновь карабкается на нее. Разрумянившееся лицо его сохраняет удрученно-старательное выражение. Уже за полдень, а мальчик и не думает идти в дом. Юра съезжает и съезжает с горки с таким печальным видом, словно выполняет скучную однообразную работу.

Тетя Зина, которая вот уже два дня командует всем хозяйством и домом, несколько раз выходила наружу и звала мальчика в дом. Но Юра не отзывался и даже глядеть не хотел на тетку, закутанную в черный платок, он лишь вяло отмахивался лыжной палкой: ну тебя, мол…

— Юра, иди домой, — не отставала тетя Зина, — обедать пора. Я тебе супчик молочный сварила в маленькой кастрюльке. И тарелочку твою нашла — с зелененькими цветочками… Блинов напекла с вареньем.

— Не хочу, я не замерз, — шмыгает носом Юра и карабкается на горку. Лыжи разъезжаются по укатанному склону, Юра то и дело падает, пальто в снегу. Мальчику нравится ощущать себя хозяином и единственным владельцем этой горки. И не только горка — все вокруг здесь его: деревянный дом, сложенный из больших темных бревен, в котором всегда тепло, на газовой плите несколько кипящих кастрюль, в комнатах пахнет вареным мясом и кислой капустой.

Сиротливо стоит в углу ящик, доверху наполненный любимыми Юриными игрушками.

Тетя Зина уходит в дом, и Юра облегченно вздыхает — можно еще побыть на улице!

Вчера Юра сделал на горке лыжню для спуска, с правой стороны притоптал снег, чтобы удобно было взбираться наверх. Мальчику неожиданно приходит на ум мысль сделать трамплин и прыгать с него, как это делают спортсмены в телевизоре.

Юра приносит деревянную лопатку, наваливает снег у основания горки, трамбует его, шлепая по трамплину лопаткой, как тетя Зина летом на пруду, когда хлопает по мокрому белью дощечкой. Горка небольшая, и трамплин тоже получается маленький — снежная кочка у подножия сугроба.

Все готово, можно ехать. Мальчик изо всех сил отталкивается палками, пригибается. В лицо ударяет холодный обжигающий ветер. Вот уже и трамплин близко — Юра напрягается, чтобы в момент прыжка распрямиться, птицей полететь в воздухе, однако нос правой лыжи втыкается в трамплинный бугор, Юру сильно дергает за ногу, в зажмуренные глаза щелкают колючие снежные крошки. Жалобно пищат лыжи, звякают алюминиевые палки. Мальчик головой и руками погружается в сугроб.

Некоторое время Юра лежит в снегу, не двигаясь, и слушает стук своего сердца. После падения ему уютно и хорошо, но трудно лежать неподвижно, и мало воздуха, чтобы дышать.

Мальчик осторожно поворачивает голову, и снежинки, как песок, одна за другой начинают скатываться за шиворот, сыплются ручейками, лезут в рукава и жгут, как огонь. Бр-р! Пора вставать.

Он выскакивает из сугроба и, прищурив глаза, со сморщенным личиком, похожий на старичка, неподвижно стоит, стараясь сжаться в теплый комочек, чтобы перетерпеть холод снега, набившегося за воротник и уже текущего по спине длинными холодными ниточками.

Согнувшись в три погибели, Юра стряхивает с шеи противный снег. Снимает шапку и сильно, с размаху, бьет ею о колено — в воздухе свистят обледенелые шнурки завязок, облачком поднимается снежная пыль. Голова мальчика открыта, холод обнимает разгоряченный затылок, пробирается сквозь взъерошенные светлые волосы, и Юра поспешно натягивает шапку, успевшую охладиться изнутри.

Последняя процедура — вытряхивание снега из валенок. Теперь все в порядке. Можно продолжать испытания трамплина.

На деревенской дороге, ведущей мимо Юриного дома вниз по улице, слышится хруст валенок. Юра подворачивает голову и видит соседа Генку, который учится уже в первом классе и теперь держится совсем как большой.

— Эй, Юрка! Ты чего катаешься? Тебе надо сидеть дома и плакать.

— Почему? — Юра мрачно наклоняет голову.

— Ну и дурак же ты, Юрка. У тебя дед умер, а ты в снегу барахтаешься…

— Дедушка не умер! — раздраженно отвечает Юра. — Он в город поехал, в больницу. А мне велел каждый день гулять, чтобы я был закаленный. Вот приедет — увидит мою горку, трамплин.

— Тоже мне, горка! — хмыкает Генка. — Обыкновенный сугроб… И вообще ты, Юрка, осел. Твоему деду хана — вся деревня про это знает. Вот привезут сегодня вечером твоего деда в гробу, тогда сам увидишь… Скорей бы похороны. Я бы тогда в школу не пошел, а нес бы венок.

— Дед приедет, он тебе задаст, — почему-то сердится на Генку Юра и грозит ему заколянелой варежкой, не желающей сгибаться в кулак. — Он знает, как ты у нас летом клубнику воровал.

— Ты, Юрка, глупый и ничего не понимаешь. А клубнику вашу я теперь всю оборву — все равно сторожить некому…

Генка заворачивает к своему дому, а Юра продолжает кататься — упрямо взбирается на горку, затем съезжает вниз. На этот раз он не падает и уверенно проезжает по трамплину.

Мальчик замерз, надо идти домой, но там тетя Зина, которую Юра почему-то не любит, и две соседки: Генкина мать — тетя Глаша — и бабка Домаха, которая всегда ходит в черном платке и бормочет под нос какие-то причитания.

Деревенские мальчишки не любят Домаху и зовут ее «монашкой».

 

Плохо, когда в доме не гости, а суетливые чужие люди. Сначала в город уехал дед, потом к нему поехали отец и мать. В доме стало скучно и тоскливо. Тетя Зина закрыла черным покрывалом большое зеркало, в котором Юра привык видеть себя во весь рост, и маленькое, висящее высоко на стене, перед которым дедушка любил подстригать ножницами короткую, похожую на белого ежа, бороду.

Сегодня утром, едва умывшись, Юра по привычке включил телевизор, но тетя Зина выдернула шнур из розетки.

— Нехорошо, Юра, не надо. Развлекаться теперь не время — дедушки твоего больше нет на свете…

— Не обманывай, теть Зин. Он приедет. Дед тоже любит смотреть телевизор. И в компьютер со стрелялками он мне разрешает играть… Можно я включу компьютер?

Но и слушать частушки тетя Зина не позволила и, горестно подперев подбородок пальцами, стала рассуждать о том, что скоро Юру надо будет определять в колхозные ясли, потому что сидеть с ним некому.

Бабка Домаха зажгла лампадку, подвесив ее в углу на гвоздик. От лампадки запахло чем-то жженым и противным.

Возле закрытого пестрой тряпкой компьютера Домаха поставила маленькую иконку с подставкой, зажгла свечу, от которой в комнате сразу сделалось душно.

От скуки Юра начал мастерить бумажные самолетики, вырывая листы из старой тетради. Самолетики летали плохо, словно тоже о чем-то горевали. Один из них спикировал на колеблющийся огонек свечки и загорелся. Яркое пламя осветило комнату.

Юра испугался и не знал, что делать… Прибежали сердитые тетки, ругались на него, запретили пускать самолетики…

Когда Юра одевался на улицу, он украдкой толкнул короткую подставку, иконка бесшумно упала, однако бабка Домаха заметила это и погрозила мальчику черным страшным пальцем.

Все три женщины то и дело ходили из сеней в комнату и обратно — носили тарелки, чугуны, звенели ложками и стаканами. От их подошв по доскам пола разносились влажные следы, которые быстро высыхали.

На газовой плите сменялись большие кастрюли, на сковородках что-то жарилось и парилось. Из кухни доносилось бормотание женщин, звяканье стаканов и бутылок.

Но вот запахло вином. Юра знал этот запах. Когда дед не болел, то летом они часто заходили в деревенский магазин, где работала продавщица тетя Люся, которая даже не спрашивала, зачем дед и Юра пришли в магазин, а сразу наливала деду вина. Для Юры дед покупал его любимую «Фанту», «Сникерс» или «Марс»… Юра любил эти редкие походы в магазин — дедушка становился веселым, рассказывал внуку разные истории…

Это неправда, что дед не вернется, — ведь вино тетя Зина готовит для него, это и дураку понятно.

 

…Юра все катается и катается. Руки у него замерзли, ноют пальцы. Мальчик еще раз скатывается с горки. Теперь трамплин подбрасывает хорошо — Юра отрывается от земли и пролетает немного в воздухе.

Повторив несколько раз прыжки, Юра останавливается и думает о том, чем ему заниматься дальше. Пойти к Генке? Тот опять начнет говорить, что Юркин дед умер, будет хвастать своим портфелем и тетрадками, хотя сам не любит учиться…

В дом, к старушкам, Юра не пойдет до самого вечера, и вообще мальчику почему-то хочется все время быть одному.

Перед ним снежный пушистый слой, покрывающий огород до самого далёка, где начинает опускаться солнце. Снежинки переливаются голубыми, зелеными, фиолетовыми и красными огоньками. Отчего бы не проехаться по нетронутым сугробам вокруг огорода, где этой зимой еще не бывал никто, кроме птиц, оставивших следы своих лапок?

Снег совсем чистый и похож на большую чистую перину, если не считать упавших с яблонь маленьких сухих веточек да черных редких листьев.

Очутившись посреди огорода, Юра представляет, что он великий путешественник на Севере, про которого читал ему дедушка в книжке. Мальчик то и дело оглядывается — смотрит на проторенный глубокий след от лыж, которые плывут, погружаясь в сугробы, как в мягкую воду.

Пора сворачивать к дому, но тут неожиданно соскакивает лыжа. Мальчик пытается подвязать крепление, но руки замерзли и едва шевелятся. Ремень крепко заледенел — теперь его ни за что не пристегнуть. Нужно снимать и вторую лыжу.

Юра берет лыжи и палки в руки и бредет к дому. Снегу по пояс — можно различить узоры отдельных снежинок. Они сверкают так, что больно глазам. Вот уже одна горячая слезинка прокатилась по замерзшей щеке, затем вторая.

Снег набился в валенки, лыжи оттягивают руки, но бросать их нельзя. И хотя дом близко, мальчику становится страшно — он плачет в голос. Юра понимает, что сейчас он непременно умрет — один, всеми забытый и никому не нужный, — и хуже всего то, что никто-никто не увидит, как он будет здесь замерзать.

Юра бросает лыжи, из последних сил рвется к дому, с плачем барахтается в сугробе — идти он больше не может.

Из дома выбегает тетя Зина и в больших серых валенках, как в сапогах-скороходах, чуть покачиваясь, пробирается через высокий снег прямо к Юре.

— Юра, Юрочка, ну что же ты так долго гуляешь, милый!

Сильные руки тети Зины подхватывают мальчика, поднимают в воздух, и Юра, все еще плача, приникает щекой к теплой теткиной шубе, пахнущей какой-то сухой травой — кажется, такую траву собирал и потом сушил дедушка, когда они вместе с Юрой ходили за ягодами…

— Пойдем скорее домой, малышонок ты мой, сейчас отогреешься, потом я тебя накормлю… Ох, какие вкусные штучки я для тебя приготовила!

Тетя Зина вносит Юру в душную комнату, где пахнет зажженными свечами, и мальчик перестает плакать, вытирает слезы мокрыми, все еще холодными варежками и, покорно сгорбившись, стоит у порога, а тетя Зина снимает с него залепленное снегом пальто.

 

---

Александр Михайлович Титов (1950–2019). Родился в селе Красное Липецкой области. Окончил Московский полиграфический институт и Высшие литературные курсы. Работал в районной газете, корреспондентом на радио. Публиковался в журналах «Подъём», «Молодая гвардия», «Волга», «Север», «Новый мир», «Новый берег», «Зарубежные записки», газетах «Литературная Россия», «Литературная газета». Автор многих книг прозы. Член Союза российских писателей.