Исчезнуть, не дожидаясь рассвета

 

Я сегодня весь вечер буду,

Задыхаясь в табачном дыме,

Мучиться мыслями о каких-то людях,

Умерших очень молодыми,

Которые на заре или ночью

Неожиданно и неумело

Умирали, не дописав неровных строчек.

Не долюбив, не досказав, не доделав.., —

— написал перед самой войной Борис Смолен­ский, поэт, родившийся в воронежском Новохоперске и в 20 лет погибший на фронте…

Сотни отечественных писателей, сражавшихся с фашистами, навечно остались на той войне. Бессмертен подвиг татарского гения Мусы Джалиля, не сложившего своего оружия — поэтического слова — в гитлеровском застенке. Ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Как и тамбовскому поэту Борису Котову, погибшему в боях при форсировании Днепра, как и адыгейскому лирику Хусену Андрухаеву, павшему в первый год войны на луганской земле…

Список погибших на войне литераторов огромен и скорбен.

В октябре 1941 года в партизанском отряде, прикрывая отход боевых товарищей, погиб замечательный детский писатель Аркадий Гайдар, в самолетах, сбитых в разное время немцами, приняли смерть фронтовые корреспонденты — блестящий сатирик, один из авторов бессмертных «12 стульев» и «Золотого теленка» Евгений Петров и популярнейший комсомольский поэт эпохи Иосиф Уткин…

Трагична судьба юного лирика из нашего Острогожска Василия Кубанева. Успевший за свою короткую жизнь поработать и сельским учителем, и сотрудником районной газеты, уйти добровольцем на фронт и, вернувшись по болезни, умереть от «гражданского» туберкулеза перед самым приходом в Острогожск немецких оккупантов, — Кубанев в дошедших до нас стихах тонок и обаятелен, исповедален и масштабен.

Мир действием жив, разнороден

и светел.

Отдельное — смертно. Но в смерти его —

Закон и залог мирового бессмертья,

бессмертья всеобщего

и моего…

Очень дорогую цену заплатила отечественная литература за ту войну.

Под Ленинградом пал юный лирик Всеволод Багрицкий, убит в боях под Смоленском Борис Богатков, под Киевом погиб Борис Лапин, в боях под Смоленском убит Николай Майоров, защищая Сталинград, пал Михаил Кульчицкий. Герой­ски погибли на фронтах Великой Отечественной войны Павел Коган и Георгий Суворов; Али Шогенцуков и Дмитрий Вакаров замучены в концлагерях…

21 июля 1942 года в боях за наш город Воронеж погиб киевлянин Павел Винтман. Он и сейчас лежит в воронежской земле, в братской могиле в поселке Шилово.

Вот его стихи:

Вчера был бой, и завтра будет бой.

(Святая цель оправдывает средства).

Пусть скомкан мир прозрачно-голубой,

Разбит покой, забыто детство.

И нам осталось — всюду и везде —

Бои, победы, вечный хмель азарта.

Вчера был день, и завтра будет день.

Мы — только ночь между вчера и завтра.

Среди не вернувшихся с войны есть и воронежские литераторы — прозаик Борис Песков, литературный критик, беллетрист Николай Романовский, поэт Валентин Шульчев. Они — из того самого «поколения убитых», которое, по словам Василя Быкова, почти сплошь было скошено войной.

Перелом

Воронежских писателей Бориса Пескова и Николая Романовского объединила судьба. Оба они погибли на фронте в 1944 году, прожив на земле по 35 лет. А до этого оба считались звездами воронежской литературы, ведущими авторами местного литературного журнала «Подъём». К примеру, в единственном в довоенный период областном литературном конкурсе на лучший рассказ, прошедшем в Воронеже в 1933 году, Песков и Романовский заняли два первых места.

На этом, впрочем, сходства заканчиваются. Кроме судьбы, у Пескова с Романовским ничего общего не было.

Это абсолютно разные, подчас враждебно непримиримые люди, не только с разной степенью внутренней свободы, но и с разным пониманием свободы вообще.

Воронежский летописец Владимир Кораблинов вспоминал: «Меж собой они разнились во всем, кроме любви к русскому слову, драгоценному для обоих. Песков — молчун, Романовский — говорун-смешливец. Песков не пил, капли в рот не брал, Романовский — всегда был не промах выпить… Песков писал профессионально, едва не каждый день, а Романовский — когда блошица укусит. Из Пескова вышел бы большой писатель, а из Романовского… да что теперь об этом впустую сетовать. У обоих по их дару человеческому и литературному судьба не сложилась. Оба — еще до войны ошельмованные, а в войну — ушедшие на передовые»…

Борис Песков был человек сильных чувств и страстных увлечений. (Свою первую книгу он так и называл — «Страсть»). Его стихией была природа, которую он считал «прекраснее и мудрее человека». Оттого его рассказы переполнены запоминающимися пейзажами. Причем, отнюдь не празднично-яркими, как того требовала эпоха …

«Парк быстро увядал. Стаи листьев с шумом бежали по тропам, забиваясь в углы пустых киосков, раскрашенных и легких, как декорации. Цветущая бархатная клумба, на вершине которой летом стоял гипсовый Ленин с вытянутой рукой, — теперь была безобразной кучей мягкой земли, перемешанной с гнилыми растениями. Вечерами не было смеха, музыки и света. На парк с окраин города опускались полчища ворон и галок. Тяжелыми обильными плодами висели ночью птицы на деревьях, обрызгивая пометом, как известью, зеленые скамейки». («Театр Серафима»).

В этом угасании у Пескова была какая-то своя глубокая тишина, в которой открывались детали и архетипы совершенно из другой эпохи.

«Редко какое дерево так легко и ясно сквозит в воздухе, как ясень… На фоне теплого вечернего неба он вольготно раскинул свои узкие, иногда напоминающие человечьи губы, листья. Выразительные острые листья слегка трепетали, отражая глянцем свет. Небо и ясень внушали желание вечной жизни и покоя…» («Годовые кольца»).

Борис Песков начал печататься в 1931 году. В то время ему было двадцать два года, и он был студентом педагогического факультета Воронежского университета. В «Подъёме» он опубликовал свой первый очерк — «О товарище Климентове»:

«За шкафом, в тени вижу спину рослого человека. В широкой черной спецовке и толстой теплой засаленной кепке он не кажется старым, стоит прямо.

Я позвал. Тов. Климентов повернулся. Почти безбровые глаза. Редкие желтоватые усы не скрывают отсутствия передних зубов.

Познакомились. Он тщательно вытер паклей инструмент, и после гудка мы вышли из цеха»…

Очерк написан неопытной рукой, но от него веет дыханием горячих строительных будней первой пятилетки. Кроме того, литературный дебют Бориса Пескова имеет сегодня для нас особую ценность. Сын старого рабочего воронежского паровозоремонтного завода — героя его очерка — стал известным всему миру Андреем Платоновым, и Песков, похоже, оставил потомкам единственный словесный портрет отца гениального писателя.

В 1934 году областным издательством была выпущена первая книжка рассказов Бориса Пескова, через два года, в 1936-м, вторая.

Творческая позиция писателя обозначилась предельно четко.

Стало ясно, что для Бориса Пескова особо важно пристальное внимание к человеку, переживающему слом эпох. Для своих рассказов писатель брал человека труда — рабочего, крестьянина, интеллигента, — отягощенного пережитками буржуазной морали, и на его примере прослеживал тяжелейший процесс слома старых привычек, нравов и обычаев, приход новой, социалистической нравственности.

При этом образы уходящего прошлого нередко получались у Пескова ярче и значительнее положительных героев.

За это Пескову доставалось. Однажды его публично высек даже всемогущий партийный хозяин области товарищ Варейкис, указав со страниц «Коммуны» на идейные просчеты в творчестве этого писателя. «Главное содержание рассказа Пескова «Театр Серафима» сводится к проблеме невинности, — обличал Варейкис. — Молодой автор, начинающий писать рассказы после 15 лет пролетарской революции, огромной культурной всесторонней революционной работы, которую партия ведет во всех областях нашей общественной жизни, в том числе и в области художественной литературы, после решения ЦК о том, каким должен быть писатель и за что ему надо бороться, — выступает с рассказом, в котором центром является проблема невинности. Для него, видите ли, главной задачей нынешнего периода»…

Критика главного большевика области не возымела действия — Борис Песков упорно не желал исправляться.

Сохранился протокол общего собрания воронежских писателей от 11 сентября 1936 года, посвященного борьбе с классовыми врагами в местной литературной организации. Таковых оказалось трое: знаменитый «воронежский узник» Осип Мандельштам, автор первого романа, написанного в наших краях в советское время, мастер психологической прозы Леонид Завадовский (когда-то он был эсером и входил в литературную группу «Перевал») и Борис Песков. Из всех троих повезло только Пескову. Его не расстреляли в Дубовке (как Завадовского), и он не умер в лагере (как Мандельштам). Его всего лишь исключили из Союза писателей. Песков уехал в какую-то глушь и там, в лесу, пересидел кровавые 1937-й и 1938-й годы.

В 1939-м он появился в Воронеже и признал часть своих ошибок. Поскольку шел период послабления, то Пескову вернули писательский билет и отправили на станцию Графская командовать только что открывшимся в Эртелевке Домом писательского творчества, затерявшемся среди лесов.

Оттуда, из графских лесов, он и ушел на фронт. Дослужился до капитана и погиб в Эстонии. В одном из писем с фронта капитан Борис Глебович Песков практически предсказал собственную гибель:

«Вековой смешанный лес. Черные старые березы так высоко раскинули свои ветви, что листья кажутся величиною с гривенник. Там солнце. Внизу прохладно и сыро. Беззаботно и весело поют птицы, всюду папоротник. Но здесь боец наступил на противотанковую мину и от него на земле ничего не осталось. Высоко, высоко на сучке березы — рукав гимнастерки вместе с окровавленной рукой…»

Когда жизнь — борьба

В отличие от Пескова Николай Романовский представляется, скорее, партийно-литературным функционером, нежели сочинителем. Вот строки из его «подъёмовской» публицистики.

«Воронежская губерния в период царизма, в период господства капиталистов, помещиков и кулаков, была известна своей нищетой и бескультурьем… Эта страшная действительность запечатлевалась трудовым населением в его песнях и сказаниях, в них запечатлевалась и ненависть и стремление уничтожить власть буржуазии и помещиков и великая, чудесная вера в то, что именно мужественный и великий трудовой народ станет хозяином своей жизни, своего счастья. Немногие из этих песен и сказаний дошли до нас, ибо воронежские помещики и буржуа пускали в ход любые средства, чтобы убить, чтобы заглушить и авторов песен и сами песни…

О литературе же, в которой отразились бы думы и чаяния народа, о воронежских писателях, вышедших из народа, — говорить не приходится. Огромная Воронежская губерния в период империализма… не выдвинула ни одного писателя из народа, т.к. малейшие попытки приобщения к культуре талантливых одиночек немедленно пресекались «всевидящей» и «всеслышащей» полицейщиной». («Воронежские писатели за 20 лет», в соавторстве с М. Булавиным).

А вот о современности:

«Советская литература создается не только широко известными мастерами, но и в гуще колхозников, в гуще рабочей массы… Ударники, вчера пришедшие в литературу, не отрываясь от производства, уже дали ряд произведений большой художественной значимости». («Орловские поэты»).

Ну, и, конечно же, вот это: «Наше сегодня величественно и прекрасно. Каждый день нашей жизни есть поэма о трудовом и боевом героизме, о новых победах страны, согретой и освещенной могучим гением Сталина. Мысль о том, что нами руководит, с нами живет и работает Сталин, стала источником творческого вдохновения, бодрости и мужества. Само имя Сталин есть символ несокрушимости наших сил, их организованности и неисчерпаемости». («Сталин в художественной литературе»).

Помните, первая книжка Б. Пескова называлась «Страсть»? Так вот, на обложке первого сборника Романовского было написано «Статуй». Прямо-таки мистика слова какая-то: как вы судно назовете, так оно и поплывет!

Впрочем, проза у Романовского другая. Если в публицистике им владеет исключительно жесткая партийная целесообразность, то в небольших рассказах, напечатанный в «Подъёме», автор пробует уйти от партийной рациональности в сторону революционной романтики. Есть свидетельства, что Романовский учился писать рассказы по книгам Бабеля. Однако учеба эта привела воронежского литератора не к выработке уникального арсенала художественных средств, а лишь к созданию в своих произведениях подчас вычурной, олитературенной действительности.

Вот, к примеру, такой: «Дыня упала из рук, ударилась о ступеньку, другую, третью, упала на землю, разбилась пополам. Выглянуло нутро плода. Сукровично-желтая вытекала слизь. Вытекала воедино связанная, подрагивающая масса семечек — дынный мозг и кровь. Красноармеец ахнул, рванулся вперед. Череп его ударился о камень, тупо хрустнул и лег рядом с дыней». («Вань-Вань»).

Согласитесь, чувствуется привкус бутафорской пошлости. Впрочем, этот рассказ вообще пронизан огромным революционным пафосом, который, как известно, всегда прикрывает пошловатую искусственность страсти.

Главная идея всей довоенной прозы Николая Романовского — мысль о том, что революционный рабочий класс по праву является преемником всего великого и прекрасного, что создано человечеством. В служении народу — истинное назначение искусства, в признании народом — залог бессмертия художника.

«Флейта свистнула вдруг, как свистит молодой суслик, изумленно взглянувший на мир. Птахами запели скрипки. Умолк барабан. Из звуков рождалась степь. Донская степь — истерзанный тысячами ног и копыт, политый кровью и матерщиной, великий шлях гражданской войны… Аплодисменты сорвали музыкантов с мест, аплодисменты склонили перед публикой упрямую голову дирижера… Крутолобов вытер шершавым, как рашпиль, пальцем слезы во впадинках под глазами». («Концерт»).

В жизни Николай Романовский был несгибаемым сталинистом, реально убежденным в том, что «Сталинская Конституция — эта поэма о счастье народов». На писательских собраниях он всегда избирал прокурорский тон и в выражениях не стеснялся. К примеру, того же Бориса Пескова Романовский публично называл не иначе, как «фашистским агентом» только за то, что Песков считал «белогвардейского писателя» Бунина великим.

В 1938 году, накануне праздника Великого Октября, Романовского неожиданно для всех арестовали. Его продержали в воронежской тюрьме ровно (день в день!) семь месяцев. На допросах Романовского обвиняли в том, что среди его студентов (а он преподавал курс советской литературы в местном пединституте) оказались враги народа — Георгий Петров и Николай Якушев и якобы он был их идейным вдохновителем. Все обвинения Романовский отрицал, признавая, правда, что способствовал публикации стихов названных студентов в воронежских газетах и журналах… В начале июля 1939 года его отпустили «за недоказанностью вины». А он вышел и тут же написал абсолютно сервильную статью «Сталин в художественной литературе»: «Хорошо жить в нашей стране. Легко в ней творить. Весь народ стал творцом. И такой страну сделал Сталин».

И еще. Мне не раз доводилось слышать, что Романовский всегда любил застолья. Однако после тюрьмы он все чаще и чаще уходил в беспросветные запои. Когда началась война, страдавший к тому времени жестоким алкоголизмом Николай Романовский стал проситься на фронт. Ему долго отказывали, но, в конце концов, уступили. Так Романовский оказался в действующей армии рядовым солдатом.

Воевал на четырех фронтах, имел боевые награды. Потом получил офицерские погоны и место фронтового корреспондента в газете «Слово бойца». Погиб в начале января 1944 года в Белоруссии.

Произошло это 13 января, перед Старым Новым годом. Наши бойцы отбили немецкий склад. Среди прочего там были и ящики с бутылками. Об этом тут же узнал один сотрудник газеты, который сумел умыкнуть несколько бутылок для редакции. Вечером, когда номер уже был сдан, младший лейтенант Николай Владимирович Романовский и его фронтовые товарищи сели за стол и расплескали спирт по кружкам. Одного из них вызвали на верстку: что-то там не получалось… Когда же он вернулся, все лежали замертво. В бутылках был метиловый спирт.

А вот как погиб Борис Песков. Шел с товарищами по лесу и вдруг увидел поспевшие плоды можжевельника. Все пошли дальше, а Песков наклонился, чтобы поближе рассмотреть эту красоту. В этот момент в него прямым попаданием ударил снаряд, и, как предсказал он сам, «от него на земле ничего не осталось. Высоко, высоко на сучке березы — рукав гимнастерки вместе с окровавленной рукой…»

Песков обожал природу, Романовский любил выпивку. Смерть настигла обоих, едва они дали волю чувствам. Война — это агрессивное состояние внутреннего и внешнего мира, в котором нет места мирным увлечениям и привязанностям, какие бы они ни были. Расплата за них — смерть.

«Огонь языкатый…»

Поэты никогда не врут. Врет время, а поэты всего лишь точно фиксируют это.

В 1934 году воронежский поэт Валентин Шульчев написал стихотворение, где, немного подражая жесткой образности модного тогда немецкого экспрессионизма, показал азарт, с которым страна погружалась в эпоху Большого террора.

Красками богатыми горя,

широко разбрызгалась заря…

Эту бодрость взяв наперевес,

молодым ветрам наперерез

шли по пышной луговой траве

сорок с лишним человек.

А в руках у каждого — крючок,

на ремне бутыль через плечо,

а бутыль, конечно, не пуста —

жидкий яд на дне, звеня, дрожит —

не резвиться больше, не свистать

расторопным сусликам во ржи…

Рассыпались цепью, порешив

каждый метр обшарить, осмотреть.

Шариком разбухшим, небольшим

в темь норы закрадывалась смерть.

Суслик бился, корчился в тиши,

замуравленный царапал вход,

но хватал за горло и душил

смертоносный сероуглерод.

Ломит ноги. Сотый пот течет…

Жарко. Начинает ныть спина…

Но за нами — глянь через плечо —

молодая, как и мы, страна.

Мутный сумрак поле затопил…

Даль безлунна… Ветер… Тишина…

Восемь тысяч сусличьих могил —

сотня тонн спасенного зерна…

Время хотело покорять природу и быть безжалостным к врагам, и у его певцов лучше всего получались песни о том, что хотелось времени. Валентин Шульчев был именно таким страстным и самозабвенным певцом своего времени. Его поэтическое наследие небольшое — всего три дюжины стихотворений. И во всех них почти нет никаких раздумий и рефлексий, а есть какая-то неиссякаемая заводная удаль. Та самая, что отличала стихи лучших «комсомольских» поэтов тех лет — Бориса Корнилова, Павла Васильева и Ярослава Смелякова. Вот и Шульчев туда же:

«Трамваи, трамваи бегут звеня. // Мы рядом. Я встал молодой такой. // Взгляни на меня, обними меня. // И на прощанье махни рукой»…

«Был спец на проделки хитрые, // буянил на все лады // и мог осушать пол-литра я, // почти как стакан воды»…

«И в горе не гнусь я ивою. // И статен — хоть на парад. // И личность довольно красивую // имею, как говорят»…

«Красивая личность» Валентин Шульчев родился в мае 1914 года на Тамбовщине. Первые стихи написал в педтехникуме, куда поступил сразу после школы. В 19 лет стал студентом-заочником филфака Воронежского пединститута. Одновременно с этим в родном селе Староюрьево в бывшей земской школе, где всю жизнь учительствовал его отец, начинающий поэт стал учить мужиков грамоте, самозабвенно рассказывая им об огненной революции, прокатившейся по его стране.

«В рассветные сумерки синие, // в разлете и гике погони, // одетые пеной, как инеем, // вломились безумные кони. // В предместья, кривые и сонные, // подковами рухнув на камень, // ворвались они, озаренные // косыми — наотмашь — клинками. // И, ветра свистящего полные, // их гривы плясали, как пламя, // и длинные сизые молнии // кипели, клубясь под ногами. // И вровень с пустыми балконами // летел мостовою покатой // над громом, над храпом, над конными // штандарта огонь языкатый»…

В этой революционной романтике не было никакой дешевой сентиментальности. В его стихах, скорее, звучали лихие, своевольные, подчас даже анархические раскаты.

«Тишина, расстрелянная громом. // Молния сквозь тучи — наугад. // Небо ливнем гулким и весомым // рухнуло на пашни и луга. // На краю весны, в зеленом мае, // дождь упал на рощи и сады, // молодые травы приминая // тяжестью стремительной воды. // И казалось, он, широкий, мглистый, // ни границ не знает, ни застав»…

Вообще в стихах Шульчева много природы. При этом его черноземные пейзажи почти всегда неуклюжи и мрачноваты. Отчасти это дань стихийному «материализму», процветающему в поэзии тех лет («колючий ветер, гулок и суров, // поет о днях метельных и морозных», «молнией разя и угрожая, // он прошел, неукротим и прям», «смяв перезвон ручьев и крик грача, // большое эхо прокатилось гулко» и т.д.). А еще это — эмоциональный фон, позволяющий лирическому герою Шульчева быть не только созерцателем природы, а деятельным участником ее покорения. Иначе никак нельзя, потому что быть победителем в этом мире — не только социальный идеал тех лет, но и постоянная потребность героя Шульчева. Вот, к примеру, как описывает поэт одну локальную победу над хищной рыбой в стихотворении «Щука»:

«Она мертва; она была // грозою стойбищ карасиных, // разбой вершила и спала // в зеленом полумраке тины; // ломая светлую струю, // ходила плавно, будто в танце, // закованная в чешую, // несокрушимую, как панцирь. // Взгляни — в его руке тугой // теперь лежит оцепенело // пронизанное острогой // ее сверкающее тело»…

До войны стихи Валентина Шульчева печатались не только в воронежской периодике, но и в солидных столичных журналах — «Красной нови», «Новом мире», «Молодой гвардии»… «В последнее время В. Шульчев отошел от поэтического шаблона и заговорил своим голосом. Он сумел достичь определенной самостоятельности и новизны», — отмечала критика.

Как представляется сейчас, «новизной» в те годы выглядел неказенный романтизм, который неиссякаемо бурлил в крови поэта. И дело здесь не в мировоззрении Шульчева, а, скорее, в его мирочувствовании.

«Догнали!.. Догнали!.. Над пашнями // в кипение схватки рябое, // пылая, ударили страшные // лиловые молнии боя. // И битвы гремящее полымя // катилось седыми полями. // Весна… И вставало над селами // огромное жаркое знамя»…

И вдруг этот яростный всесокрушающий напор неожиданно сменялся чистейшей лирикой, скрывающей восхищение вечной природой, так и не покоренной людьми:

«Сейчас по московскому времени — // двадцать четыре часа. // И тишь. // И заря, как премия, // выдана небесам»…

В 1939 году Валентин Шульчев окончил пединститут, подал документы в аспирантуру, но так и не был туда принят. Его призвали в армию.

«Ты плачешь? Не надо. Зачем? О чем? // Мы ждали — и вот долгожданный день, — // когда опояшет мое плечо // армейской винтовки простой ремень»…

Стихи за линией фронта

Свою службу красноармеец Шульчев начал на Дальнем Востоке, откуда присылал на родину стихи, которые по-прежнему регулярно появлялись в воронежских изданиях.

«Сюда вовек не приходили люди. // Здесь горы стынут грудою на груде. // На сотни верст рогатый бурелом. // Тайга. Великовозрастные сосны. // Да волчий вой, тягучий, перекрестный, // да к сумрачной берлоге, напролом, // спешит медведь случайною тропой»…

В 1940 году Валентин Шульчев получил первую премию за лучшие армейские стихи на конкурсе, объявленном окружной военной газетой.

А потом началась Великая Отечественная война. Подразделение, в котором служил поэт, было спешно через всю страну брошено на передовую и в августе 1941 года вошло во вновь формируемую после разгрома под Уманью 6-ю общевойсковую армию. Уже в сентябре бойцы этой армии обороняли Донбасс, потом участвовали в форсировании Северского Донца, освобождении Лозовой и, наконец, в мае 1942 года — в печально знаменитом Харьковском сражении. Здесь армия была полностью разбита и прекратила свое существование. Раненый боец Шульчев попал в плен.

«И траурный марш ударил // стремительно и напевно. // И лица бойцов суровы. // И плакать нельзя бойцам. // Вздыхает в знаменах ветер, // и трубы рокочут гневно, // тревожа большое горе, // розданное по сердцам»…

Все, что было после — реальность, переплетенная с легендами, обросшая свидетельствами очевидцев, мифами и преданиями.

В 1942-43 годах на территории оккупированных Курской и Орловской областей действовал известный своей дерзостью Дмитровский партизанский отряд. На его счету были десятки пущенных под откос вражеских эшелонов, 12 взорванных мостов, почти 80 тысяч уничтоженных фашистских солдат и офицеров… Однажды партизаны даже выбили фашистов из небольшого районного центра и целый месяц удерживали его, отражая вражеские атаки. Так вот, среди этих отчаянных «лесных братьев» был знаменитый разведчик, которого все называли «Поэтом».

О нем рассказывали фантастические истории. Будто его взяли в плен тяжелораненым, едва ли не пять раз он ухитрялся бежать из-под охраны, но вновь и вновь попадал к гитлеровцам. Один раз его чуть было не расстреляли, но он опять каким-то образом обманул вражеских солдат.

После очередного побега этот человек набрел на партизанский отряд. Его приняли и, поскольку у него была хорошая армейская выучка, включили в группу разведчиков. Большинство пущенных под откос немецких военных эшелонов было акциями именно этой группы. Но дело не только в этом. «Поэт» писал стихи, за что и получил свое прозвище. Партизаны переписывали их от руки и расклеивали в оккупированных селах. Позже ветераны той боевой группы вспоминали, что все они были в восхищении от творчества «Поэта»: «Мы заучивали его стихи и часто читали друг другу во время боевых операций».

«Партизанская работа — // немцам горе и забота. // Что ни день, то под откос // летит новый паровоз».

«Полицай и староста, // под конвой, пожалуйста! // Будет тебе туго, // немецкая прислуга»…

«Поэт» писал много. Почти каждый день он читал товарищам по оружию новые частушки, песни, баллады. Однажды сочинил даже партизанский гимн, который отряд сразу сделал своей песней:

«Мсти врагу беспощадно и смело! // Мать-Отчизна, мы слышим твой зов! // В бой выходят за правое дело // Партизаны орловских лесов»…

Но некоторые записи «Поэт» друзьям не показывал. Он хранил их в большой тетради, которую всегда носил с собой.

Ее прочитали 21 февраля 1943 года, когда хоронили «Поэта».

… Это был последний бой их отряда. В тот день советские войска уже выбивали гитлеровцев из окрестных сел и деревень, освобождая орловскую землю. Партизаны решили помочь наступающим частям Красной армии, ударив фашистам в тыл. Отряд вышел из леса и вступил в сражение. В последнее мгновение, когда победа у

же была близка, «Поэт» прикрыл раненого товарища, приняв на себя автоматную очередь неожиданно выскочившего из укрытия немца…

В тетради, которую нашли в свертке, снятом с груди убитого «Поэта», был дневник его партизанской жизни. Вот строки оттуда:

«И над сталью, над башен косыми углами, // Над деревьями, сбитыми в тесный привал, // Умирало тяжелое мутное пламя. // И, чадя, раскаленный металл остывал. // Дым качался и падал в окопы и щели, // И по выжженным рощам стелился, космат. // И в далекое небо сурово глядели // Неподвижные лица немецких солдат».

«Я очень люблю детей, — признавался своему будущему читателю автор дневника. — Из-за этого и стал учителем. Кончится война, буду в школе преподавать литературу и — писать, писать… Так что вы еще прочтете в каком-нибудь толстом журнале стихи поэта Валентина Шульчева, мои стихи. Обязательно прочтете, вот только кончится война…».

«Я опять припомню и увижу // сталь ружья, зажатую в руке. // И едва поскрипывают лыжи. // И мерцают рельсы вдалеке. // Провода, гудящие при ветре. // Крыши будок — как ребро ножа. // Там стоят на каждом километре // патрули, посты и сторожа. // Только что они для партизана! // Скрытый ночью мутной, словно дым, // он придет, негаданный, нежданный, // и опять уйдет, неуловим»…

* * *

Писатели, погибшие на войне… Когда вчитываешься в их звучащие теперь пророчески строки, вновь и вновь, с болью и гордостью, понимаешь и то, каких замечательных авторов мы потеряли, и то, что их творчество продолжает оставаться современным.

Ведь подлинно талантливый писатель — всегда летописец не только своего времени, но и вечности. Той, которой принадлежат теперь и вот эти строки, написанные погибшим в сражающемся Воронеже киевлянином Павлом Винтманом:

Короткий гром — глухой обвал,

Рожденье света и озона,

Далеких молний карнавал

Над четко черным горизонтом,

Родиться, вспыхнуть, ослепить,

Исчезнуть, не дождясь рассвета.

Так гаснут молнии в степи,

Так гибнут звезды и поэты.

 

———————————————

Дмитрий Станиславович Дьяков родился в 1963 го­ду в городе Котовске Тамбовской области. Окончил факультет журналистики Воронежского государственного университета. Публицист, очеркист. Публиковался в журнале «Подъ­ём», газетах «Комсомольская правда», «Независимая газета» и других. Автор книг «Шаг навстречу», «Командармы Воронежского фронта». Работал главным редактором об­ласт­ной газеты «Воронежский курьер», директором Воронежской областной типографии — издательства им. Е.А. Болховитинова. В настоящее время директор Издательского дома ВГУ. Член Союза российских писателей. Живет в Воронеже.