«Его поэзия блистательна и холодна…»

1

 

Есть поэты, которые оглушают сразу, словно проносящиеся на полном ходу грузовые поезда. Потом долго не можешь прийти в себя от внезапно настигшей глухоты. Кто-то пытается тебе что-то говорить, даже кричать, в чем-то убеждать, но ты не слышишь, слабо улыбаясь, как блаженный, ничего не разбирая, только повторяешь про себя запавшие в душу строки: «Засуну руку в рукавицу — // Горячую, как волчья пасть», «Но искра уже не вернется // В тот камень, где раньше спала», «Уважь, Господь, мои печали // Не проклинай моих дорог»… Мимо меня пронеслось несколько таких поездов, оглушив мое поэтическое сознание: Павел Васильев, Юрий Кузнецов, Николай Тряпкин…

Но с недавних пор я полюбил тишину, если так можно сказать о поэзии. Точнее стал больше любить то, о чем не говорят, а умалчивают поэты. Странно.

Хотя, если разобраться, мы живем в век атомных взрывов, давно пора привыкнуть и к разрушительной силе искусства. Только вот с возрастом, а, может быть, по другим причинам хочется умной тишины, какая стоит в заброшенных царскосельских садах в печальную пору увядания, когда так отчетливо слышен шорох собственных шагов по земле, когда чувствуешь, как деревья отдают последнее тепло остывающему и равнодушному пространству. Хорошо бродить под сводами забытой всеми аллеи и думать, что где-то здесь на исходе неверного дня, отвернувшись от суетного мира, любил сидеть на одинокой скамейке Иннокентий Анненский.

 

2

 

Но через минуту почти случайно замечаешь в глубине осенних холодных теней беломраморную статую девы, склонившую голову в какой-то нездешней печали. Сначала чувствуешь необъяснимый страх от внезапно увиденной человеческой фигуры в безлюдном, почти диком месте. Проходит еще какое-то время и охватывает трепет от ненавязчивой изящности, созданной рукой незнакомого ваятеля. Потом, когда начинаешь рассматривать каждую складку каменных одежд, отстраненный, даже равнодушный к запустению взгляд, беспомощные руки не то пытающиеся тщетно скрыть от чужих глаз целомудренную наготу, не то указывающие на грех, — невольно ощущаешь восторг совершенства.

 

3

 

Точно такое ощущение у меня возникло, когда почти случайно среди литературного запустения я вдруг обнаружил беломраморную поэзию Василия Комаровского.

СТАТУЯ

Над серебром воды и зеленью лугов

Ее я увидал. Откинув покрывало,

Дыханье майское ей плечи целовало

Далеким холодом растаявших снегов.

 

И равнодушная, она не обещала —

Сияла мрамором у светлых берегов.

Но человеческих и женственных шагов

И милого лица с тех пор как будто мало.

 

В сердечной простоте, когда придется пить,

Я думал, мудрую сумею накопить,

Но повседневную, негаснущую жажду…

 

Несчастный! — Вечную и строгую любовь

Ты хочешь увидать одетой в плоть и кровь,

А лики смутные уносит опыт каждый!

1914

Судя по стихам Василия Комаровского, у него не было так называемого периода «метания» — мучительного поиска собственной манеры и художественного лица. С первых строк, дошедших до нас, мы видим уже зрелого художника, «смиренно» подчинившего творческую гордыню законам гармонии.

Еще поэт Вячеслав Иванов заметил, что раб воспитывает раба в мятеже, цари, напротив, растят будущих владык — в повиновении.

Бунтарский дух современной поэзии стремится к разрушению, ему не дает покоя слава Герострата.

Поэтому и удивительно явление Василия Комаровского, возникшего незадолго до атомного взрыва русской поэзии в конце XIX и начале XX века. К счастью, ему не дано было увидеть над Россией, как поднимается этот страшный столп…

В оглушительном распаде никто не услышал слов Анны Ахматовой: «Знать Комаровского — это марка…»

Но что значит смирить творческую гордыню? Неужели личность художника в поэзии должна быть ничтожна? Нет, конечно. Иначе он впадет в банальную стилизацию, когда начнет копировать лишь внешние признаки какого-нибудь литературного направления. Лакей и в царских одеждах остается лакеем. Поэт должен духовно вырасти до царских одежд поэзии.

Поэзия Василия Комаровского — не форма, а дух классической традиции…

 

4

 

Не случайно Василий Комаровский часто обращался к сонету, к скучнейшей, как нам теперь кажется, форме поэзии. Но нужно быть настоящим мастером, чтобы вдохнуть новую жизнь в эту изящную оболочку.

То летний жар, то солнца глаз пурпурный,

Тоска ветров и мокрый плен аллей, —

И девушка1 в тоске своей скульптурной

В осенний серый день еще милей.

 

Из черных урн смарагдовых полей

Бежит вода стремительно и бурно, —

И был тяжел ей лета пыл мишурный,

И ей бодрей бежать и веселей.

 

Над стонущей величественной медью

Бежит туман взволнованною твердью,

Верхушки лип зовут последний тлен.

 

Идет сентябрь, и бодрыми шагами,

В предчувствии осенних перемен,

Он попирает сучья под ногами.

               (Первая публикация: «Звено»,

                            Париж, 1924, № 69).

 

5

 

Василий Комаровский жил в эпоху рассвета лирической поэзии, но остался чужд ее сладким напевам. Хотя лирика — наиболее музыкальный, личностный вид поэзии. Но одновременно чистая лирика лишена внешних осязаемых образов. Только скульптура способна отбросить тень на землю, обрести плоть, а вместе с ней и душу. Только в пластике можно добиться неразличимости формы и содержания — облечь бесконечное в конечное. А это уже, по определению Шеллинга, — красота.

Проводя некую аналогию, можно сказать, что поэзия Василия Комаровского — это «застывшая» музыка. Известно, что этот знаменитый афоризм также принадлежит Шеллингу. Так он говорил о пластических видах искусства, подчеркивая, что в скульптуре (в реальной осязаемой форме) одновременно можно выразить и сущность, и идеальную сторону вещей. Это и есть ключ к пониманию поэзии Василия Комаровского.

Поэтому его поэзия скульптурна, даже несколько холодна, как знакомая нам мраморная дева в тенистых аллеях Царского Села. Кстати, поэт Георгий Иванов однажды заметил: «Его поэзия блистательна и холодна». Но это не холодное равнодушие — это признак поэтического аристократизма. Он кроется в отказе от намерения льстить грубым человеческим чувствам. Василий Комаровский не смакует грех, его поэзия чужда насмешки, унизительной иронии, пошлости, «плебейской жажды» к издевке над прекрасным. Он специально избегает вульгарности в слове, действии, как это делают современные поэты, наивно полагая, что «рвать до пупа рубаху» — это и есть признак искренности и открытости души.

Он, словно говорит своему читателю между строк: «Мне не интересен человек, когда он падает или впадает в грех, мне интересно, когда он поднимается, преодолевает себя».

БЛУДНЫЙ СЫН

Печален воздух. Темен стыд.

И не обут, и не умыт,

У запертых еще дверей

Стою. Репейник и пырей

Покрыты каплями росы.

Пускай мне ноги лижут псы

В саду почтенного отца.

И не заплаты беглеца,

Не копоть омертвелых рук,

Водивших в зное рабий плуг

И с принужденностью тупой

Свиней в скалистый водопой;

Но эта пыль земного зла

В душе так тускло-тяжела,

Что даже если б и возник

Родителей веселый крик,

Когда бы даже мать сама

Меня бы повела в дома,

Чалму стараясь развязать,

Я не сумел бы рассказать…

Отцу бессовестный палач,

Не удержал бы женский плач!

 

Испить на дне пустой души

Не уксус казни… только вши,

Исчадье вавилонских дев,

Испытывать внезапный гнев

И устыдиться, что на суд

Несешь заплеванный сосуд!

                                  1911

 

6

 

Безусловно, на мировоззрение Комаровского повлияла античность. Кто-то может сказать, что Комаровский типичный декадент. Да, многие критики и литературоведы записывали в декаденты тех, кто так или иначе увлекался античностью, был далек от революционных и новаторских идей, кто больше разделял взгляды Паскаля, а не позитивиста Монтеня. Но штамп легко поставить, труднее понять, что именно античность сформировала классицизм — как миропонимание.

Еще русский философ Алексей Лосев противопоставил классицизм и романтизм — как две формы современного мировоззрения. Для романтического сознания мир еще не сформирован — он развивается неизвестно куда и для чего. Отсюда и неустойчивость формы, ее постоянная трансформация. Для классического сознания мир — это творение Бога, каждый отдельный человек — часть этого мира. Отсюда и возникает понятие соборности, когда судьба одного человека неразрывно связана с судьбой всего народа. Эту общность чувствовал и Василий Комаровский.

Поэтому в поэтическую даль можно смотреть по-разному. Одни разрушают до основания созданный веками «храм поэзии», чтобы он не застил бесконечный простор искусства, и уже на пустом месте они пытаются воздвигнуть свой «монастырь» — это литературный нигилизм. Другие, как Комаровский, напротив, пытались развить то, что было создано нашими предшественниками. Такие поэты смотрят в обманчивую даль поэзии с высоты колокольни Ивана Великого.

 

7

 

Приятно осознавать, что судьба Василия Комаровского тесно связана с Тамбовщиной. Детство провел он в старинном родовом имении Ракша Моршанского уезда, принадлежавшем деду по материнской линии, графу В.Г. Безобразову. В зрелом возрасте Комаровский вместе с братом, художником Владимиром, и друзьями много раз бывал в имении. Здесь им написана поэма «Ракша». По одним сведениям он родился 21 марта (по старому стилю) в Ракше, по другим — в Москве. Его отец, Алексей Егорович Комаровский (1841—1897), служил хранителем Оружейной палаты. Мать, Александра Васильевна (урожденная Безобразова), страдала тяжелой формой эпилепсии. Двадцать лет жизни, до самой своей смерти в 1904 году, она провела в психиатрической лечебнице. Ее страшную болезнь унаследовал один из ее сыновей — Василий. Тяжелые приступы болезни не позволили Василию Комаровскому закончить юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Тем не менее, он получил блестящее домашнее воспитание: свободно владел французским и древнегреческим языками. Кстати, латинский язык существенно повлиял на стилистику поэта. С 1897 года жил в Царском Селе в доме своей тетки Любови Егоровны.

Его высоко ценил Николай Гумилев. Известный литератор-эмигрант Юрий Иваск записал свои беседы с поэтом Георгием Адамовичем. Основатель «Париж­ской ноты» говорит: «Он (Гумилев — О.А.) всегда ценил Анненского, а тут сказал, что в нем разочаровался. Великий поэт — это граф Комаровский…»

В Царском Селе Василий Комаровский познакомился не только с Николаем Гумилевым, но и Анной Ахматовой, Николаем Пуниным, Сергеем Маковским и другими видными литераторами того времени. В ноябре 1911 года в литературном альманахе «Аполлон» появилась первая публикация стихов и прозы Комаровского — пять стихотворений и рассказ «Sabinula». А через два года, в октябре 1913-го, тиражом 450 экземпляров в Петербурге вышла единственная книга стихов и переводов поэта «Первая пристань». После смерти были незначительные журнальные публикации. И все. И только в 2000 году одно из издательств Санкт-Петербурга осмелилось издать книгу, где собраны стихи, проза, письма, а также статьи видных критиков и литераторов. Интерес к творчеству Василия Комаровского возник в 70-е годы прошлого столетия. Именно в то время появились посвященные его творчеству работы, в частности Виктора Топорова и Томаса Венцлова.

22 сентября 2014 года исполнилось 100 лет со дня памяти Василия Комаров­ского. Он похоронен в Москве на кладбище Донского монастыря, к сожалению, могила его не сохранилась.

 

1 Статуя «Молочница» в Царском Селе.